Текст книги "Федор Алексеевич"

Автор книги: Сергей Мосияш

Соавторы: Александр Лавинцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 46 страниц)

Глава 46
УТВЕРЖДЁННАЯ ГРАМОТА

Думный дьяк Прокофий Богданович Возницын прибыл в Стамбул с поручением великого государя взять утверждённую султаном грамоту о перемирии. Перед отъездом из Москвы он долго и обстоятельно беседовал с Тяпкиным, который пересказал ему, что было опущено в ханской шертной грамоте и должно быть восстановлено в султанской.

Чести видеть султана Возницына не удостоили, его принял визирь. Удостоверившись в полномочиях царского посланца, визирь вручил ему торжественно грамоту.

   – Отныне объявляется мир между моим султаном и твоим государем, – сказал визирь.

   – Я должен прочесть грамоту, – сказал Возницын. – Может, она не годна нам.

   – Читай, – согласился визирь.

Прокофий Богданович прочёл и положил грамоту на стол.

   – В чём дело? – нахмурился визирь.

   – В грамоте отсутствует статья о Запорожье, я должен настаивать о включении её в грамоту.

   – Ты в своём уме, дьяк, она уже подписана султаном.

   – Но хан Мурад-Гирей обещал, что в утверждённой грамоте Запорожье будет оставлено за нами.

   – Мало ли что обещал хан. Всё решает султан. Он так решил и подписал, и больше никаких дополнений и исправлений в грамоте быть не может. Султан не подьячий, чтоб десять раз переписывать грамоту.

   – Но она может быть не годна моему государю.

   – А это уже не наше дело. Вы в своё время похитили гетмана Дорошенко, теперь вам подавай Запорожье.

   – Насколько мне известно, Дорошенко никто не похищал. Он сам приехал на честь к государю.

   – И государь его почествовал Сибирью, – усмехнулся визирь.

   – Зачем же ты утверждаешь то, чего не знаешь, визирь? Ведь ты государственный человек, правая рука султана, а пользуешься слухами, ложными слухами.

   – Ну и куда же, если не в Сибирь сослали гетмана Дорошенко?

   – Он послан воеводой в Вологду.

   – Ха-ха-ха, – засмеялся визирь. – Ему б было гораздо приятней быть гетманом на Украине. Я убеждён, что туда отправили его силой. Так ты берёшь грамоту или нет? – спросил визирь, хмуря недобро брови.

Возницын был молод, и, впервые оказавшись в столь сложном положении, когда надо решать наиважнейший вопрос, он не знал, что делать. Тяпкин, да и Голицын настаивали на включении статьи о Запорожье в грамоту, турки не включили эту статью и, судя по всему, не включат. Что делать? Брать? Не брать? С кем посоветоваться? И тут Возницын вспомнил о Поросукове, который, будучи в таком же затруднении, советовался с патриархом.

   – Хорошо, – сказал Возницын, – я должен подумать. Дело это серьёзное.

   – Сколько намерен думать? Неделю? Месяц?

   – Завтра скажу уже, – отвечал Возницын, неожиданно испугавшись столь долгих сроков, названных визирем.

   – Ну что ж, завтра жду тебя об это же время. Но учти, султан переписывать грамоту не позволит.

Царьградский патриарх встретил царского посланца ласково, благословив, пригласил в свою трапезную, где представил его ещё двум патриархам – александрийскому и иерусалимскому, приехавшим в это время в Стамбул.

   – Вон нас скоко, – сказал патриарх, – неужто не сыщем доброго совета.

За нежирной трапезой, состоявшей из рыбы, гречневой каши и фруктов, патриарх спрашивал:

   – Как там здоровье великого государя?

   – Слава Богу, – отвечал Возницын, – государь здрав и государыня тоже.

   – Мы каждодневно молимся за него. И его неудачи бьют и нас в самое сердце. Поганые-то, почитай, всё Правобережье подмяли под себя. Теперь, того гляди, Киева взалкают. Тяжело ему, Фёдору Алексеевичу, ох тяжело. Не надо бы Киев-то уступать. Ох не надо. Ведь то первый первопрестольный град Руси. Первокрещённый.

   – Киев государь откупил у поляков.

   – Во дожили, – взглянул патриарх на своих коллег: александрийского и иерусалимского. – За свой город платим чужому дяде. Каково?

   – Нехорошо, – согласились гости. – Несправедливо сие.

   – Это не то что «несправедливо» – это настоящий разбой, – басил патриарх. – А ты с чем, сын мой, пожаловал к басурманам?

Возницын подробно рассказал о своей миссии, закончив искренним признанием:

   – Не знаю, что и делать, святой отец. Брать – не брать? Вот решил с вами посоветоваться.

   – Значит, Запорожье он исключил из грамоты, – вздохнул задумчиво патриарх.

   – Исключил, святой отец. А мне в Москве князь Голицын наказал: ложись костьми, но статью включи.

   – Ну князю с издаля-то хорошо наказывать. А запорожцы-то сами как?

   – Запорожцы присягнули государю, святой отец. Все ему крест целовали.

   – Так это ж прекрасно, сын мой, – оживился патриарх. – Пусть турки их в грамоте государевыми не назвали, пусть. Зато на деле они сами государю передались. Это прекрасно, я очень, очень рад за царское величество, что Запорожское Войско под его руку встало наконец твёрдо.

   – Так как мне, святой отец, брать утверждённую грамоту?

   – Брать, Прокофий, обязательно брать.

   – А не будет на меня гнева в Москве?

Возницын знал, что «московский гнев» очень даже хорошо может спину разрисовать кнутом или батогами.

   – Никакого гнева не будет, сын мой, в конце концов, я напишу с тобой письмо Иоакиму, чтоб он в случае чего защитил тебя.

   – Правда? – обрадовался Прокофий, у которого словно гора с плеч свалилась.

   – Правда, сын мой Прокофий, – улыбнулся патриарх. – Истинная правда. Ешь вон апельсины, отец святой их из самой Александрии в гостинцы нам привёз.

   – Угощайся, Прокофий, – поддержал хозяина александрийский патриарх. – Мы тоже советуем грамоту взять. Главное, что она для державы мир несёт. А за мир можно чем-то и поступиться.

   – Разве тебе мало поддержки трёх патриархов? – спросил иерусалимский гость.

   – Что вы, отец святой, я рад, я безмерно рад такой поддержке, – отвечал вполне искренне Возницын, радуясь, что ответственность с ним добровольно разделили три высших духовных лица христианской веры. Теперь даже если вдруг «разгневается Москва», у него есть высокая заступа, к которой наверняка присоединится и патриарх Иоаким.

И всё же назавтра, принимая грамоту от визиря, Возницын выразил ему официальный протест, надеясь, что секретарь визиря обязательно впишет его в отчёт:

   – Я, господин визирь, принимаю эту грамоту поневоле и повезу её царскому величеству на произволение. И не знаю, будет ли она годна государю или нет.

   – Ладно, дьяк, – сказал почти миролюбиво визирь. – У нас теперь мир на двадцать лет. И давай не будем омрачать начало его.

О том, что он поступил разумно, взяв всё же грамоту, Возницын убедился в Батурине, оказавшись гостем гетмана Самойловича. Ради такой радости гетман устроил пирушку со своей старшиной, где посадил Возницына рядом:

   – Ну молодец ты, Прокофий, что заехал до мэнэ. Спасибо тебе. Порадовал батьку.

   – Да вот не удалось Запорожье в грамоту вписать, – оправдывался Возницын. – Турки упёрлись как бараны.

   – Ото они потому упёрлись, что думают Запорожье Юраске Хмельницкому презентовать. Я ихи петли знаю. Но Юраске не видать теперь Запорожья как своих ушей. Ежели раньше Серко с ним шушукался, то Стягайло кукиш покажет, коли што.

   – Ты думаешь, из-за Хмельницкого?

   – Не думаю, а точно знаю. И ежели государь спросит за это, можешь так и сказать: из-за Юраски турки не хотят Запорожье в грамоту писать.

   – Но они ж мне не сказали так.

   – Ой, Прокофий, до чего ж ты дите. Як же они скажут о таком? Это я могу сказать, так и государю скажи, мол, что гетман считает, что Запорожье турки выкинули из грамоты из-за Хмельницкого. Они ж его князем навеличали, а князю треба чего-то иметь, вот ему и берегут Запорожье.

После пирушки, когда уж гости разошлись и пора было спать отправляться, Прокофий сообщил гетману:

   – Что-то визирь за Дорошенко вроде упрекал нас. В ссылке, мол, он у вас.

   – А-а, – махнул рукой небрежно Самойлович, – если б не Дорошенко, мы б, может, и Правобережье не потеряли.

   – Как так? – удивился Возницын.

   – А так. От него всё и началось, шибко до короля наклонялся. На словах вроде до государя, а на деле – до короля.

   – А государь знал об этом?

   – Я писал ему. Но он... В общем, государь считал, что просто нас обоих мир не берёт, мол, два медведя в одной берлоге. А ведь один-то медведь польским духом пахнул. Думаешь, зря его поляки превозносили, как лучшего и разумного воина.

   – Но его государь жалует, воеводство ему дал.

   – Наш государь очень милостив. Доведись до меня, я бы Петра Дорофеича в Сибирь упёк, следом за Многогрешным. Даже вон турки считают, что он Сибири удостоился. Смекай. Ты токо, Прокофий, не брякни государю об этом. Не надо его расстраивать.

   – Да ты что, Иван Самойлович!

   – Он, светлая душа, меня и с Серко всё время мирил. Доверчив очень Фёдор Алексеевич, всех примирить старается. Миротворец.

   – А разве плохо? С поляками примирился, вот и с турками теперь вроде налаживается.

   – Что ты, Прокофий. Это прекрасно. Я безмерно рад этому. Ты думаешь, если у меня сабля с булавой, так я и рвусь на рать? Нет, милый, у меня думка – всех бежавших с Правобережья накормить, на землю посадить, шоб пашню орали, себя и детей сами кормили. Ведь это ж какое горе для них бросить родные хаты, сады и бежать на голое место. Гляжу на них – и сердце кровью обливается. А как подумаю, с кого началось сие, так в Дорошенко и упираюсь.. Сибирь по нему плакала, сынок, Сибирь. Его даже родная жена ненавидит. Впрочем, она тоже ягодка. Он её из чёрного платья взял.

   – Из монастыря, что ли?

   – Ну да. Пожалел вроде. А она спилась, не баба, а тварь стала. Дорошенко её в Москву требует, государю жалуется, что, мол, я её не отпускаю. А мне-то что? Зачем мне её удерживать? Петровы братья её гонят к мужу, а она им говорит: «Ежели я туда поеду, то вашему Петру не жить». Во змея! Мужик её из ничтожества в гетманши произвёл, а она его вот так «благодарит». Верно говорят: не вскормивши, не вспоивши – не наживёшь врага. Так турки считают, что мы его сослали?

   – Да, так и говорил визирь.

   – Вот и смекай, Прокофий, что даже враги наши ему наказание от нас определили. Так кто же он? То-то. Иди отдыхай, сынок. И забудь, что тут тебе батька по пьянке наболтал.

Но Возницын долго уснуть не мог, догадываясь, что гетман говорил о наболевшем, потаённом и что это и была горькая правда, которую почему-то не хотела знать и признавать Москва. Почему? Может, оттого, что уж ничего нельзя поправить? А государь просто не хочет увеличивать число врагов своих, оттого, наверное, и Дорошенко приласкал и с Серко старался не ссориться. Миролюб.

С этими мыслями и заснул молодой посол Возницын, определив для себя, что государь всё-таки прав в своих действиях и поступках. Не гетман, говорящий горькую правду, а государь, думающий за всю державу.

И хотя князь Голицын морщился, что посол не исполнил всего до конца, как велено было, но великий государь доволен был.

   – Слава Богу, мир утверждён с султаном, – перекрестился он, оглаживая вручённую Возницыным грамоту. – А то, что Запорожья не вписали... Ну что ж, в чём-то и уступить надо.

   – Гетман говорит, что не уступили Запорожья из-за Хмельницкого, – сказал Возницын.

   – Возможно, возможно. Иван Самойлович знает турок лучше нашего. Ему там видней.

   – А может, оно и к лучшему, – заметил Голицын. – Раз о Запорожье ничего не говорится, значит, оно вроде бесхозное.

   – Кстати, Василий Васильевич, послали ли туда ещё сукон?

   – Послали, государь, пятьдесят половинок сукон и жалованье новому писарю Гуку.

   – Пожалуйста, не забывайте о Сечи, Василий Васильевич. Турки не случайно опустили их в договоре, тут гетман совершенно прав. Неплохо бы кого-то послать к Хмельницкому. А?

   – Зачем, государь?

   – Ну как. Всё-таки христианин, а в услужении у поганых. Может, удалось бы убедить на нашу сторону перейти.

   – Я думаю, не надо, Фёдор Алексеевич.

   – Почему?

   – Это будет только на радость туркам, он для них давно в тягость. Не знают, куда деть его, нарекли князем, а он лишь пьянствовать горазд. И потом, казаки его не любят, да и гетман, я думаю, такому приобретению не обрадуется. Вот если попадётся в плен, тогда другое дело.

   – И что тогда?

   – Тогда можно и в Сибирь, как предавшего отчину.

   – Теперь у нас с турками, мир, слава Богу, а значит, воевать не будем, и пленных, выходит, не будет.

   – Э-э, государь, – хитро прищурился Голицын. – Не обязательно нам пленить. Стоит шепнуть запорожцам. В договоре-то их как бы и нет.

   – Нет, нет, – решительно возразил Фёдор Алексеевич. – Не надо с этим затеваться. Турки сразу сообразят, кто казаков надоумил. Наоборот, надо послать Стягайло предупреждение, чтоб сам по своей прихоти не затевал рати. А на хлеб и зипуны сечевикам будем мы посылать и гетман.

   – Но это казне дорого будет стоить, государь.

   – А кто сказал, что мир дёшев? Но война всегда дороже, князь, так как кровью оплачивается. Так лучше всё-таки мир покупать. Ведь верно, Прокофий Богданович?

Возницын вздрогнул, столь неожиданно обратился с нему государь.

   – Верно, государь. Лучше мир покупать, чем на войне разоряться.

Прокофий вполне искренне ответил, и был доволен, что он так же думал, как государь, а не как князь.

Хотя, конечно, Голицын был прав, что к Хмельницкому не стоит посылать никого. Да и государь с этим согласился:

   – Ты прав, Василий Васильевич, это будет нам лишняя забота, да и гетману не понравится. Бог с ним, с Хмельницким.

Глава 47
ВСЕМИРНАЯ РАДОСТЬ

Ещё осенью затяжелела Агафья Семёновна, и Фёдор Алексеевич, радуясь такому известию, велел Анне Петровне приискать царице нянюшек, мамок, а главное, добрую повитуху.

   – Нельзя с этим заранее спешить, государь, – сказала Хитрово.

   – Это почему же?

   – Примета такая. Надо тогда, когда начнётся, и повитуху звать.

   – Ну а есть такая?

   – Найдётся.

   – А как зовут?

   – Фу ты, Господи. Я же говорю, нельзя это заранее-то, государь.

   – Ну имя-то можно сказать.

   – Ну Евменовна с Хамовников.

   – А она как? Ничего?

   – Фёдор Алексеевич, забудь об этом и не заводи разговора до поры до времени. Ты своё дело сделал, а далее уж грядёт наше, бабье дело.

Но как ему можно было забыть, когда ночью жена вдруг брала его руку, прижимала к своему животу, спрашивала:

   – Слышишь, как он шевелится?

И Фёдор, затаив дыхание, наслушивал ладонью, как ворочалось во чреве жены его дите, его наследник. Шептал жене радостно:

   – Ты смотри какой боевой парень-то!

   – А вдруг девчонка, – говорила Агафья.

   – Нет. Это мальчик, – уверенно отвечал Фёдор. – Мой наследник.

Стали вместе имя придумывать ему. Сначала перебрали самые известные великокняжеские.

   – Иван?

   – Нет. Уж очень его Грозный окровянил, да и есть уже братец у меня Ваня-дурачок.

   – Алексей? По батюшке твоему, чем плохо?

   – Имя хорошее, но в семье уж было оно, моему старшему брату Алексею жизни не дало.

   – А Дмитрий, например?

   – И этому имени не везло. Сына Грозного Дмитрия ещё мальчиком зарезали. Надо такое, чтоб...

   – Ну тогда Илья. Моего деда так звали, он долго жил.

Так и решено было, что родит Агафья Семёновна царевича Илью Фёдоровича. Правда, и это имя в великокняженье далёкое тоже не очень живучее было: старший сын Ярослава Мудрого Илья, оставленный на княженье в Новгороде, тоже вскоре умер. Но это когда было-то, более полтыщи лет назад. А этого, будущего и не по нему вовсе назовут, а по деду матери-царицы Агафьи, который вроде более восьмидесяти лет прожил.

А о князе Илье Ярославиче Фёдор и не стал жене говорить, тем более что это случилось в другой династии – Рюриковичей, и не к чему Агашу расстраивать. Мы-то Романовы.

В июне у царицы живот велик стал, ходить тяжело было и перевели её на женскую половину, ожидая, что вот-вот начнётся. Ждали со дня на день, а схватки вроде начались неожиданно. Государь в Думе был, когда внутренняя дверь приотворилась и в ней появилась сестра Софья Алексеевна, ранее никогда не являвшаяся в Думу. Она махнула Фёдору рукой, и у того от этого взмаха сердце упало в догадке: началось.

Неожиданно для думцев царь поднялся и, велев им «сидеть и думать», ушёл. Многие догадались, почему он ушёл, но молчали об этом, зная, что сие может навредить роженице. Даже Тараруй смолчал, хотя тоже был из догадливых.

   – Ну что, Соня? – спросил Фёдор.

   – Началось, Федя.

   – Евменовну позвали?

   – Позвали. Там и Евменовна и Поликарповна. Иди, Федя, к себе и молись.

   – А туда мне нельзя?

   – Нельзя, Федя. Я буду к тебе, каждый час приходить, сообщать. Если что, я сразу же к тебе. Иди. Да смотри никаких дел чтоб. Только молись.

   – А как она, Агаша-то?

   – Ну как? Тяжело ей, как любой бабе при деле таком. Вам бы хоть одному так помучиться. Иди.

Софья, пожалев брата, не сказала, что жена его кричит, надрываясь от боли. Из Детского дворца, слава Богу, тут не слышно.

О том, что царица начала рожать, никому в Кремле не говорилось, но уж и часа не прошло, все знали об этом, хотя, как и принято, никто о том не заговаривал. По приказу Хованского стрельцы потихоньку выгоняли народ с Ивановской площади за Спасские ворота на Красную площадь, дабы поменьше шума было в Кремле. Даже юродивого Спирьку Голого, обычно оравшего на всю Ивановскую какую-то околесицу, удалось уговорами и посулами выдворить к Лобному месту. Юродивого силой гнать себе дороже станет. Народ тут же за Божьего человека вступится, чего доброго, ещё и поколотит и на твой бердыш не поглядит.

Притих Кремль, насторожился. Патриарх Иоаким по всем церквям служек разослал с приказом священнослужителям не звонить до особого его указу.

Государь, уединившись в кабинете своём, стоял перед образами на коленях, молясь истово, бия поклоны. Царевна Софья, как и обещала, приходила, бесшумно открывая дверь, говорила негромко и кратко:

   – Пока нет.

Фёдор, оборотившись, смотрел на сестру с мольбой, словно от неё что-то зависело. Спрашивать боялся, лишь глазами вымаливал подробности.

   – Ну что я могу, – разводила руками Софья и уходила.

Когда стемнело, Фёдор сам возжёг от лампады свечи в шандале и опять встал на колени. И хотя стоял на ковре, коленки всё равно уже побаливали, но он стойко переносил эту боль, утешая себя мыслью, что Агаше сейчас ещё больнее. И опять жарко молился и бил поклоны.

Когда уж за полночь явилась царевна Софья, Фёдор спал, скрючившись на ковре. «Уморился дохлик», – подумала Софья и, бесшумно пройдя к столу, загасила в шандале свечи. Выйдя от брата, нашла Родимицу, наказала ей:

   – Уснул. Никого не пускай к нему и сама не шараборься.

   – Так подушку б хотя.

   – Не надо. Обойдётся.

Однако, когда царевна ушла, Родимица не выдержала, захватив одеяло пуховое, прокралась в кабинет, укрыла «дитятку», перекрестила трижды и лишь после этого вышла. Пройдя к спальне государевой, нашла храпевшего постельничего Языкова, толкнула в бок.

   – Иванко, кого стережёшь тут-ко?

   – Дык я ждал, ждал...

   – Он в горенке своей, весь день молился, там и свалился. Идит-ко туда, да в горницу-то не лезь. Ляг под дверью.

Языков, зевая до хруста в скулах, поплёлся по переходу, волоча с собой архалук, которым в летнее время и укрывался.

Утром одиннадцатого июля, когда уж вовсю светило солнце, в кабинет ворвалась сияющая Софья.

   – Федя! Вставай, чёртушка. С сыном тебя!

Фёдор вскочил, откинув одеяло, кинулся к сестре, обнял её.

   – Сонечка, милая! Спасибо, – поцеловал несколько раз. – Радость, радость-то какая!

   – Не тебе одному, Федя, всему царству всемирная радость.

   – Да, да, да, ты права, – весело засуетился новоиспечённый отец, отирая счастливые слёзы. – Ныне всем велю вины отпустить, чтоб никого не смели ни кнутом, ни батогами.

   – А недоимщиков?

   – Всех простить, всех.

   – Эдак, Федя, ты казне великий урон сотворишь. Нельзя так-то.

   – Ну а как же быть, Соня? Сама же говоришь, всему царству всемирная радость.

   – А ты так, Феденька, изделай, недоимку за ними оставь, но с правежа сыми на день-другой. Им и это будет в радость.

   – Правильно, Сонечка, умница. Но только не на день-другой, велю с правежа освободить на неделю.

   – Ну гляди, ты государь, тебе видней. А токо не забывай, стрельцы уж бурчат, давно жалованье не плачено. А на правеже, почитай, полказны выколачивают.

   – Ничего. Стрельцы всегда бурчат, а с огородов да ремёсел небось два жалованья сверх имеют. Потерпят.

Весть о том, что у государя родился сын, мигом разнеслась по Москве, и это действительно стало всемирной радостью. Многие колодники были раскованы и выпущены на волю, а вины им отпущены. На торжище тать Федоска попался на покраже стряпни, и уж спину свою измарщивал, к кнуту готовя, ан пронесло: всемирная радость, отпустили Федоску ради такого праздника, ни разу кнутом не огладив. Ну и что с того? Он тут же у тётки-зевуньи калач спёр и съел.

Патриарх, бояре, окольничьи понесли подарки новорождённому, кто деньгами, кто дорогими игрушками, аксамитом, драгоценностями. Счастливый отец не успевал складывать дары и благодарить.

Нищая братия потянулась в Кремль, где от имени царя кормили всех до отвала и ещё ж дарили мелкими деньгами, кому что перепадёт. Как же не радоваться? В кои-то веки досыта, да ещё и за государев счёт.

Крестить царевича должен патриарх. Крёстным бы, по обычаю, должен быть старший брат, но Фёдор Алексеевич не решился дураку своему доверить сие дело святое, попросил сестру Софью Алексеевну:

   – Соня, ты первой одарила меня радостью, будь же крёстной у него.

   – А крёстным кто? – спросила Софья.

   – Зови Василия Васильевича, – разрешил Фёдор, зная, что выбором таким осчастливит сестру. Чего уж там, пусть и она порадуется. Если под венец нельзя за князя (женат уже), так хоть покумиться с ним. Кум да кума, считай, тоже родня.

Перед крещением принесли показать сына отцу, Фёдор увидел на руках няньки завёрнутый свёрток и крохотное личико дитяти, изморщенное и плаксивое.

   – А что он такой красный? – удивился Фёдор.

   – Федя, ты думаешь, лучше был, когда родился, – отвечала Софья. – Он настрадался, пока выбирался.

Крестил царевича патриарх со всем своим клиром в Успенском соборе и, как желал государь, нарёк новорождённого Ильёй.

За крестины патриарх Иоаким получил от государя 1500 золотых, митрополиты – по 300, архиепископы – по 200, епископы – по 100, протопоп успенский – 50, протодьякон – 40 золотых. Даже ключари успенские не были забыты – получили по 30 золотых. Всего было потрачено на это 3 800 золотых.

После всех этих хлопот и торжественного пира, данного высокой знати государем в честь рождения сына, Фёдор настолько устал, что едва добрался до своего кабинета и наконец-то вспомнил о жене. Возможно, потому, что у него появились сразу две тётки – Татьяна и Анна и сестра Софья.

   – А как там Агаша?

   – Не беспокойся. Она столь измучена родами, что ей не до радости, – успокоила Софья.

   – Я могу её увидеть?

   – Нет, Федя. Сегодня нет.

   – Почему? Роды же кончились.

   – Для сына твоего кончились, но для неё ещё нет.

   – Федя, что мы пришли-то, – заговорила Татьяна Михайловна, стараясь отвлечь племянника от темы, составляющей женское таинство. – Ты ныне ради вселенской радости освободил многих колодников, татей. Не приспел ли час облегчить участь Никона? Он ведь не вор, не тать, а многих дел полезных устроитель был. Федя?

   – Но патриарх-то, тёть, он-то?

   – А ты ему не сказывай, Федя. Тихо пошли туда с указом кого из дворян или сотника стрелецкого. Ведь Никон старик уж. Не сегодня-завтра помрёт в том медвежьем углу. На нас грех ляжет, а на тебя более всех. Пусть уж здесь успокоится старец.

   – В Москве?

   – Зачем в Москве? Переведи его в Воскресенский монастырь.

   – Но Иоаким как узнает, такой шум учинит.

   – Ты пока ему ничего не говори. А когда Никон будет уже здесь, пусть узнает. Пошумит, пошумит, да на то же и сядет. В конце концов, не Иоаким, а ты царь – хозяин державы. Ну, Федя?

   – Понимаете, продиктую я завтра указ, о нём тут же Иоаким проведает.

   – Зачем тебе кому-то диктовать, Федя? Мы уж приготовили.

   – Как? – удивился Фёдор. – Сами?

   – А что? Мы, чай, тоже грамоте разумеем, и все царевны, не купецкие дочки. – Татьяна Михайловна обернулась к сестре. – Аша, давай указ.

Аша Михайловна вытащила из широкого рукава свёрнутую в трубочку бумагу, передала сестре. Та развернула её, положила перед Фёдором.

   – Вот. Читай и подписывай, не раздумывая. Мы, Федя, не меньше тебя заинтересованы, чтоб сие как можно долее не узналось на Москве. Какой-нибудь подьячий, написав твой указ, за полушку на всю Москву раззвонит. А мы, родные тётки твои, скоре языки себе откусим, чем болтнём кому.

   – Подписывай, Федя, – сказала и Софья. – В свой счастливый день осчастливь другого. И не бойся. В случае чего мы и Иоакима хором осадим, уломаем.

Как было ему не согласиться при столь дружном натиске родных тёток и сестры, тем более что в столе у него лежало письмо самого Никона, переданное архимандритом Воскресенского монастыря Германом. В нём Никон писал монахам: «...Пожалуйте, чада мои, не попомните моей грубости: побейте челом ещё о мне великому государю, не дайте мне напрасною смертию погинуть, моего житья конец приходит».

Грамота, которую составили царёвы тётки, была писана архимандриту Кирилловского монастыря Никите, с указанием отправить высокого заточника в Воскресенский монастырь под Москву и «вершить сие немедля по получении нашего царского указу».

   – Ну что ж, – сказал Фёдор, обмакивая перо в чернила, – быть по сему, – и неспешно вывел своё имя внизу.

   – А с кем отправишь, Федя?

   – Поскачет Иван Чепелев.

   – Ты не представляешь, Федя, какой грех ты сымаешь с нас этим указом.

   – Отчего же? Всё представляю, главное, чтоб поспел он. Отчего-то с добрым делом мы всегда опаздываем.

На следующий день, когда Фёдор пожелал навестить жену, и тётки и сестра пытались его отговорить:

   – Ещё рано, Федя.

   – Почему рано-то? – настаивал он. – Мне же надо знать, что с ней?

   – Понимаешь, Федя, – отвечала Татьяна Михайловна с некоторым замешательством. – Агафья всё ещё кровит. Мы б не хотели... Мы надеемся...

   – А лекари? А повитухи? Они-то что ж ничего не делают?

   – Да уж всё, Феденька, перепробовали. И молитовку, и заговор. Не могут остановить.

   – Что ж вы от меня-то это таите?

   – Не мужское дело это, Федя, не заведено вашему брату сюда нос совать.

   – Ведите меня к Агафье, – твёрдо сказал Фёдор. – И немедля.

В комнате, где рожала Агафья, окна были завешены тёмными тяжёлыми шторами, не пропускавшими дневного света. Лишь несколько свечей мерцало на столе. Войдя со свету, Фёдор увидел лишь эти мерцающие огоньки.

   – Откройте окна, ничего не вижу.

   – Нельзя, государь, – отвечал тихий женский голос. – Обыкнисся, всё узришь.

Фёдор постоял и действительно стал различать в темноте предметы – стол, ложе, на котором лежала Агафья, и рядом на стуле тёмной копной повитуха, видимо Евменовна. Поняв, что государь «обыкся», старуха поднялась и жестом указала ему на стул: садись, мол, здесь.

   – Шибко не шуми, она уже не с нами.

Фёдору стало жутко от этих слов повитухи, хотелось цыкнуть на дуру за такой приговор, но сдержался, помнил: «не шуми».

Присел возле ложа на стул, вглядываясь в лицо жены, и не узнавал её. Оно уменьшилось, казалось, вдвое, глаза, щёки запали, губы словно исчезли, ни кровинки в лице. В полумраке трудно было угадать выражение глаз. Фёдор требовательно махнул кистью руки. И его это движение поняла Софья, подошла к столу, взяла подсвечник с горящей свечой, подала брату.

Он осветил лицо жены, и тут до него дошёл страшный смысл слов старухи. Взгляд Агафьи ничего не выражал, он был пуст и равнодушен ко всему.

   – Агашенька, – позвал дрогнувшим голосом Фёдор. – Это я... Твой муж...

Ничего не изменилось в лице её, хотя она слышала и поняла его. Спазмы от подступающих слёз перехватили горло Фёдору.

   – Милая! – Он схватил её холодную, безжизненную руку, прижал к губам. – Скажи же что-нибудь, Агашенька.

И Фёдор зарыдал, не стыдясь, не сдерживаясь.

Четырнадцатого июля 1681 года от полной потери крови умерла царица Агафья Семёновна. Но на этом несчастья для Фёдора Алексеевича не кончились. Через шесть дней за ней последовал и его сын царевич Илья.

Эти две смерти подкосили и без того некрепкое здоровье царя. Он слёг и не выходил из своей опочивальни, допуская к себе лишь Родимицу да постельничего Языкова.

Дума «сидела» без государя и никак не могла настроиться на работу, потому как ожидалась третья смерть, хотя о ней вслух никто не заикался. Лишь Тараруй, верный своей природе, обронил мимоходом: «Бог троицу любит».

В верхней горнице царило замешательство, все были убеждены, что Фёдор от такого удара не оправится, уж не таясь, обсуждали: кого садить на престол? Впрочем, выбора не было: «Ваньку, конечно. Хоть и дурак, но наш».