Текст книги "Федор Алексеевич"

Автор книги: Сергей Мосияш

Соавторы: Александр Лавинцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 46 страниц)

Глава 33
ВСЁ ЛАДОМ

Сцена, разыгравшаяся в верхней горнице в присутствии многих родственников, явилась хорошим предупреждением: чего можно ждать от «дохлика» Феди. И потому далее никто не посмел осуждать его выбор, а напротив, семейство бросилось в другую крайность. Все вдруг начали нахваливать Агафью Грушецкую. Даже Софья Алексеевна, испытывавшая к красивым девушкам скрытую неприязнь, скрепя сердце польстила братцу:

   – Очень красивая у тебя будет жена, Федя.

   – Да, – обрадовался Фёдор, приняв этот комплимент старшей сестры за чистую монету. – Сонечка, ты мне самый родной человек, хочу, чтоб именно ты на венчанье держала венец над ней. Ладно?

   – Ладно, – согласилась Софья, хотя в глубине души, конечно, ей не очень-то хотелось собственной рукой возводить в царское достоинство какую-то безродную девчонку. Но «дохлик» – царь, что поделаешь: «Ладно».

   – А кто будет над тобой венец держать? – поинтересовалась Софья Алексеевна.

   – Я хочу попросить Стрешнева.

   – Стрешнева?

   – Ну да. Он, чай, родной человек. А что?

   – Да ничего, – пожала плечами Софья, по лицу её скользнула тень неудовольствия, которое не мог не заметить брат.

   – Ты что, Соня, не согласна?

   – Да нет. Но, понимаешь, он уж старик. Может скоро утомиться держать венец, и ещё, чего доброго, уронит тебе на голову, – усмехнулась Софья при последних словах.

   – А кого б ты посоветовала, Соня? – спросил Фёдор, начиная догадываться, куда клонит старшая сестра.

   – Разве мало молодых мужей вкруг тебя? И не обязательно из родных брать. Ну, наприклад...

«Ну-ну, сестрица, давай, – думал, веселея Фёдор, заметив некое смущение в лице Софьи и окончательно утверждаясь в своей догадке. – Называй же своего напарника в венцедержатели».

   – Наприклад, кто? – спросил вслух.

   – Ну, например, князь Голицын Василий, – выдавила из себя Софья заветное для неё имя.

Видя, сколь трудно было сестре вымолвить его, Фёдор пожалел её.

   – А что, Соня. Ты, пожалуй, права. Попрошу князя Василия.

   – Федя, ты умница, – чмокнула сестра его в щёку и пошла от него скорым шагом, словно боясь, что он передумает.

«Глупенькая, давно весь дворец видит твоё неравнодушие к князю, а ты всё ещё считаешь это великой тайной сердца. Да люби на здоровье, разве я против».

Хотя, конечно, князь на четырнадцать лет старше царевны, да и к тому же женат на Феодосье Долгорукой, но ведь сердцу не прикажешь. Оно полюбит и козла пуще ясна сокола. А тут князь, боярин, красавец, и к тому ж, по всему видно, несчастлив в браке. Бесплодной жёнушка-то оказалась. Вот и вскружилась головка у царевны Софьи Алексеевны.

И собственная любовь, вспыхнувшая в сердце юного царя к Агафье Семёновне, благотворно сказалась на его физическом и душевном состоянии. Он ощутил вдруг прилив сил, окончательно отбросил палку, стал ходить быстро, пружинисто, сам дивясь этим переменам в себе. Без чьей-либо помощи быстро всходил к своему царскому седалищу, во время думных сидений и говорений был со всеми ласков, внимателен, шутил более прежнего, порою заставлял «думных сидельцев» хохотать до колик.

Царская свадьба – большой праздник на Руси, всеми ожидаемый и желаемый. Ждут его с нетерпением и надеждой все: высокий боярин, в предвкушении царских милостей, наград и шумного пира в Грановитой палате, где сидеть ему на лавке едва ли не рядом с государем, на зависть всем худородным дворянишкам и головам стрелецким; колодник – тюремный сиделец в надежде на помилование; тяглец-недоимщик, стоящий на правеже каждый день и получающий всякий раз несчётное число ударов по икрам ног, ждёт прощения долгов и освобождения от правежа, и точно знает, простит государь ему прошлые недоимки, обязательно простит ради дня такого, главное теперь дотерпеть, не обезножить бы до светлого праздника – свадьбы царёвой; записные «питухи», давно пропившие с себя всё до нитки и потерявшие человеческий облик, роятся у кружечного двора в надежде выпить дармовую кружку во здравие царя и его царицы. «Скоре бы женились-то, чё тянут-то», – бормочут «питухи» посинелыми, дрожащими губами. Этим уж совсем невтерпёж: «Скоре бы».

А что уж говорить про саму виновницу грядущих торжеств Агафью Семёновну Грушецкую. Вскоре после Велика дня явился дядя её домой, взволнованный, встревоженный.

   – Агашка, подь сюда, – потребовал властно.

Бросила стряпню Агафья, отряхнула руки от муки, прибежала пред грозные очи дьяка.

   – У тебя что с Прокопом? – спросил Заборовский.

   – Н-ничего, – промямлила испуганно девушка.

   – Как «ничего»? Вы ж сговаривались?

   – Сговаривались, дядя. Он говорит, деньжат подкопить надо, а уж осенью и свадьба, как у людей. Ну и уж о приданом справлялся.

   – Вот ему приданое, – со злым торжеством Заборовский выкинул вперёд кукиш. – Поняла? Чтоб отныне его ноги в моём дворе не было.

   – За что, дядя? – заморгала Агафья часто-часто, готовая разреветься.

Что поделаешь, нравился ей Прокоп – сотник стрелецкий, ус, закрученный кольцом, на боку сабелька. С ним нестрашно по улке идти вечером, никто не пристанет, не обидит. А коли явится такой, Прокоп сабелькою р-раз и башку снесёт. Эвон энтих турков, сказывал, тьму-тьмущую саблей понаклал.

Не хотел дьяк сразу открывать всё девке, а ну как не сбудется обещанное, но пришлось, потому как залилась Агафья горючими слезами от горя такого: любезному дружку Прокопу от двора отказано.

   – За что, дядюшка, – спрашивает сквозь слёзы, – что я вам худого изде-яла-а-а?

К ней ещё и тётка её родная – жена дьяка – присоединилась:

   – И не совестно тебе, Иван, сироту забижать?

И понял Заборовский, что придётся открыться «дурам», а то иначе слезьми из дома выживут. Хлопнул ладонью по столу.

   – Да замолчите, дуры!

Ладонь у дьяка, что лопата, стукнул по столешнице – ровно с пищали пальнул. Вздрогнули женщины с испуга и впрямь смолкли.

   – Я что, враг тебе, чё ли? Ты, дурёха, царю поглянулась, и мне велено тебя для него сохранить. Поняла?

   – Как «царю», – пролепетала Агафья, не веря ушам своим.

   – Вот так. Царь, чай, тоже мужик, ему тоже баба нужна.

   – Ваня, а ты, часом... – засомневалась жена.

   – Да тверёз я, но ради такого дела иди ставь бутылку. Будет наша Агашка царицей. Эх, ядрит твою!

Да, оглоушил дьяк такой новостью баб своих, оглоушил. Жена засуетилась на стол сбирать, племянница словно потерянная забилась в дальнюю клеть. Притихла.

Бедная Агафья и верила и не верила в сказанное дьяком, до ломоты в висках вспоминала, когда же она успела «поглянуться» царю. Но когда от государя принесли ей в подарок жемчужное ожерелье – поверила и, мало того, вспомнила. И крестный ход во главе с царём и патриархом, который встречала она с подружками у Успенского собора, и мимолётный взгляд государя, задержавшийся на её лице. Это было лишь мгновение – встреча взглядов: царский с любопытством, девичий с восторгом от увиденного. И вот надо же, одно мгновение – и она уже царская невеста. Наверное, прав дядя Иван Васильевич, говоря: «Ты, Агашка, родилась в рубашке».

«Но как же Прокоп, ему же обещано?»

   – С Прокопом без тебя разберутся, – сказал Заборовский. – У тебя отныне другая стезя.

А сотник эвон лёгок на помине явился на следующий же день. Собаки, нет чтоб залаять и не пустить, завиляли хвостами, признали: «свой». Увидев в окно Прокопа, шедшего от калитки к крыльцу, взволновалась Агафья, сердце в груди забилось: ведь мил же, куда денешься.

   – Сиди, – осадил её дьяк. – Я сам его встрену.

И вышел во двор навстречу гостю незваному, который, как говорится, хуже татарина.

   – Здравствуй, Иван Васильевич, – приветствовал сотник дьяка. – Агафья Семёновна дома?

   – Нет её, – отвечал дьяк, хмурясь и не желая приветствовать незваного.

   – А где же она?

   – Уехала.

   – Куда?

   – А это тебе знать не обязательно.

   – Ты что-то ноне сердит, Иван Васильевич. Не с той ноги встал, чё ли?

   – Ты угадал; сотник.

   – Я просто хотел попрощаться с ней перед отъездом, сговориться, когда нам...

   – Никогда вам, – перебил дьяк. – Ты слышишь, никогда. Забудь про Агафью.

   – Как можно? Мы любились, клялись.

   – Теперь разлюбляетесь. Вот. Всё. Ступай, сотник. Ступай. И забудь дорогу сюда.

   – Послушай, Иван Васильевич, я ведь могу и осерчать.

   – Серчай. Но, пожалуйста, уходи от греха. Не лезь на рожон.

   – А не ты ль это на рожон-то лезешь?

   – Може, и я, но ты, Прокоп, точно рожна не минуешь, ежели упорствовать станешь.

Сотник помолчал, поиграл рукоятью сабельки, сказал просительно:

   – Ладно. Передай Агафье Семёновне, что я перевожусь в Черниговский полк, что я верен слову своему.

   – Передам, – пообещал Заборовский, понимая, что силой сотника не выпроводить. – Всё передам, Прокоп.

А меж тем Агафья, глядя в окно, заливалась горючими слезами. О чём там говорили мужчины, лишь догадывалась. Понимала, что зрит в последний раз ненаглядного своего с усами-колечками, с сабелькой на боку. И горько было на сердце, ох горько, ведь любый же. И такого-то сокола упускать? Небось волчицей взвоешь.

Заборовский, выпроводив гостя незваного, вошёл со двора в дом, увидел Агафью заплаканную, рассердился:

   – Дура-а! По ком воешь?

   – По с-себе, дя-ддя, по с-себе, – со всхлипом отвечала девушка.

   – Да тебе, дурёхе, от счастья надо до потолка прыгать. Спроть царя и генерал не переважит, а то сотник какой-то, тьфу.

   – Не трожь девку, Иван, – заступилась тётка. – Думаешь, легко девке нерву любовь избывать. Пусть отплачется, отвоется. И не забывай, станет царицей, она те «дуру-то» припомнит. Батагов с сотню велит всыпать. Правда, Агаш?

И девушка вдруг засмеялась. Плакала и смеялась над тёткиной шуткой. Заулыбался и дьяк, и шутку жены подхватил, склоняясь к девушке, допытывался:

   – Агаш, дочка, неужто всыпешь?

   – Всыплю, – отвечала со всхлипом и неожиданно обняла дьяка, прижалась к нему, уткнулась в грудь лицом, мокрым, горячим. Плечи её вздрагивали.

Заборовский гладил её по голове, рокотал растроганно:

   – Всё ладом, всё ладом, Агашенька, царица наша жемчужная.

Глава 34
СОН НА ЯВУ

Родной тётке наряжать царёву невесту не доверили, от дворца явились девушки во главе с верховой боярыней Хитрово Анной Петровной и с ворохом одежды.

Опытным глазом осмотрев невесту, словно лошадь на торге, Анна Петровна изрекла:

   – Сделаем куколку, – и скомандовала: – Разбалакайте.

Агафья и глазом моргнуть не успела, как три пары девичьих рук стали раздевать её, сбрасывая с неё одежды. Не привыкшая к чужой помощи в таком деликатном деле, она было запротестовала:

   – Я сама.

Но верховая боярыня властно взглянула на неё, нахмурилась:

   – Теперь, детка, отвыкай сама.

А когда девушка оказалась совсем нагой, Анна Петровна придирчиво осмотрела её, велела повернуться туда-сюда, не обращая внимания на то, что Агафья, стыдясь наготы, закрыла руками лицо, которое полыхало маковым цветом.

   – Обалакать, – скомандовала Хитрово.

Зашуршала нижняя сорочка тонкого полотна, облегая дрожащее тело невесты, потом другая, потом белое платье, унизанное бисерными строчками и серебристыми прошвами.

Перед тем как накинуть фату, боярыня сказала:

   – Государь говорил о каком-то жемчужном ожерелье, что дарил тебе.

   – Вон там, – с трудом пролепетала Агафья, кивая на шкатулку. У неё от происходящего почти пропал дар речи.

   – Он очень просил, чтоб ты надела его, – сказала Анна Петровна и, достав ожерелье, сама надела его на невесту.

   – Фату, – приказала Хитрово.

И одна из девушек накинула на Агафью кружевную фату.

Боярыня, отступив, прищурилась, оценивая невесту в этой фате.

   – Не пойдёт. Бедно. Снимите. Оденьте парчовую.

Накинули парчовую, но и она отчего-то не понравилась Анне Петровне. Приказала накинуть золотоцветную. Долго поправляла её, присматривалась со всех сторон и наконец сказала удовлетворённо:

   – Золотоцветная в самый раз.

С этого момента, как обрядили Агафью к венцу, она уже не принадлежала сама себе. Всё ей словно во сне виделось. И родная тётка, увидав её в подвенечном наряде царской невесты, онемела от восторга. Онеметь-то онемела, но не забыла шепнуть напоследок:

   – Агашенька, на свадьбе не пей.

Бедная Агаша лишь взглядом спросила: «Почему?»

   – Таков порядок. Нельзя невесте. Не опозорься.

И разве ж не сон то был, когда её везли в раззолоченной карете в Кремль, в сопровождении конных стрельцов, когда её встретил царь и повёл к венцу в Успенский собор, где венчал их сам патриарх, а венец над ней держала царевна Софья Алексеевна.

Разве такое могло случиться в яви?

И когда из-под венца пошли они, уже муж и жена, царь и царица, на пир в Грановитую палату, ударили по всей Москве колокола. И их радостный перезвон, и июльское яркое солнце, сиявшее в вышине, – всё радовалось и ликовало:

«Господи, – думала Агаша, – не проснуться бы».

Патриарх Иоаким, знавший невеликие силы государя, постарался венчанье не затягивать и предупредил о том же дворецкого Хитрово и Стрешнева:

   – На пиру не томите государя. Посидит чуток с царицей, отдаст честь, и довольно. Как узрите, царь положил кубок набок, это вам и будет знак, что он устал уже. Помогите им подняться и из-за стола выйти. Пусть идут в опочивальню. Да смотрите, на пути чтоб кто дорогу не перебежал.

   – А пир?

   – Пируйте хошь до утра, но чтоб государя не вздумали неволить.

В то, что она уже царица, Агафья не могла сразу поверить, хотя видела, как богато одетые князья и бояре кланялись им, а простые люди просто падали ниц. Но всё это почитание она относила к царю, шедшему с ней рядом, но только не к себе. И сама она испытывала к Фёдору те же чувства, что и встречные люди.

И когда наконец их привели и оставили одних в опочивальне и Фёдор устало присел на край ложа, Агафья опустилась перед ним на колени и взялась за сапог.

   – Позвольте, ваше величество.

Где-то она слышала, что у русских в первую брачную ночь жена обязательно должна сама разувать мужа.

   – Агаша, – заговорил ласково Фёдор, – запомни, ты теперь тоже царское величество и жена мне. Давай хоть меж собой не будем величаться. Хорошо?

   – Хорошо, – прошептала пересохшими губами Агафья, и стащив один сапог, взялась за второй.

Фёдор, как смог, помог ей справиться с разуванием, и поскольку Агафья по-прежнему продолжала стоять на коленях перед ним, ласково погладил её по голове.

   – Позвольте попросить... – прошептала она.

   – Фёдор, Федя... Ну, Агашенька?

   – Не могу я, простите, сразу... Федя.

   – Что ты хотела просить, Агаша?

   – Попить...

   – Что, что? – удивился Фёдор.

   – Пить. Сильно пить хочу.

Фёдор вскочил и босой побежал к двери, открыл её и позвал:

   – Родимица-а-а.

   – Что, дитятко? – появилась встревоженная старуха.

   – Принеси что-нибудь попить, Родимица. Квасу, сыты, соку ли. Быстрей.

   – Дитятко, так у ложа в головах на столике стоить всё.

   – Разве? – молвил обескураженно Фёдор. – Прости, Родимица.

Прошлёпал босиком к столику, от которого только что сидел в трёх шагах, на нём действительно стояло три кувшина серебряных и рядом две, тоже серебряные, кружки.

   – Агаша, что будешь пить?

   – Мне всё равно, государь.

   – Тогда вместе выпьем квасу.

Фёдор наполнил обе кружки, хотя сам пить не хотел, но решил поддержать смущающуюся жену.

   – Да встань ты с колен, Агаша. Ты царица теперь. Иди, выпьем вместе.

Агафья подошла, взяла свою кружку, и, увидев, с какой жадностью она пьёт, Фёдор вспомнил, что там на пиру она и не ела и ничего не пила, лишь касаясь губами своего кубка.

   – А почему ты не пила на пиру, Агашенька?

   – Тётка сказала, что невесте нельзя пить.

   – Как? – удивился Фёдор и тут же догадался: – Милая, тётка твоя имела в виду хмельное. Понимаешь, нельзя невесте пить хмельного, но не квас же.

И, тихо засмеявшись, притянул к груди голову жены, почувствовав к ней почти отеческую нежность.

   – Нет, правда? – спросила удивлённая Агафья.

   – Правда, милая, сущая правда. Может, грушевой ещё выпьещь? А?

   – Выпью, государь, – согласилась она.

   – Ну раз ты так, – сказал Фёдор, наполняя вновь кружки, – то и я тебе так. Вот! – И, сунув ей кружку, с полупоклоном произнёс церемонно: – Извольте откушать, ваше царское величество.

Агафья прыснула от такого величанья, всё её существо не могло ещё принимать это всерьёз. Глядя на неё, засмеялся и Фёдор.

За стеной Родимица, заслыша смех молодожёнов, вздыхала, крестилась, шептала умиротворённо: «О-о, диты и е диты, прости им Боженька смешки, бо не ведають, шо нечистого тешат».

Глава 35
И ОПЯТЬ ТЯПКИН

В дороге, пока ехали до Батурина, Тяпкин допытывался у Зотова:

   – Ну как ты с царевичем Петром управляешься? Каков он?

   – Робёнок ещё, семь лет всего. Но боек, шибко боек, – рассказывал Никита, не скрывая удовольствия (ещё бы, чай, возле царевича обретается). – Ученье на лету схватывает, уж псалтырь едва не всю назубок взял. Наизусть любое место чешет без запинки. Почерк, правда, корявый, спешит дюже. Но ум востёр, ох востёр. Надысь меня, наставника, по арифметике устыдил. Спрашивает, сколь будет семь раз по семь? Я изморщился подсчитать, а он тут же выдаёт: «Сорок девять, горе ты моё».

Зотов добродушно посмеивается, ему лестно рассказывать, сколь близок он к наследнику, сколь дорого ему «горе ты моё».

   – Когда государь приходит к нам...

   – А он приходит к нему?

   – А как же. Не проходит недели, чтоб не пожаловал. И всякий раз спрашивает: «Ну-ка, крестничек, что нового узнал?» А Пётр Лексеич как почнёт, как почнёт чесать. Ну государь очень нами доволен. Всякий раз и хвалит и дарит подарками.

   – Значит, любит он Петра?

   – Ещё как! Более чем родного Ивана. Уж раза два говорил Петру Лексеечу: «Учись, Петь, расти, Петь, тебе царство откажу».

   – А что Пётр?

   – А что он? Робёнок. Грит: «Не хочу я с долгобородыми боярами порты протирать, ну их, грит, к лешему».

   – А государь?

   – А что государь. Смеётся. Треплет его по голове, молвит: «Вырастешь – захочешь». Так вот и живём.

Зотов покосился на Тяпкина, полюбопытствовал:

   – А ты что это меня вдруг возжелал, Василий Михайлович, к хану тащить?

   – Пишешь ты знатно, Никита. Хочу чтоб договор с султаном ты писал, от твоего письма татары обалдеют, глядишь, выправлять не станут. И потом, пора тебе от царевича и отпуск иметь. Поди, два года без роздыху пашешь.

   – Это ты прав, Василий Михайлович, и от царевичей роздых нужон. Это тебе спасибо за отпуск-то.

   – Отпуск будет нелёгкий, Никита, так что шибко не радуйся и благодарить не спеши. Татары нам кишки помотают, чует моё сердце. Сухотин вон от них явился едва ли не вполовину отощавшим, говорит: «Упрямы как бараны, с ними ты каши не сваришь». Ничего, Никита, как говорится: Бог не выдаст – свинья не съест. Ляжем костьми, но мир заключим.

   – Да надо бы. А то мне перед Петром Лексеичем стыдно будет. Он ведь знает, зачем я поехал.

В Батурине встретил послов гетман, угощал их в застолье, говорил:

   – Ах, если вы мир привезёте, великую честь вам воздадим. Из всех пушек велю палить для вашей славы.

   – Ну, до этого ещё дожить надо, – отвечал Тяпкин, подливая себе горилку. – Мы б тебе благодарны были, Иван Самойлович, если б ты пристегнул к нам писаря скорописного. А то Никита Моисеевич пишет более набело и неспешно, потому как красоту букв соблюдает. А скорописный бы поспевал за нашим говорением.

   – Есть у меня такой. – Гетман обернулся к слуге: – Позови Сёмку Раковича.

Слуга ушёл, гетман продолжал:

   – Этот Ракович так строчит, так строчит пером, ровно за зайцем скачет. За говореньем всегда поспевает.

Привели Раковича – молодого казака с невеликой чёрной бородкой и вислыми усами.

   – Вот, Семён, тебе честь выпадает ехать с посольством в Крым ради твоего скорописания. Гляди же не осрами там меня.

   – Что ты, гетман. Как можно, – отвечал казак.

   – Тогда садись к столу и выпей горилки.

Ракович не стал чиниться, сел к столу, выпил налитую ему чарку, закусывал не жадно, с должным уважением к застолью.

   – И ещё, – продолжал гетман, – дам я вам добрых казаков в охрану до самого Крыма. В Сечь не заезжайте. Сухотин взял с собой сичевиков, так намучился с ними, вместо охраны они дрыхли как байбаки, татей проспали. А может, и сами обобрали посла-то, а на татей свалили. Иди проверь теперь.

   – Но ты ж им и содержание выдай, Иван Самойлович. У нас, сам знаешь, всякая копейка в учёте.

   – Это само собой, выдам им и на жилое и на коней. Так что вы на них тратиться не будете. Сотнику накажу, чтоб и не совался к вам с просьбами. У вас дела поважнее. И ты, Семён, поступаешь в полное распоряжение думного дворянина Тяпкина Василия Михайловича и слушаться его должен без всякого прекословия. Потому как едет он по государеву делу. Понял?

   – Понял, Иван Самойлович.

   – Бери с собой поболе бумаги чистой, чернил, перьев. И в путь, с Богом.

Долог путь из Москвы в Крым оказался. Выехал Тяпкин в августе, а до реки Альмы добрался лишь двадцать пятого октября. И хотя Сухотин рассказал о посольском стане, строение это всё равно поразило послов своей убогостью.

   – При каких государях ни довелось мне бывать, – сказал Тяпкин, – но такое вижу впервые. И впрямь, свиньям у нас и покойнее и теплее живётся, чем послам и резидентам в Крыму у хана.

   – Это чтоб не заживались долго, – предположил Никита Зотов.

Казаки сразу занялись устройством коновязи, поскольку её при стане не было. Наносили соломы и коням и на ложе, разбросав предварительно по полу сарая наломанных будыльев полыни.

   – Это от блох, – пояснил сотник.

   – Я думаю, при таком холоде блохи быстрее нас разбегутся, – отвечал Тяпкин, однако возражать не стал, хотя от сухой полыни поднялась в сарае горькая пыль.

И если полыни казаки наломали даром, то за солому татарин потребовал плату. Пришлось платить. Тут же было объявлено послам, что здесь ничего даром получать они не будут. Все должны покупать – питание себе и корм коням.

   – Только за воду не надо платить, – не то пошутил, не то с сожалением, что упущена такая статья дохода, проговорил татарин. Просто рядом протекала речка, и устанавливать плату за воду было бессмысленно. На следующий день явился пристав и объявил, что их ждёт хан.

   – То добрый знак, что нас не задерживают, – сказал Зотов.

   – Погоди, Никита, сглазишь, – отвечал Тяпкин. И как в воду смотрел.

До ханского дворца было недалече, где-то около пяти вёрст, но когда они явились на подворье, пристав объявил им:

   – Прежде чем идти к хану, вы должны представиться ближнему человеку его, Ахмет-аге.

   – Не бывши у ханова величества, – отвечал Тяпкин, – и не вручивши ему грамоту великого государя, мы по другим дворам волочиться не станем. Нам – послам царского величества – сие не пригоже.

   – Если вы так станете с нами говорить, – вскричал пристав, – то грамоту мы у вас отнимем силой.

И хотя пристав при этом выпучивал глаза, стараясь напугать послов, на Тяпкина это мало действовало.

   – Ты зенками-то не крути, – осадил он пристава. – Грамоту государеву нам велено вручать ханскому величеству, а не тебе. А пока где головы наши будут, там и грамота. Лишь убив нас, сможешь взять. А грозы твоей мы не боимся, потому как мы государевы люди и за нами войско царское.

Пристав посовещался с другими татарами и наконец сказал вполне миролюбиво:

   – Ну хорошо, пусть один останется с грамотой на подворье, а другой сходит к Ахмет-аге повидаться, дабы обиды ему не было.

   – Ну? – переглянулись Тяпкин с Зотовым. – Кому идти?

   – Пойду я, – решительно сказал Тяпкин. – Я знаю, как с басурманами говорить надо.

Ахмет-ага в шёлковом золотисто-жёлтом халате сидел на ковре, опираясь на вышитые золотом подушки. Встретил посла высокомерной ухмылкой. Однако Тяпкин и вида не подал, что уязвлён этим.

   – Здравствуй, Ахмет-ага! – приветствовал он татарина.

   – Здравствуй, господин Тяпкин, – отвечал тот и, кивнув на ковёр, пригласил: – Иди, садись около.

Тяпкин нагнулся, скинул сапоги у порога и босиком прошёл на ковёр, присел по-татарски, поджав ноги. Сделал это быстро и легко, словно век этим занимался: знай наших.

   – Почему ты и твои люди ослушались ханской воли? – спросил Ахмет-ага.

   – Как мы могли ослушаться, если не слышали её?

   – Но пристав тебе говорил, чтобы до хана ты пришёл ко мне.

   – Пристав – не хан, Ахмет-ага. Он кричит, как простой пастух, так ханскую волю не выражают.

   – У нас исстари ведётся, что все посланники, прежде чем идти к хану, бывают у ближних людей. Или ты считаешь, что прежде честнее вас посланников не было?

   – Мы с прежними посланниками честью не считаемся. Если у вас прежде так и водилось, как ты говоришь, то мы вашего указа не принимаем, мы прежде всего исполняем государевы дела. Я во многих странах перебывал, Ахмет-ага, у многих великих государей, и нигде не повелось ближним людям от послов грамоты мимо государя принимать. Нигде.

   – Но у нас свой обычай, господин Тяпкин.

   – Плохой. Грубый обычай, Ахмет-ага. Он унижает ханское величество. А этого как раз ближние люди и не должны допускать.

Ахмет-ага понял, что этого Тяпкина трудно переспорить, сказал примирительно:

   – Ну ладно, ладно. Ну вот ты пришёл ко мне, ну не съел я тебя, ну не убыло от тебя.

   – Не убыло, Ахмет-ага. Напротив, мне приятно было с тобой познакомиться, – проговорил Тяпкин вполне дежурную дипломатическую любезность, хотя какая уж там «приятность» беседовать со спесивым басурманом.

   – Вот теперь ступай к своим спутникам. И готовьтесь. Вас ждёт торжественная встреча у хана.

   – Мы давно готовы уже, – поднялся Тяпкин с ковра.

   – И ещё, господин Тяпкин, у нас не принято оскорблять слух хана жалобами.

   – Ты думаешь, мы будем жаловаться на вашего пристава?

   – Ну не только на него, скажем, на неудобства с жильём или с кормами.

   – Ага, – догадался Тяпкин. – Я понял. У нас всё хорошо и всё прекрасно. Так?

   – Именно так, господин Тяпкин. Я рад, что мы поняли друг друга.

Хан Мурад-Гирей хотя и был одет в ещё более богатые одежды, но оказался менее спесивым, чем его ближний человек. Так по крайней мере показалось Тяпкину, и начал он разговор не с выговоров, как Ахмет-ага, а с деликатных расспросов:

   – Как изволили доехать, господин Тяпкин?

   – Спасибо, хан, хорошо доехали.

   – Как здоровье высокого брата нашего, царского величества?

   – Спасибо, хан. Великий государь, слава Богу, здоров и надёжен.

   – Как вас разместили?

   – Спасибо, хан. Нас хорошо разместили.

   – Покормили ли вас и коней ваших?

   – Нас накормили, напоили, великий хан, – отвечал Тяпкин и не удержался, чтоб не подпустить шпильку – Мы сыты твоими милостями.

Никита Зотов с Семёном Раковичем только рот разевали, слушая признания своего старшего спутника. А от последней фразы его казак едва не рассмеялся, удержался через великую силу.

Видимо, и Мурад-Гирей вполне оценил ехидный выпад царского посланца, сразу закончил на этом расспросы. Церемонно приняв от Тяпкина царскую грамоту, хан не оборачиваясь передал её сидевшему справа от него ближнему человеку и пригласил царских посланцев пройти в свой кабинет. Это означало – торжественный приём окончен, пора переходить к делу.

Выпроводив из тронного зала, послов несколько задержали в передней. Задержка эта объяснилась, когда их провели в кабинет хана. Мурад-Гирей сидел уже за столом не в пышном ханском одеянии, а в тёмно-зелёном бешмете, и перед ним лежала развёрнутая царская грамота, с которой, судя по всему, он уже ознакомился. За спиной хана и по бокам расположилось семь ближних людей, и среди них был и Ахмет-ага.

Кивком головы хан пригласил послов рассаживаться за другим столом, и когда они уселись, сказал:

   – Понимая серьёзность предстоящих переговоров, я хотел бы увеличить число членов вашего посольства. А то нас много, а вас всего трое. Вы не возражаете?

Послы переглянулись в недоумении, но опытный Тяпкин, сделав вид, что ему всё ясней ясного (хотя тоже ни бельмеса не понял!), отвечал чётко:

   – Разумеется, нет, ваше величество.

   – Введите боярина, – приказал хан.

И русские не смогли скрыть своего удивления, когда в дверях появился боярин Шереметев[44]44
  Шереметев Василий Борисович (1622?—1682) – один из выдающихся русских государственных деятелей XVII в. Был воеводой в Смоленске, Тобольске, Киеве. Участвовал в войне с Польшей. Добился подписания договора с Польшей, но поляки нарушили договор. Шереметев был выдан татарам и правел 20 лет в плену.


[Закрыть].

   – Василий Борисович, – не удержался от восклицания Зотов, – какими судьбами?

И прикусил на полуслове язык Ясно, какими судьбами угодил русский боярин в Крым: попал в плен под Чигирином.

   – Здравствуй, Василий Борисович, – сказал Тяпкин как можно обыденнее, словно вчера лишь распрощался с ним.

Но сам Шереметев сильно разволновался, на глазах слёзы появились, прошептал, едва сдерживая рыдания:

   – Здравствуйте, родные мои.

Хан был доволен произведённым эффектом. И Тяпкин вполне оценил хитрый ход Мурад-Гирея. Под великодушным жестом увеличения числа русских послов скрывалась угроза и напоминание хана о его силе и возможностях (любой из вас может стать моим рабом.), а также скрытое предложение поторговаться за пленника. Боярин – не рядовой, его выкуп немалых денег стоит.

Шереметев, конечно, не мог быть полноценным помощником в предстоящих переговорах в силу своего положения пленника, скорее, наоборот, он мог склоняться в сторону татар, рабом которых являлся на сегодня.

Дождавшись, когда Шереметев усядется рядом с Тяпкиным, успокоится и вытрет слёзы, Мурад-Гирей кивнул Ахмет-аге:

   – Приступай.

И ближний человек прямо на глазах опять надулся «своей поганой гордостью», как напишет потом Тяпкин, и высокомерно кивнул старшему послу:

   – Какие условия по границе выдвигает московская сторона?

   – Мы предлагаем границу между нашими землями по рекам Рось, Тясмин и Ингул, считая это не унизительным для обеих сторон.

   – Если вы за этим сюда ехали, – усмехнулся нехорошо Ахмет-ага, – то зря тратились на дорогу. По этим рекам никогда границы не было и не будет. Это давно уже наша земля и наши реки.

   – А где вы хотели иметь границу? – спросил вежливо Тяпкин.

   – Мы признаем границу только по Днепру.

   – Но, ваше величество, – Тяпкин наклонил голову в сторону хана, – но, дорогой Ахмет-ага, мы ведь собрались здесь не спорить, а искать возможности для мирного договора.

   – До тех мест, где заступала нога султановых войск, уступки по мусульманскому закону быть не может, – повторил ещё жёстче Ахмет-ага.

«Сухая ложка рот дерёт, – подумал Тяпкин. – Надо было этому бусурману пред тем низку соболей кинуть. Кто ж знал, что именно ему хан доверит переговоры вести».

Между тем Мурад-Гирей молчал и внимательно слушал спор сторон. Всякий раз начиная говорить, Тяпкин в первую очередь обращался к нему, а потом уже к Ахмету. Понимая, что только хан может смягчить условия, Василий Михайлович решил «пропеть» хвалы ему.

   – Ваше ханское величество, два великих государя – султан Порты и мой царь сделали вас своим посредником в переговорах о мире, о котором мечтают обе столицы. В ваши руки, Мурад-Гирей, вручили оба государя судьбы держав. Вам оказана высокая честь, и вы войдёте в историю как миротворец между ними. Разве вашему ханскому величеству не хочется оправдать надежды великих государей?