Текст книги "Федор Алексеевич"

Автор книги: Сергей Мосияш

Соавторы: Александр Лавинцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 46 страниц)

Глава 27
ПРОДЛЕНИЕ ПЕРЕМИРИЯ

В июле 1678 года в Москву прибыли из Польши великие и полномочные королевские послы: князь Михаил Чарторыйский и Казимир Сапега для заключения нового договора о перемирии. Сей успех во взаимоотношениях с Польшей Василий Михайлович Тяпкин не без основания приписывал себе. И вполне естественно, ему было поручено встречать и устраивать гостей.

Если Чарторыйский при встрече с Тяпкиным едва кивнул высокомерной головой и процедил что-то сквозь зубы, то Сапега, по крайней мере внешне, высказал откровенную радость:

   – О-о, пан Тяпкин, как я рад вновь вас видеть.

   – Я тоже, – отвечал вполне искренне Василий Михайлович.

   – Как видите, ваши хлопоты увенчались небывалым успехом.

   – Будем надеяться, – Тяпкин сплюнул. – Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить. Как говорят, цыплят по осени считают.

   – Вы же не думаете, пан Тяпкин, что король послал нас просто прокатиться до Москвы. Мы имеем самые высокие полномочия на заключение договора.

   – Дай-то Бог, дай-то Бог.

Тяпкин, поручив спутников великих послов подьячему Посольского приказа, самих провёл в отведённую для них резиденцию и сказал с плохо скрываемой гордостью:

   – Отныне, пока вы находитесь в державе великого государя, уважаемые Панове, вы состоите на полном содержании царского величества. Всё, что вам будет доставляться, всё будет для вас бесплатным.

   – О-о, – округлился рот даже у спесивого Чарторыйского.

А Сапега не удержался, захлопал в ладоши и едва не пропел:

   – Это прекрасно! Это прекрасно!

«Ещё бы не прекрасно, чёртов пан, – думал Тяпкин. – У вас я последние портки закладывал, чтобы не подохнуть с голоду, а вам здесь скатерть-самобранку предоставили».

Разместив великих послов, Тяпкин явился к князю Голицыну.

   – Ну как? – спросил тот. – Устроил?

   – Устроил, Василий Васильевич.

   – Они довольны?

   – Ещё бы, встать на полное содержание, да ещё и не довольствоваться. Сапега чуть не плясал от радости.

   – Это хорошо, это хорошо. Покладистее будут.

   – А я сомневаюсь. Уж их-то я знаю.

   – Что ты имеешь в виду, Василий Михайлович?

   – За Киев они с нас заломят такую цену, что казна затрещит.

   – А что делать? Государь и Дума указали – за Киев ничего не жалеть.

   – Вот-вот. И эти прохиндеи знают, что Киев для нас слишком дорог. Вот и заломят цену выше неба.

   – А что если, Василий Михайлович, я приглашу их к себе, ну и тебя, разумеется. Сядем за стол, разольём фряжское... А?

   – Попробовать можно, – согласился Тяпкин, вспомнив, сколь полезны бывали для него такие застолья. – Даже, пожалуй, может неплохо получиться. Во всяком случае, можно будет выведать, доколе им король разрешил уступать. Сапега болтлив и в пьяном виде вполне может проговориться.

   – Ты не знаешь, на что падок Чарторыйский?

   – На художества, картины, скульптуры, дорогой хрусталь, фарфор. Я был у него во дворце, весь завешан и заставлен цацками.

   – Великолепно. У меня всё это есть, я постараюсь его уволочь любоваться прекрасным, а ты разговоришь Сапегу.

   – Ну что ж, это резонно. В отсутствие Чарторыйского его легче будет на откровенность вытянуть. И ещё, Василий Васильевич, оденься в кунтуш, уж так ты ублаговолишь их этим.

   – Это добрая мысль. Я, пожалуй, и прислугу всю в польское платье переодену. Ну, Василий Михайлович, – заметил Голицын с оттенком восхищения, – да ты кудесник просто, такое придумать...

   – Что делать, князь, – заскромничал Тяпкин. – С волками жить – по-волчьи выть. Вы, надеюсь, по-польски говорите?

   – Да вроде неплохо, и читаю и пишу.

   – Тогда всё в порядке. А если ещё и прислуга будет по ихой мове...

   – Я подберу таких из дворни. Всё будет по-польски.

Князь Голицын, один из богатейших людей державы, не пожалел затрат на подготовку торжественного ужина в честь высоких послов. Помимо обычных московских блюд были доставлены с Волги полные туеса чёрной икры и осётры пудовые. И всё приготовлено было по лучшим рецептам западной кухни поваром-поляком и выставлено на стол. Несколько корзин со свежими фруктами стояли тут же на особых подставках.

Приглашения на торжественный ужин к начальнику Посольского приказа князю Голицыну поляки получили за три дня до события. Они, приглашения, были изготовлены на немецкой бумаге и написаны золотыми буквами по-польски: «Досточтимый пан Чарторыйский! Князь Голицын тщит себя счастливой надеждой, что Вы сможете быть на торжественном ужине, посвящённом Вашему прибытию, у него во дворце в четверг текущей недели. Карета будет подана для Вас в три часа пополудни. Примите мои уверения в глубочайшем уважении. Ваш В. Голицын».

Точно такое же приглашение было написано и Сапеге. Подьячий, изготавливавший эти приглашения, усомнился:

   – А не вписать ли обоих в одну хартийку, чай, вместе живут-то.

   – Ни в коем случае, – сказал Тяпкин. – Паны – народ спесивый, могут разобидиться. Чарторыйский наверняка взбрыкнёт из-за того, что Сапега рядом будет вписан. Нет уж, братец, пиши две хартийки.

   – Чернил жалко, всё ж золото.

   – Пиши, пиши, не твои чернила-то.

В четверг приспела пора дивиться Тяпкину, когда к резиденции великих послов подкатили две золочёные кареты, запряжённые шестериком. И кучер первой закричал басовито по-польски:

   – Карета светлейшему пану Чарторыйскому!

А кучер второй возопил высоким фальцетом:

   – Карета пану Сапеге!

Тяпкин был в восторге: «Ай да князь, ай да умница! Вот распотешил-то спесь панскую». И где-то в глубине души Тяпкин сам малость спесивился: «У меня научился». Но это даже не спесь была, а некое удовлетворение учителя своим догадливым учеником.

Встретили высоких послов, подъезжавших к хоромам князя Голицына, лакеи в расшитых ливреях. Кланяясь панам поясным поклоном, вели их церемонно в дом, где на крыльце поджидал гостей сам хозяин в новеньком кунтуше.

   – Милости прошу, Панове.

Голицын слегка нервничал – ещё не появлялся Тяпкин: уж не стряслось ли чего с ним? Но с Тяпкиным было всё в порядке, полюбовавшись на выезд высоких гостей из резиденции, он направился пешком вслед за каретами в сторону голицынской усадьбы, нисколько не расстраиваясь от великой разницы передвижения панов и его – русского дипломата: где наша не пропадала, лишь бы польза была. Он, Тяпкин, готов и на брюхе это расстояние проползти, никак не унизясь, лишь бы склонить спесивых великих послов на уступки в договоре.

Его задержали на улице какие-то пьяницы, требуя возвращения долга на опохмелку.

   – Какой долг? – удивился Тяпкин. – Я вас впервые вижу.

   – Хо! – возмутился один. – Вчера взял у меня алтын.

   – Два алтына, – подсказал другой пьяница.

   – Два, два, – согласился первый. – Взял два алтына, а теперь «впервые вижу». – Он схватил Тяпкина за грудки, встряхнул. – Отдавай долг.

   – Отдавай, – мямлил второй, – не то х-худо будет!

Ничего не поделаешь, пришлось Тяпкину отдавать «долг», дабы не нажить большей беды. Уж он-то знал нравы родных русских «питухов».

Беспокойство хозяина и слугам передалось. Уже в воротах привратник сказал Тяпкину:

   – Князь шибко на вас осерчал.

   – За что?

   – За неявку.

То же слово в слово повторил и слуга в передней.

   – Я доложу князю, – сказал он и исчез.

Не успел Тяпкин осмотреться, как явился сам Голицын.

   – Где вы пропали, Василий Михайлович? Сами знаете их ревность в правилах.

   – Меня задержали «питухи» на улице, едва не побили.

   – Надо в экипаже ездить.

   – Выйду в бояре, поеду, – огрызнулся Тяпкин.

   – Вот как теперь объясним ваше появление?

   – Скажем, ехал мимо, заехал на огонёк, – сообразил тут же Тяпкин. – Разве не резонно заехать к своему начальнику. А тут честная компания.

   – Ладно. Идёмте.

   – Они уже пили?

   – По две чарки осушили, навалились на осётра.

   – Вот и славненько, – потёр руки Тяпкин. – Теперь мы на них навалимся. Главное, не забудьте уволочь Чарторыйского.

В большом зале, ярко освещённом не менее чем полусотней свечей, за большим столом, заставленным различными блюдами, восседали Чарторыйский и Сапега, уже завеселевшие. На стенах зала висели живописные картины, на полу лежал персидский огромный ковёр, в простенках меж окнами стояли венецианские зеркала, в которых можно было видеть себя во весь рост.

   – О-о, пан Тяпкин, – вскричал радостно Сапега. – И вы здесь?

   – Да вот ехал мимо, заскочил на огонёк. Не чаял, не гадал!

   – Давайте к столу, – бесцеремонно пригласил Сапега, словно был тут полным хозяином.

Голицын молча, взглядом указал Тяпкину его место возле Сапега. Тяпкин сел на венский стул, придвинулся к столу.

   – За что выпьем, пан Тяпкин? – спросил Сапега, разливая в серебряные кубки вино.

   – Я думаю, за здоровье высоких гостей.

   – Э-э, опоздал, брат, за это мы уже пили.

   – Тогда за успех нашего дела, ради которого вы проделали столь долгий и опасный путь.

   – Идёт, – замотал головой Сапега. – Говори тост.

   – Ну что ж, дорогие Панове, от нас ждут народы мира, и мы должны оправдать их надежды. Если мы не сделаем этого, то наши имена будут опозорены историей.

   – Позволь, позволь, как это «опозорены»?

   – Ну как, представь себе, пан Сапега, эдак лет через сто своего правнука. Мы с тобой не заключим договор, а ему – твоему правнуку потом в очи тыкать станут: это из-за твоего прадеда мы мира не нашли. А?

   – А ведь, пожалуй, он прав, – взглянул осоловело Сапега на Голицына. – Пан Василий? А?

   – Пожалуй, – согласился Голицын и взял свой кубок. – Вот и выпьем за то, чтобы нашим правнукам не было за нас стыдно.

   – Выпьем, – сказал Сапега и решительно потянулся с кубком чокаться со всеми. Даже до Чарторыйского дотянулся, уже несколько опьяневшего и внимательно смотревшего на статуэтку, стоявшую на подставке в углу. Тяпкин перехватил этот взгляд, молвил:

   – А пан Михаил, видно, крепко разбирается в художестве.

   – С чего ты взял, пан Тяпкин, – удивился Чарторыйский.

   – Тонкого ценителя прекрасного всегда видно. Но эта статуэтка что! Вот у князя в кабинете есть богиня любви, кажется. Василий Васильевич, как она называется?

   – Психея, богиня души.

   – Вот-вот, Психея.

   – У вас есть Психея? – спросил Чарторыйский. – Чья работа?

   – Мне её из Италии доставили.

   – Вы позволите взглянуть?

   – Ради Бога. – Голицын поднялся и повёл Чарторыйского из зала.

Начал было и Сапега подниматься, чтобы последовать за ними, но Тяпкин потянул его за фалду, усадил назад.

   – Сиди, пан Казимир. Что ты, голых баб не видел. Давай лучше выпьем.

   – Давай, – сразу согласился Сапега. – За что?

   – За Яна Собеского.

   – За нашего короля с удовольствием, – молвил плохо слушающимся языком высокий посол. И Тяпкин понял, что теперь с ним можно пить за всё, что на ум придёт. Поэтому, едва выпили за короля, он наполнил кубки ещё и сказал:

   – Теперь за Польшу.

   – О-о, – воскликнул польщённый Сапега, но в пьяной голове его что-то шевельнулось разумное, и он погрозил Тяпкину пальцем: – А ты, пан Тяпкин, хитрец.

   – Конечно, хитрец, – согласился Василий Михайлович. – Пока князя нет, хоть напьюсь за его счёт. – И тут же, наполнив кубки, произнёс: – Теперь давай за хитреца.

Сапега с трудом одолел этот кубок, и Тяпкин понял: хватит, а то иначе можно высокого посла свалить под стол и тогда уж ничего из него не вытянешь.

   – Теперь закусывай, пан Казимир. – И стал сам намазывать ему на хлеб чёрную икру, поскольку руки Сапега уже плохо слушались хозяина. – Между прочим, с Яном Собеским мы были друзьями.

   – Я знаю, пан Тяпкин. Я часто видел вас в саду. Он, кстати, велел вам кланяться.

   – Спасибо, пан Казимир, мне это очень приятно. Я надеюсь, что он не шибко велел давить на нас?

   – Да, как сказать, он за Киев велел сильно стоять.

   – Сколько?

   – Чего «сколько»?

   – Сколько король велел за Киев просить?

   – Пан Тяпкин, я же посол... Как я могу.

   – Господи, пан Казимир, я же разве не понимаю. Можешь молчать. Я тоже стану молчать.

Тяпкйн старательно начал пережёвывать пироги с вязигой, сделав вид, что и не замечает собеседника. Но опьяневший Сапега был в том состоянии, когда смерть как поболтать хочется.

   – Я ведь, пан Тяпкин, очень тебя ув-важаю и уважал ещё в Польше. Ты был столь приятен, столь дружелюбен...

Тяпкин и ухом не вёл на все эти приятности, жевал себе да жевал.

   – Ты на меня осерчал? Да? Пан Василий?

Тяпкин, пожав плечами, продолжал насыщаться, и даже вина себе налил в кубок.

   – А мне? – спросил Сапега.

«А чёрт с тобой», – подумал Василий Михайлович и налил кубок Сапеге.

   – За что выпьем?

   – За молчание, – буркнул Тяпкин.

   – Обиделся, пан Василий, обиделся. Ну ладно. – Сапега покосился на дверь, прошептал: – Только как другу, за Киев мы запросили четыреста тысяч.

   – Вы что, обалдели с Собеским вашим!

Сапега приложил палец к губам.

   – Т-с-с, пан Василий, так это ж запрос.

   – А убавки сколько король разрешил?

   – Ровно вполовину, пан Василий, вполовину, так что не расстраивайся. Но уговор: ни-ни.

   – Но, наверно, за это нам что-то уступать надо?

   – Ну, какой-нибудь город. Вам жалко, что ли?

   – Может, ещё раз Москву возьмёте, – съязвил Тяпкин.

Сапега хоть и был пьян, но намёк понял. Был период в Смутное время, когда поляки хозяйничали в Москве[42]42
  Был период в Смутное время, когда поляки хозяйничали в Москве. — Имеется в виду период правления Семибоярщины (1610—1613). Тогда «правители» просили поляков выступить на Москву и защитить её от Лжедмитрия II, а заодно помогли бы подавить крестьянское движение. Поляки выдвинули требование посадить на царский престол сына Сигизмунда Владислава. Бояре приняли это требование. Но многие русские города отказались присягать католику. Тогда Сигизмунд решил сам сесть на русский престол. Поляки заняли Кремль и разграбили Москву.


[Закрыть].

   – Хороший ты человек, Василий Михайлович, но язва-а-а.

   – Я пошутил, пан Казимир, не обижайся, – помягчел Тяпкин, удовлетворённый, что хоть что-то выудил у поляка. – И, будь уверен, царское величество щедро наградит высоких послов, лишь бы был у нас успех. Разве твоей жене не будут к лицу соболя?

   – О-о, пан Василий, не искушай, не искушай, ибо слаб грешный человек.

   – Такова жизнь, пан Казимир, давай выпьем за неё.

   – За жизнь?

   – Нет, за жизнь потом. Сперва за твою жену.

   – О, Зося!

За Зоею пан Казимир ещё одолел кубок, а вот за жизнь уже не потянул. Под стол, правда не свалился, но благополучно заснул, сронив кудри на осетровые объедки.

Когда Голицын и Чарторыйский воротились с осмотра коллекций князя, бодрствовал за столом только Тяпкин.

   – О-о, как нехорошо, – наморщился Чарторыйский, увидев своего коллегу спящим в рыбных объедках.

   – Ничего, ничего. Это бывает, – успокоил его Голицын. – Я позову слуг, его доставят самым изящным образом. Эй, кто там!

Явился дворецкий, вытянулся у двери.

   – Позови людей, помогите пану сесть в карету, пусть отвезут откуда взяли и помогут там лечь в постель. Живо.

Два широкоплечих молодца, явившиеся в польских кунтушах, подхватили пана Сапегу и почти вынесли из зала быстро и бесшумно.

   – О-о, простите, Василий Васильевич, я тоже, наверное, поеду, – сказал смущённо Чарторыйский. – Я не знаю, как благодарить вас за столь щедрый подарок.

   – Ничего, пан Михаил, мы свои люди, сочтёмся, – отвечал вежливо Голицын. – Я провожу вас.

Они вышли. Тяпкин задумчиво ковырял вилкой остывшего осётра, слушал, как во дворе скрипели ворота, с тарахтеньем выезжали кареты, что-то громко наказывал князь кучерам (слов было не разобрать), но наказ, видно, был строгий.

Потом князь появился в зале, присел к столу, налил себе соку грушевого, выпил, взглянул на Тяпкина.

   – Ты что сделал с Сапегой?

   – Как «что»? Упоил – как на Руси положено.

   – А сам почти тверёз.

   – Мне, увы, нельзя было. Я себе едва поплёскивал для виду.

   – Ну, вытянул?

   – А то. В общем, за Киев они заломят четыреста, но уступать станут до двухсот.

   – Ну это ещё ничего. Государь доволен будет.

   – Как я догадываюсь, князь, и ты под Чарторыйского соломки подстелил. Наверное, вымозжил у тебя Психею. Верно?

   – Верно. Как ты догадался?

   – Что я, глухой. Он же тебя благодарил «за столь щедрый подарок». Пожалуйста, Василий Васильевич, если всё сладится, попроси у государя для Сапеги сорочку соболей.

   – Пообещал?

   – Ну а куда денешься. За секреты платить надо. Да и мы же, русские, в конце концов, на Западе за широту души ценимся. Так что не урони моей чести, князь, ибо за ней и твоя стоит, и не только твоя.

   – Ладно, ладно. Скажу государю.

Переговоры шли несколько дней. И той и другой стороне надо было показать своим государям, что они не зря хлеб едят, что денно и нощно пекутся об интересах своих суверенов. И наконец в июле 1678 года был заключён договор между Россией и Польшей, что быть перемирию ещё на тринадцать лет, считая с июня 1680 года, когда должен окончиться срок Андрусовского соглашения. И было отмечено в договоре, что в грядущем оба государя будут радеть об установлении вечного мира между своими державами.

Русская сторона уступила полякам города Невль, Себеж и Велиж с уездами. За Киев платила двести тысяч московских рублей.

Не обманул Сапега Тяпкина, но зато и одарён был соболями щедро. Впрочем, и князь Чарторыйский тоже не был обижен.

А Василию Михайловичу «за великие его труды» по подсказке Голицына была подарена от государя с царских конюшен пара гнедых коней с коляской. Для царских конюшен, насчитывавших около сорока тысяч коней, это не было великой потерей, но для Василия Михайловича явилось ценным обретением.

   – Ну что ж, – молвил удовлетворённо Тяпкин, оценивая подарок, – теперь будет на чём волочиться по делам государевым.

Глава 28
К МИРУ С ОБЕИХ СТОРОН

Покупка Киева у поляков ещё не означала, что эта «матерь городов русских» теперь навечно остаётся за Россией. После падения и разрушения Чигирина, туркам был, в сущности, открыт путь на Киев и в Москве опасались, что нападение может произойти уже в ближайшее лето. Надо было как-то сговариваться с султаном.

В Посольском приказе стараниями Голицына была заготовлена грамота государева к султанскому величеству, в которой предлагалось восстановить дружеские отношения между Россией и Портой. В грамоте в очень вежливой форме обосновывались исторические права русских государей на владение Малороссией.

   – Кого пошлём к султану? – спросил Фёдор Алексеевич Голицына, скрепив грамоту своей подписью и печатью.

   – Я думаю, дворянина Даудова.

   – Почему именно его?

   – Во-первых, он свободно говорит по-турецки. Ну и, что немаловажно, не раз уже бывал там по своим делам. По крайней мере не заблудится.

   – Он где сейчас?

   – В передней сидит.

   – Пригласи Даудова, Родион Матвеевич, – обратился государь к Стрешневу.

Дворянин Даудов оказался крепким, хотя уже и немолодым человеком, со скуластым лицом и разрезом глаз, указывающим на присутствие восточной крови в его жилах.

Государь, ознакомившийся уже с содержанием грамоты, начал говорить:

   – Ты повезёшь к султану турецкому грамоту, в которой мы предлагаем восстановить прежние дружеские отношения. Приложи все усилия, чтобы разузнать об их планах на будущий год. Не станут ли они промышлять Украину? Это самое главное. Разузнай также, если сможешь, сколь серьёзны их надежды на Хмельницкого? И постарайся договориться с визирем о переговорах с нами. Когда, где и сколько должно прибыть для этого наших людей.

   – Хорошо, государь, всё исполню.

   – Попробуй выяснить, кто будет на переговорах с их стороны, дабы мы могли послать послов, равных по рангу турецким. Если вдруг узнаешь, что готовится скорое нападение, шли поспешного гонца или лучше немедленно возвращайся сам. Вот и всё. Василий Васильевич, у тебя есть что?

   – Нет. Ты всё сказал, государь. Но патриарх Иоаким хотел с Даудовым послать грамоту турецкому муфтию, дабы он со своей стороны споспешествовал установлению мира между нашими державами.

   – Ну что ж, Василий Александрович, бери нашу грамоту и зайди к патриарху. Деньги на дорогу получил?

   – Получил, государь.

   – Достанет?

   – Достанет, наверно.

   – Сколько человек берёшь с собой?

   – Двух, государь.

   – Надо, чтоб молодцы были крепки и надёжны.

   – Эти надёжны, государь.

   – Ну, с Богом, Василий Александрович, счастливого пути и успеха в сём важном деле. Родион Матвеевич, отдай Даудову грамоту.

Когда Даудов вышел, Голицын сказал:

   – Вот, пожалуйста, более двадцати лет тому привёз его князь Лобанов-Ростовский от шаха, перекрестил в нашу веру и много лет он был отличным толмачом в Посольском приказе. Не далее как в семьдесят пятом году уже ездил посланником в Бухару и Хиву. И вот теперь к султану.

   – Да, видно, не глупый человек, – заметил Фёдор Алексеевич.

   – А фамилию Даудов при крещении получил. До того звался Алимарцалом Бабаевым. И вот христианин, да ещё какой.

   – Поболе бы нам таких выкрестов.

Патриарх встретил Даудова милостиво, допустил к руке и, уж чего не ожидал дворянин, сам прочёл ему написанное:

   – Послушай-ка, сын мой, чего я тут накарябал муфтию, на свежее-то ухо, может, оно что не так услышится, чем желательно.

   – Хорошо, святый отче, читайте.

Иоаким прокашлялся, отстранил от себя подале грамоту и начал читать, аккуратно перечислив вначале все звания своего адресата:

   – «...Надеемся, что вы первый и начальнейший блюститель мусульманского закона на показание своей духовности о покое и тишине вненародной большой подвиг свой и учение предложите и всяким образом хитростное военное расширение удержите, и плод в том правды пред Господа Бога в дар принести похощите, и народам своим милость и покой ходатайством у султанова величества упросите, и рати, начинающиеся неправдою за причиною богомерзкого законопреступника Юраски Хмельницкого пресечёте».

   – Ну как? – спросил Иоаким, выглядывая поверх листа бумаги.

У Даудова не хватило духа осудить текст, столь закрученный, что едва-едва улавливался смысл его.

   – По-моему, хорошо, отец святой. Но лучше, если б письмо было написано на турецком языке.

   – Вот те на, а зачем же я читал тебе его, Василий? Именно для того, что б ты проникся, сын мой, и перевёл его точь-в-точь. Садись вон за тот стол, бери свежее очиненное перо, сын мой, а я после подпишу.

Даудов сел за стол, разложил бумагу, пред тем как начать, перечитал текст и наконец осмелился высказать сомнение:

   – Отец святой, может, про Юраску Хмельницкого не надо?

   – Что ты, что ты, сын мой, обязательно надо, он законопреступник. Из монашества самовольством вышел, да ещё себя князем объявил. Эдак я возьму да с завтрева объявлюсь султаном. А? Каково? – засмеялся Иоаким, довольный удачно найденным сравнением. – Пиши про Юраску, обязательно пиши. Из-за него может, и весь этот сыр-бор.

Делать нечего, Даудов начал переводить на турецкий хитроумный текст патриаршей грамоты.

Однако не одна Москва жаждала мира. И Стамбул не менее её желал того же. Потеряв в последнем Чигиринском походе очень много людей, в результате получив лишь развалины города и уразумев, что война – дело весьма разорительное, султан тоже решил искать мира с Россией. Но поскольку победителю было как-то неловко заявлять побеждённому о таком своём желании, султан дал поручение валахскому господарю Иоанну Дуке быть посредником при заключении мира между Россией и Портой.

Даудов ещё только собирался выезжать со своей миротворческой миссией, а уж от султана поскакал гонец в Валахию с теми же намерениями.

Валахский господарь, безропотно подчинявшийся султану, получив столь важное поручение от своего высокого покровителя, вызвал к себе капитана Билевича.

   – Капитан, поскольку вы хорошо говорите по-русски, как, впрочем, и по-турецки, я поручаю вам от имени султана выехать в Москву и переговорить там насчёт перемирия Порты с Россией.

   – Хорошо, государь.

   – По пути заедьте в город Казыкермень, что в низовье Днепра, повидайтесь с Юрием Хмельницким.

   – Что я должен передать ему?

   – Ничего, капитан. Ничего. Вы просто должны узнать, что это за фигура. Почему турки в борьбе за Малороссию поставили на него?

   – Очевидно, из-за фамилии. Раз гетманом был Богдан, почему бы его булаву не передать сыну, тем более что она уже у него как-то была.

   – Разумеется, это имело место. Но пока турки именуют Хмельницкого князем Малороссийским, у них не может быть настоящего мира с Россией. Вы понимаете?

   – Да, государь.

   – Вот поэтому вы должны увидеть его. В Москве вас обязательно спросят о Хмельницком, и вы должны знать, что им ответить. И отвечайте о сём без лукавства, что увидите, то и говорите. Если удостоитесь чести приёма у великого государя, передавайте ему от меня поклон и искренние поздравления с воцарением. Хотя, разумеется, я опоздал с этим. Но, увы, не представлялось оказии. А ныне вот вы, да ещё с таким важным, а главное, желанным для Москвы предложением. С Богом, в путь, капитан.

На крыльце избы, в которой жил князь Малороссии Юрий Хмельницкий, стоял здоровенный казак с турецким ятаганом за поясом. Навалившись на балясину, он лузгал семечки, и хотя сильно и далеко сплёвывал шелуху, она отчасти застревала на его длинных усах и даже на отворотах жупана.

   – Сюда ходу нема, – сказал казак Билевичу, явившемуся перед крыльцом.

   – Но мне нужен Юрий Хмельницкий.

   – Гетман спит.

   – Так разбуди, уж скоро полдень.

   – Не велено беспокоить.

   – Но я от султана, – начал выходить из терпения капитан.

   – А хошь бы и от Господа Бога, – отвечал казак, продолжая подпирать балясину и лузгать семечки. – Не велено, и годи.

Билевич уже намеревался уйти, как вдруг дверь избы резко распахнулась и на пороге явился в исподней сорочке Хмельницкий.

   – Кто тут посмел меня требовать?

   – Да вот пришёл какой-то. Говорит, от султана, – сказал казак, отрываясь от балясины и переставая щёлкать семечки.

   – Кто такой? – уставился мутным взглядом Хмельницкий на Билевича.

   – Капитан Билевич, – вытянулся по-военному гость. – Хотел просить вас принять меня, поскольку я еду с поручением султана.

   – 3-заходи, – сказал Хмельницкий, отступая внутрь избы. – Охрим, никого ко мне не пускать.

   – Слухаю, гетман.

Проходя мимо Хмельницкого, капитан почуял тяжёлый запах винного перегара, исходившего, казалось, от всего тела князя Малороссийского.

Он вступил в полутёмную прихожую, Хмельницкий, шедший следом, сказал:

   – Налево и прямо.

Они вошли в большую горницу со столом посредине, на котором громоздились неубранные тарелки и остатки закуски, бутылки, куски хлеба. В горнице стоял устойчивый дух горилки и чего-то ещё прокисшего.

   – Вечор с есаулом ужинали, – сказал Хмельницкий и закричал: – Гапка, дура чёртова, убери со стола.

Из угловой горницы послышался шорох, потом шлёпанье босых ног и появилась дородная женщина в малороссийской вышитой рубахе.

   – Чего кричать? Сами ж ввечеру не велели убирать. А теперь «дура».

   – Принеси горилки, да вареники не трожь.

   – Они вже посохли.

   – Что ж что посохли. Горилкой размочим.

Женщина собрала и унесла грязные тарелки, воротилась с бутылкой горилки. Хмельницкий налил горилку в две кружки, оставленные на столе, поднял свою.

   – Давай, капитан, за знакомство! – И, не дожидаясь Билевича, вылил свою горилку в глотку и тут же, ухватив рукой вареник, стал закусывать.

Билевич несколько помедлил, ему, привыкшему к виноградному вину, трудно было глотать эту гадость.

   – Ну чего ты, – подбодрил Хмельницкий. – Пей. Впрочем, постой, давай вместе.

Хмельницкий снова наполнил свою кружку, поднял её.

   – Ну!

   – Давай, – согласился капитан. На этот раз они выпили почти одновременно.

   – Ну что там султан, рассказывай? – спросил Хмельницкий.

   – Дело в том, Юрий Богданович, что я послан султаном договариваться с Москвой о мире.

   – Они что, белены там объелись, – возмутился Хмельницкий. Снова налил себе и выпил. – Почему со мной не посоветовались? Я им что? Игрушка? С Москвой никакого мира не может быть. Слышишь? – сорвался он на крик, словно Билевич был виноват в этом. – Я спрашиваю, ты слышишь?

   – Слышу, гетман.

   – Сейчас Чигирин наш, можно идти прямо на Киев, а там на Левобережье. А они «мир». Я уж запорожцев сговорил, они за меня. Они ждут не дождутся нас.

Хмельницкий не давал говорить Билевичу, говорил только сам, и всё более о себе, не забывая подливать в свою кружку горилку и выпивать её, уже ничем не закусывая, даже усохшими варениками.

   – ...Как только хан пришлёт ко мне войско, я иду на Батурин. Я сровняю его с землёй, как и Чигирин, а Самойловича повешу как бешеную собаку.

Билевич, видя перед собой почти безумные глаза пьяницы, думал: «И зачем я сюда явился, он же сумасшедший».

Хмельницкий словно услыхал мысли своего гостя, неожиданно прекратив проклятия, спросил его:

   – Постой. А ты зачем сюда приходил?

   – Я приходил, чтобы поставить тебя в известность о намерении султана искать с Москвой мира.

Хмельницкий трахнул кулаком по столу, подпрыгнули бутылки.

   – Не бывать этому, – закричал во всё горло так, что на шее вздулись жилы. Тут же явилась в горнице Галка, сказала озабоченно:

   – Серденько, зачем так шумишь? Так вскричал, я аж злякалась.

   – Уйди, дура.

   – Ни, серденько. Ни. Пидимо со мной.

Обернулась к гостю, сказала с упрёком:

   – Ах, пан, до чего человека довели. Нехорошо так, нехорошо.

И хотя «князь» ругал её и брыкался, она увела его из горницы.

«Ну и слава Богу», – подумал Билевич, поднимаясь из-за стола. Вышел на крыльцо, вдохнул с удовольствием чистый воздух. Казак, лузгавший семечки, спросил:

   – Ну как? Побеседовали?

   – Побеседовали, – усмехнулся Билевич.

Казак понял и тон ответа и усмешку.

   – Что делать? Больной человек. Забот много.

На крыльце появилась Галка, недружелюбно взглянув на Билевича, сказала казаку:

   – Иди. Зовёт.

Казак отряхнул от семечек руки, жупан, усы и, поправив за поясом ятаган, шагнул в избу. Галка с треском захлопнула дверь, давая понять Билевичу, чтоб уметался прочь и поскорее.

Казак на цыпочках прошёл через большую горницу в угловую, где была опочивальня. Хмельницкий лежал на кровати.

   – Охрим?

   – Слухаю, гетман.

   – Отот капитан, шо был у меня, ты запомнил его?

   – Запомнил, гетман.

   – Как стемнеет, иди и убей его.

   – Как – убить? – опешил казак. – За шо?

   – Он хочет помирить султана с Москвой. Не бывать этому, – дёрнулся Хмельницкий. – Я прерву эту нить. Ты слышишь, Охрим?

   – Слышу, гетман.

   – У тебя ятаган отточен?

   – Отточен, гетман, – соврал Охрим, уже забывший, когда он вынимал эту «поганьску орудью».

   – Отруби этому капитану голову, слышь, отруби напрочь. Ида.

Казак вышел на крыльцо, прислонился к балясине, долго вздыхал, потом вспомнил о семечках, достал из широких портов добрую жменю жареных и занялся снова лузганьем.

Билевич вернулся во двор татарского бея, где оставил коней и своих спутников.

   – Ну как? – спросил его бей.

   – Так он же безумен!

   – Многие тоже говорят, но когда трезвый, он ничего.

   – Мне показалось, он никогда не бывает у вас трезвым. Неужто вы и впрямь доверите такому человеку управлять Украиной?

   – Что делать, капитан? Визирь его взял вверх, а опускать теперь стыдится. Если честно, мы уж не рады ему, но он теперь князь. Из монахов-то его было легко вызволить, а вот из князей так не получится.