Текст книги "Рыцари былого и грядущего. Том II(СИ)"
Автор книги: Сергей Катканов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 49 страниц)
Потом у матери безобразно вырос живот и вскоре у них дома появилось маленькое омерзительное существо. Это существо воняло и верещало. Тогда Лилит поняла, что куклы – не самое худшее, что есть на свете. Наиболее отвратительны дети. Она не хотела, чтобы в мире были дети, ей было противно от мысли, что и сама она – ребёнок, а ей нравилось представлять себя в каком-нибудь совершенно нечеловеческом виде – иногда кубиком, иногда кувшином, а иногда машиной.
Маленький вонючий ребёнок вечно орал и мешал спать, но даже не это было самым страшным. Страшнее всего было то, что этот ребёнок существует, да ещё так близко от Лилит. Ей вдруг захотелось причинить ему очень сильную боль – пусть тогда орёт, тогда его даже приятно будет послушать. Она стащила у матери длинную иглу и, дождавшись, когда родителей не будет рядом с ребёнком, подошла к его кроватке. Он спал, выпростав из пелёнок ручку – отвратительный отросток живой плоти. Она стала медленно пронзать иглой его ручку. Никогда раньше она не испытывала такого наслаждения. По мере того, как игла входила в трепетную плоть, Лилит казалось, что в неё тоже что-то входит – что-то чужое, причиняющее боль, но вместе с тем – удовольствие. Лилит почувствовала, что она – уже не она. Лилит даже не слышала, как кричал ребёнок, смутно помнила, как в комнате появились взрослые. Её куда-то тащили, потом куда-то везли на машине.
В психиатрической больнице было плохо, потому что здесь до неё все дотрагивались, но теперь она чувствовала в себе силы всё это выдержать. Ведь она – это не она, а Лилит. На самом деле её когда-то звали по-другому, но она уже не помнила как. Лилит знала, что она больше не ребёнок. Однажды в кабинете у врача она увидела себя в зеркале, и это впервые доставило ей удовольствие. Она не увидела в своём лице ничего детского, особенно ей понравились новые глаза – в них тускло светилась древность.
С врачами и медсёстрами вскоре стало легко, потому что они были глупыми. Лилит очень быстро поняла, что надо говорить и как себя вести, чтобы они поменьше ей докучали. Она не знала, сколько времени она провела в больнице. Научившись уходить в себя, отстраняться, обосабливаться от всего окружающего мира, она перестала чувствовать время. Ей казалось, что она учится. Учится у того, что живёт теперь внутри неё.
Ей стало многое известно без книг, без общения с людьми. Она знала теперь, что Лилит – первая жена Адама, которая не захотела быть его женой. Лилит была самодостаточна и обособленна – не из ребра Адама сотворённая, а совершенно отдельная от него сущность. Она не захотела подчиняться мужчине и была изгнана из рая. И проклята. Так началась её вечная жизнь. Точнее – вечная смерть, потому что только смерть прекрасна, а жизнь отвратительна. Адаму была дана Ева, они стали «плодиться и размножаться». От их союза начали появляться дети – маленькие носители жизни – самое отвратительное из того, что может быть на земле. И Лилит стала вечным врагом детей. И это она – Лилит, та, которая сейчас находится в этой глупой психиатрической больнице. Эти дураки думают, что вылечат Лилит от неё самой. Почему они так глупы? Потому что они выросли из детей.
Из больницы Лилит убежала, как только захотела – перехитрить этих дураков было совсем не трудно. О родителях она и не вспомнила, Лилит почему-то была уверена, что ей надо идти на юг, в Иерусалим. Тёплый палестинский климат позволял ей без труда находить ночлег, с едой тоже не было никаких проблем – Лилит обнаружила, что умеет виртуозно воровать. Она оказалась очень неприхотлива – почти не чувствовала усталости, шла целыми днями, надолго забывала про еду и легко довольствовалась одним хлебом, а спать могла на голой земле.
По улицам Иерусалима она долго бродила, твёрдо зная, что ей здесь что-то надо, только она всё никак не могла понять, что именно. Она поняла это, когда случайно забрела в гончарную мастерскую. Лилит, притаившись в уголке, стала наблюдать, как под руками мастера на гончарном круге из куска глины вырастает кувшин. Когда мастер закончил и хотел начать следующее изделие, Лилит подошла к нему и твёрдым недетским голосом сказала: «Пусти, я сама сделаю». Мастер растерялся и уступил ей место за гончарным кругом. Лилит, избегавшая прикасаться к живым существам, сейчас с удовольствием удовлетворяла тоску по прикосновению – в глине не было даже намёка на жизнь, её хорошо было ласкать, наблюдая, как из-под рук выходит совершенная форма. Вскоре кувшин Лилит был готов. Мастер, внимательно следивший за её работой, стоял, как громом поражённый. Кувшин был совершенно не похож на то, что он делал или когда-либо видел. Этот кувшин завораживал, манил к себе и, вместе с тем, вызывал страх и даже отвращение, но от него всё равно невозможно было оторвать глаза. Гончар прошептал:
– Древняя финикийская форма. Эту форму давно забыли. Она поразительна.
Дальше всё было просто. Гончар взял Лилит к себе. Она делала для него кувшины, которые получались только у неё. Работала она много, без напряжения, казалось, совсем не уставая. Брака не допускала никогда, все кувшины получались. Работала она с лицом совершенно каменным, с остекленевшими глазами, руки словно жили отдельно от неё. Мастер ясно видел, что эта девочка – ненормальная, может быть – бесноватая, но ему не хотелось задумываться об этом – работа Лилит сразу же стала пользоваться огромным спросом, его мастерская начала подниматься, как на дрожжах, при этом расходы на мастерицу были минимальны – она ела очень мало, довольствовалась самой простой пищей, её вполне устраивало спальное место в кладовке, и вообще она не создавала никаких проблем – не путалась у семьи под ногами, что-то говорила только в случае крайней необходимости, закончив работу, надолго уходила из дома и, бесшумно возвращаясь, сразу же исчезала в своей кладовке. Про оплату никогда не заводила речи, довольствуясь питанием и несколькими платьями, которые купил ей хозяин. Однажды он, в порыве благодарности, хотел по-отцовски погладить её по голове, но она отпрянула, как дикий зверь, молча оскалила зубы и обожгла его ядовитой зеленью своих глаз. Мастер всё понял. Перед ним был не ребёнок, а древний финикийский демон. И этот демон почему-то работает на него – решил сделать безвестного мастера богатым. И он принял услуги демона, ничего не просившего за них. Мастер понял, что эта маленькая девочка – теперь хозяин в его мастерской, но хозяин не ставил условий, выполнял работу и не пытался командовать. Сделка была заключена.
Лилит жила, как в тумане, не вполне осознавая своё существование. Работа не казалась ей однообразной, не утомляла. Она не любила работу, она просто ей отдавалась. Никаких творческих мук Лилит не испытывала, под её руками рождались всё новые и новые формы – страшные и манящие – всё это было само собой. Иногда ей казалось, что от её сознания ускользает что-то очень важное, некая неосознанная мысль, которая крутится в её голове, но никак не может быть уловлена в сети слов. Вскоре она вышла на эту мысль.
К хозяину пришёл заказчик, и они вместе наблюдали за работой девочки. Заказчик смотрел за её руками, как заворожённый, и наконец, вымолвил: «Если не будете, как дети, не войдёте в Царство Небесное». Лилит показалось, что всё её существо наполнил испепеляющий огонь, она испытала такую боль, какой раньше не знала. Впервые она испортила работу, стиснув руками уже почти законченный кувшин. «Дети! Дети! Дети!» – стучали в её голове страшные молоты. Она поняла, что её призвание – убивать детей, уничтожать их, освобождать от них землю, создавать мир без детей.
Вскоре она вышла на свою первую охоту. Бродила по улицам города, пока не обнаружила цель – на улице стояла коляска, видимо, мать зашла в магазин. Лилит, не задумываясь, извлекла из коляски маленькое пищащее существо и сразу же, быстро и спокойно, скрылась за поворотом улицы. Держать на руках ребёнка было невыносимо, но она знала, что это ненадолго, скоро станет хорошо. Лилит зашла в глухой двор, расчётливо и хладнокровно выбрала место, не видное ни из одного окна, положила ребёнка на землю и что было силы наступила ему ногой на горло, потом, как ни в чём не бывало, неспешно удалилась. Никто из прохожих не смог бы увидеть в этой странной девочке ни излишнего волнения, ни торопливости, ни страха преследования. Она твёрдо знала, что останется безнаказанной.
Потом она ещё много раз время от времени похищала и убивала детей, испытывая при этом жуткое сладострастное наслаждение, ставшее смыслом её жизни. Похищения и убийства она каждый раз совершала по-разному, полиция не видела в этих преступлениях единого почерка, никакие ниточки к Лилит не вели, и она совершенно не боялась разоблачения. Она не планировала преступления, некая нечеловеческая сила делала всё за неё, с непостижимой изощрённостью заметая следы.
Прошли годы, Лилит стала совершеннолетней. Она почувствовала, что пора покидать эту мастерскую. Лилит хорошо знала, что её хозяин обращает заработанные благодаря ей деньги в золото и хранит своё богатство в укромном месте, которое она давно уже выследила. Однажды ночью она бесшумно прокралась к тайнику и загрузила в кожаную сумку несколько килограммов золота. Потом очень тщательно заперла снаружи все двери дома, где спал хозяин со своей семьёй, и подожгла дом.
* * *
Последние годы, когда Лилит выросла, хозяин никому её не показывал, теперь её никто не знал в лицо. Жила она без регистрации, в юридическом смысле её вообще не существовало. Теперь она без большого труда купила документы, приобрела дом на другом конце города и открыла свою мастерскую.
Лилит нужны были подручные. Тут она всё продумала, отправилась в самое страшное для неё место – детский дом. Лилит давно уже поняла, что ребёнок – это не возраст. Некоторые дети, в которых она не чувствовала никакого детства, были ей очень близки. Ей достаточно было взглянуть в глаза такого ребёнка и почувствовать исходящий от его души холод, древний холод преисподней, как она сразу же узнавала в нём своего. Она, конечно, не любила и таких детей, потому что не могла любить никого, но с ними она вполне могла находиться рядом, потому что в них было очень мало человеческого, и они понимали друг друга без слов. Такие дети были очень редки, но они были.
Молодая респектабельная предпринимательница умела производить хорошее впечатление. Всегда спокойная и уравновешенная, элегантно одетая, с хорошими манерами (и откуда у неё только хорошие манеры?), она держала себя дружелюбно и немногословно, постоянно сдержанно улыбалась. Постепенно ей удалось добиться опекунства над двумя девочками-подростками, закрепив хорошее впечатление немалыми взятками. Так у Лилит появилась свита – лилин. Через несколько лет лилин было уже около десятка.
Все эти девочки с ледяными глазами оказались странным образом восприимчивы к гончарному ремеслу. Лилит больше не сидела за гончарным кругом, отдавшись делам организаторским. А дела эти были разными. Сначала они только производили и продавали самые разнообразные гончарные изделия, ничем другим не занимались, меж собой почти не разговаривали, никаких потусторонних целей не обсуждали. Каждой из этих особей было по началу довольно того, что они живут теперь среди подобных, в маленьком мире, где почти нет жизни, нет человеческих контактов и ни перед кем не надо отстаивать своё право на абсолютную обособленность.
Производство и сбыт были отлажены, как часы. Лилит уже знала, что делать дальше. Она наняла группу рабочих, которые вырыли под её домом обширное подземелье, облицевав стены камнем. Вскоре все эти рабочие странным образом погибли при самых разных обстоятельствах. Про этот маленький подземный мир теперь не знала ни одна живая душа – их души трудно было считать живыми. Пришло время наполнить этот мир реальной смертью.
Лилит приказала двоим лилин похитить на улице маленького ребёнка. Те нисколько не удивились, как будто давно уже ждали этого приказа. Вечером доставили малыша, и все они собрались в подземелье. Здесь не было никакой обстановки – голые каменные стены, а пол – земляной, его оставили таким сознательно. Впрочем, на стенах висели несколько керамических масок древних финикийских божеств. Их сделала одна из лилин и показала хозяйке, ничего не объясняя. Лилит понравились маски. Не яростью или ненавистью, которые отражали грубые черты. Отсутствием жизни. Безобразные личины, вариации на тему человеческого лица, казалось бы призванные отражать максимальную концентрацию злобы, на самом деле вообще ничего не выражали, и это было не бесстрастие, а именно безжизненность. Тусклое, белое, какое-то химическое освещение ещё более усиливало это ощущение антижизни.
Посредине подземелья стоял кувшин средних размеров. Вокруг него стояли лилин в просторных белых одеждах. Одна из них внесла ребёнка и передала Лилит. На губах хозяйки заиграла гримаса брезгливости – лёгкие судороги забегали по её лицу. Лилит поднесла ребёнка к кувшину и медленно отпустила в широкое горлышко. Потом, словно с трудом, отвела руку в сторону, в неё положили крышку кувшина. Лилит так же медленно опустила крышку на кувшин, словно боясь разбить. Маленькие лилин тут же начали замазывать щель свежей глиной. Теперь кувшин был закрыт абсолютно герметично.
Лилит смотрела на кувшин тупым сверлящим взглядом, её зрачки дико расширились, лицо помертвело, напоминая теперь маски на стенах. Но за этой безмолвной мертвенностью чувствовалось сильное возбуждение. Она испытывала невероятное сладострастное наслаждение от мысли о том, что внутри кувшина сейчас медленно, но совершенно неотвратимо прекращается жизнь – ребёнок, задыхаясь, корчится, но не оскорбляет её взгляда этими последними проявлениями жизни. Ребёнок стал кувшином. Мерзкое, мягкое, тленное стало стройным, твёрдым и нетленным.
Одна из лилин вдруг задёргалась в каком-то экстатическом танце, напоминавшем относительно упорядоченные судороги. Она пошла в этом танце вокруг кувшина, остальные – за ней, точно и легко повторяя её движения. Их явно никто не учил этому танцу, он как будто был известен им от рождения. Лилит, стоявшая поодаль, не стала сливаться с конвульсивными движениями вокруг кувшина, но тоже задёргалась в танце. Все её движения были обращены внутрь самой себя, как будто она танцевала с кем-то находившимся внутри неё.
Так родился культ.
Лилин ещё некоторое время похищали детей, но детей для жертвоприношений требовалось всё больше – кувшины выстраивались в подземелье вдоль стен стройными рядами, так что места посредине почти не осталось. Они стали закапывать кувшины под земляной пол и вскоре уже совершали свои пляски на костях младенцев. Лилит поняла, что похищать детей больше нельзя – до сих пор демоны хранили лилин, но рано или поздно их схватят за руку, и тогда им всем конец. Они стали покупать детей у матерей, готовых оставить их в роддоме, у беременных, уже решивших избавиться от ребёнка. Всё это было очень хлопотно и довольно расходно, но совершенно безопасно, а деньги у них были. Мастерская Лилит приносила хороший доход, при этом на себя они тратили очень мало. Лилин трудились в мастерской часов по 12 – это их совершенно не утомляло, они проявляли необычную способность к долгому непрерывному механическому труду. А всё свободное время они проводили в тупом оцепенении, словно электрические игрушки, из которых достали батарейки. Они существовали ради жертвоприношений, ради постоянной и непрерывной победы смерти над жизнью – смертью они заряжались, напитывались, дышали, смерть была для них источником неиссякаемой энергии.
Сказать, что Лилит была счастлива, создав свой, родственный и близкий ей мир – значит, не сказать ничего. Она не знала, что такое счастье, радость, покой. Она искала только выносимости бытия, непрерывное убийство детей стало для неё наркотиком, облегчавшим существование среди жизни, столь для неё ненавистной. И, как любой наркотик, убийство сначала приносило наслаждение, а потом стало лишь снижать интенсивность страдания, и наркотика требовалось всё больше, и он сам уже становился ненавистным, потому что всё совершаемое Лилит было действием – проявлением жизни. И сама она была проявлением жизни, потому что дышала, к чему-то стремилась, что-то создавала. Она не думала о том, что каждым новым убийством она разрушает себя и не стремилась к саморазрушению, в ней не было презрения к собственному существованию, она вообще не пыталась осмысливать свой образ жизни – никаких теорий, никаких целей, никаких планов и прогнозов, она действовала, подчиняясь интуиции, ощущениям, просто совершая то, чего не могла не совершать, она никогда не пыталась осмыслить тот непреложный факт, что внутри неё существует некое иное сознание, некий центр антижизни, который управляет всеми её поступками. Она никак не пыталась выстроить отношения с этим другим и, судя по всему, довольно древним существом, обитавшим внутри неё. Она ничего не знала и не пыталась знать, но чувствовала, что внутри неё усиливается страшное напряжение, и надо найти способ его снять. Она нашла способ. Они совершат большое жертвоприношение, какого ещё не было. Они разом замуруют в кувшинах 10 детей! Они сделают это!
* * *
«Какой аккуратный, можно даже сказать, элегантный домик, – подумал Сиверцев. – Вот бы пожить в таком. Ровные белые стены, замечательные пропорции, и внутри, должно быть, очень уютно». Но внутри, едва вступив за порог, они сразу же почувствовали странную, мертвящую пустоту, словно оказались в вестибюле морга. Ровные пустые белые стены небольшого коридорчика производили впечатление полной стерильности, они не несли на себе отпечатка человеческой личности, словно не людьми и не для людей они были так выровнены.
Князев, Сиверцев и Зигфрид посреди ночи сели в автомобиль и понеслись на окраину Иерусалима. По дороге Князев пояснил:
– Сатанинская секта готовит массовое жертвоприношение. Вообще-то мы стараемся не вмешиваться в такие дела, потому что речь идёт о преступлении, носящем общеуголовный характер, хоть и с выраженной религиозной составляющей. По таким-то делам и полиция работает, в любом ином случае мы просто слили бы информацию через третьих лиц в местный уголовный розыск, но сейчас на это просто нет времени. Информация поступила только что, обращаться в полицию напрямую мы не можем, и речь идёт не о раскрытии, а о предотвращении преступления, так что придётся действовать самим.
– В чём задача, мессир? – спросил Сиверцев.
– Детей спасти и вывести в какой-нибудь приют, а сатанистов… нейтрализовать.
– То есть без крови?
– Это исключительно девушки, Андрей. Тебе охота их резать? Впрочем, будем действовать по обстоятельствам.
Стерильный коридор вывел их в небольшую комнату. Здесь на полу были разложены в ряд слабо попискивающие маленькие свёртки – новорождённые дети. Рядом с ними стояла девушка в белом балахоне. Она стояла спиной к вошедшим, но сразу же стало понятно, что это девушка. Обернуться она не успела, Андрей без приказа бросился к ней, одной рукой зажав рот, а другой – жёстко сцепив обе её тонких руки. Девушка неожиданно проявила огромную силу и, освободив одну руку, попыталась вцепиться Сиверцеву в лицо. Пришлось применить болевой приём. Девушка извивалась в руках, как упругая стальная пружина, с большим трудом ей заклеили рот и связали руки.
Осмотрев помещение, они обнаружили вход в подвал. Князев знаками велел Зигфриду контролировать ситуацию наверху, а Сиверцеву вместе с ним спускаться вниз. То, что они увидели было. очень красиво. Десять симпатичных, совсем юных девушек в элегантных белых одеждах стояли кругом посреди просторного чистого помещения. Поодаль на резном деревянном стуле с высокой спинкой восседала та самая необычная женщина, которую Сиверцев дважды видел на улице. Андрей нисколько не удивился, увидев её здесь, он знал, что третьей встречи не миновать. Ещё тогда, на улице, между ними проскочил некий энергетический импульс, словно установилась связь, которая обязательно потребует развязки. Её лицо в мертвенном электрическом освещении казалось ещё белее, на нём, как на древней маске, застыло удивлённое, несколько брезгливое выражение. Поразительный утончённый аристократизм сквозил во всех её чертах, и вместе с тем – столь же редкостная отстранённость от всего окружающего, словно она находится внутри хрустального футляра, где дышит каким-то другим воздухом и обязательно погибнет, если этот футляр разбить. Потом Сиверцев много раз вспоминал эту безмолвную встречу, но тогда они с Князевым не могли потратить на осмотр помещения больше двух секунд: лидер слева, группа в центре, внутри группы – несколько глиняных кувшинов.
– Всем на пол! – страшно заорал Князев. Его голос прозвучал так грозно и повелительно, что застигнутые врасплох противники, будь они лучшими в мире спецназовцами, обязательно выполнили бы приказ. Но сейчас в помещении лишь сгустилась тишина, ни одна из юных дев даже не вздрогнула, а стоявшие спиной к неожиданно появившимся мужчинам повернуться не соизволили, лишь бросили на них через плечо равнодушные ледяные взгляды. Королева на троне так же и мизинцем не шевельнула, и бровью не повела. Её губы тронула лёгкая насмешливая улыбка – ни страха, ни гнева, ни злости – только насмешка. Лица девушек тоже тронуло тихое безмолвное презрение. Ни по чему не было похоже, что мужчин здесь ждали, но эти странные существа, кажется, вообще не были способны чему-либо удивляться. На лицах девушек, по большей части явно несовершеннолетних, кроме тихой усмешки читалась безмерная усталость, словно каждой из них шла уже не первая тысяча лет, и бояться было уже нечего, и говорить бессмысленно, и удивляться глупо.
Немая сцена тянулась несколько бесконечных секунд. Сиверцев чувствовал, что его матёрый командор, так же как и он, шокирован этой неожиданной реальностью, но воля его не парализована, и вот прямо сейчас он найдёт решение. «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных», – взмолился Сиверцев и увидел, что Князев жёстко и неотступно смотрит в глаза королеве – в этом взгляде не было ни злобы, ни враждебности, но была горечь, была живая человеческая боль и сожаление, столь же необычные в этой ситуации, как и безмолвное презрение лилин. Боль и сожаление во взгляде командора были настолько человечными и по-своему даже тёплыми, что хрустальная оболочка, внутри которой обитала Лилит, кажется, дала трещину. Королева медленно, с усилием начала поднимать правую руку, словно вдавленную в подлокотник перегрузкой. В тяжёлом усилии этого заторможенного жеста уже чувствовалось явное желание защититься. Лилин увидели этот жест, почувствовали его, прочитали. Ситуация хрустнула, надломилась и рассыпалась. Ангел молитвы одержал безмолвную победу над равнодушным оцепенением духов древней злобы. Лилин вспыхнули, начался кошмар.
Одна из лилин взвилась дикой белой пантерой и, оторвавшись от пола, ногами ударила Сиверцева в грудь. Удар был страшной силы, его впечатало в стену, на него тут же набросились ещё три таких же бешенных белых кошки, они явно хотели вырвать ему глаза. Андрей наклонил голову и постарался прикрыть глаза левой рукой, а правой выхватил кинжал и полоснул вокруг себя. Из клубка тел брызнула кровь, но натиск не ослаб. Здесь больше не было девушек, только стая диких бешенных кошек, хлеставших его упругими жёсткими ударами. Всё переплелось в каком-то дьявольском клубке, душа ушла в боевой ад. Андрей пытался молиться и бить. «Господи Иисусе Христе.» – удар кинжалом наотмашь. «Помилуй нас, грешных» – колющий удар кинжалом в извивающийся клубок. Сиверцеву казалось, что все демоны преисподней разом набросились на него. Он бил и молился, молился и бил. Потом Андрей не раз удивится тому, что в этом аду не потерял молитвы. Он знал, что, утратив молитву, потерял бы жизнь. По силе каждая лилин была равна нескольким мужчинам. Их руки впивались в него, словно стальные абордажные крючья, казалось, они голыми руками вполне могли вырвать у него сердце и, будь он безоружен, без сомнения порвали бы его на части, но отточенная дамасская сталь кинжала полосовала живую плоть, как она обычно полосует любую плоть – трепетную, мягкую и совершенно беззащитную перед сталью.
Андрей обнаружил себя уткнувшимся лбом в стену и рыдающим навзрыд. Командор стоял посреди зала, широко расставив ноги и глядя в пол перед собой. Весь пол бы завален окровавленными телами, кое-где валялись руки, отсечённые отточенной сталью. Андрей дико огляделся и стал оттаскивать мёртвых девушек к стене, укладывая их в ряд. Раненных здесь не было. Даже смертельно раненные лилин продолжали бросаться на них, пока не получали несовместимый с жизнью удар. Андрей посмотрел на лица покойниц и на многих увидел что-то очень человеческое и даже трогательное. В мёртвых лицах девушек было куда больше жизни, чем во время их биологической активности. Сиверцев глянул на Князева и прошипел: «Гнусная победа, омерзительная победа».
Командор оторвал от пола совершенно убитые глаза и, не глядя на Андрея, горячо взмолился: «Господи, прости нас, грешных». Потом повернулся к Сиверцеву: «Прости, Андрюха». Андрей почувствовал, что жизнь вместе со страшной душевной болью возвращается в него. «Бог простит, мессир, а вы меня простите», – прохрипел он. Теперь он узнал свой голос, значит что-то живое в нём ещё осталось.
Лилит всё так же неподвижно сидела в кресле, но в ней появилось нечто человеческое. Князев подошёл к ней и взял за запястье, пытаясь обнаружить пульс. Она была мертва. «Очевидно инфаркт, – бросил Князев. – Отмучилась». Андрей тоже подошёл к Лилит. Утончённая гармония её аристократических черт совершенно исчезла. Теперь это была маска страдания и ужаса. Вполне человеческого страдания и немного даже детского ужаса
* * *
Сиверцев с удивлением рассматривал в зеркале свои совершенно седые виски. Он не испытывал по этому поводу никаких чувств. Было лишь странно, что виски – белые. Он только что вымыл голову, и теперь ему казалось, что он перепутал шампунь с краской для волос. И в своём лице, и в своей душе он чувствовал что-то очень чужое, холодное, зловещее. Впрочем, он был совершенно спокоен. Пожалуй, даже слишком спокоен. Не торопясь, побрился. Потом надел камуфляж. Надо было надеть цивильный костюм, но костюм вчера в подземелье решительно погиб, превратившись в кровавые лохмотья. А камуфляж выглядел вполне прилично. Он пошёл в комнату Князева.
– Я не могу быть рыцарем Христа и Храма, мессир. Не получится из меня рыцарь. Никогда не получится. Уйду в какой-нибудь глухой горный монастырь и буду до конца дней замаливать свои тяжкие грехи.
Сидевший в кресле Князев, молча выслушал его, встал и подошёл к окну, повернувшись спиной к Андрею. Что он там хотел увидеть в окне? Ничего. Ровным счётом ничего. Князев размеренно и сухо заговорил:
– С израильской полицией я уже всё уладил. Они адекватно оценили ситуацию. Были нам очень благодарны и пообещали, что наши фамилии не будут фигурировать в сводках. Официальная версия – девушки погибли в ходе полицейской операции.
– Вы слышали меня, мессир? Я ухожу из Ордена.
– Полицейские раскопали земляной пол в подземелье. Там нашли больше двухсот герметично запечатанных кувшинов. В каждом – детский скелетик. А в некоторых – совершенно не тронутые тлением тела – святые мощи невинно убиенных младенцев. Обязательно пойди и посмотри на эти святые детские лики. В них больше жизни, чем во всех нас вместе взятых.
– Я больше не тамплиер, мессир. Вас это разве не касается?
– Знаешь, о чём я подумал, Андрюха? В каждой из этих женских особей сидел сильнейший демон. Их использовали не какие-то мелкие бесы, а князья преисподней. Когда мы разрушали их тела, демоны лишались своих жилищ, значит, они вполне могли войти в нас, тем более, что мы – убийцы – неплохие убежища для демонов. Но вот мы сейчас говорим с тобой, и я понимаю – мы оба всё те же, демоны в нас не вошли. А почему? Мы молились во время боя. Наши молитвы были не просто слабы и несовершенны, они звучали почти кощунственно посреди этой бойни. И всё-таки Господь принял наши молитвы. Демоны опоганили души грешных бойцов, но внутрь наших душ не вошли. Господь запретил.
Андрей бухнулся в кресло и неожиданно разрыдался. Князев по-прежнему смотрел в окно. Рыдал Андрей недолго, но ему сразу стало легче. Когда он успокоился, Князев вновь заговорил:
– В твоих слезах, Андрей, было куда больше смысла, чем в твоих словах. Хорошо, что поплакал. Душа размякла, значит отходишь. Мне труднее. Все слёзы давно уже выплакал, и теперь в груди как будто деревяшка, а не душа. Но ничего, и я отойду. Не может же человек жить с поленом вместо души. Говоришь, в монастырь собрался?
– Да, не вижу другого выхода.
– Это хорошо, что тебя потянуло в монастырь, а не в Иностранный легион. Значит, ты по-прежнему с Богом и желаешь быть только с Богом. Хотя ни в какой монастырь ты, конечно, не уйдёшь, забудь. Выбрось из головы и всё. Если демон не смог войти в твою душу посреди этой кровавой мерзости, значит, ты выстоял и победил. Значит, ты настоящий тамплиер.
– Вам, мессир, нужны парни покрепче меня.
– Хотелось бы. Но я нигде не найду покрепче. Придётся тебя укреплять. И не кокетничай, Андрей. Это пошло. Слёзы – это честно, а рассуждения по поводу собственной слабости – пошло. Сейчас пойдём к отцу Августину на исповедь. Господь укрепит.
– Да, конечно. Но у меня ощущение полного тупика. Разве это выход – убивать девочек-подростков?
– А ты не ищи выход. Выхода нет. Ты что думал, что теперь станешь неустрашимым борцом со злом на манер голливудских героев? Ты думал, что после боя с сатанистами будешь счастливым? Почувствуешь глубокое удовлетворение? А вот хрен тебе. Наш путь ужасен именно тем, что мы осознаём – никакого зла мы никогда не победим, и дай Бог нам самим не стать носителями зла. Но сегодня ночью мы спасли жизни десяти невинных младенцев. Мы могли сидеть, сложа руки, зная, что рядом с нами убивают детей? Откровенно говоря, я надеялся, что убивать этих демонопоклонниц не придётся. Думал, повяжем и сдадим в полицию. Кто же знал, что такое начнётся? Но тут уже – Божий приговор. Не мы их приговорили. Обязательно сходи в приют, посмотри на детишек, которых мы спасли от удушения в кувшинах. И на скелетики посмотри, и на святые мощи. И ничего больше не говори. Сейчас не до теорий. Мы бойцы. Мы нищие рыцари Христа и Храма.
– Именем Господа, мессир.
* * *
– Тяжело мне, батюшка, – Сиверцев сидел перед отцом Августином, облокотившись на колени и опустив голову. – Собрался было вообще из Ордена уходить. Дурак, конечно. Кто я без Ордена? Вопрос ведь не в том, где мне будет лучше. Вопрос в том, где я буду самим собой. Если я не тамплиер, значит я никто. Но я не могу. После Индии еле в себя пришёл. Но там были ещё цветочки – относительно нормальный, правильный бой. А сейчас столкнулись с каким-то уж совсем запредельным инферналом. Дело даже не в том, что девочек резать пришлось, хотя и это, конечно, ужасно. Но куда ужаснее прикасаться душой к этой мерзости. Мне кажется, ещё одного раза я не выдержу. Тупик во мне.
