Текст книги "Федор Алексеевич"

Автор книги: Сергей Мосияш

Соавторы: Александр Лавинцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 46 страниц)

Глава 25
БОИ ЗА ЧИГИРИН

Иван Иванович Ржевский, прибыв в Киев, не нашёл там ничего из обещанного: ни подвод, ни хлеба, ни войска. Встретил лишь нежинского полковника Барсука, с которым был хорошо знаком по прошлой службе.

   – О-о, Иван Иванович, – обрадовался Барсук. – Сказывают, вы воеводой в Чигирин назначены. Значит, опять вместе.

   – Значит, вместе, полковник. Только вот воевода-то есть, да ничего у него нет. Гетман должен был подводы с хлебом доставить, их нет. Ромодановский полк обещал, тоже нет.

   – Ничего, Иван Иванович, всё образуется. К вам помимо моего полка придёт гадяцкий полк во главе с Криницким и полтавский полк полковника Левенца. Так что войско будет.

   – Но мне и государевы полки обещаны Ромодановским.

   – Надо напомнить ему.

   – Я направил напоминание, но только в Москву. Её они скорее послушают – и гетман, и князь.

   – Так вы будете ждать их в Киеве?

   – Что вы! Ни одного часу. Ныне ж еду в Чигирин, его укреплять надо. Верхний город совсем разрушен. А вот вам, друг мой, придётся в Киеве побыть, дождаться подвод и хлеба и всё доставить в Чигирин.

   – А полк мой?

   – Вот вместе с подводами и приведёте. А сейчас в Чигирине ничего нет, чем я его кормить стану. И Криницкому сообщите, что, если будет выходить, пусть идёт со своим обозом и запасом. В Чигирине амбары пусты.

Прибыв в Чигирин, Ржевский увидел разруху и запустение. Оставшиеся жители жаловались на то, что татары им до сих пор не дают покоя. Тут же назначив десятников и сотников, воевода организовал подвоз камня к верхнему городу. Назначил и прислугу к пушкам, снабдив их боезапасом и расписав круглосуточное дежурство у тлеющих фитилей. И первый же наскок крымцев был отбит с помощью этих пушек с большими для врага потерями.

   – А воевода наш – голова, – радовались чигиринцы.

Ржевский отличался удивительной распорядительностью и организаторским умением. В течение дня его можно было видеть и у пушкарей, и в верхней крепости, и на мосту, и в складах. Он держал в голове сотни самых различных дел, имена рабочих, казаков. И каждому находил дело. С его прибытием крепость ожила, быстро стала залечивать раны от прошлогодних бомбардировок стен и строений. Ржевский нашёл прошлогодний подкоп врага под крепость и велел хорошо засыпать его, залить раствором и затрамбовать. И на всякий случай, если турки возобновят здесь подкоп, велел пушкарю на южном фасе пристрелять это место.

   – Если сызнова начнут здесь копать, будешь слать им гостиницы.

   – Ну, Иван Иванович! – дивился восторженно пушкарь. – Всё-то предвидеть хочет.

   – А то как же! Не велел вот сутками фитили гасить – и на вот: татары и нарвались. Ветрели их, как полагается, хорошим огнём, – отвечал другой пушкарь.

Воеводой же были разосланы скрытые дозоры в угрожаемых направлениях, дабы могли они предупредить своих о приближении неприятеля.

А обоза всё не было.

В Москве, получив письмо от Ржевского, князь Голицын решил не расстраивать государя, а вызвав к себе Алмазова, приказал ему от имени государя немедленно скакать в Курск к Ромодановскому, а оттуда в Батурин к гетману с требованием спешно исполнять ранее присланный указ: слать подводы с хлебом и боезапасом в Чигирин и вести для укрепления гарнизона солдатские и казацкие полки.

   – Скажи им, государь гневается, что идёт такая затяжка с отправкой. Они же оба слали государю свои записки, что Чигирин надо укреплять. Так чего ж, когда дошло до дела, тянут кота за хвост.

   – Хорошо, князь, исполню, как велишь.

   – Ржевский из Киева выехал с пустыми руками, а ведь должен был взять там обоз с хлебом и боезапасом. За обоз гетман головой отвечает, так ему и скажи: го-ло-вой. Я надеюсь на тебя, Семён Ерофеич, ты бывал у них, знаешь, как на кого давить надо. Но особенно за обоз хлопочи, не слезай с гетмана, пока не отправит подводы. Он всё плачется, что, мол, слишком дорога они ныне. Пусть хоть золотом платит, но чтоб отправлял незамедлительно.

И стольник Алмазов поскакал в Курск к Ромодановскому. Его появление у себя князь понял правильно и почти не дал ему рта раскрыть.

   – Знаю, всё знаю, Семён Ерофеич, выступаю с войском немедленно. А полки Воейкова и Касогова уже в пути на Чигирин, где-то на подходе должны быть.

Из Курска без задержки Алмазов поскакал в Батурин.

   – Войско моё ещё не в сборе, – признался гетман. – Но гадяцкий полк выступает в Чигирин.

   – А обоз с припасами?

   – Обоз собираю со слезами. Подводы вздорожали до пяти рублей. Когда такое бывало?

Несмотря на задержки, подводы таки пришли в Чигирин, но не за счёт расторопности русских, а скорее за счёт задержки турок. Турки, рассчитывавшие напасть на Чигирин весной, явились к городу едва не в средине лета – девятого июля. Но зато уже со стотысячной армией под командованием визиря Мустафы.

Визирь прислал воеводе Ржевскому предложение сдать город без боя, обещая сохранить всем жизнь. Воевода поблагодарил визиря за его щедрость, но предложил каждому заниматься своим делом: «Что нам с тобой государи наши велели, то и станем делать».

Ржевский уже знал, что подмога идёт, что Ромодановский с Самойловичем начали переправу у Бужинской пристани. И визирю волей-неволей пришлось разделить армию. Одну часть оставить у стен Чигирина, другую направить к переправе.

После сильного пушечного обстрела турки повели под нижний большой город сразу три подкопа.

А переправа шла медленно. Начав её шестого июля, к десятому не переправили и половину обоза. Сильно сдерживало переправу малое количество плотов, способных держать на себе гружёные подводы. А обоз был не маленький, поскольку войско везло с собой всё своё питание и боезапас, и практически большая половина бойцов была занята, сопровождением этих подвод.

Турки, тайком зайдя к Крылову, переправились через Днепр и внезапно напали на обоз русских. Однако возчики не растерялись и успешно отбили этот наскок, нанеся нападавшим значительный урон. Двенадцатого июля переправа закончилась, и с этого времени на Правобережье шли беспрерывные бои.

Мустафа не щадил своих полков, дабы не дать русским соединиться с осаждёнными. Размахивая перед носом беев и пашей плёткой, визирь кричал:

   – Пока я не возьму Чигирин, ни один русский не должен пройти в город. Беспрестанно атакуйте князя с гетманом. Не давайте им передышки.

   – Но мы несём большие потери.

   – Плевал я на потери. Я исполняю волю султана.

Мустафа не щадил и себя, носился верхом на коне вокруг города, рискуя попасть под русскую пулю или ядро. Оно и понятно: только победа может сохранить ему жизнь. Поражение закончится топором палача в Стамбуле.

Посещая подкопы, визирь направо-налево лупил плёткой работающих там:

   – Скорей, скорей, шакалы!

Третьего августа, забравшись на стену, Ржевский увидел, что помощь уже близка, и радостно крикнул стоявшему недалеко Криницкому:

   – Гляди, полковник, наши взяли Стрельникову гору!

Это были его последние слова – прилетевшая из турецкого лагеря граната разорвала воеводу. Он умер как истинный солдат – мгновенно. Криницкий, на глазах которого это случилось, онемел от ужаса, а уж по стене побежала страшная для Чигирина весть: «Ивана Иваныча убило!»

За месяцы его воеводства люди привыкли к нему, надеялись на его мудрое решение, нередко говоря искренне: «Мы за Иван Иванычем как за каменной стеной». И вот этой «стены» вдруг не стало, она исчезла. В смерть воеводы никак не хотелось верить. Женщины, заслыша страшную новость, плакали навзрыд, да и мужчины не стеснялись слёз: «Ах, Иван Иваныч, что ты наделал?»

И действительно, город был как бы обезглавлен, никто из полковников не пытался объявить себя воеводой, считая такое невозможным без государевой воли. А до государя было ох как далеко.

Удалось сообщить о случившемся Ромодановскому, была надежда, что он как князь если не сам примет воеводство, то кого-то назначит воеводой. Однако Григорий Григорьевич не решился на это, лишь высказал Чигиринскому посланцу сочувствие:

   – Жаль, очень жаль терять таких людей.

   – Что мне передать старшине?

   – Передай моё сочувствие. И скажи, чтоб держались, мы постараемся разорвать турецкое кольцо вокруг города.

   – А когда, князь?

   – Надеюсь, в ближайшие два-три дня.

Но посланцу не удалось передать осаждённым обещание князя: возвращаясь в город, он попал в плен и едва избежал смерти.

А одиннадцатого августа один за одним грохнули взрывами три турецких подкопа, не только проломив стены и развалив ближайшие строения, но и поразив многих защитников – солдат и казаков. Начались пожары, беспрерывно палили турецкие пушки. Визирь, узнав о гибели русского воеводы, усилил нажим, а в образовавшиеся после взрывов проломы бросил янычар с коротким приказом: «Никого не щадить!»

Дома близ взрывов загорелись; осаждённые, видя пожар, кинулись на московский мост, но турки зажгли мост и он обрушился, похоронив в воде многих защитников, в том числе и полковника Криницкого, пытавшегося после гибели Ржевского возглавить оборону города.

Потеряв нижний город, оставшиеся в живых русские засели в верхнем городе, ранее хорошо укреплённом стараниями Ржевского. И не только отбивались, но и сами нападали на турок с отчаянной решимостью и злым напором. И даже дважды выбивали турок из города. Турки зажгли вначале нижний город, а потом и верхний. Ночью пришёл приказ князя и гетмана: «Зажечь всё, что только может гореть, или взорвать и выходить из города на наши обозы».

И Чигирин – легендарная ставка Богдана Хмельницкого – превратилась в огромный полыхающий костёр, который сразу стал никому не нужным. От огня бежали все – и турки, и русские.

Ночью же гетман с князем приняли решение идти назад к Днепру и уходить на свой левый берег.

   – Вот Серко теперь порадуется! – сказал Самойлович.

   – А отчего бы ему радоваться?

   – Как же! Он советовал развалить и оставить Чигирин. Вот и вышло по его. Чигирин развалили, правда, турки.

   – Ну и мы ж им помогли.

   – Помогли оттого, что иного выхода не было. Только теперь турки на Киев могут нацелиться.

   – Ныне вряд ли. Потери у них большие.

   – Потери у них большие, но победа, выходит, за ними.

   – Выходит, за ними, – согласился Ромодановский. – И нам с тобой, Иван Самойлович, как бы государь отставку не дал за эту конфузию.

   – Да, наверно, – согласился гетман, хотя в свою отставку он не верил, знал, что нет ему пока на Украине замены. Нет. Дорошенко? Но он слишком долго союзничал с королём, и ханом не брезговал. Ну а о Серко и говорить нечего, да и стар он уже. Так что если грядёт отставка, то тебе, дорогой Григорий Григорьевич, тебе, князюшка.

Они отступали к Днепру, отбивая наскоки турок, и довольно успешно. На переправе турки их оставили в покое, а когда переправа закончилась, был послан разведчик в Чигирин, выяснить, что там поделывает Мустафа.

Посланный вскоре вернулся и сказал, что город пуст и к нему слетелись тучи воронья на поживу. Пожары прекратились, но в городе нечем дышать из-за тяжёлого запаха гниющих трупов.

По настоянию князя Голицына государь отозвал Ромодановского в Москву, принял его ласково, поблагодарил за долгую ратную службу и отправил на покой. Так что предчувствие князя не обмануло.

Глава 26
ВЕЛИКАЯ РАДОСТЬ ДОМУ АПРАКСИНА

Стольника Апраксина Матвея Васильевича юный государь случайно отличил из многолюдного своего окружения. С пожара. Доложили ему, что стольник Апраксин в отсутствии по уважительной причине – погорел.

   – Как – погорел? – удивился государь. – Пожар, что ли?

   – Да, пожар. Хоромы красный петух склюнул.

Фёдор Алексеевич был человек чувствительный, сердечный, приказал, что как только появится Апраксин в передней, позвать к нему. Апраксин появился лишь на третий день, в среду, когда государю докладывали дела Поместного приказа.

Едва дождавшись окончания доклада, государь кивнул Стрешневу:

   – Родион Матвеевич, зови Апраксина.

Погорелец явился испуганный (к царю по-пустому не зовут), с красными глазами и подпалённой бородой. Пал на колени.

   – Прости, государь.

   – За что, Матвей Васильевич? – удивился Фёдор.

   – За отсутствие. У меня беда, государь.

   – Знаю, Матвей Васильевич, знаю. Искренне тебе сочувствую. И жалую из казны на обустройство триста рублей. Хватит?

   – Государь! – Апраксину перехватило горло от рыданий, рвавшихся наружу. – Государь, да я... Да за такую милость...

   – Ладно, ладно. Встань с колен, Матвей Васильевич. Сядь.

Апраксин поднялся, присел на краешек лавки, готовый вскочить в любой миг.

   – Как сие случилось-то? Отчего? – спросил Фёдор.

   – Не знаю, государь. Возможно, от лампады. Но слава Богу, тихо было, безветрие, а то бы всю улицу слизало. А так народ набежал, быстро управились. Никому ведь гореть не хочется.

   – Да, пожар у нас – беда общая. Но хоть что-то спасти удалось?

   – Да, почитай, ничего. Выскочили – в чём были.

   – А из людей никто не пострадал?

   – Из людей, слава Богу, никто. Дочка едва не сгорела, наверху была. Но сыскался отчаюга, по лестнице взбежал, вытащил девчонку-то. Спас.

   – Кто такой? Чей?

   – Да из моей челяди. Тишка-кузнец.

   – Где ж теперь-то обитаете с семьёй?

   – Да в амбаре приспособились. Челядь по сараям. Расчищаем место от головешек, строиться будем.

   – Может быть, лучше каменный дом-то ставить. Такой-то огня не боится.

   – Не худо бы, да где мастера взять каменного.

   – Богдан Матвеевич, – обратился Фёдор к Хитрово, – сколько у нас в Кремле мастеров по камню?

   – Десятка два, государь, это которые греки. Да и уж наших эстолько же – у них переняли дела каменные.

   – Вот отряди двух из наших строить хоромы погорельцу. Да которые получше чтоб.

   – Хорошо, государь.

   – И чтоб содержание им денежное от нас шло, погорельца грех грабить. Ну, – оборотился к Апраксину, – чего ещё, сказывай, Матвей Васильевич?

   – Государь, милостивец наш, – опять заслезился стольник. – Да за это... Да за такое как благодарить твою милость?

   – Позовёшь на новоселье, – улыбнулся Фёдор.

Вот такой разговор состоялся у стольника Апраксина с великим государем вскоре после пожара. Он дословно запомнил его и часто повторял домашним, испытывая при этом великое счастье.

   – Значит, государь будет у нас на новоселье? – допытывалась Марфинька.

   – Что ты, доченька. Это он так сказал, для красного словца, дабы сделать приятное. У него столько дел. Что ни день – доклады от Приказов: тут и война, тут и бунты. А сколь челобитных. Тьма.

Апраксин думал, что государь давно забыл об этом. Ан нет! Вспомнил, да ещё когда? Когда самому стало худо и попросил случившегося около Матвея Васильевича помочь с престола сойти и до покоев проводить.

Рассказывая дома об этом случае, Апраксин растроганно плакал, приговаривая:

   – Господи, сердце-то какое у него, сердце-то. Да за такого государя... Федька, Петьша, вырастите – головы положите!

   – Положим, батюшка, положим, – обещался Федька, отирая сопли.

Каменных дел мастера добрые хоромы Апраксину сладили, плотники двери и окна окосячили, полы настелили, столяра окна вставили со стёклами венецианскими. Своя челядь наделала шкафов, лавок, ларей, кроватей. Живи, стольник, радуйся новому дому, крепкому, каменному. На раствор для крепости кладки только яиц около пяти тыщ израсходовано. Теперь эти стены не то что огонь – и железо не возьмёт. Ходил Матвей Васильевич по горницам, веселел сердцем: «Эх, если б не пожар... Вот уж истина – нет худа без добра. Сгорел дом – горе, а мы новый как яичко отгрохали – великая радость».

Однажды взлаяли, взвыли по всей улице собаки, за окнами топот множества копыт. Глянул в окно Апраксин, а там – конные стрельцы по пяти в ряд. Ёкнуло сердце у стольника: это ж, значит, где-то за ними карета государя: «Неужто! Господи, неужто!» И вот показалась карета, остановилась прямо перед домом, соскочил форейтор, открыл дверцу золочёную, откинул ступеньку и на неё наступил сапожек жёлтого сафьяна.

«Государь!» – обмер Апраксин, и ноги сразу ватными стали.

И тут застучали в ворота, сильно, требовательно: «Эй, хозяин!»

Стольник молнией во двор вылетел (это на ватных-то ногах!). Увидел, как кто-то из челяди кинулся к калитке открывать. Матвей Васильевич в несколько прыжков настиг его, оттолкнул грубо:

   – Дур-рак! Ворота, ворота открывай. Государь идёт... Сам... великий.

Ворота заскрипели, собаки не унимались, захлёбываясь от злости.

   – Тимша, убери собак.

Пройдзисвет схватил на цепи двух псов, потащил в дальний сарай. Ворота распахнули настежь, и в проёме их явился улыбающийся государь в изузоренном золотым шитьём кафтане, в собольей шапке.

Все челядинцы, оказавшиеся во дворе, пали ниц кто где стоял, кто на сухом – на сухое, а некие и в грязь прямо.

   – Что, Матвей Васильевич, аль не чаял гостя? – спросил царь.

   – Не чаял, государь, ей-ей, не чаял, – признался Апраксин. – Такую радость и во сне увидеть не чаял, а тут в явь.

   – А я ведь предупреждал тебя. Ай забыл?

   – Что ты, государь, как забыть можно. Но я думал, шутишь.

   – Царям нельзя шутить, – вздохнул Фёдор Алексеевич и тут же приказал весело: – А ну, показывай свои новые хоромы. Да скажи людям, пусть встанут.

   – Ничего. Пусть полежат. Им такое счастье – пресветлого царя зреть, може, никогда уж в жизни не выпадет.

   – Ну, гляди, ты хозяин. В чужой монастырь со своим уставом, я полагаю, и царю соваться не пристало.

И они направились в дом, царь по доскам, положенным от ворот до самого крыльца, хозяин сбоку его, по земле, готовый в любое мгновение подхватить под локоть высокого гостя. Но этого сегодня не требовалось, государь, слава Богу, хорошо себя чувствовал и Апраксин не смел без его соизволения прикасаться к нему.

За ними следом двор заполнялся стрельцами царского полка, сопровождавшими государя. Челядь вскакивала с земли и истаивала в хозяйственных пристройках.

Государь пошёл по горницам, с интересом осматривая их. Следом шли пятеро ближних бояр.

   – А ведь славно получилось, Матвей Васильевич. А?

   – Славно, государь, очень славно.

   – Вот такими бы домами всю Москву обустроить. То-то бы здорово было. А то, что ни день – пожар полыхает. Никак москвичи без красного петуха не обходятся.

Апраксин узрел за одной из дверей жену, по-воровски выглядывающую в щель. Улучив момент, шагнул к ней, прошипел, как гусак, сердито:

   – Вели стол в трапезной накрыть. Да живо мне!

   – А это что за горница? – спросил царь, входя в очередную.

   – Это Марфинькина, дочкина. После случившегося боюсь её вверху селить.

   – Да-а, а что ж ты мне главное своё богатство не кажешь? Семью?

   – Счас, счас, государь, – засуетился Апраксин и, обежав бояр, кинулся назад. – Мать... Дети... к государю. Да живей же, Господи!

Вскоре явились все – жена, двое сыновей и дочь. Какие-то все малость ошеломлённые, видно от испуга.

   – Это вот, государь, супруга моя. Это сын Петьша, это Федьша...

Федьше пришлось подзатыльник дать, забыл, окаянный, с перепугу, как государю кланяться надо. После подзатыльника вспомнил.

   – Старший, Андрей, в деревне, а это моя дочь Марфинька, – голос стольника потеплел. – Погорелица наша.

Девочка залилась румянцем, поклонилась государю с достоинством, удивившим даже родителя.

Царь ласково погладил девочку по русой головке, молвил улыбаясь:

   – Королевна. Прекрасное дитя, – и спросил вдруг её: – Чай, страшно было гореть, Марфинька?

   – Ужас, государь.

   – О чём думалось в тот миг?

   – О батюшке с матушкой, государь.

   – Почему о них? – удивился царь.

   – Так ведь для них какое б горе было, если б я сгорела.

   – Ах ты, разумница! – Царь не удержался, на мгновение прижал голову девочки к груди. – Золотой ребёнок у тебя, Матвей Васильевич.

Апраксин и тлел и млел от счастья. Марфинька зарделась того более.

   – А где ж спаситель твой?

   – Тиша? Он на конюшне, – отвечала девочка. – Позвать?

   – Ну, позови. Взглянем на героя.

Марфинька вприпрыжку кинулась из горницы, и со двора донёсся её голосок:

   – Тиша! Тиша, иди, государь велит.

Пройдзисвет явился в дверях, увлекаемый за руку девочкой.

   – Вот он, государь. Это мой Тиша, – сказал Марфинька, уже вполне освоившаяся с присутствием высокого гостя.

Фёдор Алексеевич с интересом осмотрел Тимофея, низко поклонившегося ему.

   – Хорош молодец! – молвил наконец царь. – Таких бы нам побольше, пожалуй, турку б не поздоровилось. Где добыл такого, Матвей Васильевич?

   – Сам вырастил, государь.

   – Сам?

   – Именно. На дороге подобрал мальчишку беспризорного. А ныне не нарадуюсь и поныне Бога за него благодарю. Не он бы – не жить Марфиньке.

Царь опустил руку в карман кафтана, вынул золотой, кинул Тимофею.

   – Держи, герой.

Тот не ожидал этого, даже руку не успел выбросить навстречу летящему золотому. Монета ударилась об него, покатилась по полу. Марфинька тут же догнала её, подала слуге.

   – На, Тиша.

   – Спасибо, государь, – отвечал Пройдзисвет, чувствуя себя не в своей тарелке. – Мне можно идти?

   – Ступай, молодец. Я рад был увидеть тебя.

   – Государь, Фёдор Алексеевич, пожалуйте к столу нашему, – сказал Апраксин, заметив как из-за приоткрытой двери жена подаёт ему знаки. – У нас не ахти какие разносолы, но чарку за новоселье пригубить надо.

   – Ну что ж, – улыбнулся Фёдор. – Назвался груздем – полезай в кузов. Так, кажется, в народе говорят?

   – Так, так, государь.

   – Ну а раз я назвался гостем, то без чарки, выходит, нельзя?

   – Так положено по обычаю, государь.

Прошли все в столовую, где были расставлены на столе блюда, наспех спроворенные хозяйкой: яишенка, жареное мясо, икра, грибки солёные, пироги подовые, яблоки мочёные. Стояли меж тарелей и тёмные бутылки с фряжским вином.

Апраксин разлил по серебряным кубкам вино, государь поднял свой, сказал:

   – За твой дом, Матвей Васильевич, за прекрасную семью твою.

Все выпили единым духом чарки, лишь царь только пригубил свою, поставил на стол. Поднялся.

   – Ну, пора и честь знать. Спасибо за хлеб-соль, Матвей Васильевич.

Апраксин проводил государя не только до ворот, а до самой кареты, помог подняться на ступеньку. Низко поклонился:

   – Спасибо, пресветлый государь, что жаловал раба своего Матюшку великой честью. Спасибо.

Конные стрельцы мигом разобрались, заняли свои места впереди кареты. И царский поезд тронулся по очищенной улице. А Апраксин стоял и смотрел ему вслед, тихо улыбаясь и чего-то бормоча себе под нос.

Воротившись в дом, он взял царский кубок, из которого не было отпито и глотка, сказал строго жене:

   – Это вино государь пригублял. В память о его приезде к нам я поставлю кубок к божнице, пусть там и стоит. Всем накажи, чтоб не смели трогать государеву чарку. Особенно Федьше, тронет – запорю.