Текст книги "Федор Алексеевич"

Автор книги: Сергей Мосияш

Соавторы: Александр Лавинцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 46 страниц)

Глава 22
РАСКОЛЬНИЧЬИ СТРАСТИ

К тобольскому воеводе боярину Петру Васильевичу Шереметеву пришёл охотник с вестью неприятной:

   – На реке Березовке некий монах Даниил завёл пустынь, поставил часовню и келью. Народ окрестный к нему сбегается, а он служит по старым книгам и всем громогласно говорит, что в новых книгах вера истинная изронена.

   – Выходит, раскольник этот Даниил?

   – Выходит, так, боярин. Но и это не всё. В своих службах ни государя, ни патриарха Даниил не поминает, а это ведь грех. А многие девки и бабы, молящиеся у него, бьются о землю и вопят, что-де видят небо разверстое и саму Богородицу зрят. И краем уха слыхал я, что Даниил готовит людей к уходу всем миром на небо.

   – К сожжению, что ли? – насторожился Шереметев.

   – Выходит, так, боярин. Они уж туда бересту стаскивают, паклю, смолу. Дело за малым.

   – А какой народ-то сбегается туда?

   – Всякий, боярин, разных чинов: и крестьяне, и казаки, и драгуны есть. А многие всеми семьями и с малыми детьми постригаются по старой вере.

   – Дорогу туда знаешь?

   – А как же, боярин. С завязанными глазами доведу.

   – Поведёшь отряд воинский.

Шереметев призвал сотника к себе.

   – Седлай коней, бери вот провожатого и скорым шагом на Березовку. Кабы беды не случилось. Возьми за караул некого монаха Даниила, вези сюда, в приказную избу, видно, по кнуту соскучился молодец.

Дали коня и охотнику, хотя он более привык своим ходом бегать. Ехали рысью, а где было заболочено, завалежено, то и шагом едва-едва.

Уже до места оставалось несколько вёрст, как провожатый запотягивал носом, забеспокоился.

   – Ты чего? – спросил сотник.

   – Выходит, мы опоздали.

   – С чего ты взял?

   – Да гарью пованивает, аль не чуешь?

   – Да нет вроде.

   – Выходит, нюх у тебя посаженный, раз не чуешь.

Выехали к речке и на поляне увидели кучи чёрного пепла и головешек от пожарища, которое ещё кое-где подымливало. Подъехали ближе, меж головешек и пепла почерневшие скрюченные трупы в страшных неестественных позах.

   – Ну теперь чуешь, сотник?

   – Чую. Даже мясо жареное чую!

   – Вели своим солдатам пошарить по кустам, не может быть, чтоб сгорели все до единого.

Вояки разъехались окрест, воротились с девочкой лет десяти, перемазанной в саже, с обгорелыми напрочь бровями и волосами на голове, искрученными жаром. Девочка тихо плакала, крестилась мелко двуперстием и твердила жалобно:

   – Я маменьку бросила. Я маменьку кинула...

И как ни пытались добиться от девочки путного рассказа, она одно твердила: «Я маменьку бросила, я маменьку кинула».

Так и привезли в Тобольск в приказную избу единственного свидетеля случившейся трагедии, худенькую десятилетнюю девочку, твердившую одно и то же.

Шереметев выговорил сотнику:

   – Я же велел с возможным поспешанием ехать. Что ж вы так-то?

   – Так мы, Пётр Васильевич, и так гнали как возможно скоро.

   – Выходит, такова воля Божья, – вздохнул охотник-проводник. – Как бы мы ни гнали, а уж раз суждено им сгореть...

Воевода распорядился к девочке с расспросами не приставать, помыть в бане, накормить и спать уложить.

   – Через день-два придёт в себя, сама всё расскажет.

Но ребёнок лишь на пятый день смог рассказать, что пережил. О количестве сгоревших девочка только и сказала: «много», она просто не знала счета.

   – ...Когда загорелось, я с маменькой рядом была, крепко за неё держалась... Но потом стало жарко, дымно... Я хотела побежать от жара, но маменька меня ещё крепче стала держать, говорит: «Терпи, доча, терпи, скоро вознесёмся к матери Божьей...» Но я не смогла, я укусила маменьку, и она меня выпустила... А я к окну... кто-то меня за ноги имал, но я отбилась... Меня б затащили, но я не одна бежала от огня, были ещё дяди...

   – Сколько их было?

   – Не знаю. Двое сразу в реку кинулись, поплыли через, а ещё два или три в кусты. Я за имя бежала, но сил не хватило, упала и плакала. За маменьку плакала. Я – грешница, я её бросила, и ещё укусила. Бог накажет меня.

   – Куда уж тебя больше наказывать, дитя, – вздохнул Шереметев. – Наказана уже, сиротой стала.

   – А маменька уж на небе. Поди, серчат на меня.

   – Как родная мать может серчать, дитя. Она теперь Бога за тебя молит. Живи. И помни, самому себя убивать великий грех. К Богу надо идти, когда он сам позовёт.

   – Ты вот что, – сказал воевода подьячему, – отведи девочку к отцу Савелию, он ей место при храме определит. Да напиши о случившемся в Сибирский приказ, и патриарху ж надо сообщить, что раскольники здесь переваживают его служителей. Обязательно сообщи про самосожжение в Мехонской слободе, которое было во дворе драгуна Абрамова. Там около сорока человек сгорело. Ну сами бы, ладно, Бог им судья, но детей за собой зачем тащат. Прямо напасть какая-то. Все с ума посходили.

   – Хорошо, Пётр Васильевич, отпишу в Приказ и патриарху Иоакиму.

   – В патриаршей грамоте обязательно спроси от меня, что делать мне с этими, которые народ прельщают, какими карами их отлучать от затеянного?

   – Но вы ж, Пётр Васильевич, засадили трёх в земляную тюрьму.

   – Ну засадил. Не на век же. Рано или поздно выпущу. Так оттого, что они в яме посидят, они не исправятся, а того ярее станут. Ни кнут, ни яма не помогают.

   – Всё, наверное, от боярыни Морозовой пошло, упёртость такая.

   – Да, пожалуй, Феодосья Прокопьевна их-то, раскольников, изрядно ободрила. Уж её-то сам государь уговаривал, и хоть бы хны.

   – Ну вот, Пётр Васильевич, если уж государь не смог образумить Феодосью Морозову, сказывают ещё и родственница она его, то где уж нам-то, окромя кнута и ямы нечем более вразумлять-то.

   – Всё равно спроси патриарха, может, чего подскажет, а нет, так пусть местному клиру внушение сделает. И то хорошо. А то у них в церкви раскол, а за самосожжение с воеводы спрос: не углядел, не упредил. Они ведь, самосожженцы, почти все тяглые. Это какой убыток-то по сбору тяглого. Вот то-то.

Два дня Дума боярская слушала дела раскольные, сам патриарх Иоаким со своим клиром присутствовал. В передней, ожидая вызова в Думу, сидел станичный атаман с Дона Панкратьев. Раскольники, несколько утихомирясь в Москве (утихомирились ли?) разбегаясь на окраины державы, разносили «заразу Аввакумову»[41]41
  «Зараза Аввакумова». – Аввакум Петров (1620?—1682) глава старообрядцев, протопоп, писатель. Выступал против реформ Никона. В 1653 г. сослан с семьёй в Сибирь. Через десять лет возвращается в Москву и продолжает борьбу с официальной Церковью. В 1664 г. сослан в Мезень. В 1666—1667 гг. осуждён Церковным собором и сослан в Пустозерск, где 15 лет провёл в земляной тюрьме, написал там «Житие» и другие сочинения. По царскому указу сожжён.


[Закрыть], как называл сие злосчастие патриарх.

Думный дьяк читал скаску атамана Михаилы Самарина из Черкасска:

   – «Тому другой год пошёл, как пришёл на Дон и поселился в пустыне в лесу на крымской стороне чёрный поп да с ним два чернеца. Чернецы, поссорясь с попом и пришедши в Черкасск, донесли войску, что поп тот за великого государя Бога не молит и им не велит, из-за чего и повздорили. По этому извету я послал за попом, на дознании поп говорил поносные слова о патриархе и грозил скорым приходом антихриста. По войсковому праву поп тот был сожжён и теперь в той пустыне никто не живёт».

Дьяк кончил чтение, наступила недолгая пауза, прерванная стуком посоха патриарха.

   – Правильно поступлено. Заразу Аввакумову огнём же и изводить надо, коли они на огонь других прельщают.

Возражать патриарху никто не стал, а дьяк взял другую бумагу, и тоже с Дона, от воеводы Волынского присланную, в которой сообщалось о пустыне Невской на речке Чиру, устроенной чёрным попом Новой, который новые книги хулит, за государя и патриарха Бога не молит. В конце воевода спрашивал, что делать с этой пустынью и обитателями её?

Окончив чтение, дьяк сообщил, что в передней дожидается станичный атаман с Дона Панкратьев. «Надо позвать его», – решили бояре.

Атаман вошёл, трижды низко поклонился государю, пожелав здравия от казаков Дона.

   – Спасибо, атаман, – тихо молвил Фёдор Алексеевич, ещё не оправившийся после болезни.

   – Вот воевода Волынский сообщает о Невской пустыни, атаман, – сказал патриарх. – Ты знаешь о ней?

   – Знаю, святой отче.

   – Давно она там?

   – Да ещё с разинского воровства.

   – Ничего себе. И вы всё это время терпите её?

   – Да мы как-то не вникали, что это за пустынь. Монахи как монахи, все в клобуках.

   – Сколько их там?

   – Чернецов-то около двадцати, а бельцев человек с тридцать.

   – Вы не вникали, а вот Волынский вник и всё донёс, – упрекнул патриарх атамана.

   – Виноваты, святой отче, – повинился Панкратьев, – а токо за верой, по-моему, надлежит иереям смотреть. Нам ведь недосуг, и пахать, и сеять надо, и за татарами приглядывать.

   – Ну что решать будем, господа бояре? – сказал Стрешнев, заметив государеву вялость и желая поторопить с решением, дабы увести царя в опочивальню.

   – Что тут решать, – возвысил голос патриарх. – Слать на Дон государев указ: гнездо сие осиное разорить, а зачинщиков пустыни привезти в оковах в Москву для сыску.

Все взглянули в сторону государя, что он скажет.

   – Пусть посему будет, – молвил негромко Фёдор Алексеевич.

   – И ещё ж, надо что-то и в Сибирь ответить воеводе Шереметеву, – сказал патриарх Иоаким. – Он спрашивает, как поступать с зачинщиками, у него бесперечь самосжигаются, да с детьми вместе.

   – Надо так, как в Черкасске изделали, – сказал Хованский. – Самого прельстителя на костёр. Раз хочешь гореть, то и гори один, что людей-то с панталыку сбивать.

   – Мы не можем так советовать, – сказал государь. – Сие озлобит людей. Я такого указа не подпишу.

   – Ну а как же быть, государь?

   – Думайте. Раз вы в Думе боярской, вот и думайте. У вас у всех вон бороды до пояса, а у меня ещё и усы не растут. Но жечь людей я не позволю, хотя бы и раскольников, не хочу по-ихому пути следовать. Не хочу.

С тем государь поднялся с седалища. Стрешнев был уже тут как тут, взял Фёдора Алексеевича под локоть. Помог сойти вниз.

Государь обернулся с порога, кивнул Думе ободряюще:

   – Думайте – и вышел.

Глава 23
ТАЙНА КОШЕВОГО

Перед отправкой в Запорожскую Сечь подьячему Шестакову князь Василий Васильевич Голицын в присутствии государя наказывал:

   – Главное тебе нужно узнать, куда Сечь наклоняется. Гетман сообщает, что они не то что татар не били под Чигирином, но ещё и помогали им бежать от нашего войска. Мало того, есть известия, что Серко вступил в контакт с Юрием Хмельницким, а значит, и с султаном. Поспрошай и на Раде рядовых казаков, и со старшиной не забудь поговорить. Не всякому слову Серко верь, проверяй правду на других.

   – Я понял, князь, – молвил подьячий.

   – Это тебе не мой наказ, то указ государя, – сказал Голицын, взглянув на Фёдора Алексеевича вопросительно: верно ли молвлю?

   – Да, – подтвердил царь. – Но, пожалуйста, не дай кошевому понять, что мы ему не верим. Наоборот, скажи, что я большую приязнь к нему питаю.

При последних словах Голицын поморщился, но смолчал, хотя понимал, что Фёдор этими словами смазывает весь смысл наказа подьячему.

   – И обязательно заедь в Батурин к гетману, – напомнил Голицын. – Он пошлёт с тобой своего человека, как они договаривались с Тяпкиным. С ним и езжай в Сечь.

Князь понимал, что Самойлович наговорит о Серко Шестакову такого, что перешибёт государевы попустительные слова. Голицын не разделял государево миролюбие к врагам и изменникам. «Этак в державе мы никогда порядка не наведём», – думал князь, но вслух сказать этого юному самодержцу не решался. Скажи – удалит от себя.

В конце декабря Шестаков уже был в Батурине во дворце у гетмана. И тот, угощая его, говорил о кошевом с великим неудовольствием:

   – Продался Серко султану, продался. У меня добрый подсыл в Сечи обретается, всё как есть доносит. Приезжал бей татарский от Хмельницкого, и с ним Серко ходил по кустам за руки держась, там кошевой и присягнул Хмельницкому.

Шестаков слушал гетмана, не перебивая, а более наваливаясь на вкуснейший свиной холодец с чесноком. В Москве такой вкусноты что-то не встречалось подьячему.

   – Поедет с тобой войсковой товарищ Артем Золотарь. В четыре-то ока вы больше увидите, в четыре уха в два раза больше услышите. Дай вам Бог доброго пути.

Гетман поднял чарку и стукнул ею чарку подьячего.

   – Спасибо, – отвечал Шестаков, так не проронив больше ни слова. Гетману молчаливость посланца не понравилась: «Кого они послали в Сечь? Этого молчуна, да они его там сырьём съедят. Одна надёжа на Золотаря, этому палец в рот не клади – откусит».

Так они и явились в Сечь – два посланца: один от государя, другой от гетмана. Кошевой Иван Серко встретил их приветливо, хотя с некоторой настороженностью. Но когда подьячий передал Серко государевы слова, кошевой растрогался:

   – Спасибо государю за ласку ко мне, пусть он во мне всегда надёжен будет.

Велено было сзывать Раду. Ударили тулумбасы, и когда на площади собрались казаки, кошевой с подьячим вышли из канцелярии и направились к степени – рассохшейся бочке. Золотарь на степень подыматься не схотел, а остался на краю толпы, дабы видеть всё со стороны.

   – Атаманы-молодцы, – начал Серко, – ныне прибыл к нам государев посланец, который желает поговорить с вами. А уж вы послушайте, ибо привёз он до нас государево царское слово.

   – А подарки? – крикнул кто-то из толпы.

   – Словом сыт не будешь, – поддержал другой.

   – А перебивать царского посланца я не советую, – нахмурился кошевой, и это произвело действие – толпа приутихла.

   – Господа казаки, – начал Шестаков вполне уверенным голосом, – великий государь велел мне спросить вас, отчего вы не помогли Чигирину во время прихода турок?

Толпа затихла того более, даже вроде и шевелиться перестала, и подьячий перехватил взгляды близ стоявших казаков. Все они были устремлены на кошевого, и в них читался вопрос: что, мол, говорить?

«Эге, – подумал Шестаков, – а Рада-то у него в жмене».

   – Ну чего ж вы молчите, атаманы-молодцы, – крикнул Серко. – Али языки проглотили? Чем мы могли встретить турок?

«Подсказывает», – догадался подьячий.

   – Верно. Войска на коше мало было.

   – И боезапасу никакого, – начали кричать из толпы.

   – А за солью к кому побежишь? К хану!

   – А рыбные ловли.

   – А пленных куда?

   – Верно народ кричит, – заговорил Серко. – Если турки на Сечь пошли, они бы нас в порошок стёрли. И потом, нам жить нечем, а с ханом мы договорились, что он у нас выкупит пленных.

   – И он выкупил?

   – Выкупил. Хорошо заплатил, а на эти деньги мы хлеба закупили. Не ханские деньги – мы б с голоду перемерли. Вот тут и суди. На одной рыбе годами сидим. Москва о нас не заботится, а гетман спит и видит Сечь разрушенной.

   – Великий государь велел спросить вас, господа казаки, – закричал опять Шестаков, – почему, когда турки бежали из-под Чигирина, вы вместо того, чтобы бить их, помогали им переправляться через реку?

И опять была озадачена Рада столь прямым и жёстким государевым вопросом. И опять взоры на кошевого: как он станет выкручиваться.

   – Турок и крымцев, бежавших из-под Чигирина, мы не громили потому, что войска в Сечи было мало и мы надеялись на мир с ханом, все разошлись по промыслам, – опять стал отвечать за Раду Серко. – Вот пожаловал бы государь, велел прислать к нам своих ратных людей, а гетману приказал бы прислать полк полтавский да ещё запасы, мы бы по весне перемирие с ханом нарушили и пошли б в Крым войною. Верно, атаманы-молодцы?

   – Верно-о, – вскричала толпа, и даже шапки вверх полетели, как знак полного одобрения.

   – Ну вот, – сказал Шестакову кошевой, – видишь, запорожцы по-прежнему верны царскому величеству, и если когда отклоняются вбок, то лишь по великой нужде.

Вечером оба гостя сидели за столом с кошевым и войсковым писарем Быхоцким, пили горилку, закусывали жареной рыбой и лепёшками. Серко, опьянев, ударился в воспоминания:

   – Вот государь Алексей Михайлович, царствие ему небесное, присылал к нам ратных людей вдоволь и запасы слал, заботу проявлял. А ныне? Государь велит помогать, а гетман своё гнёт, городовых казаков к нам не пускает, хлеб не пускает, переправы и те к рукам прибрал. Так куда ж запорожцу податься? В разбой?

Шестаков, увлёкшись жареной рыбой, каковой тоже в Москве не всегда найдёшь, не заметил, как перемигнулись Серко с Золотарём и вышли во двор вроде бы по нужде малой.

Когда дверь за ними затворилась, Быхоцкий сказал подьячему:

   – Раду при Серко бесполезно спрашивать, все его боятся. Кто супротив него скажет, недолго проживёт, того могут прямо на кругу убить.

   – Да, я заметил, как казаки ему в рот смотрели.

   – И за что ему государь так благоволит?

   – Великий государь наш всем благоволит, даже закон преступившим прощает.

   – Ангельская душа.

   – Именно.

Выйдя на крыльцо, Серко и Золотарь помолчали, наконец кошевой понукнул:

   – Ну?

   – Я, Иван, не хотел тебя при москале пытать, потому как вопрос у меня не лёгкий, я бы сказал, даже колючий.

   – Ну давай колись, чего кружишься.

   – Гетману стало известно, что ты с Хмельницким в союз вступил. Верно ли это?

   – Как посмотреть, Артем. Ежели с гетманской колокольни, то я с ним в союзе, а ежели с державной, то совсем наоборот.

   – К тебе приезжал бей от Юраса?

   – Приезжал.

   – И вы с ним, взявшись за руки, ходили.

   – Хых. Может, гетману донесли, где я до ветру портки скидываю?

   – И ты присягнул на верность Хмельниченке, – продолжал давить Золотарь.

   – Гетману твоему доносят то, что видят. А то, что я задумал, кто донесёт? Никто. Лишь я могу. Так вот, можешь передать ему, что затеялся я с Юрасом не корысти ради, погнавшись за званием гетманским, которое он мне обещает. Ежели скинуть бы лет двадцать, может быть, и польстился на это. А ныне? Не сегодня-завтра Всевышний призовёт, о том ли думать надо? Я Хмельниченку заманить хочу, чтоб повязать его и в Москву отправить.

   – Ох, Иван, больно складно врёшь.

   – Я? Вру? – возмутился кошевой, давно не слышавший подобного в глаза. – Да ты, Артёмка, не забывайся.

   – Прости, Иван Дмитриевич, но сам посуди, как верить такому обороту? Ты бы сам в такое поверил?

   – Хочешь, я крест на этом поцелую? Хочешь?

   – Целуй.

Кошевой расстегнул ворот сорочки, вытянул крестик, приложил его к губам.

   – Вот на кресте клянусь, что в задумке у меня повязать Хмельницкого. Но он же ускользает, как налим. Под Чигирином казаки накрыли его шатёр, всех там повязали, а Юрас ускользнул. Эту рыбу на крючок не возьмёшь, хороший невод нужен с крепкой мотней. Й я его плету. А вы с гетманом: изменил, передался. Я же христианин, не басурман какой.

   – А что ты не хочешь об этом москалю сказать?

   – Ты что? Тогда всё прахом пойдёт. Он в Москве скажет в Думе, а оттуда мигом до Хмельниченки дойдёт. И гетману передай, чтоб он сие при себе держал и даже в письмах об этом не обмолвливался. Я тебе-то не хотел говорить. Ты вынудил своими дурацкими подозрениями. Гляди не проболтайся кому. Всё испортишь.

   – Что ты, Иван Дмитриевич, разве я не понимаю. Только гетману, и никому более.

Глава 24
А ВОЙНА НА НОСУ

В январе 1678 года к государю пришла не очень весёлая грамота от князя Каспулата Муцаловича Черкасского.

«Великий государь, – писал князь, – во исполнение твоего указу ездил я в калмыцкие улусы к Аюке и другим тайшам. Звал я их на государеву службу в Крым. Но Аюка сказал, что на государеву службу пойти не может из-за разорения его улусов донскими и яицкими казаками, которые многих людей побили, жён и детей их побрали. Каково будет твоё веление, государь?»

Выслушав горькую слезницу, Фёдор Алексеевич встрепенулся, взглянул на думского подьячего. Приказал:

   – Пиши... Князь, письмо твоё меня крайне огорчило и опечалило. В таких случаях не надо испрашивать совета из Москвы, надо незамедлительно самому браться за восстановление порушенного. Ворочайся и помири калмыков с казаками. Я уже писал казакам о примирении, тебе надо убедить в этом тайшу Аюку. Скажи ему от меня, что я надеюсь на его благоразумие, что нынешний отказ его от службы принесёт державе бедствия неисчислимые. И если потребуется, я готов возместить ему потери. Каспулат Муцалович, тебе ведома угроза нам от хана, употреби все силы, но уговори Аюку.

   – Не уговорит, – сказал Хованский.

   – Почему?

   – Аюка упрямый как баран. Он в доброе-то время не рвался на службу. А ныне у него отговорка верная: казаки разорили.

   – А как ты думаешь, Василий Васильевич?

Голицын почесал свою невеликую, но ухоженную бородку, отвечал неспешно:

   – Конечно, калмыцкие конники при встрече хана не помешали бы, но орда эта Аюкина дика и плохо управляема. Не знаешь, чего ждать от неё. Впрочем, и наши от неё не очень отличаются. Я уж давно ратую, государь, за армию регулярную, как сие уж практикуется на Западе. Хорошо обученную, тренированную. А у нас? Соберём с бору по сосенке, иной не то что зарядить, а и стрелять с пищали не может, а ежели у такого сабля, так он её из ножен выдрать не может, приржавела там. А если и вынет, так она тупа, как палка.

Бояре стали посмеиваться, заметив, что заулыбался государь.

   – Неужто и впрямь так у нас, Василий Васильевич? – спросил царь.

   – Государь, я ещё о бое не сказал. Когда дело до сечи доходит, многие умники прячутся по кустам да буеракам, да не по одному, а кучами. Да, да. Пересидят бой, а потом пристанут к уцелевшим возвращающимся – и вот уж: мы тоже воевали и нам награда положена.

   – Да неужто так может быть? – удивился Фёдор Алексеевич.

   – Может, Фёдор Алексеевич, ещё как может. Я сам такого вот вояку, вернувшегося из боя, спросил: «Ты чем дрался?» «Саблей», – отвечает. «Ну-ка, – говорю, – покажь, как ты ей владел». А он хвать за рукоять, дёрг-дёрг, вынуть не может. А у него сабля-то давно уже с ножнами срослась от сырости, грязи и времени. Лет сто не вынималась. Вам смешно, господа бояре, а как вот таким воинством командовать прикажете? Как воевать с ним?

   – Да, невесёлую ты картину нарисовал, Василий Васильевич, – вздохнул царь. – Надо будет думать над исправлением такого воинства.

   – Такое воинство, государь, уж ничем не исправишь. Совесть-то у всех разная, у одного она есть, а у другого и не ночевала. Надо вводить регулярную армию, которая бы не сбиралась, когда гроза пришла, а всегда была б под ружьём и умела бы владеть оным.

   – Что скажете, господа бояре?– обратился к Думе царь.

   – Князь Голицын дело говорит, – сказал Апраксин. – Ему и карты в руки.

   – А что, Василий Васильевич, возьмись за это. Возглавь комиссию по устройству армии. А?

   – Как прикажешь, государь.

   – Да я не приказываю, князь, я прошу. Потрудись для отчины. Если хочешь, мы тебя такого дела ради от Посольского приказа освободим.

   – Нет, нет. Приказ пусть за мной останется. Пока с поляками нового перемирия не заключим, я из него уходить не стану. Если позволишь, государь, я в комиссию приглашу ещё нескольких человек.

   – Пожалуйста, Василий Васильевич, бери кого хочешь, от кого, считаешь, делу польза будет.

   – Я подберу, государь, людей. Но дело сие долгое. А война ждать не будет, надо попробовать и через Царьград что-то проведать о турках.

   – Да мы уж отправили к султану стольника Поросукова с нашей грамотой, с просьбой как-то остановить войну. Ведь не одни мы, а и они великий урон и убыток от неё терпят.

   – Не думаю, что Поросукову удастся сие.

   – А не удастся, так хоть планы их выведает.

   – Ну, о планах и так судить можно, по скоплению войск. Добра ныне летом ждать нечего. Чигирин надо усиливать.

   – Кого ты предлагаешь в воеводы в Чигирин, Василий Васильевич?

   – Я бы послал туда окольничего Ивана Ивановича Ржевского, он бесстрашный боевой человек, а главное, хорошо ладит с малороссиянами. Надо только, чтоб Ромодановский и Самойлович обеспечили его боевым запасом и хлебом.

   – Родион Матвеевич, – обернулся царь в сторону Стрешнева. – Немедленно заготовь указы Ромодановскому и Самойловичу о помощи Ржевскому. Я потом подпишу.

   – Хорошо, государь, после обеда они будут готовы.

   – Ну что, господа бояре, не время ли в трапезную отправляться?

   – Время, государь, – закачали головами бояре.

Все знали, что после обеда Фёдор Алексеевич вряд ли придёт в Думу, но разделить с ним трапезу за великую честь почитали: с одной тарелки с царём едывали!

Турецкий султан изволил внимательно выслушать царскую грамоту и посланцу Москвы Поросукову сказал следующее:

   – Я, как и твой государь, мечтаю о мире меж нами и приму его предложения, но лишь после того, как будут Чигирин и всё Правобережье уступлены нам и как будет признан князем Украины Юрий Хмельницкий, который, как и мы, печётся о счастье своего народа.

   – Я передам твою волю своему государю, – отвечал стольник Поросуков, не смея возражать султану, не только потому, что не имел от царя на то полномочий, но и потому, что, возражая султану, мог запросто загреметь в тюрьму. Такое в Царьграде бывало нередко.

Поздно вечером Поросуков отправился к Царьградскому православному патриарху, о чём его ещё в Москве наставили: «Обязательно зайти к патриарху, он нашей веры и великую любовь к России питает, он многое знает и обязательно сообщит нечто важное о турских злоумышлениях. Обязательно навести патриарха».

Патриарх встретил прибывшего издалека единоверца по-домашнему, в чёрной рясе без всяких украшений, лишь с крестом на животе, которым и осенил гостя. Дал приложиться к руке.

   – Ну что, сын мой, султан, чай, не пошёл на уступки?

   – Ни на шаг, святый отче.

   – У-у, чрево басурманское ненасытное. Чем более хапает, тем более алкает.

   – Что бы ты мог передать, святый отче, моему государю?

   – Во-первых, скажи великому государю, что я желаю ему добра, как себе царствия небесного, и о чёрных замыслах неприятеля Христова объявляю: султан турецкий этим летом с войсками своими поганскими устремляется на Украину и желает из-под державы его царского величества владения Петра Дорошенко отобрать, а потом и всей Украиной овладеть.

   – А как считаешь, святой отец, они надёжны на свой успех?

   – Вот то-то, что не очень. У них кто-то там пророчествует, что они царским величеством побеждены будут. Поэтому султан, боясь этого пророчества, сам пойдёт только до Бабы.

   – Через море не пойдёт, значит?

   – Нет. А на Чигирин пошлёт визиря с ханом да с Юраской Хмельницким.

   – Хмельницкий в прошлом году едва не попал в плен к нашим.

   – Надо бы было.

   – А монашество с него снято? Не по твоему ли благословению, святый отче?

   – Что ты, сын мой. Хмельницкий снял с себя монашество своевольно.

   – А разве так можно?

   – Нет, конечно. Но он желал себе освобождения из неволи, а ещё ж и княжества и гетманства. Но какой он князь, если у визиря как пёс на цепочке сидит.

   – А визирь не просил за него?

   – Визирь ко мне несколько раз присылал просить за Юраску снять с него монашество. И грозил даже. Но я не внял ни просьбам, ни уговорам, Юраску не принял. Даже отдаривался от визиря. Он ко мне человека с просьбой: прими, мол, Хмельницкого. А я ему какую-нибудь золотую безделушку шлю с благодарностью за внимание ко мне.

   – Так и не приняли?

   – Так и не принял богохульника и вероотступника, и не приму. Великому государю передай моё благословение и пожелание удачи в борьбе с поганским войском. Я молю царское величество ради церквей Божиих и веры христианской, чтобы Чигирина и Украины султану не уступал, а если уступит, то не только Малой России, но и государству Московскому тяжек будет неприятель.

Когда Поросуков собрался уходить, патриарх передал ему несколько серебряных монет.

   – Возьми для откупа, сын мой.

   – Какого откупа? – не понял стольник.

   – За тобой наверняка два или три соглядатая притащились. На улице заждались уж. Если шибко надоедать будут, сунь им по монетке, они и отстанут. Каждый свой хлеб зарабатывает как умеет. Они вот шпионят за христианами. Если спросят, зачем приходил, скажи, мол, за благословением на обратный путь.