Текст книги "Рыцари былого и грядущего. Том II(СИ)"
Автор книги: Сергей Катканов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 49 страниц)
Сиверцев полагал, что от Хасана ас-Саббаха сразу же перейдёт к сирийским ассасинам и Горному Старцу – Синану. Но, подумав, он понял, что Синан пока постоит в очередь. Нельзя рассматривать отношения тамплиеров и ассассинов вне контекста отношений Ордена Храма с исламским миром вообще. А это в свою очередь невозможно, пока не разберёшься в отношении Западного мира к исламу.
Первый крестовый поход. Хасан ас-Саббах уже прочно обосновался в Аламуте. Вторжение крестоносных франков в Палестину его совершенно не волнует. Хасан скорее даже радуется тому, что франки наносят поражение за поражением его заклятым врагам – сельджукам. Но всё это далеко от Персии вообще и от Хасана в частности. Ему не до крестоносцев.
А крестоносцы? Что знали они об исламе, о мусульманах, против которых обнажили мечи? Ни-че-го! Ничего и даже более того. Дикая и дремучая религиозная безграмотность Запада до глубины души поразила Сиверцева. Ладно ещё то, что простые рыцари, участники крестового похода, слабо разбирались в нюансах сравнительного богословия и смутно представляли себе, что такое ислам, против которого они ополчились. Но и самые образованные люди Запада – хронисты, поэты, богословы – люди, писавшие книги, пороли про ислам такую дичь, что даже Дэн Браун по сравнению со средневековыми авторами – академик.
В хрониках первого крестового похода не раз встречаются странные описания мусульманских мечетей, в которых, оказывается, были огромного размера статуи Мухаммада, покрытые золотом и серебром. Наиболее подробное описание «идола Мухаммада» можно найти в хронике «Деяния Танкреда» Рауля Канского. Уважаемый Рауль в изумительных деталях описывает серебряную, инкрустированную золотом статую Мухаммада, которую обнаружил норманнский предводитель Танкред в мечети Аль-Акса, когда ворвался туда.
Надо ли объяснять, что никаких «идолов» и «статуй» ни в одной мечети никогда не было и быть не могло, потому что в исламе вообще запрещено изображение человека, и запрет этот связан именно с подчёркнутым отвращением к идолопоклонству, которое мусульмане всегда испытывали. Ислам и возник-то из отвержения идолов, мусульмане, пожалуй даже чрезмерно усердствовали, избегая любого намёка на идолопоклонство, сторонились любых изображений, которым хотя бы теоретически кто-то мог поклоняться. А тут, нако-те, статуя Мухаммада посреди Аль-Аксы.
Рауль Канский писал свою хронику между 1112 и 1118 годами, и хотя он не был участником первого крестового похода, но, безусловно, был знаком с «первопоходниками», каковых тогда было вокруг великое множество. Он ведь писал не про давно минувшие времена и не про давно исчезнувшую религию, а про своё время, про своих современников и земляков. На чьих, интересно, «свидетельских показаниях» он построил свой рассказ про «статую Мухаммада»?
Но есть и более поразительный факт. Фульхерий Шартрский не только участвовал в первом крестовом походе, но и прожил в Святой Земле длительное время, а между тем он так же вспоминает об идолах в мечетях. Значит, Фульхерий сознательно клеветал на мусульман? Зачем? Если дело крестоносцев – святое, то неужели недостаточно вполне реальных доводов для его обоснования? Неужели мученикам-крестоносцам, претерпевшим ради Христа невероятные страдания и отдавшим жизнь, защищая христиан, прибавила бы святости эта глупая клевета на их врагов? К тому же множество франков, никогда не видевших идолов в мечетях, прекрасно осознавали, что Рауль, Фульхерий и прочие им подобные – лжецы.
За этим, похоже, скрывается такое состояние души, которое не позволяет видеть во врагах ничего хорошего, а всё плохое в этом мире с радостью им приписывает, не утруждая себя проведением грани между ложью и правдой. «Чем плоха ложь, если она нам выгодна? Ну не в этом виноваты враги, так в другом, а в общем-то они во всём виноваты, потому что они плохие». Не таков ли принцип любой политической и религиозной пропаганды, включая и современную? Нам ли пенять на средневековых пропагандистов?
Впрочем, Средневековье имело в этом смысле свою специфику. Авторы той поры, кажется, совершенно не чувствовали грани, отделяющей вымысел от реальности. Они, пожалуй, даже и не врали в обычном смысле, потому что сами себе верили, любую фантазию принимая за реальность, если она была достаточно впечатляющей. Они фактически жили в воображаемом мире, ни сколько не задумываясь о том, что любая картина действительности нуждается в доказательствах, подтверждениях, свидетельствах. Это нам понятна разница между хроникой событий и художественным произведением, а для средневековых авторов такой разницы не было.
Про мусульман рассказывали небылицы и почище, чем «идолы в мечетях», легко и непринуждённо обвиняя их в многобожии. Это мусульман-то, у которых вся вера сводится к тому, что Бог – один.
Героическая песнь «Фьерабрас» описывает покрытые золотом статуи мусульманских богов: Первагана, Аполлеса и Марса. В «Песни о Ролланде» мусульманский эмир Балиган заявляет о своём почитании мусульманских богов – Магомета, Аполлена и Первагана. Винсент из Бове и другие средневековые авторы охотно рассказывают про мусульманский культ богини Венеры.
Надо ли объяснять, что мусульмане не давали ни малейших поводов к тому, чтобы подозревать их в многобожии. Средневековые писатели резвились, как дети, выдумывая различных мусульманских богов, и сами же этим сказкам верили, и никто в Европе не сомневался, что мусульмане – идолопоклонники и многобожники. Логика была примерно такой: если мы воюем с мусульманами, значит они язычники, потому как с кем же ещё и воевать христианам, как не я язычниками.
Поразительным было полное отсутствие интереса к реальному исламу и миру ислама даже со стороны богословов. Последние, так же как и сочинители «героических песней», описывая ислам, просто игрались со своими фантазиями. Беда Достопочтенный писал, например, что сарацины являются потомками Агари, египетской наложницы Авраама, но они приняли имя Сары, законной жены Авраама, чтобы скрыть своё незаконное происхождение. От такой «этнографии» дурно делается. Арабы действительно, согласно Библии, являются потомками Агари, но ни они и ни какой-либо другой мусульманский народ никогда не называли себя сарацинами. Эту кличку по глупости дали мусульманам сами же крестоносцы, после чего многомудрый богослов изощрённо объяснил европейскую глупость мусульманской хитростью.
Неужели европейские христиане ни сколько не пытались понять ту веру, которую объявили подлежащей истреблению? Да вроде бы и пытались. Клюнийский аббат Петр Достопочтенный даже заказал для себя перевод «Корана» на латынь, но не похоже, что это пошло ему на пользу. В своём сочинении «Против секты сарацин» аббат писал о том, что ему самому непонятно, является ли ложное учение ислама ересью, а его последователи еретиками, или же их следует считать скорее язычниками. Где уж понять. Даже под микроскопом в исламе невозможно обнаружить ни малейших признаков язычества. Если же анализировать не сам ислам, а европейские сказки на эту тему, тогда и правда возникают затруднения. Среди мусульманских народов Петр называет турок, арабов, сарацин. Значит, он не считает, что «сарацины» – кличка всех мусульман, полагая их неким особым народом. После этого о чём ещё говорить?
О, Петру Достопочтенному было что сказать. Он утверждал, что Мухаммад своими проповедями предоставил Сатане треть человечества, отторгнув от Христа и подчинив власти дьявола. Это, мягко говоря, богословское мнение можно считать ключом к пониманию религиозной психологии крестоносцев и объяснением всех прочих небылиц об исламе. Не богословие заставило взяться за меч, а меч породил богословие. Не потому всколыхнулась вся Европа, что мусульмане – исчадья ада, а наоборот: поскольку всколыхнулась вся Европа, значит мусульмане исчадья ада.
Первый крестовый поход был предприятием неслыханным по своей грандиозности, и это само по себе породило у франков представление о том, что религиозная цель похода соответственно столь же грандиозна, глобальна. Защищать восточных христиан от наскоков каких-то там еретиков, которые верят в того же Бога, что и христиане? Это слишком мелкая цель, которая может стать поводом для небольшой локальной войны. А тут весь христианский мир всколыхнулся и дружно двинулся на врага – средство столь крайнее, что и враг должен быть, соответственно этому средству, самым страшным изо всех, какие только бывают в мире. Тут уж на роль врагов не подходят «почти христиане», они должны быть служителями самого сатаны. Потому-то мусульманам так легко приписывали всё самое отвратительное, что только бывает в религии. Знали, что не ошибутся – служителям сатаны непременно должны быть присущи все мерзости, какие только существуют. Потому мечети с такой лёгкость называли «diabolicum atrium» – обиталище дьявола, не имея склонности вдаваться в богословские детали.
Если мы стреляем из пушки – враг не может быть воробьём. Если мы на кого-то сбросили атомную бомбу, враг просто обязан быть носителем всех существующих в мире пороков. Европа сама себя загипнотизировала. Вспыхнув небывалым религиозным рвением, Европа была столь поражена собственным рвением, что нашла ему лишь одно объяснение – приблизилась последняя битва добра и зла. Ведь шли-то в Святую Землю, которая будет сценой окончательной битвы Христа и Антихриста. Ожидание конца времён и последней битвы с Антихристом было свойственно времени первого крестового похода. А в эпоху глобального катаклизма можно уже не щадить ни себя, ни врагов.
Говорят, Бернар Клервосский провозгласил формулу: «Крещение или смерть». Он полагал, что язычникам лучше умереть, чем жить во грехе. Если только на святого Бернара не наговаривают лишнего, так надо признать, что это совершенно нечеловеческое, по сути – антихристианское богословие. Сиверцев печально вздохнул над этим трагическим заскоком любимого им Бернара. Любить – не значит разделять заблуждения.
Запад, Запад. Вечно увлекающийся, склонный к экзальтации, не знающий духовной трезвости. Создающий в своём воображении грандиозные картины, а потом позволяющий этим картинам собой управлять. Сиверцев по-прежнему очень любил крестоносцев-идеалистов, погибавших за Христа, но невозможно было, глядя правде в глаза, видеть в первом крестовом походе один только чистый и незамутнённый порыв святости. Слишком много было экзальтации, а отсюда – много жестокости, очень уж хотелось сразиться с войском самого дьявола, так хотелось, что на роль сатанинского воинства вполне подходили любые враги.
Попытки понять ислам как можно глубже и серьёзнее, честнее и объективнее, так измучили Андрея, что он уже пожалел о предпринятых изысканиях – мало радости копаться в чужих заблуждениях. Но теперь он окончательно понял, что не напрасно изучал ислам. Нельзя брезговать изучением религии врагов. Богословски безграмотный рыцарь веры легко превращается в ожесточённого фанатика, чего, к сожалению, не смогли избежать многие первые крестоносцы. Нельзя создавать удобный для себя образ чужой веры. Это образ должен быть правдивым, иначе и сражаться будешь не во имя правды, а во славу собственных химер. Легко объявляя всех иноверцев «слугами дьявола», с той же лёгкость самому можно стать игрушкой в дьявольских руках.
Впрочем, мифологизация ислама относится в большей степени к эпохе первого крестового похода. Когда крестоносцы создали на Святой Земле свои государства, и мусульмане стали для них не только врагами, но и соседями, западные авторы проявили достаточно честности и объективности, разбираясь в особенностях ислама.
Гийом Тирский уже не рассматривает мусульман как идолопоклонников и многобожников, а Оливер Кельнский даже осознаёт, что мусульмане могут приписывать многобожие христианам. В письме к султану аль-Камилю Оливер сообщает, что поводом для этого (впрочем, безосновательным) является вера в Святую Троицу. Французский монах Фиденций Падуанский, судя по его писаниям, вполне осознает, что у мусульман запрещены изображения пророка и вообще людей.
Гийом Триполийский усердно исследовал совпадения между Кораном и Евангелием и, выявив таких совпадений немало, на этом основании пришёл к выводу о том, что мусульмане недалеки от Бога, почитаемого христианами. «Молодец какой», – саркастично усмехнулся Сиверцев. В самом деле, Триполитанец пиал в XIII веке, значит прошло всего каких-то полтора столетия, а палестинских христиан уже начали посещать богословские озарения, связанные с параллелями между Кораном и Евангелием. Воистину, мы в наше время куда лучше представляем себе религиозную реальность средневековья, чем современники тех событий.
У Герхарда Страсбургского находим рассказ о фонтане Каира, в котором Богоматерь омыла пелёнки Младенца Иисуса во время бегства в Египет. Герхард пишет о том, что этот фонтан почитают не только христиане, но так же и сарацины, которые приносят к нему ладан и свечи. Не будем заостряться на том обстоятельстве, что Каир с его фонтанами появился без малого тысячу лет спустя после бегства Святого Семейства в Египет. Подобные факты, исполненные трогательной религиозной наивности, имели значение ни с чем не сравнимое. Богословие оставалось уделом богословов, а простые крестоносцы встречаясь с воинами Аллаха у фонтана во время совместного поклонения общей религиозной святыне, смягчались душами и добрели, наверное, куда больше, чем это возможно было под влиянием самых миролюбивых проповедей. Возможно ли было смотреть на мусульман, как на «спутников дьявола», если они, эти мусульмане, приносили ладан и свечи в знак своего преклонения перед Младенцем Иисусом и Его Пречистой Матерью? Отсюда самым естественным и органичным образом должны были вытекать представления о том, что с мусульманами вполне можно жить в мире, и вовсе не обязательно истреблять их всех до единого.
В отношении крестоносцев к мусульманам произошёл радикальный, можно сказать – эпохальный, перелом. Гийом Тирский называет правителя Дамаска Муин ад-Дина Унура «любимцем христианского народа». Вы только представьте себе: мусульманский правитель – любимец христиан. Как такое возможно? А дело в том, что Унур, по словам Гийома – «муж благоразумнейший», к тому же летописец отмечает его «искренность в вере». Оказывается, искренность в вере достойна уважения, даже если это чуждая нам вера. Это для нас сейчас звучит, как прописная истина, как избитая банальность, но для средневекового религиозного мышления это был революционный переворот.
Впрочем, понятно, что с Дамаском крестоносцы никогда не воевали и Унуру можно было высказать почтение, как покровителю христиан. Но даже и вождя джихада Нур ад-Дина Гийом Тирский называет «религиозным и богобоязненным в соответствии со своими традициями». Вот так. Наш враг продолжает оставаться нашим врагом именно в силу того, что у него другая вера, и задача его – изгнать христиан со Святой Земли именно потому что они – христиане. Мы будем сражаться на смерть, но не теряя уважения ни к врагу, ни к его вере. Свершилось. В мир чёрно-белого средневекового мышления хлынули краски, оттенки, полутона.
В наибольшее умиление Сиверцева привёл следующий пассаж из Гийома Тирского: «Те, кто следует восточным суеверным обрядам называются на их языке суннитами, кто же предпочитает египетские традиции и, как кажется, склоняется в большей степени к нашей вере, называются шиитами».
Крестоносные интеллектуалы, ещё совсем недавно уверенные, что в мечетях стоят идолы, добрались уже до разницы между суннитами и шиитами, понимая её, впрочем, весьма коряво, но вот что характерно: Тирский пишет о том, что шииты ближе к христианству, чем сунниты, а это мысль отнюдь не лежащая на поверхности, это уже плод глубоких и сложных религиозных раздумий. Человек, напряжённо размышляющий о том, кто из иноверцев ближе к христианству, уже никогда не скажет: «Крещение или смерть».
Сиверцев уже успел подумать: «Разобрались бы сначала с исламом, а потом бы лезли мусульман истреблять. А то надо было сначала залить кровью Палестину, а потом с радостным изумлением обнаружить, что «спутники дьявола» в некотором смысле даже родственны нам по вере». Но Андрей сразу же понял, что эта мысль – из разряда заурядной либеральной пошлятины. На самом деле без залитой кровью Палестины никакого взаимного уважения и взаимного понимания между мусульманами и христианами ни за что бы не возникло. Два мира могли бы продолжать своё раздельное непересекающееся существование, не проявляя никакого взаимного интереса и, в лучшем случае, тихо презирая друг друга. Христиане и мусульмане так и считали бы друг друга едва ли не сатанистами, во всяком случае – врагами Божьими. Но, напоив пустыню кровью до такой степени, что она, кажется, уже и впитываться перестала, и те и другие были просто вынуждены начать поиск путей к мирному сосуществованию, потому что ни те, ни другие окончательно одолеть друг друга не могли. Нужен был компромисс, но никакой компромисс со «слугами дьявола» не возможен, и тогда настало время серьёзно задуматься о том, что враги – не слуги дьявола, а верят в того же Бога – на свой манер, весьма кособоко, но всё же. Только военное равновесие проложило путь к религиозному взаимопониманию. Как только военная сила одной из сторон начинала преобладать, так тут же куда-то исчезала веротерпимость.
С мусульманами вообще возможно вести богословский диалог только после убедительной демонстрации грубой силы. До тех пор, пока мусульмане знают, что они сильнее, они не разговаривают, а режут. Таковы же были и первые крестоносцы, не имевшие никакого интереса к исламу до тех пор, пока они надеялись вообще избавить мир от мусульман. Крепко и неоднократно получив по зубам от воинов Аллаха, они решили почитать Коран, предложив мусульманам повнимательнее отнестись к Евангелию.
Вера, за которую с радостью умирают, не может быть совершенно плохой. Об этом вынуждены были задуматься и христиане, и мусульмане. И крестоносцы, и воины джихада своей кровью доказали друг другу, что вера каждой из сторон достойна уважения. Никакие аргументы иного порядка не могли положить начало межконфессиональному диалогу.
* * *
Сиверцев отложил книги и подумал о том, что зря он сегодня не пошёл на богослужение в Каабу Христа. Устал, конечно, от экзотики, но литургия это литургия, нельзя пренебрегать таким великим Божьим даром. С некоторым чувством неловкости решил выйти на улицу, пройтись по деревне, которая сейчас должна быть совершенно пуста – все в храме.
Андрей давно уже закрепил привычку на границе нового пространства осматриваться и никогда не вваливаться в неизвестность желанным гостем. Сейчас, как всегда, он на секунду замер на пороге своего дома, беглым взглядом окинув улицу. Как оказалось – не напрасно. Вдоль стен бесшумно крались несколько мужчин. Судя по всему, это были чужаки. Сиверцев провалился обратно в свой дом и через несколько секунд вновь появился на пороге с «Зиг-Зауэром».
– Кто вы такие? Что вам надо? – спросил он на фарси, прекрасно понимая, что даёт незнакомцам возможность сделать первый ход, но не мог же он сразу открыть огонь по людям, чьи враждебные намерения не обозначились в полной мере.
Ответом ему была золотистая молния брошенного кинжала – противник среагировал мгновенно, но и Сиверцев был готов к такому сюжетному повороту, а потому столь же мгновенно отклонился и сразу же открыл огонь на поражение. Человека, метнувшего кинжал, он, кажется, положил, во всяком случае, тот упал, остальные исчезли из поля зрения.
Сиверцев занял позицию у окна. Пару раз он выстрелил туда, где скорее почувствовал, чем увидел движение. О результате трудно было судить – ни криков, ни звуков подающих тел. Но едва лишь он чуть-чуть отклонил голову в сторону линии окна, как в сантиметре от его виска вновь просвистел кинжал.
Андрей попытался оценить ситуацию. Нападающие не стреляют, потому что не хотят шуметь раньше времени. Храм на другом конце деревни, они явно хотят появиться там неожиданно. У дверей храма – два стражника, все остальные – под землёй, на богослужении. Стражники выполняют функцию скорее ритуальную, нападения они не ждут, их можно снять бесшумно. И тогда. наступивший ногой на люк, ведущий в подземный храм, наступает на горло всей деревне. Значит. наступающие не станут сейчас продвигаться вперёд, они не могут оставить у себя за спиной вооружённого человека. Сиверцев сковал их. Но их не двое и не трое, они всё равно его положат. Надо привлечь внимание стражников. Но они же не могли не слышать выстрелы, какой же им ещё-то шум устроить?
Ход мысли Андрея прервала тень, появившаяся в дверях, через доли секунды выросший на пороге человек сразу же получил пулю в грудь, не успев метнуть кинжал. «Учили тебя, мужик, да не доучили, – подумал Андрей. – Кто же посылает впереди себя тень, чтобы предупредить о своём появлении?». Так. Стоп. Почему стражники не реагируют на его выстрелы? И вдруг его осенило – он же каждый день упражняется в стрельбе на окраине деревни. Стражники думают, что гость опять открыл учебную пальбу.
В горах очень тихо. Нет звукового фона. Каждый звук разносится на километры. Крик Сиверцева мог испугать даже орлов на дальних вершинах:
– Опасность! – дико заорал он на фарси. – Опасность! Опасность!
Всё изменилось в то же мгновение. Сначала Сиверцев услышал удаляющийся топот ног, это явно убегали противники, замысел которых без эффекта неожиданности терял смысл. Андрей на всякий случай всё же не покидал своего убежища. Вскоре он услышал приближающуюся поступь. Господи, до чего же здесь тихо, каждый звук – втрое громче. Видимо, стражники, услышав его крики, подняли всех воинов из храма. Это было вполне очевидно, но Андрей привык не доверять никакой очевидности до тех пор, пока она не встанет в полный рост. Расслабишься на секунду раньше времени и эта секунда может стать последней в твоей жизни. Он не покидал убежища и по-прежнему держал «Зиг-Зауер» наизготовку. Наконец он услышал родной голос Шаха:
– Андрей, это я. Всё спокойно.
Он опустил пистолет и вышел на улицу, перешагнув через труп на пороге. Здесь собрались уже все мужчины деревни с винтовками, саблями и кинжалами. Впереди стоял Шах с пистолетом в руке. «Кажется, наш «Макаров»? Из Афгана привёз сувенир?» – подумал Андрей. Лицо Шаха словно почернело, он явно пережил страшный шок. Впрочем, это не помешало персу-священнику подойти к Андрею и по-отцовски его обнять.
– Ты ранен?
– Нет, ни разу не задело.
– Посмотри на своё плечо.
Только сейчас Андрей увидел, что всё его плечо в крови. От первого брошенного в него кинжала он уклонился, как выяснилось, не очень качественно. Шах достал из-за пояса кинжал, разрезал рубаху на плече Андрея и, бегло глянув на рану, с облегчением сказал:
– Рана чистая, хорошая. Спасибо ассассинам, затачивать кинжалы они умеют.
– Ассассины?
– Да, это они, – Шах вообще отрезал рукав рубахи Андрея и быстро ловко перевязал им рану. – Потом нормально перевяжут. Да, это ассассины. – Шах бросил через плечо своим: – Осмотрите тела. Все ли мертвы?
Перевернув тело, лежащее на пороге, без экспертизы констатировали смерть – пулевое ранение в сердце. На улице лежали двое, один из них так же был мёртв – тот самый, который ранил Андрея и пал от первого выстрела. Второй получил рану лишь в бедро. Он лежал на земле лицом вниз и не подавал признаков жизни. Когда его перевернули, бледное лицо исказила гримаса боли, но он не проронил ни звука.
– Ты?! – тяжело выдохнул изумлённый Шах.
Раненный молчал, не поднимая глаз. Лицо Шаха, и так уже искажённое скорбью, сейчас, кажется, вообще перестало быть лицом. Наконец, Шах заговорил, голос его звучал тихо, глухо, страшно:
– Этого человека я крестил неделю назад. Он сказал, что горец. Я поверил в его искренность, думал, что Господь послал мне ещё одного сына. Я просто старый дурак. Бойся, Андрей, ассасинов, желающих принять крещение.
Шах обратился, наконец, к раненому:
– Саид… не хочу называть тебя новым христианским именем… тебя прислали тогда на разведку? Ты принял крещение только для того, чтобы изучить в нашей деревне все входы и выходы?
– Да.
– Что вы хотели сделать с нами?
– Вы все до единого должны были сгореть в вашем храме.
– Зачем вам это?
– Вы предали веру предков, вы не имеете права жить.
– Саид. посмотри мне в глаза и скажи честно: ты. лично ты действительно считаешь нас предателями, оскверняющими родную землю своим зловонным дыханием? Ты полностью в этом уверен?
Саид с трудом поднял глаза, ему, кажется, тяжело было смотреть в лицо Шаха. С большим трудом он выдавил из себя:
– Я… не… – и больше не звука.
Было непонятно, что он имел в виду. «Не считаю так»? «Не знаю»? «Ненавижу»? Никто не попросил его уточнить.
Шах, с большим трудом вернувший себе самообладание, тихо прошипел:
– Горе тебе, Саид. Я говорю тебе: горе.
Ни к кому не обращаясь, Шах обронил:
– Окажите медицинскую помощь. Дайте кров. Кода сможет ходить, отпустите на все четыре стороны.
* * *
Андрей очень хотел обсудить всё происшедшее с Шахом, но он понимал, что персу сейчас не до этого. Шах явно не может себя простить за это нападение, считая себя единственным виновником того, что жизнь всех членов общины некоторое время висели на волоске. Сиверцев решил не тревожить Шаха хотя бы сутки, дать ему возможность прийти в себя.
Сам он после этого скоротечного боя чувствовал себя на удивление хорошо и даже лучше, чем до этого. Боевой стресс помог стряхнуть с души сонную одурь, которая последнее время совсем его одолела. Рана, уже перевязанная по-настоящему, почти не болела. Он подобрал у себя в доме два брошенных в него ассассинских кинжала, решил сохранить на память. Подумал о том, что неплохо бы поупражняться в метании кинжалов.
По деревне ходить не хотелось. С ним раскланивались, как со спасителем, а он не знал, как на это реагировать. Решил, что пока лучше всего будет засесть за книги. Больше всего его сейчас интересовали отношения между тамплиерами и мусульманами в Святой Земле.
* * *
Магистр Дитмар, путешествовавший по Святой Земле в начале XIII века, описал удивительную картину: «Во время перемирия к этим горам ежегодно в феврале съезжаются христиане-тамплиеры и немецкие госпитальеры. Они разбивают шатры прямо на лугах, проводят время в радости и веселье, а отпущенные пастись кони щиплют траву и набираются сил. Сарацины-бедуины во время перемирия так же приезжают туда, чтобы соревноваться друг с другом. Ведь бедуины удивительно искусны в верховой езде. Они устраивают состязания. Согласно светской обходительности христианские рыцари выказывают бедуинам уважение и вручают им подарки».
Эта трогательная идиллия наполнила душу Андрея тихой печалью. Вот ведь как. Закончилась зима, Палестина расцветает, сердца тамплиеров и сарацин полны мирной весенней радостью. Суровый рыцарь Храма, покрытый шрамами от мусульманских сабель, дружелюбно улыбаясь вручает подарок лучшему бедуинскому наезднику. Сарацин рассыпается в витиеватых благодарностях. Они готовы обнять друг друга. Ещё вчера этот храмовник мог спокойно прикончить этого сарацина в бою, и сарацин так же не упустил бы возможности избавить землю от кафира, а завтра, может быть, так и будет – они сойдутся в смертельной схватке. Но сегодня они как братья. Казалось бы, зачем им воевать? Вот так бы и дружили. Но они не дружили бы, если бы не воевали. Это трудно понять, но это так. Их неразрывная духовная связь основана на извечном боевом противостоянии. Стоит одной из сторон сложить оружие и братьев больше не будет. Будут господа и рабы.
Отношение тамплиеров к мусульманам строилось на удивительном сочетании крайней, непримиримой жестокости и симпатии, основанной на очень глубоком уважении. Западные современники тамплиеров совершенно не могли этого понять, и не удивительно – Орден Храма по мере развития перестал быть явлением чисто западным. Орден стал душой Западного Востока. Европа, закосневшая в чувстве собственного превосходства, не могла понять палестинской души тамплиеров. Крестоносцы, недавно прибывшие из Франции, были для тамплиеров куда более чужими, чем мусульмане, с которыми храмовники каждый день сражались. Орден бесстрашно впустил в свою душу Восток, но не покорился ему, сохранив самобытность.
Это сложно. Этого не понимали. Тамплиеры постоянно подвергались нападкам за слишком мягкое обращение с мусульманами – они разрешали им занимать прежние жилища и молиться Аллаху в своих домах. Совсем уж удивительно прозвучали эти обвинения в письме Фридриха II графу Ричарду Корнуэльскому в 1245 году. «Чья бы корова мычала». Фридрих, прибыв на Святую Землю, первым делом заявил, что проделал столь длительное путешествие лишь для того, чтобы услышать призыв муэдзина с минарета. Фридрих водил дружбу с султаном и, попросту выкупив Иерусалим за деньги, казалось бы, на деле доказал свою склонность договариваться с мусульманами без войны, на основе взаимного уважения. Но не было тут никакого уважения. Просто Фридриху было в равной степени наплевать и на муэдзина с минарета, и на Гроб Господень. Этот циник с опустошенной душой был одинаково равнодушен как к христианству, так и к исламу. Он не имел ничего против чужой веры, потому что не имел своей. Тамплиеры – наоборот. Верные христианству до смерти, они уважали мусульман, так же готовых отдать жизнь за ислам. Потому Фридриха и раздражала дружба тамплиеров с мусульманами, что она покоилась на основаниях прямо противоположных его беспринципности.
Тамплиеры не только на Святой Земле, но и в Испании прославились уважением к исламу, хотя на всём полуострове у мусульман не было врагов более ожесточённых, чем тамплиеры. В 1234 году тамплиеры приняли сдачу Ширвента у мусульман и пообещали им вернуть дома и земли, если они вернутся через год и день. Вскоре между тамплиерами и мусульманами было заключено соглашение, уточняющее условия их проживания: свобода отправления культа, освобождение от военной службы, арендной платы и налогов на 2 года. Условия просто шикарные. А в 1243 году Орден кроме того распорядился о возведении крепостной стены для защиты мусульманского квартала. По этому случаю мусульмане поклялись своему сеньору – Ордену Храма соблюдать все договорённости, как подобает верным и преданным подданным.
Вот он – идеал религиозного мира с мусульманами. Сначала – военная победа, а потом предоставление мусульманам всех гражданских прав, включая право исповедовать ислам. Без войны, не получив предварительно по зубам, мусульмане всегда будут воспринимать любые мирные инициативы, как проявление слабости. Если христиане, не желая воевать, клянутся в уважении к исламу, у мусульман это не вызовет ничего кроме презрения, они поймут одно: христиане – трусы. В этом случае мусульмане будут добиваться не уважения к исламу, а покорности. Но в эпоху крестовых походов мусульмане очень даже уважали христианство.
