Текст книги "Федор Алексеевич"

Автор книги: Сергей Мосияш

Соавторы: Александр Лавинцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 46 страниц)

Вечером, когда Билевич вместе с хозяином и спутниками сидели за маленьким столиком под шелковицей и пили чай, его позвал к воротам один из слуг бея.

   – Вас зовут.

   – Кто?

   – Казак Хмельницкого.

Билевич вышел за ворота. Прислонясь к стенке ограды, стоял казак, по очертаниям огромной фигуры капитан признал в нём Охрима.

   – Охрим, ты?

   – Я, капитан, – отвечал тот негромко, приближаясь вплотную.

   – Что случилось?

   – За ради Христа, капитан, уезжай скорее отсюда.

   – Что так-то?

   – Гетман приказал убить тебя.

   – За что?

   – А я знаю. Каже, какую-то нитку порвать треба, щоб ты, значит, до Москвы не доихав.

   – А кому он приказал? Убить-то кому?

   – Кому, кому. Мне, кому ещё. Уезжай, капитан, прошу тебя. Не вводи в грех.

   – Ну а как ты ему скажешь?

   – Как, как. Скажу, убыв.

–И он поверит?

   – А куда он денется. Раз тебя в городе не будет, значит, убитый. Поезжай, капитан, поимей мне сочувствие. Он же меня может со службы прогнать. А куда я тут денусь? Опять к татарину в рабы?

   – Хорошо, Охрим. Я уеду чуть свет, коней подкормлю и уеду.

   – Вот спасибочко вам, добрый вы чиловик, вот спасибо. Счастливого кроку.

Даудов исполнил и царскую волю, и патриаршию, царскую грамоту вручил султану, Иоакимову – муфтию. И тот и другой поблагодарили его и велели ждать ответа. Однако встреча с ними уже более не состоялась. И ответа от них он не дождался. Где-то через месяц с лишком, когда Даудов уже стал терять надежду на ответ, за ним прибыл посыльный от визиря.

   – Мы ознакомились с грамотой великого государя, – сказал визирь. – Мы понимаем его озабоченность. Более того, мы тоже озабочены тем же, чтоб между нашими странами всегда был мир. Но ведь не мы нападаем на ваши земли, всё время ваши войска переходят наши границы, разрушают наши города.

   – Как? – удивился Даудов. – Я что-то не упомню такого.

   – Странно, – пожал плечами визирь. – Странно, что Москва посылает человека, который не знает сути дела. А Чигирин? Ведь он же на нашей стороне. Испокон граница между нами проходила по Днепру. А гетман Дорошенко, правивший Правобережьем под нашим покровительством, где он? Москва попросту похитила его и лишила власти, да ещё собирается отправить в Сибирь – эту страну мрака.

   – Дорошенко живёт в Москве на полном содержании государя.

   – Как птица в клетке. Я знаю это. Мы ему дали власть. Москва – клетку.

   – Ну если визирь начинает углубляться в историю, – не сдавался Даудов, – то я могу тоже вспомнить, чьё было Правобережье хотя бы в десятом веке, когда ещё Блистательной Порты и в помине не было.

   – Мы живём в семнадцатом веке, не в десятом, – нахмурился визирь, – и будем говорить о сегодняшнем дне.

Он долго и сердито молчал, видимо, напоминание из древней истории было неприятно ему. Оно и понятно: по истории Русь старше Порты более чем на полтысячи лет, и, если по человеческим меркам – ей бабушкой приходится. Хороша же внучка, оттяпавшая у бабушки этакий кусище.

Наконец, успокоившись, визирь продолжал:

   – В общем так, мы готовы вести переговоры о мире, если Москва будет признавать за нами Правобережье. Пусть великий государь шлёт полномочных послов в Крым, там и станем вести переговоры. Мы не можем забывать о хане, нашем верном союзнике, о его интересах.

   – А как с Хмельницким решите?

   – Это уже Москвы не касается. Возможно, он станет править Правобережьем.

И опять Даудов задел неприятную для визиря тему – вопрос о Хмельницком. Визирь явно не хотел говорить об этом.

   – Вот наша грамота великому государю, – сухо сказал он. – Можете ехать. Счастливого пути.

Капитана Билевича принял в Посольском приказе князь Голицын. Государю нездоровилось, и он лежал в своей опочивальне, принимая только самых близких к престолу людей.

Выслушав сообщение Билевича, Голицын спросил:

   – Какие потери были у турок под Чигирином?

   – В первом походе около восьми тысяч они потеряли. Во втором было выведено более ста тысяч воинов. Потеряно около трети.

   – Да, тут визирь не щадил никого. А результат? Развалины Чигирина. Захватили город и тут же бросили.

   – Визирю больше нужна была победа, а не город. Каждому ведь жить хочется.

   – А каковы их планы в отношении Хмельницкого?

   – Да, как я понял, они уж не рады, что с ним связались. Он же беспробудно пьянствует и, по-моему, уже безумен. Турки с ним крепко просчитались. Они думали, что, как только привезут его на Украину, за ним пойдут все казаки, как бывало за отцом его. А казаки не пошли. Вот теперь он сидит в Казыкермене, князь – без княжества, гетман – без войска.

   – Ну что ж, оно неплохо, что и Порта мира взалкала. Может быть, удастся договориться. Передай господарю Дуке государеву благодарность за посредничество. Мы будем стараться, чтоб усилия эти не пропали даром.

Вечером Голицын был в спальне государя с докладом о предварительных договорённостях в отношении мира с Портой.

   – Султан никак не хочет уступать Правобережье, государь.

   – Но на переговоры-то он согласен?

   – Да, переговоры он назначает в Крыму у хана.

   – А о Правобережье надо обязательно посоветоваться с Иваном Самойловичем. Ныне он гетман всей Украины, и без него решать этого нельзя.

   – Ты прав, государь.

   – Кого бы ты, Василий Васильевич, советовал послать к гетману?

   – У меня есть толковый дьяк Емельян Украинцев.

   – Посылай с Богом. Накажи ему, чтобы гетман изложил всё на бумаге, дабы можно было в Думе обсудить. А потом уж будем решать, кого в Крым послать.

Глава 29
ДЕНЬ СИБИРСКОГО ПРИКАЗА

Четверг – день Сибирского приказа, когда начальник его или дьяк докладывает государю дела сибирские. Сибирь – основной поставщик в казну мягкой рухляди – шкурок соболя, песца, бобра, белки. И золота, разумеется.

Но в этот четверг шёл доклад не о рухляди, а о волнениях инородцев и было в Думе сидение великого государя с боярами о делах. Тем более что дела были в Сибири нерадостные, «худые дела», как сказал дьяк, прежде чем начал читать скаски с мест.

– «...А мангазейские самоеды не хотят платшь ясак. А их князец Ныла, явившись к сборщикам, бросил им лишь шкуры песцов, и когда те спросили за соболей и бобров, Ныла вскричал своим: «Промышляйте над ними!» И самоеды с ножами бросились на сборщиков, а те убили Нылу и разогнали самоедов. Однако те толпой явились к городу, дабы отомстить за Нылу, и три дня русские отбивались от них. И только другой князец самоедов, придя к Мангазеи, разогнал взбунтовавшуюся толпу и спас русских от гибели».

   – А имя, имя этого князца, что спас русских? – спросил царь.

   – Его нет в скаске, – отвечал дьяк.

   – Жаль. Имя возмутителя сообщили, а кто утишил бунт, нет. Жаль. Отпишите и спросите имя его и от царского имени пусть его наградят чем-нито. Что у них там ценится?

   – Оружие, государь.

   – Вот пусть ему и дадут доброе ружьё с боезапасом.

   – Хорошо, государь. Всё исполним.

   – Ну что там ещё? Читай.

   – Это скаска из Красноярска, государь, от воеводы Загряжского.

   – Что он пишет?

   – Тоже ничего хорошего.

   – Всё равно читай.

   – «...Киргизы Томского уезда, озлясь, ударились в разбой и измену, против них мы выслали конных казаков, которые побили разбойников, отобрали у них награбленное, потеряв при этом пятерых своих. Большая толпа киргизов пришла под Красноярск. Не сумев одолеть город, они сожгли шестнадцать окрестных деревень, перебив многих жителей. На подмогу киргизам пришли тубинцы, это озлило детей боярских и казаков. Они вывели за город тубинских аманатов и на глазах родственников расстреляли их».

   – И правильно сделали, – подал голос Хованский, и многие бояре посмотрели на него неодобрительно: поперёд государя выскакивает, нехорошо, невместно. Сказано, Тараруй!

Но государь не пренебрёг, ответил:

   – Ах, Иван Андреевич, разве зло злом убьёшь. Вы намного старше меня, опытнее, уж должны бы понимать это.

   – Но, государь, они же шестнадцать деревень сожгли, людей побили.

   – Значит, сборщики их чем-то обидели. Сколько раз уж как начнём разбираться, с чего началось, ан в наших же русских и упираемся. Попадётся сборщик ясачный нечестный или злодей, значит, жди там беды. Разве не так?

   – Да оно, конечно, так. Но и инородцам всё едино нельзя попускать, на голову сядут.

   – А что за геройство расстрелять аманатов-заложников, – продолжал Фёдор Алексеевич, – тем более что в аманатах часто дети вождей. Они-то при чём? В общем так, Иван Пантелеевич, отпиши в Красноярск: за те, что воевода допустил убийство аманатов, посадить его в тюрьму на сутки. Пусть посидит, подумает. Повторится ещё, не посмотрю на чин, определю бить кнутом нещадно. А служилым людям велю сказать... – Царь взглянул на подьячего, сидевшего с бумагами. Тот догадался, умакнул перо в чернила. – ...Мы служилых людей за ту вину, что аманатов расстреляли, – начал диктовать государь, – смертной казни предали, но для нынешней их службы и разорения мы ту вину им велим отдать, и они бы, видя нашу премногую милость, нам изрядно служили бы и у тубинских князцов аманатов взяли добрых родов и впредь их не расстреливали бы. Аманаты берутся не для казни, а для тишины между служилыми и ясачными людьми... Записал?

   – Записал, государь.

   – Может, воеводу-то не стоит ронять перед служилыми-то, – сказал боярин Милославский. – Чай, Загряжского фамилия не из последних.

   – А что ты предлагаешь, Иван Михайлович?

   – Выговорить за недосмотр.

   – Про выговор он тут же забудет. А вот посидит в тюрьме хотя бы денёк, это ему запомнится до скончания живота.

Никто из бояр не поддержал Милославского, так и приговорили, как государь указал: воеводу Загряжского на сутки в тюрьму посадить.

   – Ну всё, что ли? – спросил государь дьяка.

   – Нет, государь, вот ещё скаска из Верхотурья от приказчика Арапова. Арапов этот – садчик, он крестьян на землю сидит, которые туда из других мест прибывают.

   – Что сообщает Арапов в своей скаске?

   – Он пишет, что был в одной из татарских слобод в Кунгурском уезде для разных покупок и что пришли к татарам десять башкирцев и подбивали их идти весной воевать Кунгур и другие сибирские слободы. Они так говорили, что-де Чигирин турки и крымцы взяли и государевых людей побили и мы будем воевать, потому что мы с ними одна родня и душа. Арапов пишет также, что башкирцы и татары, кормя лошадей, луки и стрелы делают, и ружей у них много, у некоторых по две-три пищали приготовлено. Готовятся Кунгур промышлять.

   – Но это весной грозились, а сейчас ведь лето. Может, тем и кончилось?

   – Нет, великий государь, они ещё на лыжах под Кунгур явились.

   – И что?

   – Сожгли Кунгур, – молвил дьяк виновато, словно это он сжёг.

   – Так что ж ты нам скаску Арапова читаешь после случившегося? Надо было, получа скаску, немедля слать в слободы те служилых людей.

   – Скаска долго шла, государь.

   – Вот и врёшь, – вскочил Милославский. – Я знаю, в Сибирском приказе все скаски приходящие, не читая, складывают. А читают, когда государь отчёта затребует. Читают все гамузом. У меня на дыбе один подьячий сказывал, что некоторые скаски годами не читаются, и если шибко устаревают, то сжигаются.

   – Что скажешь, Иван Пантелеевич? – спросил дьяка государь.

   – Что скажу, великий государь, что все мы не без греха. Сам видишь по той же араповской скаске. Но чтоб сжигать их, того у нас не бывало.

   – Но вот же говорит Иван Михайлович.

   – Ах, государь, на дыбе да под кнутом ещё и не то скажешь, родного отца в Иуды запишешь.

   – Да, – неожиданно поддержал дьяка князь Голицын, – на дыбе истину трудно узреть, там не правда – кнут правит.

Милославский, видя такую поддержку, не стал далее спорить, а, садясь, проворчал негромко:

   – Вора да татя только кнут и правит.

Далее царь попросил бояр говорить по делам сибирским, но ничего путного никто предложить не смог. Одоевский договорился до того, что предлагал приказчика Арапова наказать, что запоздал со своей скаской.

   – Да ты что, Яков Никитич, кто ж за усердие наказывает, – сказал государь. – Разве он виноват, что скаска долго в пути была. И потом, это дело людей служилых – есаула, сотника, а ещё вернее – воеводы. Они должны были, как только явились башкиры-смутьяны, меры принимать. Почему приказчику это показалось важным, а им – нет?! Вот и получили разгром Кунгура.

И всё же в конце долгого обсуждения государь велел написать всем сибирским воеводам, чтоб с инородцами обращались мягче, что с ними жесточью ничего не добьёшься.

После обеда государь обычно отправлялся отдыхать и Дума «думала» уже без него, как правило, по делам мелким, и если что решала, то всё равно назавтра решение это докладывалось государю и им утверждалось. Иногда государь, особенно при болезни, всё передавал Думе: «Как решите, пусть так и будет».

Но в этот день после обеда государя ждал уже Симеон Полоцкий, который, исполняя царский указ, в одной из палат Кремля устроил типографию и ныне обещал показать её Фёдору Алексеевичу. По дороге к типографии Полоцкий спросил царя:

   – Что так мрачен, государь?

   – Худые новости из Сибири, Самуил Емельянович. Волнуются инородцы, ясачные люди.

   – Видно, утесняют их местные правители.

   – Там всего понемногу. В Верхотурье вон татар да башкир победа турок под Чигирином воодушевила, одной веры с ними – мусульмане.

   – Надо перекрещивать их в нашу веру.

   – А сие возможно? – удивился Фёдор.

   – А отчего ж нет.

   – Надо подумать над этим, Самуил Емельянович. Надо подумать. Спасибо за мысль мудрую.

   – Не особенно она мудрая, Фёдор Алексеевич, достаточно заглянуть в историю отчины нашей. Взять того же Владимира Святого. При нём вся Русь в какой вере была?

   – Язычники.

   – Вот. А он взял и перекрестил всех в христианство. Не всех, правда, сразу, но сделал почин. Так что ныне даже вроде и полегче будет это делать. Вспомните, как при нём новгородцев крестили, огнём и мечом в реку гнали.

   – Огнём и мечом – сие не по мне, Самуил Емельянович.

   – Тогда пригрозите другим чем, скажем отобранием земли или угодий каких.

   – Надо подумать, надо подумать.

В типографии Полоцкий, видимо вспомнив время, когда учил маленького царевича Фёдора грамоте и языкам, вновь обрёл тон обучающего:

   – Вот это касса с буквами, Фёдор Алексеевич, всякая буква имеет своё место. Здесь мы набираем текст и, как вы догадываетесь, буквы ставим наоборот, правильный текст можно увидеть, если подставим зеркало.

Затем Полоцкий показал государю печатную машину и, положив чистый лист под пресс, покрутив винт, сделал отпечаток. Вынув лист, протянул государю.

   – Отпечатав вот так листы, мы их сшиваем в тетради, а потом, сложив несколько тетрадей, делаем книгу. Потом изготавливаем кожаный переплёт, а точнее, тонкие доски, которые обтягиваем кожей.

Государь прочёл свежий оттиск и вдруг посветлел лицом, улыбнулся.

   – А ведь это лист из псалтыри.

   – Да, Фёдор Алексеевич, это лист из псалтыри, и именно с теми псалмами, что изволили перевести вы.

   – То-то я вижу, знакомые строки. А в печати вот и не узнал. Севостьян не узнал своих крестьян, – засмеялся царь.

Полоцкий специально, перед тем как привести царя в типографию, велел наборщику набрать эти псалмы, которые когда-то перевёл Фёдор. Он знал, что это будет приятно ему. И не ошибся. Любому автору, даже царю, приятно увидеть своё сочинение отпечатанным. Фёдор Алексеевич не был исключением. А главное, куда подевалось и его мрачное настроение, глаза оживились, лицо порозовело и сам повеселел.

   – Великое и прекрасное дело сотворил ты, Самуил Емельянович. Душа радуется.

   – Государь, – приложил руку к сердцу Полоцкий, – Фёдор Алексеевич, без твоей помощи, без твоего догляду и заботы типографии этой вовек бы не родиться.

И Симеон Полоцкий не льстил, говорил вполне искренне, потому что это было действительно так. И был доволен, что именно он разогнал мрачные мысли царя и порадовал его в этот нелёгкий и невесёлый для венценосца день.

Глава 30
УРОКИ КОНФУЗИИ

Потеря Чигирина не только Москву озаботила, но и гетмана Самойловича. Он послал в Москву знатного войскового товарища Ивана Степановича Мазепу[43]43
  Мазепа Иван Степанович (1644—1709) – гетман Украины (1687—1708), стремился к отделению Украины от России. Во время Северной войны (1700—1721) перешёл на сторону шведов. После Полтавской битвы (1709) бежал вместе с Карлом XII.


[Закрыть], которому было наказано рассказать государю в подробностях о причинах конфузии под Чигирином.

   – Особенно упирай на местничество в московских полках, которое в бою великий вред приносило. Впрочем, ты это своими глазами видел. Если и далее начальники будут местами и родовитостью считаться, то мы так и Киев потеряем.

   – А про Семёна рассказать?

   – Расскажи обязательно, лучше бы самому государю. Хоть этим немного порадуем его.

Вскоре после потери Чигирина и отставки Ромодановского гетман послал на Правобережье своего сына Семёна с войском и приказом: пожечь города и сёла, дабы неприятелю нигде пристанища не было.

Семён оказался сыном послушным, везде, где только возможно, пускал красного петуха. Однако города Ржищев, Канев, Черкаск, Корсунь уцелели, так как встречали. Семёна, как начальника царского войска, с хлебом и солью и тут же с радостью государю челом били, дабы забрал он их из-под басурманской власти под свою царскую высокую руку.

   – Особенно не забудь сообщить государю, – наказывал гетман Мазепе, – о городах, присягнувших ему на Правобережье.

   – Что толку в ихой присяге, если они на татарской стороне.

   – Может, толку и нет, а пусть государь знает, что, живя под султаном, народ остаётся привержен царскому величеству.

Однако, прибыв в Москву, Иван Мазепа не смог попасть к Фёдору Алексеевичу по причине нездоровья государя. Пришлось посланцу довольствоваться встречей с думным дьяком Ларионом Лопухиным, который не только выслушал, но и записал всё, что говорил Мазепа, для доклада государю.

   – Надо, чтобы на оборону Киева и всей Малороссии было прислано много войска, а бояр и воевод было б с ним поменьше, – говорил Мазепа. – А то, когда бояре начинают местами считаться, да каждый свой полк беречь начинает, оттого происходит нестроение.

   – Кому из бояр и воевод быть, – отвечал Лопухин, – на то есть грамоты государевы, промысел им велено чинить по тамошнему делу и совету с гетманом.

   – В том-то и дело, не всегда чинят, как велено. В прошлую войну с князем Ромодановским ратных людей было много, а как они были на той стороне и шли на выручку Чигирину, то государевых ратных людей на бою было очень мало.

   – Почему мало?

   – А потому что половина стрельцов в обозах у телег была. В полках оставалось для боя по триста человек, а то и того менее.

   – А рейтеры, а городовые дворяне?

   – От них только крик был, и никакой пользы. Полковники и головы беспрестанно просили у гетмана людей в помощь, и он людей своих к ним посылал, а сам остался только со своим двором и драгунским полком, который по указу государя в бою всегда должен при нём быть. Находились полковники, которые и этот полк просили.

   – Ну, Иван Степанович, ты тут такое наговорил. Неужто всё так и было? Отчего же головы и полковники своих ратных людей к бою не слали? Это ж их святое дело.

   – В том-то и дело, каждый думал не о том, как врага поразить, а как бы от боя уклониться. И гетман просил, чтоб в будущем главным воеводой в войске один был и чтоб все в его власти были и исполняли приказы его без прекословия и лукавства. Если после Чигирина мы ничему не научимся, то и впредь будем биты поганскими войсками. Вон ныне даже Юраска Хмельницкий голову поднял, занял с татарами Немиров.

   – Ныне государь ищет мира с султаном, – сообщил Лопухин. – Если это удастся, то и войска много не надо будет.

   – Дай Бог, дай Бог, щоб наше телятко вашего волка зъило, – сказал Мазепа с усмешкой. – Без доброго войска, дьяк, мира никогда не добьёшься.

Едва Мазепа воротился из Москвы, как вскоре в Батурин прибыл посланец государя дьяк Емельян Украинцев. Встречен он был гетманом с высокой честью и искренней заинтересованностью.

   – Ну как доехал, Емельян Игнатьевич? – спросил гетман.

   – Слава Богу. Но коляска что-то моя под конец совсем расшаталась, раза два передок вырывался вон.

   – Ну это шкворень погнулся. Я велю кузнецу новый отковать. Да и шины надо перетянуть, эвон на заднем колесе совсем слезла с обода.

   – Пожалуй, Иван Самойлович, будь милостив, дай команду, пусть всё подправят, чтоб до Москвы добраться без происшествий.

Гостя, как и положено, сперва чествовали за обильным угощением, где присутствовала почти вся старшина – есаулы, полковники, войсковые товарищи, войсковой судья и войсковой писарь. Пили во здравие великого государя, которому всё нездоровилось, за посланца его, за гетмана и за грядущие удачи на бранном поле. Дел старались не касаться, а если кто и заговаривал, того немедленно сам гетман осаживал:

   – То говорка не для застолья, брат. Разлей-ка лучше горилку по чаркам.

К делу государев посланец приступил на следующий день с утра. Они удалились с гетманом в небольшую горенку, куда им принесли солёные арбузы.

   – Вот рекомендую, – сказал гетман, – самая лучшая после похмелья закуска. Добро голову прочищает.

   – Спасибо, Иван Самойлович, – отвечал Украинцев, – но моя голова никогда не болит с похмелья. Грех жаловаться.

   – У кого как. Ты, видать, ещё молод, вот и обходится. А мне уж, старику, приходится на другой день лечиться либо арбузами, либо крепким рассолом.

Дьяк подождал, когда гетман управится с парой арбузных долей, оботрёт усы, крякнет довольно и наконец глянет на гостя ясными глазами: мол, готов слушать.

   – Иван Самойлович, ты знаешь, что государь от тебя никаких тайн не имеет, что он ценит тебя.

   – Знаю, Емельян Игнатьевич, знаю. И в его приязни ко мне не раз убеждался.

   – Ты всё досконально знаешь, что делается великим государем с королём польским, с султаном турским и ханом крымским на покой и тишину Войску Запорожскому и народу малороссийскому. Ничего от тебя на утаено.

   – Знаю. И очень ценю доверие государя.

   – Теперь царское величество велел тебе объявить, что турки клонятся к миру, а польские послы в Москве склоняют нас соединить войска с королевскими и вместе идти на султана в его государство. Так государю очень важно мнение твоё на сей счёт. Как лучше нам поступить?

   – С турками надо мир заключать, тут и задумываться нечего. Война с ними народу уж наскучила и пока доброго результата не дала. А что касается поляков, то я бы советовал государю веры им не давать. Во-первых, далеко вести войска, а татары, как узнают, тут же лишат лаптах кормов, пожгут траву. Но даже если допустим, что наши с королём соединятся и даже победят, то плоды победы достанутся Польше, паны её не упустят. А наши войска будут только изнурены дальними переходами и пустотой Правобережья. Нет, нет, нет, я умоляю государя не доверять королю.

   – У тебя есть на то основания, Иван Самойлович?

   – Есть, – сказал гетман, встал и, приоткрыв дверь, позвал дежурного казака. – Иди и призови ко мне Чуйкевича. – Потом опять сел к столу, пояснил Украинцеву: – То мой канцелярист, недавно воротился из Сечи, он тебе всё расскажет. А то, я смотрю, в Москве мне не верят, когда я пишу о происках Серко.

   – С чего ты взял, что не верят? Верят.

   – А почему, чтоб ни сотворил Серко, мне все велят прощать ему. Если б запорожцы помогли под Чигирином, может, всё по-другому бы обернулось. А то помогали, да не нам – татарам. Вот придёт Чуйкевич и пораспрошай его за Сечь, за Серко. Я уйду, чтоб ты не думал, что я его подучаю.

   – Ну зачем уж так-то, Иван Самойлович. Мы тебе верим. Просто у государя сердце такое, он и не таким, как Серко, вины отпускает, воров милует, шибко жалостлив. Даже жён-мужеубийц не велит окапывать, хотя это испокон было на Руси заведено. Говорит: «Доброго мужа жена не убьёт». Не поспоришь ведь. Государь.

Чуйкевич явился. Это был молодой в щегольском чекмене казак с лихо закрученными усами. Встал в дверях, стройный, готовый к услугам.

   – Роман, – сказал гетман, – расскажи государеву человеку Емельяну Игнатьевичу о своей поездке в Сечь, всё, всё, ничего не утаивая. А я пока пойду распоряжусь по хозяйству.

Гетман всё же решил уйти, и Украинцев счёл неудобным задерживать его при подчинённом.

   – Ну, садись, Роман, – пригласил Украинцев канцеляриста. – Рассказывай, что там в Сечи происходит.

Чуйкевич присел на лавку, заговорил чётко и без запинки, словно выученное:

   – Сечь наклоняется к королю. При мне король прислал белоцерковского попа, и тот поп велел мне передать гетману, чтоб он обратился с Войском Запорожским к королю польскому и он будет его жаловать.

   – А что кошевой Иван Серко?

   – Иван Серко после переговоров с тем попом похвалялся, что, объединившись с татарами и поляками, будут Москву воевать.

   – Может, это он спьяну болтал? Ведь у короля с великим государем перемирие. Было и продолжено ещё на тринадцать лет.

   – Да нет, по-моему, Серко трезв был, хотя за это трудно ручаться. Может, и спьяну. Но ведь, как говорится, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

   – Ну, а ты как сам думаешь, может Серко против государя Сечь поднять?

   – Вряд ли. Болен он, какой из него ныне вояка. Вот языком и воюет, из атаманства не хочет уходить. А Сечь против Москвы – об этом и думать смешно, всё равно что комар супротив быка.

   – А чего ж тогда грозится?

   – А как же? Ведь Сечь всегда за тем шла, кто кормил её. Ныне, видимо, король подкинул им на зипуны, вот и окрысились на Москву. Пришли Москва подарки побогаче – на хана поворотят. Я так думаю, что Серко и грозится Москве для этого.

   – Для чего?

   – Для подарков. Мол, погрожусь, напугаются и, глядишь, добрую плату пришлют.

   – А почему ты так думаешь?

   – А потому что Серко не случайно свои угрозы при мне говорил. Он же знает, что я передам гетману, а гетман – Москве. Небось напрямую-то Москве он никогда не грозил. Наоборот, всегда в верности клялся.

   – Ну что ж, пожалуй, ты прав, Роман. Спасибо за рассказ, можешь идти.

Чуйкевич вышел, и скоро явился в горнице гетман:

   – Ну что, славные новости из Сечи?

   – Твой канцелярист умный парень, – сказал задумчиво Украинцев. – И новости его из Сечи не такие уж страшные.

   – Как? Серко передаётся королю, а ты говоришь, не страшные.

   – Ну и что? Кошевому надо Сечь кормить, у них только рыба своя, а остальное всё покупать надо или грабить. Мы плохо им платим, что там говорить, а король, видно, подкинул деньжат. Вот Иван и грозится, да ещё и прилюдно, деньги-то отрабатывать надо. А там, глядишь, Москва напугается и ещё подарков пришлёт.

   – Ну ты, Емельян Игнатьевич, выходит, оправдываешь Серко?

   – Я не оправдываю, я стараюсь понять его. Вон твой Роман – канцелярист, а не хуже другого боярина раскусил кошевого.

   – Что же он мне «раскушенного» не преподнёс?

   – А ты и не догадываешься?

   – Нет.

   – Он тебе преподнёс такого, какого ты его видеть хочешь. Изменник. И всё. Он, чай, у тебя служит и тебе угодить рад. Молодой, старательный и очень умный. Цени. Пожалуй, даже хорошо, что ты вышел. При тебе бы он вряд ли рассуждать стал, доложил бы, и всё. А я у него собственное мнение вытянул, и оно оказалось толковым. Подскажу государю, чтоб слали в Сечь содержание.

   – Туда войско слать надо, а не содержание.

   – То не нам с тобой решать, Иван Самойлович, государю. А он к Серко благожелателен.

   – С чего бы это?

   – Да когда-то Серко со своими казаками, ещё при Алексее Михайловиче, сочинили ответное письмо султану, кажется Мухаммеду IV, письмо соромное, ехидное. Так, веришь, государь его наизусть помнит, и когда вспоминает, хохочет от души. Я полагаю, от этого и к Серко приязнен.

   – Где ж он его взял, письмо-то?

   – А список с него у Алексея Михайловича в бумагах хранился. А Фёдор Алексеевич, будучи царевичем, натыкался на него.

   – Ну что будем решать, Емельян Игнатьевич? – воротил разговор гетман до главного предмета переговоров.

   – Решение одно. Ты ныне или завтра соберёшь свою старшину, посоветуешься обо всём, о чём мы говорили. И напишешь всё государю на бумаге, и в отношении мира с турками, союза с поляками, ну и про Сечь, разумеется подробно.

   – Хорошо. Я думаю, и старшины меня поддержат. С султаном мир, с королём никакого союза.

   – Там увидим. С Богом, Иван Самойлович.

Украинцев задержался в Батурине ещё на три дня. За это время ему изладили коляску, заменили шкворень, перетянули шины, подкормили коней. Но главное, гетман написал обстоятельное письмо государю о решении совета старейшин по вопросу мира с султаном и союза с поляками. В самом конце было приписано и об Иване Серко, о его тайных переговорах с королём и ханом. Гетман не удержался от соблазна ещё раз лягнуть своего недоброжелателя, тем более было за что. А там пусть решают.