Текст книги "Федор Алексеевич"

Автор книги: Сергей Мосияш

Соавторы: Александр Лавинцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 46 страниц)

Глава 54
ЧТОБ ЗЛА НЕ ОСТАВЛЯТЬ

Андрей с огромной охапкой дров ввалился через низенькую дверь в избушку, принеся за собой с улицы клуб холодного воздуха. Бросил охапку у печи, где отец его, Артамон Сергеевич Матвеев, встав на колени, раздувал огонь.

   – Прихлопни плотней дверь, сынок. Шибко по низу тянет.

Андрей, отряхнув руки, вернулся к двери, приоткрыл её и с силой захлопнул.

   – Забухла, вот и плохо закрывается.

   – Это оттого, что ночью леденеет, а днём, как печь затопим, оттаивает. Вот и бухнет дерево-то.

Растопив печь, Артамон Сергеевич разогрел вчерашние ши, поставил в чугунке на стол, положил две деревянные ложки, пригласил Андрея:

   – Садись, сынок, пообедаем, что Бог послал.

Увы, было у них скудное пропитание: пустые щи да чёрный хлеб, иногда рыба, а то и оленина. Андрей снял шапку, бросил её на ложе, сел к столу, не снимая полушубка, так как в избушке было ещё холодно, глинобитная печь не скоро нагреется.

Перекрестились оба, пробормотали «Отче наш», взялись за ложки. Разломив кусок хлеба, Артамон Сергеевич больший подвинул Андрею.

   – Ты растёшь, тебе больше надо.

В том, что сынишка делит с ним невзгоды ссылки, Артамон Сергеевич только себя винил, хотя мальчик никогда не попрекал его этим. Терпел вместе с отцом и голод и холод, а когда укладывались спать, вместе влезали под один тулуп, часто сын просил:

   – Расскажи, батюшка, как ты пушки спасал.

   – Это, сынок, под Львовом было, – начинал Артамон Сергеевич, в который уж раз, рассказывать о своих воинских подвигах, – солдаты, стрельцы все разбежались, пушки и ратные припасы прямо в степи побросав. А боярин Батурин мне и говорит: «Сбереги пушки, Артамон, не отдай неприятелю, позора ради». А сам с войском скорым ходом и пошёл. Вот и повисло у меня на шее пятьдесят девять пушек, сынок, а народу горстка. Коней мало. Иногда самому вместо лошади приходилось впрягаться. Ан ни одной неприятелю не оставил, все до одной доволок, сначала до Белой Церкви, а там и до Москвы.

   – А как князя Трубецкого спас, расскажи, батюшка.

   – Я ж тебе уже рассказывал, сынок.

   – Ну ещё расскажи, батюшка.

   – Ладно, – сдавался Матвеев и, помолчав, продолжал: – Князь Трубецкой Алексей Михайлович собрался с войском идти на черкасские города, а ратные люди его учинили бунт: «Не хотим идти!» Он им грозить, они его схватили и убили бы. А тут ко мне прискакал его денщик: «Артамон Сергеевич, спасай князя, убивают». Ну, я на коня, поднял стрельцов и туда, разогнал бунтовщиков, спас Алексея Михайловича.

Всю свою жизнь прошлую пересказывал Артамон Сергеевич сыну, дабы знал и гордился он родом своим. За пять лет ссылки едва ль не наизусть уж знал мальчишка про отца, а всё просил:

   – Расскажи, батюшка.

Однажды летом с улицы пришёл Андрей с разбитой губой.

   – Это где ж ты поранился, сынок?

   – Не поранился, подрался.

   – С кем?

   – С сынишкой протопопицы Марковны.

   – За что?

   – А чего он дразнится.

   – Как?

   – Нехорошо дразнит.

   – Ну как всё-таки?

   – Кричит: боярин-боярин, брюхо ошпарил. Ну я и дал ему.

   – Он тебе тоже не спустил, я вижу.

   – Всё равно я ему больше наподдавал.

   – Нехорошо, сынок, сироту обижать, нехорошо.

   – А что он дразнит.

   – Может, от обиды и дразнит. Его-то отца протопопа Аввакума надысь сожгли с Пустозерске. Ему и обидно, ты-то с отцом живёшь. Так что не надо с ним драться, сынок.

   – А если он будет опять дразнить?

   – Не обращай внимания, как будто это не до тебя касаемо. Подразнит, подразнит да и перестанет. Не будешь обращать внимания, он и перестанет дразнить.

   – Но мы ж теперь не бояре.

   – Ну и что? То, что у меня боярство отобрали, то временно. Дай срок, воцарится Пётр Алексеевич – всё нам воротят. Всё, сынок. Потерпеть надо.

   – А если не он воцарится?

   – Он, сынок, он должон. Иван, тот дурак, не должны его на царство ставить, погубят державу.

И хотя Артамон Сергеевич говорил это сыну твёрдо и убеждённо, в душе копошилось сомнение: «Ох, кабы Милославские не извели мальчишку, Сонька-стерва на всё может пойти, случись что с Фёдором». На это «случись, что с Фёдором» Матвеев все пять лет ссылки уповал, только что вслух не говорил (грех!). Ещё тогда, в Москве, сразу после смерти Алексея Михайловича он Фёдору недолгий век ворожил. Помирал ведь почти отрок, и слепому видно было: не жилец! Ан, вишь, как обернулось, уж шесть лет царствует, и вроде неплохо – с поляками перемирие продлил, с турками замирился. Видно, не дурак. И всё равно, грех, конечно, но ждёт Артамон Сергеевич конца царству этому, ждёт, хотя даже себе признаваться в этом не хочет.

В ссылке времени свободного много, но не терял его Артамон Сергеевич даром. Сына грамоте учил: читать, писать, и даже латыни. А сейчас, когда уж шестнадцать лет минуло отроку, велел штудировать книгу Юрия Крыжанича «Политические думы», которую чудом удалось тогда утаить от обыска и конфискации. Читать всегда вслух велел, чтоб не только в смысл вникал отрок, но и в чтении наторивался, да и спрашивал бы отца, если что непонятно.

   – Садись-ка к каганцу, Андрюша, да бери книгу, читай, – сказал Артамон Сергеевич после скудного обеда.

Андрей сел к столу, развернул книгу, склонился над ней, начал читать:

   – «Англия и Нидерланды потому богаты, что там разумы у народа хитры, морские пристанища и торги отличные, цветёт всякое ремесло, земледелие и обширная морская торговля, ещё славнее и счастливее бывает государство, когда в нём при этом законы хороши, как, например, во Франции. А Россия? При всей своей неизмеримой широте и длине она со всех сторон заперта для торговли, мало в ней торговых городов, нет дорогих произведений, умы народа тупы и косны, нет никакого умения в торговле, ни в земледелии, ни в домашнем хозяйстве. Русские, поляки и все славяне не умеют вести дальнюю торговлю ни сухим путём, ни по морю. Купцы русские не учатся даже арифметике, отчего иностранным купцам ничего не стоит их обмунуть».

Андрей поднимает голову от книги, всматривается на ложе, где лежит отец. Спрашивает:

   – Батюшка, что уж он так нас срамотит? Неужто так всё и есть?

   – Так, сынок, увы, так. Крыжанович не срамотит, нет, он болеет за нас, дураков. Ты вот там прочти, что он пишет про власти наши, я там отчеркнул место. Читай.

   – «Великое наше народное несчастье – это неумеренность во власти, не умеют наши люди ни в чём меры держать, не могут средним путём ходить, но все по окраинам и пропастям блуждают. То у нас правительство вконец распущено, господствует своеволие, безнарядье, то уж чересчур твёрдо, строго и свирепо. Во всём свете нет такого безнарядного и распутного государства, как Польша, и нет такого крутого правительства, как в России...»

Под монотонное чтение сына задрёмывает Артамон Сергеевич. Казалось, и недолго дремал, очнулся, а Андрей всё бубнит, склонившись над книгой:

   – «...В России полное самодержавие, повелением царским можно всё исправить и завести всё полезное. Таким образом, преобразование должно идти сверху, от самодержавной власти, русские сами не захотят добра сделать, если не будут принуждены к тому силой. Для поднятия торговли государь должен запретить иметь лавку с товарами тому купцу, который не знает грамоте и цифири. Для введения и процветания ремёсел нужен особый Приказ, который бы их ведал исключительно, нужно перевести на русский язык сочинения о ремёслах, перевести книги о земледелиях, нужно вызвать отличных ремесленников из-за границы, с правом свободного возвращения домой, но не прежде, как выучат русских молодых людей своему ремеслу. Надобно промышлять, чтоб из чужих стран привозился в Россию сырой материал и чтоб наши ремесленники его обрабатывали, и заповедать накрепко, под страхом казни, вывозить за границу сырьё...»

   – Стой, Андрюша, ну-ка подумай и скажи, почему Крыжанич не советует вывозить за границу сырьё?

   – Ну как, батюшка, сырьё же намного дешевле, чем предмет, из него изготовленный.

   – Верно. Умница ты у меня. А ныне что у нас творится-то: лес, пеньку, железо туда за полушку отдаём, а они нам, наделав из этого нужных предметов – мебели там, ружей, полотна – из нашего-то, нам же уже за руль отдают, а то и за золото. Неужто у нас своих мастеров не найдётся? А? Мотай это себе на ус, сынок, помяни моё слово, тебе доведётся при Петре Алексеевиче служить, чтоб ты знал, где польза державы нашей лежит. Слышишь?

   – Слышу, батюшка.

Нет, не давал ни себе, ни сыну покоя Артамон Сергеевич, твёрдо веря, что не только сын, но и он ещё сумеет послужить отчине. Обязательно ещё послужит.

Посвящал сына Артамон Сергеевич и в тонкости дипломатии, где в последние годы своей службы был едва ли не первым человеком в государстве – начальником Посольского приказа. О каждом государстве, соприкасавшемся с Россией, рассказывал Артамон Сергеевич самым подробнейшим образом, по памяти чертил чертежи сопредельного с Русью государства, углублялся в далёкую историю его и во взаимоотношения с Русью. Историю России, насколько помнил, рассказывал от самого Рюрика и Святослава. Долгими тёмными ночами под завывание пурги усваивал эти знания Андрей, прижимаясь к тёплому боку отца, греясь от него, набираясь ума и мужества и проникаясь его верой, что всё это скоро, очень скоро сгодится ему.

Среди зимы явился в Мезень капитан Лишуков, сперва зашёл к местному начальству сказать ему свои полномочия и показать царскую грамоту. Затем пришёл в избушку Матвеева. Пригнувшись в низеньких дверях, вошёл, поздоровался, спросил:

   – Ты ли есть Матвеев Артамон Сергеевич?

   – Я – Матвеев, – насторожился ссыльный. – А кто есть ты?

   – Я капитан Лишуков, послан великим государем скорым гонцом к тебе объявить от его имени и имени царицы, что с тебя сняты все вины и тебе возвращено боярство. Вот, всё сказано в грамоте. Читай.

Вскочил с лавки Артамон Сергеевич, засуетился, залепетал голосом, прерывающимся от слёз подступающих:

   – С-садись, капитан... Я счас... Андрюша, сынок, мне что-то очи застит... Читай ты.

Андрей взял грамоту, развернул, расправил на столе, придвинул жирничок с огоньком ближе, начал читать:

   – «Великий государь Фёдор Алексеевич Великой, Малой и Белой Руси самодержец велел объявить вам, Артамону Матвееву и сыну Андрею, что царское величество, рассмотря вашу невинность и бывшее на вас ложное оклеветание и милосердуя о вас, указал вас из-за пристава освободить, московский ваш двор, подмосковные и другие вотчины и пожитки, оставшиеся за раздачею и продажею, возвратить. Сверх того жалует вам государь новую вотчину в Суздальском уезде – село Верхний Ландех с деревнями, восемьсот дворов крестьянских, и указал отпустить из Мезени в город Л ух, где ждать вам нового указу».

Андрей кончил чтение, взглянул на отца, тот плакал, слёзы градом катились по седой бороде его, и был ныне Артамон Сергеевич жалок и вроде совсем немощен. Только теперь увидел сын, как постарел отец. Поседел, сгорбился.

   – Кто ж это порадел о нас? – спросил Матвеев капитана.

   – То новая царица, сказывали, за тебя вступилась.

   – А кто ж новая-то?

   – Марфа Матвеевна Апраксина.

   – Стой, стой, как ты сказал? – встрепенулся Матвеев. – Марфа?

   – Да, Марфа Апраксина.

   – Батюшки-светы, – всплеснул руками Артамон Сергеевич. – Так ведь она, милая моя, моя крестница. Ай умница Марфинька, что за крёстного отца вступилась. Ай умница!

   – И вот ещё, – сказал капитан, подходя к столу. – Послала она тебе триста рублёв на дорогу. Вот, считай! – И высыпал деньги на стол.

Глядючи на это, растрогался Артамон Сергеевич того более, потом взял со стола три рубля, протянул Андрею.

   – Ступай, сынок, отнеси Марковне, протопопице, хошь и раскольники, а всё ж люди, живые души. Да с парнем-то помирись, сирота ведь. Попроси прощения у него, чтоб зла не оставлять за собой.

Глава 55
У РУКИ

В тот день новую царицу Марфу Матвеевну нарядили в торжественное платье, шитое из дорогой ткани и сплошь усыпанное жемчугами и драгоценностями. Платье оказалось столь тяжёлым, что, казалось, тянуло за плечи вниз. На голову была надета соболья шапка, объятая снаружи золотой короной, оттого тоже нелёгкая, от короны полудужья уходили вверх и сходясь наверху, заканчивались золотым крестом. От государевой шапки Мономаха царицына и отличалась этим золотым ободом, на котором россыпью высверкивали алмазы. На государевой шапке опушка была соболья, но зато крест наверху сверкал бриллиантами.

Предстояло торжество во дворце – всем быть у царицыной руки.

В государеву переднюю и царя, и царицу вели, поддерживая под руки, ближние бояре, и если б не они, юной царице трудно было бы всходить к креслам, установленным на возвышении.

Как только царь и царица вошли, все присутствующие встали и устремили взоры на них, в передней смолкли разговоры.

Наконец Фёдор и Марфа уселись в кресла. Государю были поданы в руки скипетр и держава.

Патриарх Иоаким, пришедший со всем своим синклитом – митрополитами и архиепископами, благословил государя с государыней и всех присутствующих. И царь кивнул боярину Одоевскому:

   – Василий Фёдорович!

Одоевский выступил из толпы, приблизясь к царице, поклонился ей, поцеловал руку, оглядел присутствующих и начал читать.

   – Князь Голицын Василий Васильевич, глава Посольского приказу.

Князь вышел из толпы, быстро взбежал к креслу царицы, поклонился и, поцеловав ей руку, сошёл вниз, пятясь.

   – Князь Голицын Борис Алексеевич, – продолжал Одоевский, – начальник Приказа Казанского двора.

Князь Борис прошествовал к руке царицы с достоинством и, тоже поцеловав, воротился не спеша на своё место. Этот знал себе цену. Далее из Голицыных Одоевский представил к руке царицы князей Алексея Васильевича и Иван Алексеевича.

Затем, видимо по-родственному, он представил князей Одоевских, Никиту Ивановича и Якова Никитича. За Одоевскими к руке царицы приложились князья Хованские – Иван Андреевич, Иван Иванович и Пётр Иванович. За ними последовали представители рода Шереметевых – Василий Борисович, Василий Петрович, Пётр Васильевич Большой и Пётр Васильевич Меньшой.

У бедной Марфиньки кружилась голова от столь высоких имён и званий, кланявшихся ей и прикладывавшихся к её крохотной, ещё детской ручке. Князья Черкасские, Воротынские, Трубецкие, Морозовы, Пронские, Урусовы. Знатнейшие роды прошли за эти часы перед нею – Куракины, Долгорукие, Бутурлины, Ромодановские, Пожарские, Волконские, Стрешневы, Милославские, Пушкины, Плещеевы, Львовы.

И если ещё первым она говорила заученное: «Да пребудет приязнь наша к вам», то уже последним лепетала что-то непонятное, ибо смертельно устала от этого коловращения. Фёдор заметил, как жена побледнела, взглянула на него жалко и умоляюще, и сказал Одоевскому:

   – Довольно, Василий Фёдорович, на сегодня. Мы утомились. – Тут же передал державу и скипетр, стоявшим около боярам. И поднялся.

Их опять же подхватили под руки, повели вниз. И если Фёдора поддерживали, то Марфиньку почти несли, у неё подгибались ноги.

Когда в царской горнице с Марфиньки сняли тяжёлое платье, она вздохнула с облегчением и явившемуся вскоре к ней Фёдору, тоже уже разоблачившемуся от тяжёлого платья, вполне искренне сказала.

   – Не хочу я его носить.

   – И не надо, милая, – улыбнулся Фёдор. – Думаешь, мне легко в таком же? Я в него облачаюсь лишь в торжественных случаях, приём послов, например, или вот, как сегодня, представление тебе нашего двора.

Фёдор ласково погладил жену по голове, поцеловав в лоб, вздохнул:

   – Что делать, милая, мы цари и должны отвечать сему званию.

   – А почему не было твоего дяди Ивана Михайловича? Или я прозевала его?

   – Нет, милая, ты не прозевала. Как мне сказали, он занедужил. Да я уже спрашивал его об ожерелье. Говорит, нашёл в Спасских воротах.

   – Врёт он, врёт, – сжав кулачки, сказала Марфинька.

   – Может, и врёт. Но я просил Хованского поспрошать стрельцов, и те говорят, что ожерелье валялось.

   – Они все сговорились, не верю я им, не верю.

   – Успокойся, милая. Найдётся твой Тиша. Куда ему деться? Утерял ожерелье. Испугался, да и сбежал.

   – Не мог Тиша сбежать, не мог Батюшка давал ему вольную, но он не захотел. Он батюшку за отца родного почитает. Ах, если б я знала, – всхлипнула Марфинька и заплакала, – разве б я...

   – Ну вот тебе раз, – обескураженно произнёс Фёдор, прижимая голову жены к груди. – Что уж так-то, милая?

   – Они его, они его, – лепетала сквозь слёзы Марфинька. – Они его куда-то запрятали... Я уверена.

   – Ну хорошо. Я завтра же велю дьяку Семёнову проверить застенки, тюрьму. Может, действительно он где-то есть.

   – Вели государь, вели, – схватила Марфинька руку мужа и прижалась к ней, как к спасительной соломинке. – А дяде своему не верь.

   – Ну ладно, милая. Ты только успокойся.

А меж тем князь Иван Андреевич Хованский прямо от царицыной руки отправился к Милославскому, который действительно прихворнул и лежал в постели.

   – Ну, рассказывай, Иван, – встретил его Милославский с искренней заинтересованностью.

   – Ну что, Иван Михайлович, – начал Тараруй, усаживаясь на лавку, – были ныне у руки её царского величества.

   – Знаю я это Ты подробнее давай.

   – Что сказать? Девчонка едва в обморок не упала. Да и Фёдор сидел снега белее. Ты прав, Иван Михайлович, он долго не протянет. Что делать-то станем, ежели Бог приберёт его? А?

   – Типун тебе на язык, – проворчал Милославский, но, подумав, сказал серьёзно. – Думать, думать надо, Иван.

   – Мы-то вот думаем, а она-то, девчонка эта, уж за Матвеевым в Мезень послала.

   – Как? – вскочил и сел на ложе Милославский. – Вы мыслите, что будет, если Артамон опять в седле окажется?

   – Не маленькие, мыслим. Мы с Хитрово едва уговорили государя на Москву его не пускать. Пока.

   – А куда?

   – Пока в Лух. Пусть там посидит.

   – Ну, слава Богу, – перекрестился Милославский. – Хоть на это ума у вас хватило. А как хоть объяснили Фёдору-то?

   – А как? Так и объяснили, мол, от Артамона опять на Москве смущение и шатание начнётся. Но ведь, Иван Михайлович, есть новости ещё неприятнее этой.

   – Давай, выкладывай.

   – Царица-то молодая к Нарышкиным наклоняется, приязнь им выказывает.

   – Как выказывает-то?

   – А просто, не далее как вчера была у Натальи Кирилловны, и даже, сказывают, Петеньку целовала.

   – Ну, ребёнка поцеловать – не велик грех.

   – Но она ж экзаменовала его, спрашивала по псалтыри.

   – Ну и что?

   – Как «ну и что»? У Петра Алексеевича, сказывают, весь псалтырь на память взят, так и отлетает от зубов, так и отлетает. Не то что у Ивана вашего на «Отче наш» ума не достаёт.

   – Ладно. Замолчи, – осадил Милославский гостя. – Как будто если Петьку или Ваньку посадим, они будут править. Может, с дураком-то оно способней будет А если Пётр воцарится, загремим мы с тобой, Ваньша, в Пустозерск, а то и куда подале.

   – Загремим, Иван Михайлович, загремим. Твоя правда. Потому как тут же в Москве Матвеев вынырнет, а уж онто тоды на нас выспется. На Мезене-то зубы остре бритвы наточил.

   – А как Языков с Лихачёвым?

   – Сдаётся мне. Иван Михайлович, они оба на Петра ставят.

   – С чего ты взял?

   – Как «с чего»? С того ж самого, вроде к Нарышкиным наклоняются. А оне ныне у царя-то в великой милости, что тот, что другой.

   – Ясно, постельники всегда к государю ближе всех были. Я вон ему дядя родной, а и на дух не нужен. А не я ль его на престол-то волок. Небось Языков с Лихачёвым по щелям прятались. А? Иван? Не я ли?

   – Ты, ты, Иван Михайлович, возводил. Али я не помню. Я, чай, тоже причастен был.

   – Вот она, благодарность от племянничка. Это каково мне переживать, Иван? А?

   – Конечно, несправедлив к тебе Фёдор, несправедлив, это и слепому видно.

   – А теперь вот оженили его внове царевны. Ну и что? Ждут, родит наследника. Как же. Ждите.

Милославский опять лёг на подушку, пошлёпав брезгливо губами.

   – Он ныне не то что девку – блоху не придавит.

Хованский прыснул от столь едкой шутки Милославского, вполне оценив смысл её.

   – Ну, Иван Михайлович, ты скажешь – прямо не в бровь, а в глаз.

   – А ныне вон пристал с ножом к горлу с этим ожерельем треклятым: где взял, да где взял?

   – А вправду-то где взял его?

Милославский покосился на Хованского, колеблясь: сказать? Не сказать? И решил всё же не говорить, хоша и приятель, а Тараруй, где-нито обязательно брякнет. Ну его к Богу.

   – Да нашёл я его в воротах Спасских. Думал, обрадую государя. Вот обрадовал. Готов на дыбу вздёрнуть: где взял?

   – То она наседает, молодая.

   – Ясно, что она. Ему-то ожерелье ни шло ни ехало.

   – А мне Фёдор Алексеевич стрельцов велел поспрошать за это самое.

   – За что?

   – За ожерелье. Верно ли, что оно было уронено?

   – Ну и что ты? – насторожился Милославский, мысленно хваля себя, что не сказал Тарарую правды.

   – Ну что я? Поспрошал тех, которые там были.

   – Ну и...

   – Говорят, мол, валялось оно у ворот и узрел его первым ты, Иван Михайлович.

У Милославского отлегло: «Ну слава Богу, не подвёл стрелец». А вслух сказал:

   – Так и я ж это самое талдоню. Не верит. Это каково? Уже и слову бояр веры нет. А?

   – Нехорошо, – согласился Хованский. – Эдак до чего мы докатимся.

А меж тем, узнав тогда о смерти апраксинского человека, Иван Михайлович отыскал стрельца, треснувшего его алебардой по голове.

   – Слушай-ка, голубь, а ведь помер тот муж от твоей алебарды.

   – Так я рази хотел убивать? Я лишь усмирить хотел, шибко бушевал он. Ты ж сам видел, боярин.

   – Я-то видел. Но он оказался человеком царицы, оттого и бушевал. Могут тебе быть из-за него неприятности, либо кнут, либо плаха. А мне жаль тебя, голубь. А почему давай договоримся: никого в воротах не было, никого ты не стукал, а ожерелье просто валялось и я, слышишь, я его подобрал. Хорошо?

   – Хорошо, Иван Михайлович. Спасибо тебе, что заслоняешь мизинного человека.

   – Что делать, – вздохнул Милославский, подводя вверх очи, – Христос заповедовал любить ближнего своего.

«Не подвёл стрелец, не подвёл». Теперь-то Ивана Михайловича никакой царь не достанет. Всё шито-крыто.