Текст книги "Федор Алексеевич"

Автор книги: Сергей Мосияш

Соавторы: Александр Лавинцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 46 страниц)

XXIX
ВЫРВАННАЯ ПОБЕДА

В толпе раздался вой и визг, когда сабля Агадар-Ковранского, описав в воздухе полукруг, брякнулась о землю на порядочном расстоянии, а из кучки поляков раздались громкие аплодисменты, крики «виват» рану Мартыну Разумянскому и радостный смех.

Никто из очевидцев этой своеобразной дуэли не сомневался, что Агадар-Ковранский погиб. Нечего ему было ждать пощады от разъярённого до безумия Разумянского!

Ив самом деле пан Мартын спешил довершить свою победу. Главное уже было сделано – противник был обезоружен, теперь оставалось только нанести ему роковой удар, и все обиды будут смыты горячею кровью обидчика. Разумянский, дико вскрикнув, кинулся с поднятой саблею на беззащитного врага.

Но недаром в жилах князя Василия текла русская кровь! Кровь татар и калмыков, его отдалённых предков, дала ему в наследство и непомерную пылкость, и лютость степную, и презрение к жизни, а кровь русских предков, напротив того, внедрила в него стойкость, неустрашимость и стремление, не отчаиваясь ни в каких положениях, бороться до конца – до смерти или победы…

В то мгновение, когда Разумянский уже опускал вооружённую саблей руку, чтобы нанести противнику роковой удар, князь Василий ударил кулаком по ней.

Это была неожиданность, которой отнюдь не учитывал Разумянский. Удар был силён, и пан Мартын, вскрикнув от неожиданной боли, опустил саблю. Князь Василий воспользовался этим и мгновенно схватил противника-победителя в свои могучие объятия, так что кости у бедняги Разумянского захрустели.

– Пусти, дьявол, – задыхаясь, прохрипел поляк, – это не по правилам! Пусти!..

Но он не успел докончить свою фразу. Агадар-Ковранский поднял его в воздух и, дико взвизгнув, перебросил через голову…

Это было делом одного мгновения, но зато какого мгновения! Редко напряжение в массе людей достигало столь высокой степени. Казалось, вся эта толпа вздрогнула, когда Разумянский перелетел через голову Агадара и шмякнулся о землю позади него. Толпа только ахнула и бросилась вперёд, прорвав кольцо вооружённых холопов и смяв их.

Пан Мартын лежал, распластавшись на земле, без чувств, но и князю Василию недёшево достались и спасение, и победа. В пылу борьбы он не чувствовал боли в вывихнутой ноге. Нервное напряжение, дикая злоба и воодушевление покрывали всё. Опасение за жизнь пред лицом смертельной опасности удваивало его физические силы, но, как только опасность миновала и победа была достигнута, сейчас же наступила реакция. Страшная, невыносимая боль дала себя знать. Вывихнутая нога уже не поддерживала утомлённого тела. Миллионы невидимых раскалённых острий вонзились в мозг князя и обезумили его. Не будучи в состоянии противиться невыносимой, адской боли, князь Василий зашатался. Его глаза смежались против воли, кровь бурной волною ударила в голову и, слабо вскрикнув, он упал без чувств около своего побеждённого врага…

Едва он упал, сразу же исчезло всякое очарование.

Надо полагать, что, пока князь Василий оставался на ногах, он был страшен полякам; когда же он упал и бесчувственный н беспомощный лежал на снегу, к ним сразу вернулись и их воинственный задор, и пылкая храбрость.

– В сабли его! Зарубить! Он бился не по правилам! – раздались враждебные крики польских храбрецов.

Но и толпою уже овладела стихийная вспышка. Сельчане вместе с холопами князя Агадар-Ковранского ринулись на польских холопов. Началась ожесточённая драка, в пылу которой никто не обращал внимания на то, что делается около недавних бойцов.

А там уже сверкали польские сабли. Пришедшие в неистовство паны готовились зарубить беззащитного, беспомощного, бесчувственного врага и зарубили бы, если бы вдруг среди всей этой отчаянной свалки прямо под сверкавшие польские сабли не бросилась Ганночка Грушецкая…

– Не убивайте, пощадите! – кричала она.

Вряд ли она и сама соображала, как могло это случиться с нею. Любопытство привлекло молодую девушку, и она успела пробраться почти к самому кругу поединка. Вместе со всеми другими очевидцами его она почти замирала во всё время боя. Когда же сабля была выбита из рук Агадара, Ганночке показалось, что всё вокруг неё заходило ходуном. Ужас застучал в её сердце. Девушка даже руками за голову схватилась и дико смотрела пред собой, не слыша громких воплей разыскивавшей её мамки.

Странное дело! Агадар-Ковранский был для Ганночки совсем чужим человеком; мало того – она страшилась его. Пан же Мартын, напротив того, нравился ей; но, глядя на поединок, она более боялась за князя Василия, чем за Разумянского. Может быть, это было следствием того, что она считала Агадар-Ковранского слабейшим и сначала думала, что он осуждён на гибель. Но всё-таки его безумно отчаянная выходка, когда он один не побоялся кинуться на толпу врагов, поразила и восхитила её. Князь Василий сразу вырос в глазах молодой девушки в великолепного героя; когда же она увидала, как он закачался и упал, в её глазах всё потемнело, она сама была близка к обмороку. Не помня себя, Ганночка кинулась под польские сабли, и её вопль зазвенел среди шума и гама разгоревшейся свалки.

Появление русской красавицы смутило даже остервеневших поляков. Этим моментом воспользовались несколько прорвавшихся вперёд холопов князя Василия и выдернули его из-под ног наступавших на безоружного поляков. Ни эти последние, ни Ганночка даже и не заметили, как исчез бесчувственный князь Василий. Смущённые поляки видели только мертвенно-бледную Ганночку, стоявшую пред ними с распростёртыми руками.

– Не убивайте, пощадите, беззащитен он, – повторяла девушка, – а не то и меня убейте тут же…

– Панна! – начал было Руссов, красиво салютуя своей саблей. – Каждое ваше слово для нас закон, но…

Он не договорил. Около Ганночки очутилась её мамка.

При других обстоятельствах вид перепуганной старушки вызвал бы общий хохот: кика совсем сбилась с её головы, седые волосы растрепались, сморщенное в кулачок лицо было красно от негодования.

– Боярышня Агашенька, – визгливо кричала она, – да как тебе не стыдно? Мужики дерутся, а ты промеж них… Вот ужо батюшке пожалуюсь на тебя… Пойдём, пойдём скорее! Поезд наш уже обряжен, ехать засветло надобно…

Видя, что на Ганночку нашло что-то вроде столбняка, мамка сейчас же схватила её и чуть не силой утащила прочь.

А драка всё разгоралась. Толпа остервенела и была вся захвачена стадностью. Польские холопы были избиты так, что едва живыми ушли от сельчан. Люди князя Василия все исчезли из свалки, наезжие поляки были предоставлены своим силам. Они подобрали Разумянского и поспешно отступили к крыльцу своей избы.

А на верхней её площадке стоял, совершенно равнодушно глядя на всё происходившее, отец Кунцевич. Ни этот поединок, ни драка как будто вовсе не касались его. Чёрная фигура мрачного иезуита казалась грязным, зловещим пятном на белой стене избы. Его безучастное равнодушие вовсе не гармонировало с бурным движением свалки…

Вероятно, не обошлось бы без крови, и поляки были бы смяты и затоптаны, но вдруг среди враждующих явилась жалкая, растрёпанная фигура православного священника с крестом в руке. Он бесстрашно кинулся вперёд, загораживая собой наезжих, и громко кричал на своих:

– Вот я вас, анафемы! Погодите вы! Причастия лишу, земные поклоны за епитимью бить заставлю…

XXX
ОТЪЕЗД

Если бы не вмешательство отца Иова, священника местной сельской церкви, плохо пришлось бы наезжим нахвальщикам, растрепала бы их в своём стихийном натиске разъярённая толпа. Но вид святого креста, смелые, понятные даже в своей грубости слова пастыря, подействовали на неё. Толпа отхлынула, а затем мало-помалу стал гаснуть её пыл, умеряться её ярость. Ворча, бранясь, насмехаясь, отходили люди прочь.

Только немногие видели при этом, как ушёл из села поезд чернавского воеводы. Не до того было, чтобы следить за отъезжающими. Внимание разгорячённых сельчан сосредоточивалось на поляках, и лишь некоторые сбились у домика отца Иова, куда холопы укрыли князя Василия.

Тот довольно скоро пришёл в себя. Возбуждение, поддерживавшее его во всё это время, ещё не спало, и, если бы ему сказали, что Ганночке доставит удовольствие новый поединок, он не задумался бы кинуться в бой… Но Ганночка Грушецкая была уже далеко, а боль в вывихнутой и натруженной ноге давала себя знать. Агадар-Ковранский страдал невыносимо, но крепился и решительно ничем не выдавал своих страданий.

Отец Иов, суетившийся около князя, видел его страдания, но старался не подавать виду, что замечает их. Он быстро смекнул, что такие гордые, дикие натуры, как князь Василий, глубоко оскорбляются, если кто-нибудь видит их страдания, а тем более высказывает им своё сожаление.

Однако, несмотря на желание сдержаться, отец Иов всё-таки не на шутку взволновал больного:

– Уж кому-кому, – заговорил он, захлёбываясь от восторга словами, – а боярышне этой наезжей, чернавского, что ли, воеводы дочке, большая честь и хвала! Вот умница-разумница смелая! Уж тебе, князенька, ни за что не сдрбровать бы, кабы она не заступилась.

– Как? Что? – воскликнул князь Василий. – Она за меня заступилась?

– Ну да, выходит так, ежели она под польские сабли, чтобы тебя вызволить – бросилась…

– Меня… она… под сабли? – прерываясь и путаясь в словах, произнёс князь. – Она меня спасла? Опять спасла?.. Она?.. А… Тётушка, государыня-тётушка! Спасла она, она!

Из горла больного вырвался прерывистый, хриплый смех, но глаза в то же время сияли счастьем. Он водил по воздуху вытянутыми руками, как будто стараясь схватить кого-то и привлечь к себе.

Отец Иов не на шутку испугался и воскликнул:

– Князенька, что с тобою, милый? Испить не хочешь ли?

Но князь Василий не ответил; он что-то лепетал, но, что именно, старый священник не сумел разобрать. Очевидно, у больного начинался бред.

– Ахти, – разводил руками отец Иов, – и ума не приложу, что теперь делать: как будто взял силу злой недуг. Позвать, что ли, кого-либо из князевых людишек?.. Попадья, а, попадья!

На этот зов никто не откликнулся. Попадья была на площади, и отец Иов был один около больного, которого, по его мнению, нельзя было оставить одного. Однако старик уже решился на это и даже двинулся к порогу, но вдруг дверь открылась и в маленькой неуютной горенке православного священника появилась зловещая фигура иезуита отца Кунцевича.

Войдя, он кивнул головою посторонившемуся от неожиданности отцу Иову и шмыгнул к князю Агадар-Ковранскому.

Тот лежал, откинувшись на подушки, его глаза были широко раскрыты, но вряд ли он видел что-либо пред собою. То его губы складывались в блаженную улыбку, то вдруг всё лицо искажалось от невыносимой боли. Кунцевич осторожно взял руку больного и прощупал пульс, а потом притронулся к пылавшему лбу князя и слегка покачал головой.

Прикосновение привлекло внимание больного. Князь Василий взглянул на иезуита, и на его лице отразился ужас.

– Кто ты, кто? – закричал он. – Неужели сама смерть! О, не подходи, не подходи! Я не хочу умирать, не хочу! Она пожалела меня, спасла меня, она любит меня… Прочь, прочь! Я жить хочу, жить!

Крик быстро перешёл в протяжный, нечленораздельный рёв. В ужасе князь Василий забился к стене и вытянул вперёд руки, как бы защищаясь от ужасавшего его призрака.

– Прочь, прочь, уйди! – закричал он.

Отец Кунцевич снова покачал головой и, повернувшись, заскользил к двери. На пороге он приостановился и тихо проговорил по-русски:

– Его нужно как можно скорее отправить домой! Здесь ему оставаться вредно… Воздух не повредит, но нужно, чтобы ему было совершенно покойно…

Сказав всё это, отец Кунцевич бесшумно выскользнул из горенки, оставив отца Иова в таком изумлении, что слова не шли с его уст.

Так в состоянии изумления и застала его возвратившаяся попадья…

– Тьфу, тьфу, тьфу! – отплёвывался отец Иов, опомнившись только с приходом жены, – Ихний крыжаков монашек заявился! Чёрный весь, словно из преисподней выскочил; говорит – доставить домой князя надобно…

– Лучше чего быть не может, – поддержала Иова попадья, – вот только пусть паны уберутся…

– Поскорее бы от них и запаха не осталось! – вздохнул отец Иов. – Уж больно наши-то на них осерчали…

– И молодец же ты, поп! – перебила его своей похвалой попадья. – Ишь, ведь как выскочил, один на всех…

– Господь умудрил! Сразу так мысль явилась…

– И не страшно тебе было так?

– Нет, меня, говорю, Господь умудрил, направил, так чего же страшному быть?.. А вот князя-то действительно обрядить нужно, мается он, сердешный. Ты поди, мать, посмотри, как паны уедут, а я тем временем подводу приготовлю…

Попадья не заставила себя просить. Любопытство кипело в ней. Ей казалось, что на площади не всё ещё кончено. Однако она ошиблась. Пришедший в себя Разумянский так стыдился своего поражения, что спешил скорее убраться из села.

"Голыми руками взял меня, – с ненавистью думал он про Агадар-Ковранского. – О, на мою шляхетскую честь пятно позора легло, только кровью я могу смыть его… Клянусь не умирать, пока не отомщу!"

Пан Мартын уже приметил, что его спутники, за несколько часов до этого подобострастно заглядывавшие ему в глаза, теперь, когда он взглядывал на них, потупляли взоры; да и их разговоры стали далеко не так пылки и льстивы, как прежде.

Сборы были недолги. Осыпаемые градом насмешек, даже бранью, покинули поляки село, где приняли их так радушно, а провожали столь недружелюбно. Нехорошо у них было на душе; сказывалась горечь обиды. Но в их положении приходилось держаться смирненько: в селе было немало сорвиголов, только и выжидавших предлога к ссоре, чтобы закончить разгром польского поезда, которому помешало внезапное вмешательство отца Иова.

Только отъехав несколько вёрст, поляки почувствовали себя в безопасности, и к ним начало возвращаться их обычное настроение. Загудели шутки, стал вспыхивать смех. Трунили над литовцем Руссовым, оставшимся без своей "звезды Востока" – Зюлейки. Последняя, будучи страшно перепугана появлением своего лютого властелина, побоялась остаться с поляками и упросила Ганночку взять её с собою. Руссов отшучивался, как умел, и, побывав у своего возка, вдруг вернулся к товарищам с новостью: не было Зюлейки, но вместе с нею исчез и отец Кунцевич.

– Где он? Куда он мог деваться? – не на шутку забеспокоился Разумянский, когда ему сообщили об исчезновении иезуита. – Не могли же мы оставить его в этом проклятом гнезде!

Руссов вздумал было пошутить, намекнув, что монах не мог покинуть красавицу-персиянку, но Разумянский посмотрел на него так, что у литовца прошла охота к шуткам.

Однако, несмотря на действительно овладевшее им беспокойство, пан Мартын и не думал вернуться назад за отцом Кунцевичем. Польский поезд, спеша нагнать потерянное время, шёл всё быстрее и быстрее, о иезуите скоро перестали говорить.

Между тем, когда из села верховые холопы увозили на поповской подводе князя Василия, вёрстах в трёх расстояния, из лесу на дорогу вышел закутанный во всё чёрное человек. Он попросил позволения присоединиться к поезду, а когда старший из холопов-вершников затруднился дать ответ, он прямо сказал, что жалеет больного князя и пристаёт к ним, чтобы вылечить его недуг. Тогда согласие последовало, и чёрный человек примостился около возницы на облучке подводы. Этим чёрным человеком был иезуит отец Кунцевич.

XXXI
ВЫЗДОРАВЛИВАЮЩИЙ

Нервные потрясения, чрезмерное напряжение и физическая боль сломили даже могучую натуру князя Василия. Недуг овладел им, захватив в свою власть, и долго держал его между жизнью и смертью.

Князь Василий не помнил, как привезли его домой. Он страдал невыносимо, но вряд ли сознавал свои страдания. Только когда на кратчайшие мгновения возвращалось в измученное тело сознание, он, как сквозь дымку тумана, видел вблизи себя доброе старушечье лицо Марьи Ильинишны, чувствовал её полный душевной тоски и сострадания взгляд.

Но рядом со старушкой он видел всю в чёрном фигуру. Кто это был, князь Василий не знал, а на догадки не хватало времени: сознание возвращалось к нему лишь проблесками.

Была уже цветущая весна, когда могучая натура Агадар-Ковранского одолела наконец тяжёлый недуг. Однажды князь Василий вдруг открыл глаза и огляделся кругом.

Яркое весеннее солнце заливало комнату. Окно было приоткрыто, и через него из окружного сада и леса лились в комнату больного дивные весенние ароматы.

Никогда прежде князь Василий не обращал внимания на природу, даже, пожалуй, и не чувствовал её, но теперь он вдохнул полной грудью этот напоенный запахами весны воздух и невольно потянулся к солнцу.

– Лежите, сын мой! – раздался около него тихий, вкрадчивый голос. – Пока вам не должно шевелиться…

Князь Василий постарался взглянуть туда, откуда раздались эти слова, и там увидел высокую, тощую фигуру в странном нерусском одеянии.

Это был отец Кунцевич.

Агадар-Ковранский видел его мельком, память сохранила лишь смутный образ этого человека, и теперь он, не узнавая его, напрасно напрягал свой слабо работавший мозг, чтобы припомнить, кто это, но память не давала на это ответа.

– Кто ты? – отчаявшись наконец в своих попытках, чуть слышно прошептал Агадар. – Такого у меня в дворне нет…

– Тише, тише, – прервал его отец Кунцевич, – повторяю, что вам не следует говорить. Молчите и постарайтесь заснуть. Поговорим после, когда вы достаточно окрепнете.

Он склонился над больным, устремив на него упорный взгляд; в то же время он слегка поводил ладонями пред лицом Агадара, как бы делая гипнотические пассы, и князь Василий чувствовал, словно какая-то неведомая сила заставляет его сомкнуть веки. Прошла минута-другая, и больной погрузился в глубокий сон.

Тогда отец Кунцевич выпрямился, отёр со лба проступивший пот и отошёл от постели, тихо бормоча:

– Он покорен мне, как овца, и будет во всём поступать так, как я прикажу ему. Это – хорошее приобретение; мой дикарь будет мне надёжным сотрудником…

Патер Кунцевич явился в лесное поместье Агадар-Ковранского незваный, непрошеный, никому там неведомый, но скоро стал для всех желанным человеком. Присоединившись к вершникам, вёзшим обеспамятевшего князя, он выведал от них, кто теперь будет главным лицом во время болезни Агадара, и, конечно, очень быстро узнал всё про тётушку Марью Ильинишну. К ней-то он и явился по прибытии в поместье.

– Ваш молодой князь тяжко болен, – сказал он, – я умею врачевать, и мне жалко стало такого молодца. Если его не лечить, он умрёт. Разрешите мне остаться при нём и, ручаюсь, я подниму его на ноги.

Марья Ильинишна сперва оторопела. Предложение было неожиданно, а внезапно появившийся человек был совершенно незнаком ей. Но затем смущение быстро оставило старушку, когда она рассмотрела отца Кунцевича. По его одежде она быстро сообразила, что пред ней польское духовное лицо.

Русские никогда не были нетерпимы в вероисповедальных вопросах, и только толпа, будучи разожжена в своём тупом массовом организме, изредка высказывала свою неприязнь к католикам и к католицизму. Те же, кто стоял повыше, отнюдь не страдали фанатизмом, будучи в религиозном отношении скорее индифферентны. Поэтому и Марья Ильинишна отнеслась к предложению отца Кунцевича без предвзятых "мудрствований лукавых"; напротив того, его сан являлся для неё даже ручательством его добрых намерений. Притом же отец Кунцевич говорил очень вкрадчиво, словами проникал в душу и после двух-трёх бесед сумел так войти в доверие к старушке, что она всецело положилась на него.

– Добрейший человек, хоть и крыжатик! – не раз говорила она своему наперстнику Дроту. – И притом умеет лечить. Видно, твёрдо лекарское ремесло знает. Вот бы такого к великому нашему государю приставить! Болеет всё пресветлый царь, совсем плох, говорят, стал, а крыжицкий поп, может, его, всемилостивейшего, и поднял бы.

С каждым днём вера старушки в отца Кунцевича всё возрастала. Иезуит, конечно, видел это и старался держаться как можно скромнее. Он скоро прослышал, что Марья Ильинишна, в случае если её ненаглядный Васенька выздоровеет после лечения "крыжицкого попа", собирается сообщить о нём своим московским родственникам, дабы они попробовали провести его к больному царю Алексею Михайловичу, здоровье которого становилось всё плоше и плоше. Это, очевидно, входило в расчёты иезуита. Когда он услышал о намерении Марьи Ильинишны, на его губах зазмеилась довольная улыбка.

Князь Василий оправился сравнительно скоро именно благодаря неусыпным заботам отца Кунцевича. После того как сознание вернулось к больному, выздоровление пошло быстро. Скоро Василий Лукич узнал, кто такой ухаживавший за ним чёрный человек. Вместе с тем он вспомнил всё, что произошло. Чувство торжества овладело им при одном воспоминании о том, как он одолел Разумянского; но вместе с тем радостные слёзы проступили на его глаза, когда отец Кунцевич подробно, смакуя каждую фразу, каждое слово, рассказал ему о геройском поступке Ганночки Грушецкой.

– Зачем она так, – не помня себя от счастья, воскликнул князь Василий, – чем я ей столь переболел, что она не побоялась вступиться за меня и от смерти меня вызволить? Скажи мне, поп!.. Ведь вы там у себя только и делаете, что в человеческие души залезаете. Так тебе всё должно быть известно. Скажи мне, просвети меня…

Кунцевич, не раз слыша такие вопросы, всегда хитро улыбался.

– Знать, девичье сердце заговорило, – обыкновенно отвечал он.

– Да ведь она почти не видела меня, – воскликнул раз князь Василий, – да и тогда я с нею неласков был!

– Что же из того, что боярышня Грушецкая тебя, князь, только раз видела! – снисходительно ответил иезуит. – Великая природа вложила в человеческие сердца постоянно тлеющие искры любви. Часто бывает так, что достаточно малейшего ветерка, чтобы из маленькой такой искры вспыхнуло великое пламя. Кто знает женское сердце! Быть может, твоя победа над Разумянским и была таким ветерком.

– Значит, по-твоему выходит, что Агаша любит меня?

– Я уже сказал тебе, князь! – уклончиво ответил иезуит. – Кто может знать женское сердце? Кто может утвердительно сказать, любит ли оно или не любит? Я – не Бог, а только скромный служитель Его алтаря. Ты сам должен узнать это…

– Но как, как? Скажи мне!

– Прежде всего выздоравливай скорее, а потом поезжай в Чернавск, примирись там с отцом юной панны.

– Клянусь, я сделаю это! Давно пора прикончить миром эту дедовскую ссору. Ну, а потом что?

– Потом поступи так, как подскажет тебе сердце…

Князь Василий закрыл лицо ладонями рук.

– Да, да, – зашептал он, – я знаю, как поступить. Брачные венцы внуков покроют ссору дедов. Не может быть, чтобы Семён Грушецкий не принял моих сватов! Да тогда я его со света сживу. Пусть будет так, возьму Агашу себе женой.

Князь, предавшийся мечтам, не видел, какая дьявольская улыбка промелькнула на лице иезуита, слышавшего эти вслух произносимые мечты влюблённого юноши.