Текст книги "Рыцари былого и грядущего. Том II(СИ)"
Автор книги: Сергей Катканов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 49 страниц)
– Нам сейчас достаётся где-то процентов 20 нормальных продуктов. Остальное берёт себе сука. Я предлагаю так: вы с ним поработаете и за это будете брать 20 процентов продуктов. Остальная хавка пойдёт в нашу столовую. А сука перетопчется.
– Ты за кого меня держишь, пацан? – усмехнулся Квадрат. – Что же я, по-твоему, буду у детишек пайку отбирать?
– Но мы сами предлагаем. Мы просим – возьмите нас под себя. Это ж просто так не бывает.
– Хорошо говоришь, – протянул Квадрат задумчиво и несколько даже сентиментально. – Такая смена подрастает, просто удивляюсь. Тебя как зовут?
– Шура.
– Значит так, Шура. Мы эту тему пробьём. Я тебе верю, но порядок есть порядок. Если всё так, как ты говоришь – вопрос решим. С вас ничего не возьмём, вся хавка пойдёт на вашу кухню. А за работу с нами ваш начальник рассчитается.
* * *
Директор детского дома лежал в углу гаража с окровавленным лицом. Сильно его не били, только нос расквасили, да пару раз врезали под дых, но и этого оказалось вполне достаточно, чтобы привести трусливую жирную мразь в состояние совершенно исступлённое. Квадрат привёл Шурку в гараж, где с директором работали двое блатных.
– Мы, Шура, поговорили с этим человеком, – рассудительно начал Квадрат, – и вот что нам удалось выяснить. Всё дело в том, что он не любит детей. А это очень плохо, когда директор детского дома не любит детей. Я правильно говорю, бродяги? – блатные оскалились и закивали, а Квадрат продолжил: – Душа у него гнилая, и тут уж ничего не поделаешь. Но он обещал нам изменить своё отношение к работе. Сказал, что больше не будет жрать детскую тушёнку, а если будет, то обязательно вместе с жестянкой, – блатные сдержанно хихикнули. – Ты доволен, Шура, или ещё есть вопросы?
– Нет. Благодарю.
– Может быть, хочешь пнуть эту мразь пару раз?
– Не вижу смысла.
– Хорошо говоришь, пацан. Никогда не надо делать того, в чём нет смысла. Учитесь, бродяги.
* * *
Квадрат поставил Шурку смотрящим за детдомом. Это отнюдь не было потешным или почётным назначением. Шурка вполне осознавал, что на него легла полная ответственность за всё, что происходит в этих стенах. Завоз продуктов они контролировали, теперь всё шло на кухню. Ни один воспитатель теперь не мог обидеть ни одного воспитанника. За этим следили строго. Одного педагога уличили в приставании к юным воспитанницам. По рекомендации Шурки люди Квадрата кастрировали этого «педагога», чтобы избавить его от соблазнов и всем прочим преподать урок нравственности. А вскоре в детском доме сделали ремонт. Деньги, и раньше на ремонт выделявшиеся, на сей раз украсть не удалось.
Прошло 3 года, покидая детдом, Шурка напутствовал директора: «Тревожно мне оставлять вас без присмотра, Николай Николаевич. Нет уверенности, что честность уже вошла у вас в привычку. Так что я буду иногда заходить. Не расслабляйся, сука», – Шурка очаровательно улыбнулся. Директор молчал, мрачно и сосредоточенно глядя в стол.
* * *
Квадрат отдал Шурке, вскоре ставшему Шерханом, привокзальную, площадь. Пришлось немало попотеть, выкорчёвывая здесь беспредел, в первую очередь – ментовской. Беспредельных ментов сливали в ментовскую же ССБ или прокуратуру, а если не помогало – в прессу. Постепенно на площади остались только честные менты, которым служилось здесь очень легко – порядок был и без них. Они, правда, не могли заработать здесь ничего, кроме зарплаты, но Шерхан время от времени баловал мусорню премиями за честность: то ящик водки выставит, то подарит всем по блоку дорогих сигарет, а иногда и деньжат подбросит, особенно многодетным ментам, которым реально трудно было выживать на зарплату.
– С мусорнёй дружбу ведёшь, Шерхан, – напрягся Квадрат, – не по понятиям.
– Всё по понятиям, Квадрат. Это они у меня с руки едят, не я же у них. Моих барыг никто не может иметь кроме меня, и если я сумел мусорню укоротить, так кому от этого плохо? А барыги мои платят исправно, и в общаг я отстёгиваю не слабо.
– И барыг ты, говорят, жалеешь, – кряхтел Квадрат, – они могли бы больше платить.
– Как положено платят, 15 процентов с оборота. А больше – это уже беспредел.
– Ты что, Шерхан, решил мне беспредел предъявить?
– Никаких предъяв. Ты спросил – я ответил. Если у тебя сомнения – подними вопрос на сходняке.
– А девочек почему на площадь не пускаешь?
– Мне смотреть на них противно. И ты знаешь, Квадрат, что по понятиям с девочек хавать стрёмно.
– Ладно, Шерхан, не будем ссориться. Только дивлюсь я на тебя. Вроде бы ты правильный пацан, а если присмотреться – мужик.
Шерхан молча пожал плечами и улыбнулся.
– А как ты думаешь, Шерханушка, почему я тебе тогда помог с детским домом?
– Разве ты помог мне? Ты за детей заступился. Поступил, как честный вор. А я с этого навара не имел – одни хлопоты.
– А то, что площадь под тебя отдал? За это ты тоже не хочешь старика поблагодарить?
– Ты знаешь, Квадрат, что не прогадал. Ты очень хорошо знаешь, что я никогда не буду крысятничать и никогда тебя не подставлю, не кину. Кто-то может быть, и больше отстегнул бы тебе с площади, а ты бы постоянно ждал ножа в спину. А со мной ты спокоен.
– Согласен, Шерхан, уверенность в друге, спокойствие – дорого стоят. Я ведь старый уже, не такой шустрый, как раньше был, а ты мне спину прикрываешь. Ты не кинешь, я знаю. А вот смотрю на тебя и напрягаюсь. Не могу понять почему.
* * *
Шерхан всегда был сам по себе, но понятия уважал и воров чтил. Воровская идея казалась ему выражением природной глубинной справедливости, которой он за всю жизнь ни у кого больше не нашёл. Детдомовское детство твёрдо убедило его, что любой представитель государства – враг. Государство для того только и существует, чтобы паразитировать на людях, выжимать из них все соки, унижать и топтать ногами. Все эти ничтожества от мента до министра только и делали, что хапали и наслаждались своим превосходством над простыми людьми. Сейчас государство провозгласило новую политику и стало поощрять частную инициативу. Может быть, честным людям стало от этого лучше? Ничего подобного. Новыми хозяевами жизни на глазах становились барыги – ничтожные, трусливые, жадные, такие же, как и власть их породившая. Воры презирали и государство, и барыг. Воры ничего не боялись и ни перед чем не останавливались, отстаивая свои представления о чести и справедливости. Это очень нравилось Шерхану.
Вор не работает не потому что ленив. На самом деле управление арестантским миром одной только Москвы требует куда больше сил и способностей, чем управление всей милицией Союза. Любой вор мог, не напрягаясь, заменить любого министра, при этом дел у него поубавилось бы и жилось бы ему полегче. Воровской отказ от работы вызван вовсе не желанием облегчить свою жизнь, а пониманием того, что государство у нас – поганое, нечеловеческое, и пахать на него могут только дураки, трусы и подлецы. Вор идёт на постоянный риск, претерпевает порой невероятные лишения, отказывается от многих человеческих радостей и берёт на себя бесчисленные заботы только для того, чтобы не замарать себя сотрудничеством с этим государством. И простых людей вор никогда не обижает, а, напротив, заботиться о них куда больше, чем ментура. Как сказал один законник: «Мы воры, а не крадуны, нам красть некогда, у нас на груди крест, а за спиной – мужики-горемыки».
Вор ворует не для того, чтобы быть богатым и купаться в роскоши. Настоящий вор богатством пренебрегает и роскошью брезгует. Вор вообще не имеет собственности, всё необходимое для жизни получая из общака. На сходняках воры пьют из стальных кружек, хотя могли бы пить из золотых кубков. Контролируя огромные капиталы, воры не считают эти деньги своими. Общак идёт на поддержку честных арестантов, на адвокатов, на грев зон, на помощь родственникам, на поддержку тех, кто недавно откинулся с кичи. Вор не имеет семьи. Ему некогда заботиться о жене и детях, он всю свою жизнь отдаёт блатному миру. А кроме того, женщины размягчают душу. Мужчина начинает думать о том, как угодить своей красавице и постепенно всё меньше думает о братьях, которые на него полагаются.
Вор по сути своей – судья. Он судит не по личному произволу, а по воровскому закону. Если один вор не может развести тему по понятиям, вопрос выносят на воровской сходняк, там все имеют право на защиту, и приговор выносят только на основании бесспорных доказательств. Действие воровской справедливости неотвратимо. Любой осуждённый ворами уже мёртв. Но вор не любит убивать. Правильный вор не только сам не возьмёт в руки оружие, кроме случаев крайней необходимости, но и других на убийство не подпишет, если речь не идёт об исполнении решения сходняка, а тут уж не вор убивает, а закон.
Конечно, Шерхан прекрасно видел, что большинство воров живут не понятиям. И в роскоши они купаются, и думают о себе гораздо больше, чем о братве, и убивают без приговора сходняка, и мужиков обижают. Это не нравилось Шерхану, но он понимал, что есть идея, а есть люди. Идея сильна, а люди слабы. Менты, можно подумать, все как один верны своей «ментовской идее» – защищать трудящихся. Трудящиеся давно уже видят в ментах не защитников, а источник опасности. Неправильные воры встречаются куда реже, чем неправильные менты. И у вора мужик найдёт справедливость гораздо быстрее, чем у мента. Воровской закон сильнее закона государственного, потому что воровской – рождён народом, а государственный народу навязан.
И всё-таки Шерхан не хотел воровской короны, хотя очень уважал коронованных воров, и о том, чтобы брезговать короной с его стороны и речи не шло. Он, однако, считал, что никакая корона не сделает его тем, кем он не является, не поднимет его на новую высоту. И на высоте уже достигнутой не удержит. Братва и так его уважала. Конечно, корона была не только признанием заслуг, она давала новые права вместе с новыми обязанностями, но этого он хотел ещё меньше. Если он удержит площадь на высоте того порядка, который смог навести – и то будет немало, а расширяться, грести под себя всё больше и больше – это тупиковый путь. Чем больше у тебя власти, тем слабже твоя власть. Так он считал.
* * *
Шерхан лежал на козырной шконке в камере СИЗО и думал. Спокойно думал, без напряжения, без нервов. Времени у него было предостаточно, помешать его размышлениям никто не посмеет – наилучшие условия для того, чтобы чётко разложить по косточкам всё, что ему известно.
Менты повязали его в тот самый момент, когда он получал с коммерса деньги. Секунда в секунду подошли, значит, всё знали заранее. Кто его слил? Каждому из своих пацанов он верил безусловно. И ни одному из них не было смысла рыпаться на Шерхана, они знали, что без него им будет хуже, чем с ним. Кто-то из них захотел встать на его место? Ни один не имел для этого достаточной силы. Он поочерёдно вспомнил лица всех своих пацанов, какие они были последнее время, и понял – не они. Вокзальные менты? Это уж и вовсе смешно. Они слабые. И резона у них тоже нет. Но слабый может трусливо из-за угла нанести удар сильному. Конечно, может. Только сильный всегда чувствует рядом с собой того, кто может осмелеть с перепуга. Он вспомнил лица ментов. Не они. И вдруг перед ним встало лицо Квадрата. Вот это уже теплее. Нехорошее лицо у него было последнее время. Квадрат перестал предъявлять Шерхану претензии по поводу порядков на привокзальной площади и даже стал подчёркнуто ласковым, а в глазах появилась угроза. Квадрат – сильный и очень осторожный человек, но недостаточно тонкий, чтобы скрыть угрозу, появившуюся в его глазах. Шерхан прокрутил в памяти все их встречи за последнее время, стараясь припомнить все жесты, взгляды, мимолётные выражения лица. Он понял, что Квадрат держал себя неестественно. Постепенно пришла уверенность, что именно старый вор его и слил.
Действовал, наверное, через кого-нибудь из пацанов Шерхана, но это не имеет значения – сломать можно любого. Значит, Квадрат. Но зачем? Старый дурак под собой сук рубит. Но ведь Квадрат умный, он понимает это. Так зачем же? Шерхан долго думал и понял, что вопрос надо ставить иначе. Не «зачем?», а «почему?». Потому что Шерхан – чужой. Правильный, но чужой. Квадрату было тяжело, почти невыносимо рядом с Шерханом, и он решил избавиться от этой тяготы. Вор слил ментам правильного пацана. Если это доказать, сходняк приговорит Квадрата к смерти. А доказать это можно. Даже, пожалуй, нужно.
Размышления Шерхана прервал лязг дверей. Но пороге камеры выросла удивительная фигура. Маленький сухонький священник в рясе стоял и тихо по-детски улыбался, оглядывая камеру.
– Здравствуйте, – сказал священник, и его лицо озарилось ещё более светлой улыбкой.
– Вот это явление! – взвился со шконки один блатной и, растопырив пальцы, подрулил к священнику. – Какими судьбами, батя?
– Обвинён в краже икон. К разбойникам сопричислен, – продолжал по-детски улыбаться священник.
– Но ты же не крал икон, батя? – издевательски испугался блатной.
– Нет, конечно же. Я ни в чём не виноват.
– Так вот почему тебя к нам в камеру определили! Мы же тут все ни в чём не виноваты. Это специальная камера – для невиновных.
– Да, я знаю, – улыбка неторопливо исчезла с лица священника.
– Слышали, бродяги? – блатной весь расплавился. – Батя в курсе. Толковый поп.
Вся камера, как заворожённая, уставилась на священника. Наконец, подал голос Шерхан:
– Что же ты, Болт, человека на ногах держишь, с расспросами пристаёшь. Дай сначала пройти, устроиться.
– Так это я от изумления. Растерялся малость. Проходи, батя, вот и шконку мы для тебя приберегли, – шутовски раскланялся Болт.
Когда священник присел на шконку, Шерхан прошёл к столу и хозяйским жестом пригласил священника:
– Может, чайку с дорожки, батюшка?
– Мне за чаёк ответить нечем, – спокойно и вежливо, но очень твёрдо сказал священник.
– А батя-то наш – тёртый калач, – уже без шуток изумился Болт.
– Идите к столу, батюшка, за чаёк, если что, я сам отвечу, – сдержанно улыбнулся Шерхан. – Все слышали? – он обвёл взглядом камеру. – Если что – отвечу я.
– Предложил бы тебе бараночек, батя, да у тебя, наверное, зубки уже не те, – продолжал Болт.
– Мои зубки, чадо, на Колыме остались. Я по молодости десять лет зону топтал.
– Пятьдесят восьмая? – осведомился Шерхан.
– Она самая, – подтвердил священник.
– Ну, батя, – не унимался Болт, – чайку мы отведали, а теперь доставай свой марафет.
– Шутишь, чадо? – вдруг жёстко усмехнулся священник.
– Да какие шутки? Умный человек сказал: «Религия – опиум для народа». А ты ж религию в массы несёшь, значит – наркотики распространяешь. У кого же ещё марафет спрашивать, как не у тебя?
– Твой «умный человек» – дурак и сволочь. А религия – не опиум. Это лекарство.
– И от каких же болезней лекарство?
– В основном – от сердца.
– Типа валидол?
– Вроде того.
– Ну, отец Валидол, если что – мы к тебе.
Так и закрепилось за священником погоняло: «отец Валидол». Он не возражал, ему похоже даже нравилось.
* * *
Шерхан приготовился к тому, что ему теперь придётся защищать отца Валидола от издевательств братвы, но он ошибся – никто и не думал над батюшкой издеваться, изредка подшучивали, но добродушно, а в общем относились вполне уважительно. Батюшка ни к кому не приставал с разговорами о Боге, но если спрашивали – отвечал охотно. С ним постоянно шушукался кто-нибудь из арестантов, особенно на прогулке, когда была возможность отойти ото всех в сторону. Большой популярностью пользовались его рассказы о колымских лагерях. Батюшка рассказывал без лишних подробностей, очень кратко, но ярко и совершенно без назидательности, он никогда не пытался вывести из своих рассказов какую-либо мораль. Батюшка со всеми без различия говорил уважительно и даже тепло, но с большим достоинством и ни перед кем не заискивал. Он ни разу не вмешался в разговор арестантов, если не обращались к нему лично. Всех поддерживал, но никого не напрягал. Шерхан наблюдал за лицом Валидола очень пристально, и тот ему всё больше нравился, но он ни разу не пытался поговорить со священником по душам. Один раз только спросил:
– А воров вы, батюшка, знали на Колыме?
– Знал, как не знать.
– И как они вам?
Священник вздохнул:
– Сильные люди. По-своему справедливые. Но очень жестокие. Никому ничего не прощали. К ним можно было обратиться за помощью, за поддержкой, воры вели себя куда честнее, чем вертухаи. Но ворами всегда двигала только ненависть. А это плохо.
– А сталинский режим был, по-вашему, хорошим?
– Наисквернейшим.
– Так вот воры и ненавидели этот режим. Не сотрудничали с ним никогда. Честно себя держали. А ведь попы сотрудничали с наисквернейшим режимом, хотя прекрасно понимали, с какой нечистью знаются. Получается, воры были честнее попов.
– Разные были попы, так же, как и воры. Каждый за себя отвечает. Вот я, к примеру, когда с зоны откинулся, поехал к себе в деревню служить. Храм мне давать не хотели. Знаешь, скольким христопродавцам мне пришлось низко в ножки поклониться, чтобы мне всё-таки дали храм? И упрашивал, и унижался. И перед кем? Перед врагами Божьми, перед самой скверной породой. Но зачем я это делал? Ради людей, чтобы людям слово Божие нести. А мог бы и не унижаться. Ушёл бы куда-нибудь в горы Абхазии пустынножительствовать. И люди остались бы без храма. Без валидола.
– Но разве воры не заботились на зоне о мужиках?
– Заботились. Этого не отнимешь. Но они больше заботились о своей воровской чести. В этом была их большая слабость. Вора уничтожить – легче лёгкого, достаточно унизить его при всех, и нет больше вора, и для всех честных арестантов он уже никто, пустое место. Вором правит страх. Страх перед унижением. Чтобы избежать унижения, вор легко предаст не только мужиков, но и блатных, и саму воровскую идею, и мать родную.
– Не много берёшь на себя, отец Валидол? Смотри, как бы мы от теории к практике не перешли. Ты унижения не боишься? А может проверить?
– Боюсь и я унижения, потому что гордый. Но для воров гордость – самая большая ценность, а я понимаю, что гордость – грех. Ты можешь затолкать меня головой в парашу, но перед Богом я от этого меньше не стану, и Бог поможет мне пережить унижение, не утратив человеческого достоинства. Слуг Христовых унижением не уничтожить, получается, мы сильнее воров.
* * *
Сознание Шерхана погрузилось в мир представлений настолько для него непривычных, что он долго не мог прийти в себя после этого разговора. Он чувствовал в словах отца Валидола некую высшую правду, и было в этой правде нечто манящее, но и отталкивающее одновременно. Он не видел и не представлял себе ничего крепче, честнее и достойнее, чем арестантский мир. Утратить к этому миру уважение было очень легко. Но тогда Шерхан оставался ни на чём и уже не знал, как жить дальше. Валидол выглядел человеком достойным, но он был не более чем одним-единственным человеком. Из какого он мира, как там живут, по каким понятиям? Шерхан совершенно не представлял этого. И думать бы он об этом не стал, если бы Квадрат не ссучился.
Сначала ситуация с Квадратом казалась ему очень простой – суку надо раздавить по понятиям. Шерхан откинется, выкатит Квадрату предъяву, решение сходняка будет вполне предсказуемо, и ссучившийся вор повиснет не заточке, чтобы никому не повадно было сливать ментам правильных пацанов. Но после разговора с отцом Валидолом Шерхан почувствовал, что тут всё куда сложнее. Если старый вор всеми фибрами своей квадратной души почувствовал в Шерхане чужого, то почему Шерхан думает, что все другие воры будут на его стороне? Он и для них такой же чужой, он никогда не искал случая лишний раз оказать им почтение, и короны не хотел. Не слышал что ли у себя за спиной шепоток: «Шерхан в полярники заделался, типа один на льдине».
Дело было совсем не в том, что он боялся остаться без поддержки воров на сходняке. Он умеет доказывать, и воры просто вынуждены будут принять его правоту. Но что дальше? Он так и останется для них чужим. Но что же в нём такого чужого для них, если он за всю свою блатную жизнь не запорол ни одного косяка и во всём живёт по понятиям? И почему его тянет к отцу Валидолу? А вот тут-то и объяснение. Что роднит его с Валидолом, то делает его чужим для воров. Надо бы с батюшкой перетереть.
Батюшка охотно согласился на разговор, Шерхан сунул на лапу кому надо и после прогулки, когда все арестанты пошли в камеры, Шерхана с Валидолом оставили во дворике одних на два
* * *
– Ты, отец Валидол, правильный поп, под краснопёрых не прогибаешься, хотя по вашим понятиям, это вроде и не западло?
– По нашим понятиям человек должен прогибаться под Бога, а с остальными – как получится. Если будет надо – прогнусь и под краснопёрых.
– Ради чего?
– Ради людей. Если таким образом людям смогу помочь.
– Но краснопёрые Бога отрицают. Как же можно с ними сотрудничать?
– Смотря в чём сотрудничать. В отрицании Бога – никогда. А в остальном – по ситуации. Краснопёрые – тоже люди. И люди в основном несчастные. Как же я могу людьми брезговать? Тогда ведь и Бог мною побрезгует.
– А если я сейчас сознаюсь, что готовлю убийство? Побежишь стучать? Ведь надо же спасать человека, которому я смерть готовлю.
– Не побегу стучать. Постараюсь до твоего сердца достучаться.
– Ну что ж, попытайся. Дело вот какое. Меня предал человек, который был мне, как отец. Я очень уважал этого человека, очень им дорожил, он от меня плохого не видел. А он меня предал, это по его милости я здесь. Он как, по вашим понятиям, большой грех совершил?
– Очень большой.
– И какое наказание он заслужил?
– Не знаю.
– Типа, его Бог накажет?
– Бог – не каратель. А этот человек уже сам себя наказал. Ведь грех – это причинение вреда самому себе.
– А мне он, по-вашему, вреда не причинил?
– В аду хуже, чем в крытке.
– Да не в крытке дело. Я отсюда скоро выйду – не проблема. Но он мне своим предательством душу растерзал. Я теперь не знаю, как дальше жить.
– Это очень хорошо, что не знаешь. Ведь по понятиям всё просто – ты должен его замочить, ни сколько не терзаясь сомнениями. А ты сомневаешься. Значит, начал догадываться, что есть правда выше воровского закона.
– Я всё равно его замочу. Выхода нет. Тут ни в право, ни в лево не рыпнешься.
– Рыпнись к верху. К Богу.
– Поясни.
– Человек предал тебя, то есть причинил своей душе большой вред. Ты отомстишь ему и этим так же причинишь своей душе большой вред. Ты думаешь, почему на Руси убийц называли душегубами? Кажется, убийца убивает тело, он не может погубить душу того, кого убивает. А душу-то он губит свою собственную. Вот и ты – покалечишь местью собственную душу – кому хорошо-то станет? А ты прости обидчика. Ему зла не причинишь – себе зла не причинишь. Ты же не станешь отрубать себе руку, чтобы ему отомстить? Ещё более нелепо ради этого калечить свою душу.
– Значит, эта гнида так и должна остаться безнаказанной?
– Так я ж тебе говорю, что он уже сам себя наказал.
– А перед людьми? Люди-то что увидят? Совершил человек подлость и живёт себе, как ни в чём не бывало. Какой там вред он своей душе причинил – никто не увидит. Люди поймут одно – можно творить что угодно, всё с рук сходит.
– Обязательно так и поймут, не все, конечно, но очень многие. Говорят, что каждый человек всё понимает в меру своей испорченности. А другие иначе поймут: если уж сам Шерхан простил обидчика, значит прощать не западло. Кто-то пример с тебя возьмёт, и меньше будет в мире искалеченных душ. На людское понимание ориентироваться – дело бесполезное. Ты никогда не можешь знать заранее, какое воздействие на людей произведёт твой поступок, так что ориентируйся на Бога и не ошибёшься.
– Что-то я тебя, батюшка, не пойму. То ты говоришь, что надо под Бога прогибаться, потом доказываешь, что надо прежде всего о людях думать, и, наконец, выводишь – нельзя самому себе вред причинять.
– Вот тут-то и высшая мудрость – хороший правильный поступок и тебе самому вреда не причинит, и людям будет полезен, и Богу угоден.
– Надо же… Красиво. Неужели это возможно?
– Да только так и возможно, а иначе-то никак.
– Значит, прощать надо?
– Обязательно. Простил врага – и себе на пользу, и людям не во вред, и Бога порадовал.
– Но ведь не будет справедливо.
– Есть вещи повыше справедливости. Ведь и Бог не справедлив. По справедливости нам всем за наши грехи надо в аду гореть, а Бог многих в рай берёт. Это совершенно не справедливо. Но любовь выше справедливости.
– Люди не могут так жить.
– Люди должны пытаться так жить. Выхода другого нет. Я ведь, Шерхан, ваших воров хорошо знаю. Все они – очень тяжело искалеченные люди. А почему? Да потому что держаться на том, что не прощают. Это их основная идея – никогда не прощать. Я видел на Колыме первых воров, какие вам теперь и не снятся. Это были железные люди с обострённым чувством справедливости. В нравственном отношении любой из них был неизмеримо выше любого краснопёрого. И они очень дорожили этим своим чувством нравственного превосходства. Когда сталинское государство окончательно распоясалось, растоптав даже малейший намёк на справедливость, воры решили создать свою систему – справедливую. Казалось бы – доброе дело, а вышло уродство. Воры безжалостно карали любого, кто, по их мнению, заслуживал кары. Воры не прощали никого, ни за что и никогда. И каждый раз, не простив, они наносили своим душам тяжкий вред. Внешне они оставались всё такими же – сильными и справедливыми, но души их становились всё более искалеченными, ущербными, неполноценными. Таков результат неразумного стремления к примитивной справедливости. А современные воры и вовсе выродились, унаследовав от прежних лишь духовную ущербность, но не имея их силы и нравственной высоты. Ты загляни Квадрату в душу поглубже, и ты увидишь, что он убогий и жалкий, очень несчастный человек. Ты думаешь, почему Квадрат тебя предал? Да потому что он не смог вынести твоего духовного превосходства. Хотя ты, Шерхан, духовно превосходишь разве что Квадрата. И у тебя тоже душа искалечена, и ты чувствуешь это, и никто, кроме Бога, тебя не вылечит.
Шерхан был потрясён:
– Ты знаешь про Квадрата?
– Я, мил человек, знаю гораздо больше, чем мне самому хотелось бы, но таков уж мой крест.
Шерхан посмотрел в глаза отцу Валидолу, и ему показалось, что он сейчас потеряет сознание. Глаза батюшки излучали удивительный свет – чистый и добрый, но вместе с тем – невероятно сильный, проникающий, палящий. И само лицо батюшки словно светилось. Это был уже не добродушный и немощный старичок, а словно грозный воитель, перед которым любая сила – ничто. Шерхан, пожалуй, и половины не понял из того, что говорил батюшка, но это лицо… В нём была высшая правда, и Шерхан захотел этой правды, и готов был склониться перед ней, и понимал, что для этого надо стать другим человеком.
* * *
Хорошо проплаченные адвокаты сделали своё дело, и Шерхан вскоре покинул СИЗО. Квадрата он простил легко, без напряжения, для этого не пришлось себя ломать и пересиливать. Он просто перестал чувствовать к нему ненависть, точно так же, как незадолго до этого перестал уважать. Он видел, что Квадрата всего ломает и корёжит, было его жалко, как мальчишку, который нашкодил, напакостил, и теперь сам не знает, что делать. При этом Шерхан не испытывал никакого чувства превосходства над Квадратом. Они болели одной болезнью, и вся-то разница между ними была лишь в том, что Шерхан теперь это чувствовал, а Квадрат не оставлял попыток изображать призрачное здоровье. Всё стало так понятно, что даже не интересно.
Непонятно только было, как жить дальше. Шерхан вернулся к прежним трудам по стрижке баранов-барыг. Он собирался уйти с площади, но не знал куда, некоторое время всё катилось по инерции. И вот Шерхану доложили, что какой-то борзой афганец решил взять по себя одну из его точек. Ему стало смешно и очень грустно. Ещё один дурачок решил поизображать из себя крутого, как будто можно что-то в жизни изменить, хотя бы даже взяв под себя всю Москву, а тут какая-то паршивая точка. Шерхан отдал бы без сожаления всё, что имел – пусть кто хочет, тот и зажрётся, но он по-прежнему нёс ответственность перед пацанами, к тому же сработали рефлексы профессионального рекетира: мужик попросил – мужик получит.
Воинственный титул «афганец» не произвёл на Шерхана никакого впечатления. Среди московской братвы было немало афганцев. Что они из себя представляли? Много жестокости, много понтов, злые улыбки и ледяные гляделки. Нечто подобное Шерхан предполагал увидеть и в этот раз, но он ошибся. Лицо офицера было очень спокойным и беспонтовым. Он ничего из себя не изображал, да как будто ничего и не хотел. Пришёл туда, куда должен был прийти и сейчас начнёт делать то, что надо делать. В глазах – ни злости, ни высокомерия. Светлые глаза, почти как у отца Валидола. Откуда у вояки глаза священника? А может быть это просто нормальные глаза, какие и должны быть у любого человека, если он не барыга? Шерхан почувствовал, что не сможет убить этого афганца. Но крови уже не избежать.
Пацаны Шерхана и афганцы Ставрова стояли, наставив друг на друга стволы и поигрывая ножичками.
– Ты не оставил мне выбора, Ставров. Хочешь бойни – получишь бойню.
– Выбор есть всегда, Шерхан. Зачем ребят гробить? Давай – один на один. Без пальбы – на ножах. Точка достанется победителю.
– Хорошая мысль. Пусть твои и мои поставят оцепление. Ментов предупредим, чтобы не вмешивались.
Теперь Шерхан уже твёрдо знал, что не убьёт Ставрова. Порежет, хорошо порежет, но не убьёт. В кои-то веки встретил нормального мужика. Но победить надо во что бы то ни стало. Только победитель имеет возможность простить. Слабый простить не может. У слабого нет выбора. Выбор есть только у сильного. Шерхан был бы очень удивлён, если бы узнал, что Ставров в эту же минуту думает примерно то же самое.
Круг, который образовали пацаны Шерхана и ребята Ставрова вскоре уже был залит кровью. Шерхан сумел серьёзно задеть правую руку Ставрова, но оказалось, что афганец держит нож в левой ничуть не хуже. Это даже создало проблему для Шерхана – уходить от ударов слева было не столь привычно. Вскоре Ставров сумел хорошо порезать противнику бок. Каждый получил ещё по несколько менее значительных порезов. Они истекали кровью. Оба уже с трудом держались на ногах, у обоих всё плыло перед глазами. Продолжать поединок было бессмысленно, каждый из них уже едва видел противника, но ни один не сдавался. Они упали одновременно, потеряв сознание. Для того, чтобы установить победителя, потребовался бы фотофиниш.
* * *
Шерхан очнулся в шикарной двухместной палате, куда его доставили пацаны. Вторая койка пустовала. Она и должна пустовать. Авторитет ни с кем не может делить палату. Видимо, просто не нашлось одноместной палаты, когда его сюда доставили.
