Текст книги "Федор Алексеевич"

Автор книги: Сергей Мосияш

Соавторы: Александр Лавинцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 46 страниц)

Сейм утвердил Журавинский договор с султаном. А 21 марта 1677 года король, позвав к себе Тяпкина, повёл его в сад, где опять клялся в совершенной и бескорыстной любви к великому государю.

   – Пан резидент, пиши все мои слова, чтоб царское величество не подозревал меня ни в каком лукавстве, но ©читал бы меня верным братом и ближним другом. Мир этот с турками не сладок мне, принуждён я к нему страшными силами поганскими, которые мне нельзя было одолеть без помощи...

Тяпкин согласно кивал головой на эти королевские признания, и ему искренне становилось даже жалко своего высокого собеседника, а временами он ловил себя на мысленном желании погладить короля по голове, как обиженного ребёнка: не плачь, малыш, найдутся твои цацки.

Глава 18
ЗАПОРОЖСКАЯ СЕЧЬ

С великим трудом и страхом добрался стряпчий Перхуров на трёх подводах до Запорожской Сечи. Вёз он туда государево жалованье и грамоту, которые должны были обнадёжить запорожцев в поддержке Москвы. Сечь произвела на стряпчего удручающее впечатление: избы, более похожие на сараи, не имели даже нар, казаки спали прямо на земляном полу, до сотни в одном таком сарае. Все были грязные, оборванные, и, если что блестело на них, так это оружие.

Кошевой атаман Иван Серко оказался сухопарым высоким стариком с седой головой и небольшой седой же бородкой. Глаза с насмешливым прищуром, нос горбат, как у турка.

   – Государево жалованье – это хорошо, – сказал Серко. – А то мы считали, государь забыл о нас. Если кто и помнит, так это гетман Самойлович, да и то лишь для того, чтоб вредить нам.

   – Но государь не велит ему этого, – сказал стряпчий.

   – Государь не велит, а он своё творит. Хлеб к нам не пропускает. Месяцами на одной рыбе сидим. А ведь если турки пойдут, кому первому встречать? Нам!

Серко вызвал есаула с писарем, распорядился:

   – Что на возах, примите и поделите на всех поровну. Что там у тебя?

   – Там сукна и касса, – отвечал Перхуров.

   – Сколько в кассе?

   – Десять тысяч рублей серебром.

Кошевой поморщился, распорядился:

   – Кассу сюда в канцелярию, делите пока сукна.

Когда есаул и писарь ушли, Серко, помолчав, молвил грустно:

   – Десять тысяч на мою прорву... Разве это жалованье? Вон султан тридцать тысяч золотом обещает.

   – Сюда путь долгий, опасный, разбой на дорогах. Много денег везти рискованно.

   – С тобой же эвон охрана была.

   – Что это за охрана, пять человек. А шайки разбойные индо до сотни доходят. Не то что ограбят, а и живота лишат.

   – Тут, пожалуй, ты прав. Но как в Москве не понимают, что нам же жить чем-то надо. Ну, мне ещё хорошо, у меня пасека своя в восьми вёрстах отсюда. А рядовой казак? Ни жены, ни угла своего, зипун да сабля. Ему с чего жить? Либо с жалованья, либо с разбоя. Вон налетит такой голодный да злой, к примеру, на тебя. Или голову сложит, или кассу возьмёт. Ну, если голову сложит, ему уж более ничего не понадобится. А если казну возьмёт? То-то ему радости. Десять тысяч одному до конца жизни хватит куражиться. А на всех это по рублю. На эти деньги года не протянешь, разве что ноги. Москве давно это понять надо, что охрана дело не дешёвое. Грамотами сыт не станешь.

   – В Москве говорили, что у вас есть грамота Юрия Хмельницкого.

   – Ну есть. Ну и что? Этот сам с султанского стола крошки собирает. Объявил себя князем малороссийским. А какой он князь? Бычий пузырь надутый, шилом ткни – и лопнет. Впрочем, я тоже вроде Юраса существую. Казаки меня плохо слушаются. А почему? А потому что Москва не шлёт мне ни булавы, ни знамени. Была б у меня булава, казаки б у меня были шёлковые.

   – Но тебя ж на кругу выбирают.

   – Ну на кругу. Но булавы-то нет. И я знаю, отчего Москва не шлёт её мне. То гетман Самойлович против меня, из-за него и не шлют. Вот почему ты, когда ехал сюда, не захватил с собой булаву, которая мне, как кошевому, по закону положена? Почему?

   – Ну что мне поручили, я то и... Кабы знал, я бы, конечно, напомнил.

   – Вот то-то. Всякий раз присылают свежего человека, ему объяснишь, он вникнет, посочувствует, обещает слово замолвить. А Москва в другой раз его не шлёт, шлёт другого, нового. Отчего так?

   – Ну, у Москвы не одна Сечь в голове, Иван Дмитриевич.

   – Вот то-то, что мы у Москвы в пасынках. Вспомнят – пришлют, не вспомнят – и так хорошо, не выведутся.

Принесли в канцелярию кассу – сундучок, окованный железом. Перхуров передал кошевому ключ.

   – Считай, атаман, и распишись в получении. Султан тридцать тысяч только обещает, а государь десять тысяч без обещания прислал, да и ещё сколько сукна вам на зипуны. Когда грамоту будем читать?

   – Да уж завтра, наверно. Ныне казаки дележом заняты. Дай Бог, к ночи управятся. Сейчас буду сотников собирать, деньга выдавать.

   – А сколько в Сечи народу?

   – А Бог его знает. Може, и тысяча, а може, и все десять тыщ. Мы точное число никогда не знали. Иной раз в поход выступит семь тысяч, а ворочаемся все десять.

   – А как же так?

   – Ну как, всё просто. Драться иные уж не могут, кто по старости, кто по болезни, а вот дуванить – добычу делить – тут все горазды, и кривые и слепые. Кто ж убогого обидит, вера не велит.

   – Чтоб ты знал, Иван, государь о тебе с великим уважением говорит. А твоё письмо, которое вы писали когда-то султану, он на память помнит.

   – О Господи, когда это было-то, – усмехнулся Серко, явно польщённый. – Я уж и не помню, о чём оно.

   – А государь его наизусть сказывает, да так-то смеётся тогда. Бояре тоже ржут как жеребцы, едва с лавок не падают.

   – Да уж перцу в том письме хлопцы понатрусили изрядно, зато потом и султан всыпал нам по первое число. Что уж поминать-то? Давно всё быльём поросло.

   – Знать, не поросло. Иван Дмитриевич, коли великий государь помнит, да ещё и веселеет от вашей памятки. Не поросло, атаман.

На следующий день ближе к обеду под удары тулумбаса – большого турецкого барабана на площадь перед куренём кошевого собрались казаки. Вместо степени служила тут стоведерная рассохшаяся бочка, давно забывшая о своём прямом предназначении. Влезши на неё, Иван Серко, призвав казаков к тишине, дал слово «государеву человеку».

Стряпчий, взойдя на бочку, вынул из-за пазухи грамоту, на глазах у всех сорвал печать, развернул и, прокашлявшись, стал читать:

   – «Божьей милостью от великого государя и великого князя Фёдора Алексеевича всея Великой, Белой и Малой Руси самодержца Владимирского, Московского, Новгородского, царя Казанского, цари Астраханского, царя Сибирского, государя Псковского и великого князя Тверского, Югорского, Пермского, Вятского, Болгарского и иных, государя и великого князя Новагорода Низовские земли, Рязанского, Ростовского, Ярославского, Белозерского, Удорского, Обдорского, Коцдинского и всея северные страны повелителя, и государя Иверские земли, Карталинских и Грузинских царей, и Кабардинские земли Черкасских и Горских князей и иных многих государств государя и обладателя от нашего царского величества всему Войску Запорожскому нашего царского величества милость и жалованье...»

Паркуров, переведя дух после перечисления всех царских званий, взглянул на притихшую вольницу поверх грамоты, подумал: «Что, сукины дети, скушали?» И продолжал:

   – «...Мы, великий государь, принимаем под нашу высокую руку Запорожскую Сечь, назначая содержание денежное, кормовыми, ружейными и прочими припасами и всегдашней нашей милостью и приязнью. Уповая на преданность низового казачества, тщим себя надеждой в верной службе вашей христианской державе и мне, великому государю. Пусть и впредь неприятели поганские трепещут вас и боятся. Чем острее будут ваши сабли и мечи, тем надёжнее будет стоять мир и тишина в государстве нашем. Пусть всегда с вами будет Бог и наше царское благословение. Фёдор».

Вольница выслушала царскую грамоту внимательно, не перебивая стряпчего. Но едва он кончил чтение, как тут же загорланили казаки, и в такой разнобой, что Перхуров не знал кого слушать.

   – Сукон прислано мало-о! – орали одни. – По рукавке на брата досталось.

   – Жалованье тоже мало! Год не платили и всего по рублю отвалили.

   – Чем жить нам? Ну скажи, коли тебя государь прислал.

   – Государь пришлёт ещё, – отвечал Перхуров, хотя мало верил в это, зная, что в казне денег нет. – Мне поручено было главное: узнать, куда Сечь клонится.

   – Мы христиане, мы всегда наклонялись к великому государю. Но он плохо слышит нас. Донцов боле любит.

   – Самойлович не пускает к нам хлеб. Нам что, у хана просить?

   – Геть такого гетмана!

   – Геть, геть, геть, – подхватило всё сборище, и вверх даже шапки полетели, что означало одобрение такого решения.

Стряпчий не знал, что делать, оглянулся на кошевого вопросительно, тот пожал плечами, мол, народ требует – не я.

И когда немного утихло, Перхуров сказал:

   – Я передам ваши требования государю, хотя... – и прикусил язык, понимая, что объяснять что-либо обозлённой толпе бесполезно, тем более он-то знал, что Самойловича Москва никогда не уберёт, и не только потому, что он вполне устраивал царское правительство, но и потому, что на поводу черни великий государь никогда не пойдёт. Ибо кто бы ни был гетманом, милым для всех он никогда не станет.

Государь внимательно выслушал отчёт Перхурова о поездке, спросил:

   – По нашим сведениям, турки вот-вот выступят на Украину. Как ты думаешь, Сечь будет встречать их боем?

   – У них мало боевого припасу. Они кричали, что разбегутся по островам и там станут отсиживаться. И кроме того, у них есть пленные крымцы, они хотят продать их хану. По-моему, ныне Сечь не готова оказать сопротивление султану. Кроме того, они очень обижены на гетмана Самойловича.

   – И что их мир не берёт, – вздохнул Фёдор Алексеевич. – Сколько раз уж просил Ивана Самойловича не раздражать Серко. Нет. Грызутся. Доносы друг на друга строчат, а мне всё читать. Ну спасибо за то, что съездил, Перхуров. Устал, поди?

   – Устал, государь. Дорога не лёгкая, да и дальняя.

   – Ну, отдыхай. Не забудь ныне по дворце на обеде быть.

   – Спасибо, государь.

Перхуров ушёл. Фёдор Алексеевич посмотрел на бояр, сидевших по лавкам, спросил:

   – Ну что будем делать?

   – Надо к Самойловичу человека посылать. Надёжа на Серко плохая, – сказал князь Голицын. – Хорошо бы, если б гетман взял под себя Кодак, тогда б можно было турок на самом низу остановить, не пустить к Чигирину и Киеву.

   – А кого бы послать можно было?

   – Я видел в передней Александра Карандеева, государь, – сказал Апраксин. – Он человек воинский, подошёл бы для этого.

   – Родион Матвеевич, – обратился государь к Стрешневу. – Позови Карандеева.

Карандеев, стройный, высокий молодой человек с чёрной как смоль бородкой, войдя, поклонился государю, сказал учтиво, но твёрдо:

   – Я слушаю твой указ, великий государь.

   – Мы тут решили, Полковник, послать тебя к гетману Самойловичу, повезёшь ему и всей его старшине от меня соболей и атласы на платье их жёнам. Скажешь, что шлю я это им за их верную службу. Далее, попроси гетмана, чтобы он помирился с Серко обязательно. Нельзя допустить, чтобы Сечь взяла сторону турок. И ещё скажи ему чтоб прислал он сюда жену Дорошенко, нехорошо семью разбивать. И чтоб оканчивал дело Рославца и Адамовича. Вот и всё. Надеюсь, запомнил?

   – Запомнил, государь.

   – Тогда, пожалуйста, повтори, что тебе велено.

   – Отвезти царские подарки, заставить помириться с Серко, чтоб прислал жену Дорошенко и оканчивал дело Рославца с Адамовичем.

   – Всё верно, Карандеев, но мирится с Серко не надо «заставлять», а скажи, что я прошу его помириться. Не заставляю, а прошу. Хорошо?

   – Хорошо, государь. Я понял.

   – Ступай с Богом. Да перед отъездом зайди к князю Голицыну, он тебе по военным делам укажет.

Когда Карандеев ушёл, Хованский, заёрзав на лавке, заметил:

   – Фёдор Алексеевич, ты царь, повелевать должен, а ты какого-то гетмана просишь! Да цыкнул бы на него, да стукнул бы посохом: «Помирись!» Никуда бы он не делся.

   – Может, ты и прав, Иван Андреевич, – вздохнул Фёдор. – Но я ведь не Иван Грозный. Правлю, как умею. Ты же сам тащил меня на это седалище. Тащил?

   – Тащил, государь.

   – Вот и терпи, – усмехнулся устало Фёдор. – А ныне, господа бояре, прошу простить меня, что не смогу с вами трапезу разделить, что-то занеможилось. Пойду в свою опочивальню, а вас зову в трапезную. Пособи, Матвей Васильевич.

Апраксин взбежал к престолу, помог царю подняться и бережно под руку повёл вниз. Стрешнев распахнул дверь, ведшую в покои.

   – Ну что, Матвей Васильевич, отстроился после пожара-то? – тихо спросил Фёдор.

У Апраксина глаза заблестели от подступивших слёз умиления: царю плохо, а он помнит о такой мелочи.

   – Отстроился, государь. Отстроился.

   – Добрые хоромы?

   – Добрые, государь. Лепш прежних.

   – Ну и слава Богу. Приеду как-нибудь посмотреть. Приглашаешь?

   – Приезжай, государь, приезжай. То-то радости принесёшь нам.

В Батурине Карандеева встретили с великими почестями. Оно и понятно: привёз дорогие подарки от государя – соболей, атласы. Гетман со старшиной закатили царскому посланцу пир с доброй выпивкой и даже гусляром, певшим под гусли чудесные малороссийские песни. Понимая серьёзность своей миссии, Карандеев деловых разговоров за столом не заводил, всё отложив «на тверёзую голову». И на следующий день после завтрака приступил к делу.

   – Гетман, государь озабочен твоими ссорами с Серко, очень просил тебя помириться с ним.

   – Да я готов, хоть завтра. Но государь не знает, какая это бестия, Иван Серко. Он же сносится с ханом. Сейчас снюхался с Юраской Хмельницким.

   – Ну, с ханом юн, наверное, сносится из-за полона. Пленные татары – это ж живые деньги.

   – Ас Юраской? Это что? Тоже деньги? Нет, Юраска себя великим князем наименовал, а Серко сулит гетманство над всей Украиной.

   – Ну, Хмельницкий ещё не великий князь. Это кукла в руках султана. А вот с Серко бы ты помирился всё же. Очень уж государь просил.

   – Поглядим, как он визиря встретит. Если саблей, я готов, а если хлебом-солью, то пробачьте.

   – Князь Голицын советовал тебе крепость Кодак осадить и взять, елико возможно, дабы загородить туркам проход к Киеву.

   – Из Москвы советовать князю очень даже просто, осадой Кодака я всё Запорожье против себя настрою, Кодак-то под Серко.

   – Ну, ты пошли к нему кого из старшины, уговори, что Кодак, мол, усиливать надо.

   – Нет. Серко сразу поймёт, что мы на его власть покушаемся и обязательно перейдёт на сторону хана и Хмельницкого. Я с этим Серко итак всё время по лезвию бритвы хожу.

   – Так, значит, не пошлёшь?

   – Нет. Ни под каким видом. Пусть князь не обижается. Мне надо войско под Чигирин вести, по доносам подсылов, турки его доставать собираются. А там гарнизон невелик, могут не устоять. А падёт Чигирин, то и Киев не удержим.

   – Ну ладно. С этим ясно. Ещё государь просил прислать в Москву жену Дорошенкову.

   – А я её не держу. Пусть едет.

   – Ну, наверное, её надо увезти. Она женщина, ей помочь надо.

   – Это не женщина – ведьма приднепровская. Горилку хлещет, как сичевик, и в Москву ехать не желает. Мало того, грозится, ежели, говорит, силой увезёте, то Петру не быть живым.

   – Ого! А что сам-то Дорошенко?

   – А что? Он пеняет мне в письмах, что отослал его в Москву, назад в Малороссию хочет.

   – А ты как?

   – А что я? Его сюда, да ещё в военное время, никак нельзя пускать. Государь – умница, что держит его там. Нам с Серко хлопот выше головы, только ещё Дорошенко тут не хватало.

   – Ещё государь спрашивает о деле Рославца и Адамовича.

   – Этих я отправлю за караулом в Москву и буду бить челом государю, пусть им местожительством Сибирь определит. Так-то покойнее будет. Они у меня уже в печёнках сидят.

Глава 19
ПЕРВЫЕ СТЫЧКИ

Четвёртого августа 1677 года Ибрагим-паша подступил к Чигирину, велел звать к себе Хмельницкого, ехавшего в обозе. Юрий Богданович явился навеселе, что претило высокому мусульманину.

   – Ты ныне – князь малороссийский, напиши приказ Чигиринскому командиру сдаться на милость победителя.

   – Великолепная мысль, – согласился Хмельницкий и тут же сел за стол, взял перо. – Я готов. Я мигом.

И действительно, писал он быстро и размашисто, так что перо посвистывало по бумаге и раза два даже протыкало лист насквозь.

   – Прочесть? – окончив писать, спросил пашу.

   – Прочитай.

   – «Я, князь малороссийский Георгий Богданович Хмельницкий, повелеваю сдать мне стольный город мой Чигирин, которым незаконно распоряжался дотоле Дорошенко, предавший ныне родную землю и оказавшийся в холопах московского царя. Позор предателю и изменнику». – Окончив чтение, Юрий спросил Ибрагим-пашу: – Ну как?

   – По-моему, подойдёт, только вычеркни последнюю строчку.

   – Позор предателю?

   – Да, да, да.

   – Почему? Она же очень...

   – Ну как хочешь, – отвечал Ибрагим-паша, – я же к твоей пользе советую.

Но пьяный Юрий не усмотрел никакой «пользы» от вычёркивания и оставил всё как было. Призвали конного янычара, на длинное копьё привязали белую тряпицу, на другое, поменьше, примотали грамоту Хмельницкого.

   – Это копьё кинешь на стену, – учил его Юрий. – Подъезжая к стене, кричи: «Грамота от князя! Грамота от князя!» А то примут за разведчика, мигом подстрелят. Повтори, как будешь кричать.

   – Грамот княз! Грамот княз!

   – Ладно. Сойдёт. Скачи.

И янычар поскакал к Чигирину, высоко над ним на кончике копья белой чайкой трепыхался флажок.

Чигиринскому воеводе генерал-майору Траудернихту была доставлена грамота Хмельницкого. Воевода прочёл её, усмехнулся и спросил:

   – Кто принёс её?

   – Янычар один вершний.

   – Где он?

   – А он кинул её на стену и ускакал.

   – А видели, куда он ускакал?

   – Это надо солдат караульных спросить.

Пришли на стену, куда брошено было копьё с грамотой. Один солдат, видевший всё, объяснил Траудернихту:

   – Я сразу его заметил, едва он оторвался от обоза, думал уж на мушку взять. Ан вижу, над ним белый прапор, знать, не боевой янычар. А он подскакал, крикнул: «грамотный князь», и кинул копьё с бумагой. Вот и всё.

   – А куда он потом ускакал?

   – А ту ж, откуда и выскочил. Во-он шатёрчик зелёный, он туда и возвернулся.

   – Позовите ко мне есаула, – распорядился воевода, а когда тот явился, сказал ему: – Сдаётся мне, во-он в том шатре сидит «грамотный князь», а именно Юрий Хмельницкий. Подбери добрых орлов десятка два и ныне ж ночью на вылазку. Пусть привезут мне его.

   – Слушаю, господин генерал.

   – Хорошо, если б кто-то из них говорил по-турецки.

   – Есть у меня такие, в полоне турецком выучились.

   – Вот и славно. Привезут Хмельницкого, ведро горилки велю выдать.

   – Хэх, если поставите ещё одно ведро, казаки могут и самого пашу приволочь.

   – Ладно, ладно, есаул. Не хвались, едучи на рать.

Уже за полночь, когда угомонился турецкий лагерь, оставив лишь кое-где сторожевые костры, группа казаков тихо выехала из города и, отъехав немного, спешилась, оставив с конями коноводов. Дальше пошли пешком, имея с собой лишь кинжалы и концы верёвок.

Хмельницкий проснулся от возни, начавшейся в шатре, и сразу понял, что это наскок чигиринцев. В кромешной тьме слышался хрип, вскрики. Кто-то навалился на него.

   – Юрас, Юрас, – громким шёпотом звал кто-то.

По голосу Хмельницкий догадался, что зовут не турки. Он столкнул с себя человека и, свалившись с ложа к стенке шатра, вынул нож, полоснул им парусину, выполз через дыру наружу. Отполз от шатра, прижался к земле, притих. А из шатра доносилось хриплое:

   – Вяжи всех, хлопцы. Дома разберёмся, который есть Юрас.

Так одиннадцать турок, напросившихся ночевать в шатёр к «князю», были уволочены казацким налётом в Чигирин, и именно невольное гостеприимство Хмельницкого, пустившего эту ораву к себе, спасло его от плена. Будь он один в шатре, встреча с Чигиринским воеводой обязательно бы состоялась.

Когда в крепости выяснилось, что среди одиннадцати пленных нет Хмельницкого, хотя все они утверждали, что спали с ним рядом, есаул, цокая языком, говорил почти с восхищением:

   – Вот лис. А? Умызнул. Ну, Юраска! Теперь его и бреднем не поймаешь.

Воевода Траудернихт был расстроен:

   – Как же так, братцы, вы опростоволосились? Держали голубя в руках и выпустили.

   – Так темень же, господин генерал, тут чуть друг дружку не повязали, – оправдывался сотник, ходивший на вылазку. – Но мы ж не с пустыми руками воротились, эвон каких карасей притянули.

«Караси» и впрямь оказались ценными, рассказали, что Ибрагим-паша ждёт прихода хана с войском, тогда будет брать Чигирин и Киев, что с полуденной стороны турки собираются делать подкоп и что навстречу гетману послан отрад янычар, который должен занять остров на Днепре и не дать русским переправляться.

   – Значит, гетман идёт к нам, – обрадовался воевода и велел есаулу передать всем по городу, что к ним спешит с левого берега помощь. – Пусть люди хоть этим утешатся.

И кроме того, распорядился воевода выдать казакам, ходившим на вылазку, ведро горилки. Не за Хмельницкого, которого не притащили, а за старание: вместо одного Юраса приволокли одиннадцать турок, и очень разговорчивых.

   – Жаль, конечно, – сказал Траудернихт. – Он же требовал сдачи города. Хотел я ему лично вручить требуемое. Не захотел «князь», сбежал. Сам виноват.

А между тем под Снятином соединились Самойлович с Ромодановским.

   – Надо послать Чигирину помощь, – предложил князь. – Сильно мал там гарнизон.

   – Хорошо, – согласился гетман. – Я выделю полк пехотный сердюков.

   – Ну а я драгунский полк.

Объединённой группе пехоты и конницы приказано было спешить днём и ночью, что и было блестяще исполнено. Приблизясь к Чигирину ночью, драгуны и сердюки, ударив внезапно туркам в спину, подняли в лагере врага панику и прорвались в Чигирин без потерь. Приход их очень ободрил осаждённых, и воевода Траудернихт уже в следующую ночь устроил вылазку, и не маленькой группой, а целым полком. Но на этот раз приказано было не волочь пленных, а брать трофеи. Воротившиеся с вылазки приволокли пушку с порохом, но главное, пригнали две подводы с мукой, что было совсем не лишним в осаждённом городе.

Когда Самойлович с Ромодановским прибыли к Бужинской пристани, на той стороне Днепра уже хозяйничал хан с турками. С острова густо палили из пищалей, не подпуская русских даже к берегу.

Гетман вызвал к себе полтавского полковника Левенца.

   – Ты когда-нибудь лучил рыбу? – спросил гетман.

   – Лучил в молодости, Иван Самойлович. А что?

   – Так вот, изготовь с десяток лодок к лучению. И как только станет темно, пусть они ходят у берега и лучат.

   – Зачем это? – удивился Левенц.

   – Чудак. Если уж ты дивишься, то турки тем более подивятся. Эти огни привлекут их внимание. Смекаешь? А ты в это время с полком зайдёшь выше острова и спустишься к нему. И...

   – A-а, понял я, – обрадовался Левенц.

   – Слава Богу, что у меня полковники такие догадливые, – усмехнулся гетман. – Как только ты завяжешь драку, у турок пропадёт интерес к лучению. Они кинутся на тебя. А я в это время уже отсюда пошлю нежинцев во главе с полковником Барсуком. Постарайтесь с острова никого не выпускать. Как только остров будет наш, мы начнём общую переправу. Тогда вы с Барсуком станете прикрывать её.

   – Всё понял, Иван Самойлович. Будьте уверены, полтавцы не подведут.

В тот день прибыл гонец из Москвы с вестью для гетмана: 12 августа 1677 года Рославец и Адамович по указу царя сосланы в Сибирь на вечное поселение.

   – Ну, камень с души, – молвил гетман. – Спасибо государю.

   – А великий государь так и сказал, отправляя меня, чтобы хоть в этом успокоить Ивана Самойловича.

   – Государь наш хоть и молод, а умница, – с чувством сказал гетман, и даже отёр рукавом слезу, внезапно выкатившуюся на нос. – Дай Бог ему здоровья и многая лета. А мы уж тут потрудимся. Ты задержись, братец, на день-другой, свезёшь ему хоть добрую весть.

   – А будет она?

   – А то как же. Мы что, с князем Ромодановским сюда шутковать прибыли? Нет, брат. Мы прибыли турку трёпку задать – и зададим. Потерпи.

Остров, как и планировал гетман, был захвачен до рассвета, и сразу же началась переправа полков на правый берег. Потеря острова, свершившаяся так скоро, обескуражила турок. И поэтому, когда из воды полезли драгуны с своими палашами, турки побежали. К рассвету они были прогнаны от берега на пять вёрст, всё Бужинское поле было завалено трупами убитых.

Чигиринцы, узнав об успехе русских на переправе, стали регулярно совершать вылазки. И когда, смятая на Бужинском поле, разгромленная орда явилась под Чигирин, Ибрагим-паша вынужден был отдать приказ об отступлении. Впрочем, даже если бы он не отдал его, бегство всё равно бы продолжалось. Драгуны князя Ромодановского отчего-то особенно напугали янычар, и теперь их появление сеяло панику среди турок. «Драгун, драгун!» – раздавался крик, и всё войско дружно показывало спины.

Бежавшие турки бросили весь обоз и всё тяжёлое вооружение. Это досталось русским и было передано для укрепления Чигиринского гарнизона.

Самойлович, как и обещал гонцу московскому, тут же сел за письмо великому государю. Поделившись радостью победы, гетман писал:

«...Нужен твой указ, великий государь, укрепить Чигирин ратными людьми и хлебными запасами озапасить, точно так же, как и Киев. Да послал бы ты туда боярина с государевыми ратными людьми. Я на своих людей не надёжен и Чигирин один не смогу удержать. А Чигирин покинуть нельзя, потому что всей Украине он защита и оборона добрая».

Хотел уж Иван Самойлович подпись свою поставить, но, подумав, приписал:

«А кошевой Иван Серко к пресветлому престолу вашему государскому и ко мне нежелателен, потому что перед Чигиринским походом помирился с ханом и турками, во время войны никакой нам помощи не дал, и когда хан бежал через Днепр вплавь с ордами, не бил его, а велел казакам перевозить татар в челнах».

Дописав эти строки, ничего в них не выдумав, гетман был твёрдо уверен, что этим письмом окончательно добил своего недруга кошевого Ивана Серко.

«Уж теперь-то, голубчик, государева гнева не минуешь. Как бы за Многогрешным в Сибирь не покатился. Давно пора! Ох давно! Получилось с Рославцом, почему бы не получиться тому с Серко».