Текст книги "Федор Алексеевич"

Автор книги: Сергей Мосияш

Соавторы: Александр Лавинцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 46 страниц)

Глава 15
ПРЕД СВЕТЛЫЯ ОЧИ

Сообщение из Стамбула о провозглашении Юрия Хмельницкого князем малороссийским встречено было в Москве с великим неудовольствием.

   – Скор, султан, скор, – сказал Апраксин Матвей Васильевич. – Шахматист изрядный. Не успели мы фигуру гетмана убрать, а он, на тебе, уж и князя выставил.

   – Там тот князь, – скривился в презрении Хованский. – Юраска Хмельниченко, поскрёбыш Богданов.

   – С этим поскрёбышем хлопот нам прибудет, – сказал Голицын. – А мы ещё и с Дорошенко до конца не разберёмся. Иван Волконский ездил – не привёз. Чего ждём-то? Когда он там шайку разбойников собьёт?

Князь взглянул на государя, сидевшего на своём месте в великой задумчивости, хотя все понимали, что вопрос голицынский ему адресовался.

   – Госуда-арь, – позвал Голицын. – Фёдор Алексе-евич!

   – A-а, —встрепенулся Фёдор, выходя из задумчивости.

   – Я говорю, надо Дорошенко в Москву везти, а то как бы нам беды какой не дождаться.

   – Надо бы. Да что-то Иван Самойлович опасается, как бы там возмущение оттого не началось.

   – Вот как раз с Дорошенко-то и может начаться.

   – Ты так думаешь, Василий Васильевич?

   – Я уверен, государь, порох лучше подале от огня держать.

   – А кого пошлём? Опять Волконского?

   – Нет. Иван – тюня, опять воротится пустым. Надо Алмазова. Этот в тамошних делах довольно твёрд. Да и настырен.

   – Родион Матвеевич, – взглянул государь на Стрешнева, – выдь в переднюю, там ли он. Если нет, покличь.

Алмазов, как обычно, дремал в уголке, но предстал перед государем ясен как новый алтын: я, мол, готов, указывай.

   – Семён Ерофеевич, придётся тебе опять в Батурин ехать.

   – Я готов, государь. За каким делом?

   – Надо тебе привезти сюда Дорошенко Петра, бережения нашего и его ради. Мы знаем, гетман станет упираться, разные отговоры говорить, но ты ныне твёрд будь.

   – Мне бы, государь, твой указ ему своеручный.

   – Указ получишь. Родион Матвеевич напишет, я подпишу. Но тебе главное уговорить по-доброму самого Дорошенко.

   – Хорошо, государь, постараюсь, уговорю.

   – Он отчего-то опасается сюда ехать.

   – Ясно отчего. Боится за Многогрешным последовать.

   – О Многогрешном и поминать не надо. То другая стать. Скажи ему, что я хочу в нём иметь советчика по украинским и турским делам. Что и усадьба у него тут будет добрая, и землю дадим, и людьми не обидим.

На этот раз Алмазову была выделена добрая, крытая повозка, в ней любая непогода не страшна была. А кроме того, из-за весенней холодной погоды дана в запас шуба для Дорошенко, дабы не было у него причины отказываться от поездки.

Гетман Самойлович, прочитав государеву грамоту, не стал особенно возражать против отъезда Дорошенко в Москву, однако заметил:

   – Надо бы посоветоваться со старшиною, а то по отъезде Дорошенко Бог знает какие слухи пойдут.

   – Советуйся, Иван Самойлович, но только ж сам напиши Дорошенко письмо с указанием ехать со мной. Он ведь, чего доброго, может меня послать куда подальше.

   – Государева человека не пошлёт. Я его, конечно, с тобой отпущу, но надо так створить, чтоб поменьше людей знало об этом.

   – А сам говоришь, надо советоваться со старшиной. Что-то я не пойму тебя, Иван Самойлович.

   – Старшины это одно, а народ совсем другое. С тобой поедет генеральный судья Иван Домонтов, у него будет мой приказ Дорошенко ехать с тобой в Москву. Я вот лишь о чём попрошу государя, чтоб когда будут на Москву приезжать с Украины мои ли люди, Серковы ли, пусть знают, в какой он милости и чести у государя. И ещё, пусть государь освободит его брата, отпустит на родину, его уж теперь держать не к чему, а то мать их уж закидала меня слезницами. Вот тогда всякие слухи будут пресечены в корне.

   – А где Дорошенко сейчас?

   – Он в Соснице обосновался. Поляки, сказывают, ныне вдруг опасаться стали, что я вкупе с Дорошенко собираюсь с султаном в союз против них вступить.

   – Мысль сия лишь в больную голову может пасть.

   – Отчего? Вот Юраска Хмельницкий уж под бунчуком Ибрагим-паши оказался. Вчера б это в худом сне не приснилось, а ныне в яви явилось.

Попутчик Алмазова генеральный судья Иван Домонтов оказался столь великим детиной, что когда сел к нему в коляску, то занял почти всё сиденье, притиснув бедного стольника к противоположному боку.

   – Однако! – пробормотал Алмазов, безуспешно пытаясь вырвать полу своего кафтана из-под широкого Домонтова зада. Но так и не преуспев в этом, махнул рукой.

Генеральный судья всю дорогу не только теснотой, но и разговорами донимал Алмазова:

   – На кой чёрт сдался вам этот Дорошенко?

   – Государь хочет видеть его.

   – Хы. Нашли кого государю казать. Ни булавы, ни бунчука. Одна видимость. Никто он ныне. Тьфу! Плюнуть да растереть.

   – Но он же десять лет гетманствовал.

   – Ну и что? Был гетманом, смотрели б, а ныне его гетманство лишь над женой осталось. Да и то управиться не может.

   – Что так-то? Грозна?

   – Куда там. К горилке дюже склонна, а пьяная – в слёзы да в попрёки. И было б за что. А то ведь Пётр-то взял её из жалости, из чёрного платья.

   – Из монастыря?

   – Эге ж. Была последней черницей и вдруг гетманшей стала. По-доброму б её обратно в монастырь упечь, так ведь дети, сын с дочкой. Вот и терпит Пётр Дорофеевич. Не позавидуешь.

Дорошенко, прочтя предписание гетмана о выезде в Москву, сказал с горечью:

   – Кого и к смерти приговаривают, и тому заранее дают о том знать. Бог судья гетману.

   – Но ведь гетман тоже не знал заранее, – сказал Алмазов. – Я ведь и к нему явился как снег на голову. И потом, не к смерти ты приговорён, Пётр Дорофеевич, но к счастью лицезреть великого государя, о чём не то что смерд, а иной и дворянин помыслить не смеет.

   – Да мне б такое счастье, – гудел генеральный судья, – да я б, кажись, пешки побежал.

   – Оно б не мешало, Иван, при твоих-то окороках до Москвы пробежаться, – язвил Дорошенко. – Глядишь, на пару пудов полегчал бы.

   – Обижаешь, Пётр Дорофеевич, то я такой ладный от природы.

   – А я думал, от галушек да вареников.

   – Оно, если по правде, Пётр, ты тоже не пёрышко, только в долготу попёр, а я в поперёк, – не сдавался Домонтов. Как бы там ни было, Дорошенко сел в тележку к Алмазову, заняв сиденье ровно наполовину, но зато приказал ехать следом другой телеге со слугами и с запасом еды и питья. На недоумённый взгляд Алмазова отвечал, усмехаясь:

   – В Москве небось голодно, а я к сытой жизни привык.

Стольнику Алмазову о той телеге тоже жалеть не пришлось, когда на остановках оттуда тащили к ним на стол сало, колбасы, пироги, калачи, пампушки и даже арбузы солёные. И Дорошенко щедро угощал всем этим своего спутника. Не обходилось и без горилки. Пили в основном за «ваше здоровье» и «добрый путь». Но всё в меру. Две-три чарки, не более.

И во дворце в передней, где некоторые именитые люди годами просиживали порты, дожидаясь царской милости, Дорошенко не задержался. Едва исчез Алмазов, сказав: я доложу, а Пётр Дорофеевич умостился на лавку, как из дверей царских явился Стрешнев и громко объявил:

   – Гетмана Петра Дорошенко к государю!

Дорошенко вскочил и, провожаемый завистливыми взглядами сидельцев, направился за Стрешневым.

Он вошёл в зал, увидел на престоле царя, но не рассмотрел толком, пап на колени, стукнувшись лбом об пол.

   – Встань, Пётр Дорофеевич, – услышал он негромкий, почти детский голос. – Встань. Дай поглядеть на тебя на такого.

Дорошенко встал и только теперь рассмотрел, что на престоле царь без усов, без бороды, совсем юн. («Як мой Сёмка», – подумал Дорошенко). В глазах его детское любопытство, смешанное с восхищением.

   – Так вот ты какой, Пётр Дорофеевич, – говорил Фёдор, не скрывая своей заинтересованности в госте. – Много, много наслышан был я о тебе. И давно увидеть хотел. Звал. Да ты что-то не хотел, говорят, ехать.

   – Не было часу, государь, войско на мне... было.

Фёдор ровно и не заметил многозначительной паузы.

   – Ну теперь ты свободен, Пётр Дорофеевич, живи в Москве. Советчика по турским делам лучше не придумаешь. Верно, Василий Васильевич? – взглянул Фёдор в сторону князя Голицына.

   – Верно, государь, – привстал князь с лавки и опять сел.

   – Выделим тебе двор, прокорм, а если хочешь, пошлём куда воеводою. Скажем, на Устюг.

   – Спасибо, государь, лучше при твоей милости буду жить. Позволь мне семью с Украины забрать только.

   – А где семья?

   – В Сосницах, государь.

   – О чём разговор, забирай семью, все пожитки. Перевози сюда, и звание тебе «гетман» я велю оставить в знак уважения к твоим заслугам.

   – Булавы нет, какой я гетман, государь.

   – Нет, нет. Вот у нас десятки князей без войска, однако ж князьями величаются. И ничего. Ты был гетманом, Пётр Дорофеевич, им и останешься до скончания века с вытекающими отсюда привилегиями и жалованьем. Заслужил.

Когда Дорошенко был отпущен, князь Голицын, глядя куда-то выше головы государя, заметил:

   – Не по Сеньке честь. Он с поляками нюхался, они неспроста на него виды имели, вон и Тяпкин о том пишет, а мы ко груди государевой прижимаем.

   – Перестань, князь, – поморщился Фёдор Алексеевич. – Мы не прижмём, султан прижмёт. Эвон Юрий Хмельницкий – христианин, и уж под чужим знаменем. Это хорошо?

   – Плохо, государь.

   – А теперь вот с Сечью и Серко. Жалованье запорожцам доси не послано. Будем ждать, когда им султан жалованье пришлёт? Михаил Тимофеевич, где жалованье запорожцам?

   – Государь, казна пуста. Поборы туго идут.

   – А мягкая рухлядь? А золото из Сибири?

   – Рухлядишка худо вдет, государь. Инородцы бунтуются.

   – Так о чём же вы тут думаете, коли думать взялись? Мне, что ли, вас учить, где деньги брать, – осерчал царь. – Чего у вас ни спросишь, ничего нет. Денег нет, рухляди нет, золота нет. А на что ж держава живёт? На престол силком затащили. Сиди. Царствуй. Правь. А как? А чем? Если ничего нет.

Фёдор встал с престола, скинул шапку мономахову и, быстро сбежав вниз, ушёл, хлопнув дверью. Бояре молчали, поражённые случившимся. Отродясь такого не было.

   – Вот довели человека, – сказал Апраксин. – Он юн, его беречь надо, а мы... Ты, князь, тоже хорош. Государь к миру клонится, всех примирить хочет, а тебе бы лишь повоевать. Он что, зря Дорошенко в Москву залучил? Именно для того, чтоб на Украине меньше ссор было.

   – Я что, не понимаю, – огрызнулся Голицын. – И говорил не в поперечье ему, а лишь для его уведомления, дабы знал суть.

   – Суть можно с добром сказать, а ты с ехидством своим аглицким. И это государю!

Глава 16
МУЖЕУБИЙЦА

Женщина стояла со связанными за спиной руками, а в нескольких шагах от неё два мужика рыли яму, попеременно сменяя друг друга. Тут же присутствовал судебный пристав и два стрельца с бердышами. Несколько зевак толпились около, держась подале от стрельцов, обсуждая предстоящую казнь. Подходили новые зеваки, спрашивали:

   – За что её?

   – Дитёнка свово убила.

   – Да нет, не дитёнка. Мужа топором оглоушила.

   – Ишь ты! А с виду соплей перешибить можно.

   – Таку перешибёшь, стерву. У-у, зенки-то пялит, бесстыжая. Это ж надо, свово кормильца. А?

   – Да слышал я, не шибкий он кормилец был, питух изрядный, пропивал всё подчистую.

   – Всё одно христианская душа, да и муж же венчанный, чай, не татарин.

Иные зеваки спорили меж собой, выдюжит баба три дня в земле или не выдюжит?

   – Где ей, пигалице, на второй день окочурится.

   – Не скажи, такие-то как раз живучие. Год пять тому такую же окопали, к третьему дню аж синяя стала, как утопленник, а сдюжила. Раз за три дни не померла, как и положено, прощение вышло. Откопали, вытащили, а она ещё и «спасибачки» молвила. Но от ямы уж идти не смогла сама, на карачках поползла. Бабы сжалились, подняли, пособили до избы добраться.

   – А ещё ж может государь помиловать, сказывают, ныне он добрый.

   – Но для того ж надо челобитную писать, а у неё руки-то повязаны, а тут ещё и землёй засыплют.

   – А писчики площадные на что? Эвон уж лёгок на помине.

Ужом проскользнул меж зевак плюгавенький мужичонка в старом, заношенном кафтане, с чернильницей в мешочке, привязанном к поясу, с пером за ухом, с невеликим свитком бумаги в руке. Почти крадучись приблизясь к осуждённой, спросил негромко:

   – Марыска, челобитную станем писать?

Женщина не успела и рта раскрыть, как на писчика ощерился судебный пристав:

   – Ты что, чернильная душа, порядка не знаешь? Изыди! Сполним приговор, тогда и являйся.

Площадный писчик знал порядки, а потому, угодливо изогнуршись в сторону пристава, попятился, бормоча виновато:

   – Всё, всё, жду.

Допятился до зевак, остановился, глаз не сводя с осуждённой, ожидая своего времени.

   – Что, писчик, – толкнул его плечом какой-то детина, – поживу чуешь?

   – Какая пожива, – промямлил смутившись площадный, – душу живую спасать надо.

   – Она мужа убила, а ты «спасать».

   – То, что убила, её грех, Бог решит, как взыскать. А мы? Должны друг к дружке, как Христос заповедовал.

Складно говорил площадный писчик, но лукавил даже перед самим собой, в уме давно прикинув взять с осуждённой за челобитную не менее десяти алтын. Хотя понимал, что идёт на риск. А ну раньше времени помрёт баба, с кого тогда плату за челобитную брать? Но у площадного есть знакомый подьячий в Разбойном приказе, такую горячую челобитную живо до государя доведёт, никто задержать её не посмеет, так как, сказывают, о таких делах государь повелел без всякой очереди доводить. И решает тут же, безотлагательно, говоря пять заветных царских слов: «Вины отпустить, пусть Бог судит».

   – «Дай Бог ему здоровья, – думает площадный писчик, вспомнив о государе. – Не дай Бог, болеет опять, не доведут до него, пролечу я с этой окаянной бабой». Однако десять алтын на дороге не валяются. «Надо рыскнуть».

А меж тем копавший яму протянул товарищу, стоявшему наверху, лопату:

   – Емеля, примерь, може, будет, добавь к черенку пару пядей.

Емеля взял лопату, приложил к бабе, лопата доставала до пупка преступнице, он отмерил выше по животу ещё пядь, крикнул товарищу с облегчением:

   – Всё. Как раз по грудь. Вылазь, Федос.

Подал ему руку, подсобил вылезти наверх.

   – Ну, Марыска, – обернулся пристав к осуждённой, – слезай в яму.

Женщина присела на землю, подгреблась к яме, опустила в неё ноги, взглянула на церковь, взметнувшую ввысь крест.

   – Ироды, ослобоните руку, дайте перекреститься хоть, – попросила она.

   – Обойдёсся, – отвечал пристав. – Вон Емеля перекрестит. Емеля, пособи ей в яму слезть.

Емеля подошёл, взял женщину за плечи. Вздохнул:

   – Ну, горе ты наше, давай осунемся вниз, – помог ей спуститься, шепнул на ухо: – Засыпать почнём, надуйся, чтоб дыхать после было способно.

   – Закапывайте, – скомандовал пристав, отступая от ямы и перекрестясь.

Емеля с Федосом взялись за лопаты, кидали землю быстро, без передынжи, стараясь не смотреть в глаза женщине. Управились скоро.

   – Отопчите, – приказал пристав, когда осуждённая была закопана по грудь.

   – Не надо бы, – возразил Емеля, – всё же человек живой.

   – Ну-у, – насупился пристав, – нашёл человека.

Отаптывали землю вокруг осуждённой нехотя, для виду, более стараясь по матерой земле ступать. Пристав видел это (не слепой), но помалкивал, для него было главное соблюсти порядок: окопали, отоптали. И всё.

   – Ну, будет, – буркнул начальник и, оборотись к стрельцам, наказал, видимо, давно заученное: – Сторожите в оба, явится кто откапывать, рубите бердышами. Ни от дождя, снега, ветра, ни от молоньи, ни от комаров, ни от мух никакого заслона злодейке. Ни поенья, ни еденья. Ясно?

   – Ясно, господин пристав. Свою службу знаем.

Заметив среди зевак площадного писчика, выжидательно глядевшего на пристава, приказал напоследок:

   – Плошадного можете допустить, но ненадолго.

Пристав ушёл, за ним, прихватив лопаты, отправились копальщики. Площадный писчик, получив дозволение, приблизился к окопанной женщине, опустился возле на корточки.

   – Ну, Марыся, будем челобитную писать?

   – Будем, будем, – отвечала женщина, тяжело дыша от груза, навалившегося на грудь.

   – Скажи мне в нескольких словах, как ты, за что его?

   – Я ж на суде сказывала.

   – Я что, по судам бегаю, что ли, – выговорил писчик. – Меня площадь кормит, не суды.

   – Ну, явился он с вечера в дымину, – начала рассказывать женщина, и в глазах её заблестели слёзы. – Почал бить меня, схватил топор: зарублю, кричит. Я на полати, он за мной, а там не размахнёсся, потолок мешат. Сказал: слезешь, мол, всё едино зарублю. А потом свалился у печи, да и заснул с топором-от. Слезла я тихонько, да и думаю, всё едино зарубит, злодей, почну сама. Вот и почала.

Слёзы катились уже ручьём по щекам женщины, у писчика шевельнулась в сердце жалость, стал ладошкой отирать ей щёки. Но за спиной послышался строгий окрик стрельца:

   – Эй ты, площадная душа, о чём пристав говорил? Не смей касаться осуждённой. Да и кончай тары-бары.

   – Счас, счас, – забормотал писчик и опять к женщине: – Надо было об этом на суде рассказать.

   – Я что, не говорила?

   – Ну и что судьи?

   – А что? Там в помощниках целовальник Епишкин сидел, который с Варварки.

   – Ну и что?

   – Этот кобель как-то ко мне подъезжал, на грех склонял, я его тогда по морде ощеучила. Вот он ныне и отомстил.

   – Ах, Марыска. Марыска. Ну держись. Тужься. Я ныне ж челобитную государю накатаю, уже завтрева у него будет. А ты держись. Я за работу с тебя десять алтын потом возьму. Ты согласная?

   – Хосподи, – просипела женщина. – Да ежели выручишь, рубль с меня будет, шубу продам, век за тебя молиться стану.

   – Ну всё, – посветлел лицом писчик. – За руль я тебя завтра ж выну, слышь, завтра ж. У меня в Разбойном приказе друг... A-а, ладно. Я побег. Держись, Марыска!

Площадный писчик убежал делать своё дело – строчить челобитную. По пути заскочил в питейный дом и, поскольку предстоял хороший заработок, выпил в долг полную кружку водки, закусил пирогом с потрохами. Пропив грош с денежкой, пообещал целовальнику завтра же воротить долг, помчался домой. Примостив на лавку бумагу, чернильницу, присел около на колени и начал писать. Однако с выпитого голова плохо «варила». «Отдохну чуток, – решил писчик. – Ещё успеется». И на этой же лавке растянулся и вскоре захрапел сладко.

А меж тем уже вечерело. Постепенно разошлись с площади зеваки. Караульщики-стрельцы ушли под навесик, специально сделанный для них от дождя и ветра. Оттуда хорошо была видна голова осуждённой, торчавшая из земли.

   – Как думаешь, скоко она протянет? – спросил молодой стрелец старшего.

   – Да дни два, пожалуй, проживёт.

   – А на три дня не потянет?

   – Нет. Хлипка. Кабы завтра к вечеру не окочурилась.

   – Може, площадный писчик выручит с челобитной?

   – Може, – зевнул старый стрелец.

А несчастная Марыся со страхом ждала ночи. Тело, зажатое землёй, постепенно нёмело, ноги затекали, и что самое тяжёлое, невозможно было шевельнуть даже пальцем. А когда наступила ночь, в тишине вдруг как по команде взвыли, залаяли собаки почти по всему городу. Жутко стало Марысе. И вот уже где-то неподалёку послышался визг и рычанье собачьей стаи, которых было без счета по Москве. Тут же перед самыми глазами Марыси явился пёс с горящими зелёными глазами. Не зная, как отпугнуть его, Марыся клацнула зубами и даже зарычала по-собачьи. Но голодный зверь в ответ на это схватил её горячей пастью за щёку.

Площадный писчик вспопыхнулся ночью, всё вспомнил, зажёг свечу, принялся за челобитную. Закончил уже перед утром и, едва взошло солнце, помчался к Разбойному приказу. Вызвал своего приятеля на улицу.

   – Петрович, горячая челобитная до государя.

   – От кого?

   – От бабы, вчера окопали.

   – Марыска, что ли?

   – Ну она.

   – Зря трудился. Нет уж Марыски.

   – Как нет? – обомлел площадный. – Её только вчера перед вечером окопали.

   – Ну и что? Ночью бродячая стая псов налетела, разорвали бабу. Съели.

   – А что ж стражи-то? – простонал писчик.

   – Ты что, не понимаешь, сторожа охраняют, чтоб не откопали. А тут псы, животные без понятиев! Это, брат, как суд Божий. А ты чё в расстройстве-то?

   – Как чё, как чё, – истерично крикнул писчик. – За ней мне рубль был. Рубль!

   – Ну что ж, – посочувствовал Петрович. – Не всяка строка серебром звенит. Перетерпишь.

Глава 17
ЭТОТ НЕВОЗМОЖНЫЙ РУССКИЙ

Василий Михайлович Тяпкин, получив подробную бумагу с тайных польско-турецких переговоров, явился к гетману Пацу с протестом:

   – Это что ж, пан гетман, получается? С одной стороны, вы зовёте русских вместе напасть на турок, а с другой, – ведёте тайные переговоры с султаном.

   – Где? С чего вы взяли? – изобразил Пац удивление на лице.

   – Да уж взял, пан гетман, мир не без добрых людей, кто надо и сообщил мне.

   – И всё же, кто это?

   – А вот этого я не могу сказать.

   – Мне для чего узнать хочется, пан Тяпкин, чтоб наказать брехуна.

   – Вот поэтому я и не хочу сообщать его имя. Вы же сами через пана Чихровского просили помощи против турок у государя, обещая продление перемирия. И тут же шлёте пана Карбовского для переговоров с турками.

   – Ах, вам уже и имя резидента известно?

   – Известно, пан Пац.

   – Ну что, – вздохнул обескураженно гетман. – Мы и вправду отправили посланника в Седмиградскую землю, чтобы как-нибудь задержать турок от нападения на Польшу, а между тем мечтаем заключить договор о соединении с царским войском. Если твой государь из подозрительности не хочет соединить своих войск с нашими, то король готов дать заклад какой угодно, готов сына своего отправить в Москву заложником, лишь бы только царское величество велел соединить войска без всякого подозрения и опасения.

   – Ну а если султан даст мир Польше?

   – То королевское величество тебе тотчас об этом объявит.

   – А на каких условиях вы согласны заключить мир с султаном?

   – На условиях возвращения Каменца и всех завоеваний.

   – Но султан наверняка на это не согласится.

   – Тогда делать нечего, – вздохнул Пац. – Уступим всё, чтоб республике не погибнуть. Но за это Бог взыщет на вас, пан Тяпкин, на вашем государстве. Республика в отчаянном положении, а вы переманиваете к себе Дорошенко, забираете наши города: Чигирин, Канев, Черкассы.

   – Что государь наш принял Дорошенко с городами, пан Пац, тому вам удивляться нечего, потому что царское величество отбирает города и народы христианские не у короля и республики, а из-под ига басурманского, под которое вы их сами поотдали ещё по договорам короля Михайла.

   – Но мы вынуждены были, пан Тяпкин, вынуждены, не своей волей, видит Бог.

   – Вот и ныне султан вас за горло берёт, тоже станете уступать не своей волей?

   – Ну тут мы ещё поглядим, пан Тяпкин, – гетман полуобнял Тяпкина, наклонился к уху, сказал негромко: – Может, как другу, пан, всё же скажет, от кого получил ведомость о наших переговорах?

   – Э-э, нет, пан Пац, – молвил Тяпкин, освобождаясь из объятий гетмана. – Сие ни дружбой, ни золотом не продаётся.

   – Ф-у-у, невозможный ты человек, пан Тяпкин, надо будет написать в Москву, что терпеть тебя уж нет сил.

   – Пишите, пан гетман, разве я возражаю. Я и не такое терплю от ваших сенаторов.

   – Паны сенаторы не могли вам обиды чинить, пан Тяпкин, коли король вас жалует.

   – Не мне чинили, но моей вере. Когда я обмолвился о наших пленных, которых турки в полон гнали, паны не скрываясь радовались, что-де так им, схизматикам, и надо. И они ж ещё с нами союза ищут. Для чьей выгоды?

Поздно вечером при одной свече (экономии ради) Василий Тяпкин строчил очередное донесение в Москву: «Волохи и молдаване, знатные особы приходят ко мне и говорят, чтоб великий государь приказал силам своим смело наступать на Крым, а когда Бог благословит, Крым возьмут, то все христианские земли, не только Украина, Волынь, Подолия, но и волохи, и молдаване, и сербы поддадутся под высокую руку царского величества...»

Свеча светила едва-едва, Тяпкин, поплевав на пальцы, снял нагар. Немного посветлело. Он продолжал быстро, дабы при лучшем свете поспеть: «Теперь турки в большом числе стоят наготове, куда пойдут – в Польшу или к Киеву – узнать не по чему, только по некоторому тайному согласию у турок с поляками надобно ожидать турок к Киеву, и потому господари молдавский и валахский наказывают, чтоб государство Московское было в великой осторожности...»

Тяпкин насторожился, за окном послышался шорох, он бесшумно встал из-за стола, приблизился к окну. Там никого не было видно, лишь деревья шевелили тёмными листьями. «Помстилось, – подумал Тяпкин, возвращаясь к бумаге. – Пугливее зайца стал».

«...Полякам очень не хочется, чтоб Крым и помянутые земли были под властью великого государя, по причине православной веры, которая тогда бы обняла кругом области Римской империи. Поляки – ненавистники Церкви Божией. Лютеранских и кельвинских костёлов не смеют так разорять, как разоряют и пустошат восточные церкви, потому что за костёлы стоит шведский король и курфюрст бранденбургский, которые об этом в договорах написали. Поэтому здешние православные христиане просят великого государя внести в договор с Польшей, чтобы не было им гонения от католиков».

Поляки не смели задерживать почту резидента, но распечатывать её и прочитывать считали вполне приличным.

И увидев однажды в Сенате Тяпкина в окружении сенаторов, проходивший мимо король гневно вскричал совсем не по-королевски:

   – Пан Тяпкин, – и даже палкой застучал о паркет, – по твоим затейным письмам мы до сих пор не можем заключить с царским величеством союз и получить помощь.

   – А стоит ли читать эти затейные письма, ваше величество? – отвечал, бледнея, Тяпкин.

Ответ был дерзостен, это вполне оценили сенаторы и тут же истаяли, словно и не были возле русского резидента.

   – Да как ты смеешь... да я тебя... – задохнулся в гневе Собеский, но, видимо, вовремя вспомнил о своём высоком статусе, резко повернулся на каблуках, аж взвизгнул паркет, и быстро пошёл, громко стуча палкой об пол.

Тяпкин понимал, что дерзость с королём ему даром не пройдёт. И не ошибся. Вскоре его вызвали к гетману Папу.

   – Пан Тяпкин, – заговорил Пац строго. – Вы изволили в ваших письмах в Москву неверно и пристрастно излагать всё происходящее здесь у нас.

   – У меня есть глаза и уши, пан гетман. И я пишу моему государю, что вижу и слышу. И впредь буду то ж писать.

   – Но мы посвящаем вас во все наши действия ведь не ради вашей личности, пан Тяпкин.

   – Знаю, пан Пац, вы посвящаете меня в ваши лукавства, дабы я передавал их моему государю за чистую правду. Но так не получится, пан гетман, я скорее отрублю себе руку, чем обману доверие моего государя.

   – Вы потеряли доверие нашего короля, пан резидент, и потому должны немедленно уехать в Варшаву. Король не желает вас видеть в Кракове.

   – Ваш король забыл, пан гетман, что я подданный не его, а своего великого государя. И только он сможет меня выслать или отозвать. Пусть король обращается к нему, если он действительно король, а не простой шляхтич.

   – Да вы предерзостны, пан резидент, – возмутился гетман Пац. – Так знайте, король хотел отправить вас в крепость, но я уговорил его не делать этого.

   – Ну что ж, русский резидент в крепости, это б явилось прекрасным подтверждением его правоты.

   – Пан Тяпкин, я заявляю вам от имени короля, что вы немедленно должны покинуть столицу.

   – И не подумаю, пан гетман.

   – Тогда вас увезут силой.

   – Это другое дело. По крайней мере мне дорогу не придётся оплачивать. За королевский кошт я готов.

Тяпкина увезли в Варшаву, забыв, однако, что он не польский подданный. Он тут же воротился в Краков и подоспел в самый раз. Из Седмиградской земли прискакал гонец от польского резидента и привёз условия визиря столь жёсткие и жестокие, что королевскому двору было не до русского резидента.

Условия гласили: «Польша должна уступить Турции на вечные времена Каменец, Подолию, Волынь, Украину, всю по обе стороны Днепра. Поляки не должны вступаться, когда турки будут отбирать города, занятые русскими. Зато султан прощает полякам дань, обещанную ещё королём Михаилом. Пусть поляки скорее высылают комиссаров для заключения мира, пока султан и визирь не вошли в польские пределы, а если войдут, то и на этих условиях не заключат мира».

Два Паца – гетман и канцлер прямо сказали Тяпкину:

   – Пиши, скорее пиши государю, чтоб наши войска соединить.

   – Что же вы на соединение пошлёте, панови, если вы уступаете султану всё: и свои и чужие владения?

   – Какие чужие?

   – А Украина Левобережная чья? Разве ваша?

   – Но, пан Тяпкин, то ваша вина, что не хотели войска наши соединить!

   – Но вы ж сами продление перемирия обставили столькими условиями, что вступило в противоречие одно с другим.

   – Но поймите и нас, что утопающий и за бритву хватается.

Комиссары были посланы тайком от русского резидента, хотя гетман Пац и обещал Тяпкину его присутствие при заключении договора с султаном: «Обойдёмся без этого невозможного русского».

И когда Тяпкин явился за объяснениями к подскарбию коронному Морштину, тот сам начал с упрёка:

   – Мы очень удивляемся, что государь ваш не объявил нашему государю о взятии украинских городов.

   – Ещё больше удивится царское величество, – отвечал Тяпкин, – что ваш государь, презрев договоры, заключил мир с султаном, не договорившись с царским величеством, даже и мне, резиденту, который должен был присутствовать при переговорах, объявить не велел.

   – Мы это сделали поневоле.

   – И что ж вы уступили султану?

   – Подолию с Каменцом. Украина оставлена за казаками по старым рубежам, кроме Белой Церкви и Паволочи.

   – А кому отошла Белая Церковь и Паволочь?

   – Нам, разумеется.

   – Ну что ж, вы туркам уступаете, а великому государю приходится силой забирать вами уступленное. Да вы ещё и обижаетесь, что берёт государь эти города, вам не объявляя.

   – Вот государь ваш Дорошенко сманил, а ведь гетман этот сносился с ханом и султаном. Не боитесь его?

   – Это всё слухи.

   – А дыма без огня не бывает, пан Тяпкин.

Но Тяпкин не брал этого на веру, понимая, что поляки, злясь на Дорошенко, хотят просто опорочить его, и в донесении очередном писал: «Слухам этим нельзя совершенно ещё верить, только надо соблюдать большую осторожность и проведывать о нём сущую правду, или, для большей его верности, жену его, детей, братьев, тестя и тёщу держать в Москве, а ему обещать большую государскую милость и награждение, чтоб верно служил: потому что много поляки из зависти с сердца на него клевещут, желая, чтобы он пропал. Боятся его, потому что он воин премудрый и промышленник великий в войсковых поступках, все их польские франтовские штуки не только знает, но и видел. Король, сенаторы, гетманы и всё войско про него говорят, что нет такого премудрого воина не только на всей Украине, но и в целой Польше».