Текст книги "Федор Алексеевич"

Автор книги: Сергей Мосияш

Соавторы: Александр Лавинцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 46 страниц)

А вечером в верхней горнице отсутствие книги, о которой так много говорил Захарка, вызвало однозначный вердикт:

   – Он её сжёг.

   – Да, чтобы не попасться, он её сжёг, а ты, Федя, его в воеводы, когда надо было в железы.

   – Ну, ничего, – оправдывала племянника Татьяна Михайловна. – Он ещё молодой, поживёт с наше, всё поймёт.

Через день званы были в переднюю думный дьяк Семёнов и думный дворянин Соковнин. И Стрешнев, выйдя от царя, прочёл им указ:

   – Великий государь указал вам, тебе, Семёнов, и тебе, Соковнин, без промедления ехать в Лаишев, осмотреть у Матвеева все письма, рухлядь, и, если случится найти книгу, привезти её в Москву государю. Если этого не случится, то допросить всех людей Матвеева с пристрастием и с самого его взять подробную скаску, как готовилось лекарство больному государю, кто вкушал его до государя и после.

Артамон Сергеевич среди ночи подхватился от громкого стука в окно избы.

   – Кто там?

   – Отворяй ворота, государевы люди.

Ёкнуло сердце от недоброго предчувствия, в полумраке натянул портки, прикрыл устроившегося у стены сынишку Андрея. Вышел во двор, заставленный повозками, в которых спали его многочисленные спутники. Кое-где уж торчали над телегами взлохмаченные головы, поглядывали встревоженно на ворота. Священник отец Сергий, крестясь, спросил негромко:

   – Что, Артамон Сергеевич, опять?

   – Опять, – кивнул Матвеев. – Пособи, батюшка, засов вынуть.

Вдвоём они вынули заложенную в проушины жердь, отворили ворота.

Вошли Семёнов с Соковниным. Последний закричал:

   – А ну, все подымайся! А ты, – обернулся к Матвееву, – давай все бумаги, письма, книги. Всех людей давай.

   – Люди – вот они, – показал Матвеев на возы. – А бумаги, какие есть, все в избе.

   – Идём в избу, – сказал Соковнин и пошёл первым.

За ним последовал Матвеев, а рядом – Семёнов.

   – Василий Григорьевич, что за пожар? – спросил окольничий дьяка.

   – Книгу какую-то твою чёрную государю надо. Ты бы уж отдал её, Артамон Сергеевич.

   – Да нет у меня никакой книги.

В избе вздули свет, хозяев, спавших на печи, выгнали на улицу. Соковнин велел открыть все баулы, развязать узлы, мешки: рылся в них, как пёс в лисьей норе. Разбудил Андрея, забравшись под подушку, на которой отрок спал.

Затем обыск продолжился во дворе на телегах. Даже в дуло пушки заглянул Соковнин, что рассмешило стоявшего около повара.

   – Я те посмеюсь, я те посмеюсь, – пригрозил думный дворянин. – Всех на съезжую!

Повели на съезжую всех, даже и попа с монахом; из слуг оставили только конюха кормить и обихаживать коней. Уже светало.

Матвеев вошёл в избу, где всё было перевёрнуто вверх дном. Андрей сидел на кровати, прижавшись спиной к стене.

   – Во. Как Мамай воевал, – усмехнулся горько Артамон Сергеевич. – Обалачайся, сынок. Пришла беда – отворяй ворота. Скоро, видно, и меня на съезжую потянут.

   – А зачем на съезжую-то? – спросил Андрей.

   – Допрос чинить, для чего ж ещё. Скаску писать.

И верно. Скоро пришёл посыльный.

   – Тебя на съезжую требуют, боярин. И немедля.

На съезжей в дальней горенке сидели Соковнин с Семёновым. Дьяк писал, перед ним лежали листы уже исписанные. Матвеев догадался: брали скаски с его людей.

   – Ну, сказывай, Артамон, как составлялись лекарства государю? – спросил Соковнин, напуская на себя важность.

«Мог бы и по отчеству, чай, в два раза меня моложе, – подумал Матвеев. – От спеси-то эко вспучился, что тесто в деже». Но вслух сказал:

   – Лекарства государю составляли доктора Костериус и Стефан.

   – А ты? Ты разве не участвовал?

   – Я в этом плохо смыслю, а они – люди учёные.

   – А рецепты где, которые составлялись?

   – Рецепты все в аптеке.

   – А как давали лекарство государю?

   – Всякое лекарство отведывал прежде доктор, потом я и после меня дядьки государевы: князь Фёдор Фёдорович Куракин и Иван Богданович Хитрово, а тогда уж давали государю.

   – А если лекарство оставалось, куда его девали?

   – Остатки всегда я допивал на глазах у государя.

   – А в ночь смерти государя кто пробовал?

   – В ту ночь только лекарь и я. Куракина близко не случилось и Хитрово не было.

   – А что это за чёрная книга, которую ты дома ночью читал со Стефаном?

   – Это учебная книга, по ней я сына учил латыни.

   – А вот карла твой, Захарка, сказывал, что по той книге вы духов вызывали.

   – Каких духов? – возмутился Матвеев. – Ему это приснилось, наверно.

   – Злых духов, злых, Артамон. Не хочешь признаваться, тем хуже для тебя.

   – А вы б спросили у Захарки, какие они из себя, духи-то.

   – Да уж спросили кому надо.

«Ясно. Захарку в застенке пытали, – догадался Матвеев. – И карлика не пощадили, изверги».

Выпытав всё, что возможно, Соковнин сказал:

   – Скаска твоя к государю пойдёт. Хорошего не жди, Артамон.

   – Да уж куда хуже.

Но впереди ждало его и худшее. Опять ночью прибыли солдаты и, взяв его за караул, повезли в Казань. Там был ему прочитан указ государя, по которому всех его людей отпускали на деревню, а у него отбирали все имения, лишали боярства и вместе с сыном отправляли в Пустозерск к студёному морю в ссылку. Когда дьяк Горохов читал ему указ, в котором перечислялись его вины, и Матвеев хотел возразить на одну несуразицу, Горохов рявкнул на него, как на простого мужика:

– Замолчи! И не говори! Слушай!

И у Артамона Сергеевича не выдержало сердце, слёзы полились сами собой от горькой обиды: «И это почти за полувековую службу мою государю; за мои дела ратные, за мои раны боевые».

Глава 4
ДЕРЖАЛЬНИКИ БОЯРСКИЕ

Пожары в деревянной Москве не редкость. Как ни берегутся жители, то в одном конце «красный петух» хвост покажет, то в другом закукарекает. Правда, тушить бегут всем миром, зная, что «птица» эта зловредная и до тебя доберётся, если соседу не поможешь с ней управиться.

После обеда, когда все домочадцы подрёмывали, а то и спали напропалую, случился пожар в усадьбе стольника Апраксина Матвея Васильевича.

Заметил подозрительный дым, струившийся из-под застрехи, случайно проезжавший от Москвы-реки водовоз. Соскочил с воза, застучал кнутовищем в ворота:

   – Эй, православные, горите-е-е!

Вмиг взбулгачился весь дом. Водовоз тоже оказался с бочкой своей в самый аккурат, снял ведёрко с облучка и ну лить туда, где огонь замечал. Соседи бежали со всех сторон, кто с ведром, кто с багром, гасить огонь в самом зародыше, не дать ему перекинуться на соседние дома. Сам стольник не дома был, в Кремле, в передней обретался, там ему и сообщили: «Матвей Васильевич, скорее беги, твои хоромы горят».

Прискакал стольник к хоромам на коне, когда уже крыша огнём взялась, слетел с седла, и первое, что закричал:

   – Дети! Где дети[18]18
  Апраксин Пётр Матвеевич (1659—1728) – стольник и окольничий. Был воеводой в Новгороде, губернатором в Астрахани, Казани. Получил графский титул. С 1722 г. – президент Юстиц-коллегии.
  Апраксин Фёдор Матвеевич (1661—1728) – генерал, граф. Был начальником Адмиралтейского приказа, президентом Адмиралтейств-коллегии. С 1726 г. – член Верховного тайного совета, сторонник А. Д. Меншикова.


[Закрыть]?

Явился старший перед ним, Петьша, весь перемазанный, потный:

   – Я здесь, отец.

   – А Федька?

   – Федька вон воду с колодца таскает.

   – А Марфинька? Где Марьфинька, сукины дети? – вскричал Матвей Васильевич, нутром почуяв самое страшное. Он знал, дочка, девятилетняя Марфинька, всегда наверху была Тут как тут жена явилась стольникова, зарыдала, запричитала, как по покойнику.

   – Ой, дитятко моё-ё.. доченька-а родная-а-а.

Матвей Васильевич вне себя ударил жену по щеке.

   – Дура. Живую хоронишь. – И тут же оборотился к Петру – Лестницу, живо лестницу, окаянные.

Притащили лестницу, приставили к подоконнику верхней светёлки, кинулся было по ней сам стольник вверх, но лишь бороду опалил, свалился вниз. Попробовал пятнадцатилетний Федька сунуться к окну, тоже жара не выдержал, воротился.

   – Лейте туда! Лейте туда! – кричал хозяин вне себя, указывая на верхнее окно девичьей светёлки.

Плескали воду вёдрами вверх, но пользы от того чуть было, едва ли четвёртая часть долетала до окна. И тут у лестницы появился Тимка – подручный кузнеца апраксинского.

   – Лейте на меня, – закричал.

Облили его, он мигом влетел вверх по лестнице, выломал оконные переплёты, исчез в светёлке.

   – Господи, помилуй Господи, пособи, – бормотал Матвей Васильевич, не сводя глаз с окна, в котором исчез Тимка. И воду теперь пуще прежнего плескали в это окно. Время тянулось столь тягостно и долго, что кто-то не выдержал в толпе, сказал:

   – Всё. Пропал парень.

Словно бык на забое взревел было Матвей Васильевич от тех страшных слов, но тут явился в окне Тимка с ребёнком на руках. Охнула толпа в радостном удивлении.

   – Тима! Тимофей! Милый! – закричал, рыдая, стольник. – Кидай, мы пымаем.

Но Тимка ступил на лестницу и почти с такой же скоростью, как и вверх, сбежал с ношей своей вниз. Волосы на нём дымились, и первое, что сказал он.

   – Облейте нас! Скоре облейте!

Их облили сразу из нескольких вёдер, и тогда Тимка шагнул к Апраксину:

   – Возьми дочку, Матвей Васильевич. Жива ещё. Едва отыскал. Под кровать забилась, угорела.

Так в един час лишился Апраксин хором Хорошо безветрие было, смело бы огнём всё подворье, а то и всю улицу Спасибо и народу, сбежавшемуся на пожар, хоромы не отстояли, но хоть перекинуться огню на амбары и конюшню не позволили

Отчего загорелось? Только догадки строили и на одном все сходились, наверное, от лампады под образами. Ухватился огонёк за какую-нито стружку или бумажку – и пошло. Если б был злой умысел, то наверняка б другое время выбрал поджигальник, ночку б тёмну да ветрену. А так ни отчего, на пустом месте приключилось, от беспечности русской, от того самого «авося».

Едва отходили любимицу отцову Марфиньку от угара и испуга, как вспомнил стольник о спасителе её, Тимке с кузницы, и решил, что это сам Бог его отблагодарил за участие в Тимкиной судьбе. Лет пять тому возвращался стольник из Смоленска, спешил, гнал тройку сколь дорога позволяла. На одном из поворотов угодил под пристяжную мальчишка, не успел на обочину выскочить. Закричал, словно заяц подраненный.

Апраксин велел кучеру остановиться, вылез с возка, подошёл к мальчишке, скулившему от боли и испуга.

   – Что у тебя? – спросил участливо.

   – Ногу, ногу повредило, – заплакал мальчишка. – Как идти теперь.

   – А куда идёшь-то?

   – По миру, пан, по миру.

   – А где живёшь?

   – Где ж мне жить, матка померла, батька утёк, або пропал де. Кормлюсь с того, что люди добрые подадут.

   – Нищий, стало быть.

Мальчишка не ответил, заплакал горько. Вспоминая ныне о давнем том случае, Матвей Васильевич благодарил Бога, что надоумил его подобрать нищего, привезти домой, отдать в кузню свою.

«Господи, а кинь я его тогда на дороге, не привези домой, кто б спас мою Марфиньку ныне?»

От такой мысли жутко становилось стольнику, и он точно знал, что этим самым отблагодарил его Всевышний за давний его поступок богоугодный: ты помог нищему ребёнку, а он спас твою дочь. Всё-то Ему ведомо, за всё-то Он сполна оплачивает, и за доброе дело, и за злое. От таких мыслей слёзы наворачивались на глаза Матвею Васильевичу, смотрит он на радостное лицо дочки и сам улыбается.

   – Ничего у тебя не болит, Марфинька?

   – Ничего уже, батюшка.

   – Ну и слава Богу, слава Богу. А не хочешь взглянуть на своего спасителя?

   – Хочу, батюшка. А кто он?

   – Сейчас узнаешь.

Апраксин вышел из амбара, куда перебрался с семьёй после пожара, велел кому-то из дворовых позвать из кузницы Тимку. Тог явился прямо в прожжённом своём фартуке, прокопчённый, с обгоревшими напрочь в пожаре бровями.

   – Звал, Матвей Васильевич?

   – Звал, Тима, звал, – впервые назвал так ласково парня стольник. – Спасённая твоя тебя видеть пожелала.

   – Тим, – улыбнулась девочка кузнецу. – Так это, значит, ты. Спасибо тебе. – И ручку протянула ему.

Но он сразу спрятал свои за спину. Сказал смущённо:

   – Прости, Марфа Матвеевна, у меня грязные.

   – Давай, давай руку-те, раз тебе протягивают, – проворчал Матвей Васильевич добродушно. – Если бы не эти грязные... Ну, чего ты?

Девочка с явным удовольствием потрясла руку своему спасителю.

   – Чем же мне наградить тебя, Тимофей, – спросил Апраксин, впервые назвав парня полным именем. – Может, на волю отпустить, свободу дать тебе?

   – Как на «волю»? – не понял Тимка.

   – Ну чтоб сам себе хозяин, чтоб шёл куда хотел, делал что хотел.

   – Нет, боярин. Я уж был на такой воле. Не гони меня, Матвей Васильевич.

   – Да я не гоню, чудак. Я думаю, как лучше тебе сделать.

   – Ты подари ему кафтан дорогой, батюшка, – неожиданно предложила Марфинька и засмеялась, видимо представив чумазого Тимку в позолоченном кафтане.

   – Мне лучше остаться при вашем доме, Матвей Васильевич, мне родней его ничего нет.

   – Ну хорошо, хорошо, Тимофей. Тогда скажи, чтоб ты хотел делать, где трудиться при доме?

   – Мне б хотелось при конях, – вздохнул Тимка. – Я всегда мечтал.

   – Всё. Можешь считать, что мечтания твои исполнились. Ныне ж сбрасывай всё с себя. Отмывайся в бане. Надевай чистые порты, а от Марфиньки будет тебе кафтан. Ну и пойдёшь на конюшню. Впрочем, погоди... Как твоя фамилия?

   – Что это?

   – Ну, по отцу как назвать тебя? У меня, например, отец Василий, вот и зовут меня Васильичем. А как твоего отца звали? Ты помнишь?

   – В веске дразнили его Пройдзисветом.

   – Как, как?

   – Пройдзисвет.

   – Пройдзисвет, Пройдзисвет, – повторил улыбаясь Апраксин. – А что? Твой отец был пройдзисветом, а ты – сын – сквозь огонь прошёл. А огонь – это свет. Славно даже звучит: Тимофей Пройдзисвет.

И вдруг, решительно хлопнув парня по плечу, сказал как припечатал:

   – Всё, Тима. Будешь у меня держальником.

   – Но ведь вы обещали к коням.

   – А это и есть к коням. Будешь меня сопровождать в Кремль к государю, а по моём уходе держать коней до моего возвращения.

У Тимки испуганно вытянулось лицо, спросил почти шёпотом:

   – И государя увижу?

   – Может быть, и увидишь, когда он на Красном крыльце явится.

   – О-о, – протяжно воскликнул Тимка, не имея возможности выразить в слове предстоящее счастье от лицезрения великого государя всея Руси.

А Марфинька звонко хохотала, глядя на Тимкины гримасы то от испуга, то от восторга.

   – Ой, Тим, с тебя умереть.

Видя, что девочке это доставляет удовольствие, Тимка того более лицедействовал, к чему, видимо от природы, имел наклонность.

Так в один день, вовсе неожиданно для себя, безродный Тимка превратился из чумазого подручного кузнеца в добра молодца в расшитом кафтане, в козловых сапожках, в держальника при выездных конях знатного стольника Матвея Апраксина. И наконец впервые назван своим полным именем Тимофей с прибавлением почти забытой фамилии Пройдзисвет.

Перед первой поездкой своей в Кремль Тимка волновался так, что ночь не спал. Утром Апраксин, садясь в карету, заметил состояние своего кучера, ободрил ласково:

   – Не волнуйся, Тима. Главное, за чей-нито угол не зацепи. А дорогу я буду подсказывать.

   – Да я знаю путь-то к Кремлю. А всё боязно, а ну – царь.

   – В огонь лез – не боялся, а тут заробел.

   – Огонь что. К нему я в кузне навык.

   – Ну раз путь к Кремлю знаешь, правь к Спасским воротам.

Прокачавшись по ухабам Варварки, карета выехала на Красную площадь и, минуя Лобное место, направилась к Спасским воротам. Тимка обернулся к хозяину: а теперь, мол, куда? Апраксин махнул рукой на Спасские ворота: прямо.

«Мать честна! В Кремль!» – обомлел Тимка и едва вожжи не выронил. Тут его сами кони выручили, бежали-то привычным путём. Пронеслись сквозь гулкие ворота и сразу поворотили налево, где стояло уже с десяток карет.

   – Правь вон к жёлтой, – крикнул Апраксин. – Это нарышкинская, мы всегда около становимся.

Тимка тут уж взялся за ум, малость очухался от испуга, подкатил к нарышкинской карете ось в ось, так что его кони с нарышкинскими стали ухо в ухо.

   – Ну молодец, Тима, – похвалил Апраксин, выставляя ногу на подножку. Сойдя на землю, полез в карман, достал две медные монеты, протянул Тимке:

   – Возьми.

   – Да вы что, Матвей Васильевич, – вытаращил глаза Тимка. – Да рази я за деньги.

   – Возьми, дурачок. Тут два алтына. Они тебе ох как сгодятся, – и подмигнул хитро. – Бери, говорят.

Куда денешься, хозяин велит, пришлось взять. Апраксин не спеша направился к крыльцу. И ещё он не взошёл на него, как около Тимки появился добрый молодец, тоже, как и Тимка, в дорогом кафтане.

   – Ага!– Потёр он радостно руки. – Новенький. А? Как зовут-то?

   – Тимка... Кхы... Тимофей.

   – Ну а я Иван Орёл, нарышкинский держальник. Так что, Тимофей, с тебя въездные полагаются.

   – Какие въездные? – удивился Тимка.

   – Вот те на, – вскричал Орёл, явно обращаясь к другим кучерам, направлявшимся в их сторону. – Он в Кремль въехал, и ещё спрашивает «какие въездные». Давай-ка, Тимофей, угощай всех.

   – А сколько надо?

   – Два алтына на вино и закуску.

И тут-то Тимка сообразил, зачем дал ему стольник два алтына: «Ай да умница, Матвей Васильевич. Да за такого хозяина я жизни не пожалею».

   – Ну что ж, въездные так въездные, – сказал он и с солидным видом полез в карман портов и вынул деньги. – Держи, Иван.

Орёл поймал деньги, подмигнул весело.

   – Я мигом до Охотного сбегаю. Посмотри моих коней, Тимка.

   – А ежели твой боярин явится?

   – Не явится. Они там в передней дотемна лавки протирают, до ветру боятся отлучиться. А ну как государь потребует. Так что успеешь ещё и выспаться в своей карете.

Держальник нарышкинский и впрямь скоро обернулся. Притащил четверть водки и десятка два пирожков с требухой.

   – А во что будем наливать-то?

   – У кого есть посудинка какая?

   – Да у меня колокольчик есть под облучком, – назвался один из кучеров.

   – С язычком?

   – То-то что без язычка.

   – Подойдёт. Тащи.

Принесли бронзовый колокольчик, налили первому.

   – Кому?

   – Ведомо, новичку, а посля Ваньке.

Так Тимка Пройдзисвет оглоушил в Кремле первый «колоколец» с водкой, но пред тем как выпить, сказал, что пьёт за государя. Ранее никогда не пивший, но не желая в этом признаваться, он лихо опрокинул в рот содержимое колокольчика и взял пирог. Тимка почти сразу же опьянел, и тут же полюбил всех держальников. Все пили по очереди и брали по пирожку.

   – Как я вас люблю, братцы. Какой вы все хороший народ, – лепетал Тимка и лез ко всем обниматься, дабы показать свою любовь и приязнь. – Мы все держальники как семья едина.

В самый разгар попойки подошли два стрельца.

   – Кто тут Иван Орёл?

   – Ну я, а что? – обернулся к ним нарышкинский держальник.

   – Слово и дело государево, – чётко и громко произнёс один из стрельцов.

Все словно окаменели, ужас явился на лицах, сам Орёл побледнел и, кажется, сразу протрезвел.

   – Да вы что, братцы, – кинулся к стрельцам Тимка, но его тут же ухватили за полы новые его товарищи.

   – Нишкни, дурак.

   – Может, и ты с нами хошь? – недобро усмехнувшись, спросил стрелец.

   – Нет, нет. Это он спьяну, – вступились за Тимку. – Он ещё первый раз, без понятнее. Молчи, дурень.

К удивлению Тимки, с Ивана Орла сразу слетела вся бравада, он, не сказав ни слова, молча последовал за стрельцами.

   – Куда они его? – спросил Тимка.

   – К тёще на блины, – зло буркнул один из держальников и пошёл к своей карете.

Но другой пояснил:

   – В пытошную, Тимофей.

   – За што?

   – Они найдут «за што». Болтнул где лишнее, вот и загудел.

В пытошной, в одном из подвалов Кремля, куда привели Ивана, было сумрачно и несколько дымно от кадившей в углу печки. Трёхсвечный шандал, стоявший на столе, освещал бумаги и подьячего. Остальное помещение и пытошные орудия едва угадывались. Два или три человека стояли у стен, один сидел за спиной подьячего, и именно этого признал Иван Орёл. Это был боярин Милославский Иван Михайлович.

Орла поставили перед столом, подьячий взял перо, макнул в чернильницу. Боярин спросил:

   – Ну что, голубь, может, так, без кнута и дыбы изволишь повиниться?

   – В чём, боярин?

   – Ай запамятовал? Что ты со своим господином Иваном Нарышкиным умышлял супротив государя?

   – Ничего мы не умышляли, боярин. Истинный Христос, ничего.

   – Сысой, – окликнул Милославский. – Пособи молодцу разоблачиться. А то в кафтане-то несподручно на дыбе.

   – За что, боярин? – взмолился Орёл. – Я ведь ни сном ни духом.

Палач подошёл к Орлу, посоветовал:

   – Сыми сам кафтан-от, зачем добрую одёжу портить.

Дрожащими руками Иван расстёгивал пуговицы, и едва снял кафтан, как палач, ухватив за ворот сорочку, разорвал её, обнажив до пояса тело несчастного Орла. И, заломив руки, потащил к дыбе.

Глава 5
ДОНОС

Фёдор Алексеевич воцарился на престоле в возрасте юном – четырнадцати лет, здоровьем слаб, но сердцем добр и незлопамятен. Впрочем, и отец его Алексей и дед Михаил Романовы венчаны на царство были тоже в юношестве – шестнадцати лет. И самодержцами в первые годы они разве что назывались, а уж державу держать находи лось вкруг их премного охотников. Сыскались такие и около Фёдора. Первым из них стал Долгорукий Юрий Алексеевич, несмотря на дряхлость возглавивший вознесение Фёдора на престол. И конечно же все Милославские родственники Фёдора, не говоря уже о его родных сёстрах Софье и Марфе. Чуя, на чьей стороне сила, сюда примыкал и дворецкий Хитрово Богдан Матвеевич – выходец из мелких алексинских дворян.

Фёдор же, к неудовольствию своих клевретов, любил брата и крестника Петра Алексеевича и уважал его мать Наталью Кирилловну. При встрече всегда справлялся о здоровье и нуждах, и если таковые являлись, всенепременно помогал мачехе.

Не имея возможности изгнать из дворца саму Наталью с сыном, Милославские начали гонения на её родственников и сторонников.

   – …А Иван Нарышкин при лекаре Давыдке своему держальнику Ивашке Орлу сказывал: ты-де Орёл старый, а молодой-де Орёл на заводи ходит, – монотонно читал Милославский с листа бисерные завитушки подьячего.

Фёдор сидя на престоле и откинувшись на спинку, внимательно слушал дядю, пред тем предупреждённый им, что-де открыто страшное преступление, готовившееся против особы царя.

   – …А ты убей молодого орла из пищали, а как убьёшь, то увидишь к себе от царицы Натальи Кирилловны великую милость. А Ивашка Орёл на то якобы отвечал: убил бы, да нельзя, лес тонок, да забор высок.

Милославский взглянул из-за листа на царя: каково, мол? А Фёдор, поймав этот взгляд, спросил:

   – Но. Иван Михайлович, где ж тут страшное преступление?

   – Как? Разве не ясно, о каком молодом орле речь идёт?

   – Мне не ясно.

   – Но тут же сказано о великой милости за это от царицы Натальи.

   – Ну и что? Мало ли за что царица может жаловать великими милостями.

   – Нет, государь, в пытошной мы всё вызнали, на какого пищаль готовилась. Под кнутом да щипцами калёными всё рассказали голуби. Всё.

   – А кого пытали?

   – Ну наперво самого доносчика Давыдку-лекаря, а потом и Ивашку Орла.

   – И что ж бояре приговорили?

   – За такие страшные вины и воровство бить кнутом Ивана Нарышкина клещами жечь и смертию казнить.

   – Да ты что, Иван Михайлович? Нарышкины родня царствующему дому, а ты «клещи, кнут», да ещё и смерть. На это моего позволения не будет.

   – Фёдор Алексеевич, но нельзя того попускать, чтоб на жизнь твою зло умышляли.

   – Нет, нет. Я не Иван Грозный и быть таковым не хочу. Не хочу. Мне противно сие. Вы приговорите – и в сторону, а грех, а кровь на мне, на царе останется. Я против.

Так и не смог уговорить Милославский своего царствующего племя юшка, а ведь как всё хорошо задумано было. Чтобы добраться до царицы Натальи, надо начать с её братцев, тем более что они болтуны изрядные и шутники. А любую шутку на дыбе можно и государственное преступление очень даже просто перелицевать.

Однако не таков был боярин Милославский, чтоб начатое не докончив бросить. Столько часов просидел в пытошной нагляделся страданий, наслушался рыданий и воплей, что доси в ушах стоят. И всё зря? Нет уж дорогой Федечка.

Иван Михайлович пошёл к сёстрам царя, они с полуслова поняли дядю. Софья Алексеевна пообещала:

   – Уломаем, Иван Михайлович, братца. Не беспокойся, утвердит боярский приговор. Никуда не денется.

И вечером в верхней горнице сестрицы навалились на братца:

   – Федя, ты молод и не понимаешь, чем это грозит.

   – Будь жив отец, разве бы он не послушал бояр. В Думе ведь не все дураки. Фёдор.

   – Но я не хочу с крови начинать, – отбивался юный Царь. – Как я потом Наталье Кирилловне в глаза смотреть стану, если её единокровного брата казню?

   – А что делать, Федя? Ты царь и себя должен беречь, несмотря ни на какие жертвы.

   – Вы что из меня второго Святополка Окаянного[19]19
  Святополк Окаянный (ок. 980—1019) – старший сын Владимира, князь киевский (1015, 1017—1019 гг.). Убил трёх братьев: Бориса, Глеба и Святослава и завладел их уделами. Изгнан с киевского престола Ярославом Мудрым.


[Закрыть] хотите сотворить? Не выйдет, Софья. Марфа[20]20
  Марфа Алексеевна (1652—1707) – дочь царя Алексея Михайловича от М. И. Милославской.


[Закрыть], Дуня, разве я не прав?

Марфа с Евдокией пожимали плечами, кивали на старшую сестру – Софью, мы, мол, как она.

Недооценила Софья Алексеевна своего брага, которого за глаза «дохликом» звала из-за его беспрерывных болезней. Он уж с четырнадцати лет ходил, опираясь на палку. Но в этом неожиданно завязавшемся семейном споре упёрся накрепко.

   – Казни над Иваном Нарышкиным не быть! Пока я жив, не быть! – И даже палкой своей пристукнул.

Кое-как согласился он на ссылку, да и то на недалёкую, не дальше Рязани, хотя Софья настаивала на Сибири или на худой конец на Пустозерске.

Но Милославский с думным дьяком Ларионом Ивановым составили приговор так, что в нём были оставлены и пытки и казнь смертью.

   – Пусть Ивашка подрожит со страху малость, – говорил Милославский. – А ты створи после этого долгую вымолчку, дабы он в порты наложил. И лишь после прочтёшь ему государеву милость со ссылкой в Рязань в Ряский город.

Иван Кириллович Нарышкин сразу догадался, когда, воротившись к карете, не застал своего держальника на месте, что подкоп идёт под него. И поэтому не удивился, когда за ним явились стрельцы во главе с сотником и повели его в Кремль к Грановитой палате.

   – По чьему велению? – спросил сотника Иван Кириллович.

   – Повелел сие князь Долгорукий по указанию государя.

«Врёт, сукин сын, – подумал Нарышкин. – Скорее всего государь и не знает об этом». Но сопротивляться не стал, зная, что этим можно лишь усугубить вину. Какую? Он ещё не знал, но уже догадывался что вины ему придуманы.

«Ничего, сестра не даст в великую обиду, чай, всё ж царица».

И вот он в окружении стрельцов у крыльца Грановитой палаты. Из палаты вышел «старый хрыч» Долгорукий Юрий Алексеевич и с ним дьяк Иванов с трубкой пергамента в правой руке.

Долгорукий хорошо знал Нарышкина, но дабы всё выглядело пострашнее, начал с вопроса:

   – Это ты есть Ивашка Нарышкин?

   – Да, – отвечал арестованный. – Я есть боярин Иван Кириллович Нарышкин.

   – Отныне ты не боярин, а злодей. – И, полуобернувшись к Иванову, сказал: – Читай, дьяк, приговор.

Тот, развернув длинный лист пергамента, начал громко с подвывом перечислять вины Нарышкина, которые Иван Михайлович Милославский в пытошной калёными клёшами навытягивал с несчастного лекаря Давыдки и Ивашки Орла, те самые вины, в которые так и не поверил Фёдор Алексеевич. Когда после перечисления вин дошло до приговора, голос дьяка стал громче и грознее:

   – …И великий государь указал и бояре приговорили за такие свои страшные вины и воровство тебя бить кнутом и огнём и клещами жечь и смертию казнить.

Дьяк умолк и поднял глаза от пергамента дабы насладиться действием этих слов на слушателей. Над площадью нависла жуткая тишина, и даже казалось, что и воронье притихло.

Боярин Милославский верно рассчитал: хотя Иван Нарышкин в порты не наложил, но испытал страшные мгновения в жизни своей.

«Смертью казнить... Что же Наталья-то? Как же она? Неужто конец? И за что?»

А дьяк прокашлялся, помедлил ещё сколько мог и закончил:

   – Но великий государь тебя жалует, вместо смерти велел тебе дать живот и указал тебя в ссылку сослать на Рязань в Ряский город и быть тебе там за приставом до смерти живота своего.

И тут Нарышкин почувствовал, как закружилась у него голова, и он невольно цапнулся рукой за плечо сотника. Тот обернулся:

   – Ты чего, Иван Кириллович?

   – Так. Ничего, – отвечал Нарышкин, почувствовав во рту знойную сухость. – Навешали на меня всех бешеных собак. Небось закачаешься.

Сотник промолчал, не высказав ни сочувствия, ни осуждения Его дело было исполнить приказ начальника Стрелецкого приказа князя Долгорукого: взять за караул Ивана Нарышкина. Он его и исполнил. Буде завтра Нарышкин начальником, он и его приказ исполнит. А то, что сие вполне возможно, сотник хорошо знает, не первый год при Кремле служит, всякого повидал. Поэтому, беря за караул кого из знатных, он с ними всегда ровен и не злобен, а ну как завтра этот арестованный опять на самый верх взмоет. А уж брата-то царицыного наверняка сие рано или поздно ожидает. Зачем же злобиться на него, унижать? Надо и себе о грядущем место сохранить, хотя бы и сотницкое.