Текст книги "Федор Алексеевич"

Автор книги: Сергей Мосияш

Соавторы: Александр Лавинцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 46 страниц)

XXVI
НАРУШЕННОЕ ВЕСЕЛЬЕ

Пан Мартын Разумянский остался рыцарем Ганночки вплоть до того перекрёстка, где дорога, по которой ему предстояло ехать дальше, ответвлялась на Чернавск. Тут оба поезда должны были разъехаться.

У перекрёстка стояло большое торговое село, весьма оживлённое, так как проезжающих было много, и все они считали своим долгом останавливаться здесь, одни – чтобы накормить, а другие – сменить лошадей. Здесь было много заезжих изб, и каждая из них почти всегда была полна народом.

Ганночка чувствовала себя настолько утомлённой всеми пережитыми волнениями, что упросила мамушку побыть на селе подольше. Сказывалась тут и бессонная ночь; не прошёл бесследно и тот час, который она провела в подвале, полном всякого чада и смрада, которым сопровождалось колдовство старой Аси.

Но, конечно, среди всего этого самым главным было желание несколько дольше побыть в обществе молодого, изящного поляка и всей его весёлой компании, такой непринуждённой, а вместе с тем и такой деликатной, что Ганночка с ужасом вспоминала о тех чернавских увальнях, среди которых ей нужно было, может быть, прожить всю остальную жизнь.

Русские и поляки остановились в разных заезжих избах. Однако самим паном Мартыном избы были выбраны такие, которые приходились одна против другой. Промеж них раскинулась обширная площадь, гудевшая разряженным народом, так как денёк выдался чудный, солнечный, с лёгким морозцем и притом праздничный.

– Фу, устал я! – воскликнул пан Мартын, очутившись в тепло натопленной избе и освободившись от лишнего верхнего платья. – Клянусь рогами ста тысяч дьяволов, что я с удовольствием выпью один целый кубок вина…

– Это хорошо, – воскликнул пан Руссов, – пан Мартын выпьет один, я выпью второй!

– А я – третий, я – четвёртый, я – весь пятый! – раздавались вокруг весёлые голоса спутников Разумянского.

Молодость – всегда молодость! Ничто не действует на неё: ни беда, ни усталость. Всё, решительно всё, даёт повод к веселью, к смеху… Счастливая пора!

Разумянский хлопаньем в ладоши призвал слуг и приказал им поскорее накрывать на стол. В те времена все запасы путешественники возили с собою, так что всегда могли получить в изобилии свои любимые блюда в привычной сервировке. В один миг на столе избы, занятой поляками, выросли горы всякой всячины: холодные окорока, всякие соленья, печенья и среди всего этого стояли объёмистые жбаны с разными винами и старым мёдом.

– Не будем, панове, забывать, что мы – странствующие рыцари, – провозгласил Разумянский, – а рыцари никогда не забывают дам… Будем просить панну Грушецкую…

– Нет, не будем, – возразил литовец Руссов, – моё слово против пана Мартына. Ведь прелестная панна Грушецкая – московка. У них нет наших свободных обычаев, и не дай Бог, если мы хотя и без умысла, но всё-таки обидим даму. Притом же и у них с собой, я знаю, множество всяческих запасов.

– Клянусь набольшим пекла, – вскрикнул пан Мартын, – что литовец прав! Хотя красавица-панна и любит наши обычаи, но та московская свора, которая около неё, так и косится на нас… Действительно, лучше не будем раздражать их, а то одна эта старуха-мамка способна испортить существование спасённой нами красавицы-панны!

– Так, так, – раздались голоса.

– Но без дам скучно, – лукаво прищурился Разу минский, – не так ли, панове? Так не просить ли нам пана Александра, чтобы яркий луч солнечный украсил нашу ночь. Это в его власти! Неужели он будет столь ревнивым эгоистом, что откажет нам в этом добром деле?

По лицу литовца Руссова скользнуло кисловатое выражение. Он понял, что от него требуют привести сюда, к пирующим, Зюлейку. Хотя он был безусловно уверен в полной корректности своих товарищей, но всё-таки предложение Разумянского было ему не по сердцу. Увезя Зюлейку, он вообразил, что к нему перешли все права на неё, а тут на неё предъявляли права и другие. Однако ему не хотелось, да и невыгодно было ссориться с Разумянским, а потому он воскликнул:

– Я знаю, про что вы говорите, шалуны, и хочу доказать вам, что я отнюдь не ревнив! Но я – всё-таки эгоист: я не хочу, чтобы вы умерли с голоду, а это неизбежно, если будет исполнено предложение пана Мартына. Все эти прелести, – он указал на стол, – будут позабыты, когда пред вами замелькает мой луч. Итак, еште, пейте, а сладкое, как и всегда, будет последним!

Взрыв хохота и рукоплесканий встретил окончание этой коротенькой речи литовца.

Разыгравшийся аппетит давал себя знать. Не умолкая бренчали ножи, кубки быстро опоражнивались и наполнялись снова. Весёлая беседа так и кипела, так и искрилась остротами, шутками-прибаутками. Головы уже начали заметно кружиться, глаза разгорелись, лица разрумянились.

– А что, – вдруг произнёс пан Мартын, в голове которого порядочно-таки шумело, – не вспомнит ли пан Александр о своём обещании?

Руссов, тоже порядочно охмелевший, вскочил со своего места и возбуждённо воскликнул:

– Идёт! Спасибо, пан Мартын, что напомнил. Пусть эта звезда Востока споёт нам свои песни и потанцует нам. Сейчас пойду и приглашу её! – И, полный возбуждения, он кинулся из избы.

Зюлейка была устроена им у хозяев на их половине. Однако Руссов не нашёл её там, и ему сказали, что персиянка вышла к проезжей московской боярышне.

Литовец Руссов далеко не мог похвастаться деликатностью прирождённого аристократа-поляка, да и в голове у него сильно шумело. Стремительно кинулся он через полуосвещённые сени на крыльцо. На пути ему попался какой-то человек. При слабом свете Руссов видел только, что этот встретившийся ему человек одет богато, что у его пояса сабля в богатых ножнах, а красивое лицо бледно, как у только что вставшего с постели больного.

Впрочем, всё это Руссов заметил только мимолётно. Он сильно толкнул встречного и кинулся вперёд, даже не обратив на него внимания. Незнакомец что-то крикнул вслед, но не погнался за литовцем, а пошёл к дверям той горницы, где пировал Разумянский со своими спутниками, и на мгновение остановился у её порога.

Этот незнакомец был князь Василий Лукич Агадар-Ковранский.

Крепкий, долгий сон после событий бурной для него ночи, возвратил ему силы. Вывих был мастерски вправлен и почти не давал знать о себе.

Пока Марья Ильинишна говорила о его личных делах, князь Василий всё более и более успокаивался. Должно быть, вправду взяла в плен его неукротимое сердце боярышня Грушецкая! Ему был приятен план, предложенный Марьей Ильинишной, взять за себя Ганночку.

В этом случае разом гасло пламя давней дедовской ссоры. В согласии Семёна Грушецкого не могло быть и сомнения: куда выше Грушецких стояли князья Агадар-Ковранские и куда более богаты были они, так что породниться с ними было бы честью для простого служилого дворянина.

Но, как только князь Василий услыхал о последующих событиях, от него разом отлетел тихий ангел, и вновь яростный гнев стал жечь его буйную душу. Поезд поляков, убийство слуг, увоз Зюлейки – всё это князь Василий принял как жесточайшую кровную обиду.

Но более всего и мучило, и терзало, и палило его то, что наезжие поляки увезли с собой Ганночку Грушецкую. Пожалуй, не будь этого последнего обстоятельства, не так быстро исполнил бы он своё решение, а тут откуда и силы взялись, и боль была забыта. Не подействовали никакие уговоры Марьи Ильинишны. Пылая ярым гневом, князь Василий сорвался со своего ложа. В обширных палатах раздался его грозный клич, созывавший холопов, и немного спустя князь уже мчался к своему прилесному жилью.

Там он нашёл полный разгром. Не сдерживаемые никем холопы перепились и, уверенные, что грозный князь не появится, принялись за форменный грабёж. Однако князь Василий даже не стал разбирать дело. В сопровождении десятка вершников он умчался в погоню за наезжими поляками, которых только одних винил во всём происшедшем, и теперь, догнав своих врагов, готов был на всё, лишь бы утолить свой гнев.

XXVII
ССОРА

Из-за прикрытой двери до князя Василия ясно доносились весёлые клики, звон круговых чаш, смех и хлопанье в ладоши.

"Проклятые! – злобно подумал князь. – Пируют, веселятся! Может быть, и Зюлейка с ними?.."

О Ганночке князь и не подумал. Он, промчавшись через село вихрем, не приметил никаких следов обоза чернавского воеводы. Спросил он только о поляках и, узнав, в какой они избе, прямо кинулся туда. Он был уверен, что обоз Грушецкого не остановился в этом селе, а проехал далее.

Воспоминание о Зюлейке словно огнём обожгло его. Не помня себя от ярости, князь Василий так рванул дверь, что по сеням и горнице только грохот пошёл, а затем, сделав шаг вперёд, остановился у порога и окинул всю компанию мрачным, полным яростной злобы, взглядом.

– Здравствуйте, панове, здравствуйте! – хриплым, вздрагивающим голосом проговорил он. – Видно, не ждали, что я так скоро пожалую?..

Никто из поляков не ожидал появления чужого человека, да притом столь грубо-враждебного. Они, конечно, не могли знать, что это – князь Агадар-Ковранский, так как никогда не видали его в лицо. В первые мгновения они предположили, что к ним ворвался какой-нибудь до бесчувствия перепившийся сельчанин, и повскакали со своих мест, готовые кулаками выбросить его вон.

– Кто ты такой? – весь кипя гневом, кричал пан Мартын. – Отвечай, собачья кровь! Иначе… – и он порывисто сорвался с места и в один прыжок очутился около князя Агадара.

Тот грубо крикнул:

– Потише ты! Чего хайло своё польское распустил?.. Не запугаешь горлом. А кто я, так отвечу: я – князь Агадар-Ковранский. У меня в дому грабители побывали, так вот я за ними гонюсь. А вы, говорят, те самые грабители и есть. Так или нет?

Разумянский покраснел от гнева и, не отступая назад, с ярко блистающим взором произнёс:

– Очень рад, что предо мною – не холоп и не смерд, а благородный русский князь; по крайней мере я сам, а не моя дворня, научу русского князя плетью, что нельзя врываться так, как он ворвался к незнакомым людям, нарушать их мирную беседу, наносить им оскорбления. Я уверен, что после моей порки русский благородный князь навсегда будет помнить, что так поступать нельзя, и все те, кому придётся путешествовать после меня, уже не подвергнутся его дикой ярости.

Всю эту напыщенную речь Разумянский произнёс отчётливо, налегая особенно на те её места, которые казались ему наиболее оскорбительными.

Князь Василий слушал поляка молча и терпеливо. Ему как будто доставляли удовольствие эти оскорбления. Но было заметно, что в его душе в эти мгновения клокотал целый ад.

– Хорошо ты говоришь, пан!.. Не знаю, как тебя и называть по имени, но по делам-то я назвал бы тебя разбойным татем…

– Молчать! – перебивая его, закричал пан Мартын. – Или, клянусь всеми дьяволами преисподней, ты немедленно очутишься у них в пекле…

– Молчать, молчать! – хором грянули находившиеся в горнице спутники Разумянского. – Что это в самом деле? Или наши сабли к ножнам приросли, что этот грубиян ещё жив до сих пор? В сабли его, панове, в сабли! За Польшу и короля!

Агадар-Ковранский, слыша эти крики, презрительно рассмеялся.

– Не любите вы, панове, правды! – прогремел он, напрягши голос. – Не любите! Правда-то, видно, глаза колет, а у нас-то, на Руси, правды-то немало – не всю ещё в лихолетье польская свинья съела. Ну, чего взбеленились? Или обрадовались, что я один, а вас много? Только, если бы вас ещё столько было, так и то я вас не испугался. Ну, чего саблями махаете? Подходи, что ли, кому жизнь надоела. Э-эх, вот так-то и всегда вы храбры, когда впятером на одного выходите…

Эти гордые слова задели за живое Разумянского.

– Прошу панов, – крикнул он, – вложить сабли в ножны и отойти. Этот человек принадлежит мне; прошу помнить, что я взялся выучить его, и потому прошу не мешать мне. Итак, скажи, князь, чего ты хочешь от нас?

– Перепороть вас всех у меня на конюшне, а потом вздёрнуть каждого отдельно на первых попавшихся суках.

Крики негодования были ответом на эту оскорбительную выходку. Но Разумянский всё ещё продолжал сдерживаться.

– Пан князь очень груб, – вздрагивающим голосом сказал он, – он позабыл, что мы – гости в его стране.

– Хороши гости! – захохотал Агадар-Ковранский. – Ехали путём-дорогой, видят дом без хозяина, и ну чужое добро растаскивать…

– Пан! – закричал не своим голосом Разумянский, и, обнажая саблю, ринулся было вперёд…

Как раз в это время дверь в горницу отворилась и через порог ввалился раскрасневшийся Руссов, ведший за руку Зюлейку.

– Вот и мы, панове, – закричал он, – сейчас красивейшая звезда Востока споёт нам… Но что здесь такое? – в изумлении остановился он, услыхав, как дико вскрикнула персидская красавица при виде князя Василия.

– Что же, неправду я сказал! – захохотал последний, указывая на Зюлейку. – Разве не моё добро? Разве не ограбили вы меня?

Он кинул Зюлейке несколько слов по-персидски и та, вдруг бросившись на пол, поползла к его ногам и припала к ним, князь Василий поставил ногу на её плечо и окинул всех гордым взглядом.

– Это невозможно! – закричали вокруг. – Вон его, в сабли, убить его!

– А ну-ка, попробуй! – вызывающе произнёс Агадар. – Эх, вы! На один крик мастера!

– Пан князь, – заговорил Разумянский, – нанёс мне столько обид, что они могут быть смыты только кровью. Клянусь, что эта женщина сама ушла за нами, и мы узнали об этом только уже на пути. Мы не могли отослать её обратно, потому что считали её свободной; да и было бы грешно пустить её одну по снегу через лес. Но пан русский князь, как я вижу, не верит мне. Пусть же сабли наши решат, кто из нас прав. Вызываю русского князя на поединок!

С этими словами он красивым жестом швырнул Агадару прямо в лицо свою перчатку. Князь Василий поймал её на остриё сабли и бросил обратно пану Мартыну.

– Пошла прочь! – закричал он на Зюлейку и толкнул её в лицо носком сапога. – Будь ты проклята, негодная тварь!.. Сгинь с глаз моих, пока я тебя не прикончил!

Зюлейка с визгом вскочила с пола и кинулась из избы. Через минуту она в истерическом припадке билась у ног перепуганной Ганночки.

До последней уже дошла весть о появлении в селе Агадар-Ковранского. Кипучую ссору, происходившую в заезжей избе, успели заметить и на сельской площади. Холопы князя Василия, спешившиеся с коней и смешавшиеся с толпой, уже успели многим рассказать, в чём дело.

Хотя и сюда дошли слухи и легенды о жестокости и лютости князя, но на этот раз симпатии большинства были на его стороне. Проснулась ли в этом случае неприязнь к полякам, ещё жившая в русских сердцах после ужасов лихолетья, или чувства собственников, почуявших нарушение своих прав, или, может быть, просто всех этих праздных и далеко не трезвых людей охватила жажда скандала, но только толпа оказалась враждебно настроенною против польских гостей, и между людьми Разумянского и Агадар-Ковранского уже началась драка.

Появление растрёпанной Зюлейки, лицо которой было окровавлено, было встречено грозным рёвом толпы. Ганночка слышала это, и её сердце билось с каждым мгновением всё сильнее и сильнее, старуха же мамка совсем потеряла голову.

– Ой, лишенько, ой, пропала моя голова, – металась она по горнице, – Серёга, Федюнька, Митятка, Ванятка, Кенсенсин, закладайте, идолы, лошадей!.. Ехать нужно… Гнать, что есть духа, нужно, уйти от беды неминучей, боярышню увезти… Ох, чует моё сердце, не быть добру! Вон как лупоглазая персидская баба воет, словно пёс к покойнику! Ой, да шевелитесь вы, негодники, закладайте лошадей-то, ни мало не медля!.. Ужо пожалуюсь на вас государю воеводе-батюшке, так влетит вам; будете знать, как о своей боярышне заботы не иметь! Вот я вас, статуи окаянные!

Однако на старушку никто и внимания не обращал: не до того было. Ганночка суетилась около бившейся в истерическом припадке Зюлейки; холопы убежали на улицу в ожидании, чем всё это кончится.

Скоро гудение толпы и крики дали понять Ганночке, что на площади происходит нечто необыкновенное.

XXVIII
ПОЕДИНОК

А на площади происходило действительно почти необычайное для русского села.

Из заезжей избы, занятой поляками, как угорелый, выскочил Руссов и во всё горло заорал, призывая к себе людей пана Мартына. Он звал по-польски и говорил так быстро, что русские ни слова не поняли и были весьма удивлены, когда основательно вооружённые поляки и литовцы, стремглав кинувшись вперёд, оттеснили толпу, и, очистив от неё довольно большое место, окружили его живым кольцом.

Видя это, толпа замерла; она понимала, что готовилось интересное зрелище.

На крыльцо высыпали сильно возбуждённые спутники Разумянского. За ними появился и он сам, очень взволнованный, бледный, с горящими ненавистью глазами.

Следом за ним выступил князь Агадар-Ковранский. Он шёл с высоко поднятой головой. Его лицо тоже было мертвенно-бледно – без кровинки, но особенного волнения на нём не было заметно. Напротив того, князь Василий улыбался, и в то время как Разумянский заметно вздрагивал, был покоен.

– Вот молодец! – раздались при виде его в толпе восклицания: – Ишь, ястребом так и смотрит!

– Наш, – громко говорили в другой кучке сельчане, – а наши разве когда сдают?.. Крыжа так вон дрожит, а наш себе спокойненько шествует.

В толпе успели заметить, что князь Василий слегка прихрамывает, и те, кто знал его приключение в лесу, даже пожалели его.

Князь Василий действительно ощущал сильную боль в вывихнутой ноге, но его тело было настолько могуче, что он не поддавался болевому ощущению и даже виду не показывал, что сильно страдает.

Выйдя на крыльцо, он приостановился и огляделся своим ястребиным взором вокруг. Вдруг его мрачное лицо просветлело, а на губах замелькала хорошая, светлая улыбка. Он увидел на крыльце противоположной избы Ганночку, и какой-то никогда не испытываемый ранее восторг овладел его вечно печальной и мрачной душой. Словно луч небесного света проник в её тайники и всё озарил там, разгоняя царившую в них кромешную тьму. Теперь князь Василий был готов умереть, и смерть на глазах этой, накануне ещё чужой ему девушки, против которой он замышлял страшное, грязное дело, казалась ему величайшим счастьем. Да, теперь, видя Ганночку Грушецкую, князь готов был на бой, на всякий бой!

Между тем, весь трепеща от волнения и гнева, Разумянский воскликнул:

– Панове, вы все были свидетелями того, какие обиды нанёс мне… нам всем князь Агадар… Только кровью смываются эти обиды… Так будьте же свидетелями, что я вызвал обидчика на единоборство, на бой, на жестокий бой…

– Если ты будешь побеждён, – кинулся к Разумянскому Руссов, – наши сабли сумеют отомстить за тебя!

Пан Мартын сверкнул на него своими злыми глазами и крикнул:

– Не сметь! Будь проклят тот, кто будет мстить за меня.

– Но отчего же? – не унимался литовец.

– Оттого, – скороговоркой ответил ему Разумянский, – что я призвал этого русского на суд Божий. Если он одолеет меня, стало быть, я был не прав, и моё поражение будет мне небесным наказанием. Но этого не будет: я одолею, за меня Ченстоховская Божия Матерь, Пречистое Тело Господне и все силы небесные…

– Скоро болтать кончите там? – раздался с крыльца голос князя Агадара. – Начинать пора, а то ещё стемнеет… Или вы этого и ждёте?

Кровь бросилась в лицо поляка.

– Выходи, князь! – крикнул он и первым пошёл на средину круга.

Холопы князя Василия, увидав своего господина и угадав чутьём, что ему грозит нешуточная опасность, двинулись было ему на помощь, но сам князь Василий поспешил остановить их!

– Эй, вы, прочь! – закричал он, спускаясь с крыльца. – Голову расшибу; ежели кто сунуться посмеет.

Холопы отхлынули назад и смешались с толпой посельчан, вплотную окруживших живое кольцо из людей пана Разумянского.

– Никак биться будут! – говорили в одном месте.

– Если по чести, – высказывались в другом, – то это – Божье дело.

– А ежели не так, ежели с подвохом, – волновались их соседи, – так нашего князя полякам не выдавать… Чуть что, наваливайся скопом!

Но вдруг всё разом стихло, и сотни взоров устремились на середину площади.

Там друг против друга стояли князь Агадар-Ковранский и пан Мартын Разумянский.

Пан Руссов и остальные спутники молодого поляка, сумрачные и нахмуренные, стояли, опираясь на свои сабли – хмель как будто соскочил с них. По крайней мере с виду они были трезвы; удручение же их было вполне понятно: пан Мартын был богат и, путешествуя с ним, они все были избавлены от путевых издержек.

Литовец Руссов был как бы распорядителем боя. По его знаку противники оба одновременно обнажили сабли.

На верхней площадке крыльца появилась чёрная фигура отца Кунцевича. Он мрачно смотрел на происходившее пред его глазами и очевидно не думал помешать начинавшемуся поединку. Но смотрел он на бойцов с большим любопытством, как будто оценивая их силы и стараясь предугадать, кто из них выйдет победителем.

– Сходись, начинай! – крикнул Руссов.

Разумянский стремительно кинулся на князя Василия, стараясь нанести ему удар своею сверкавшею на солнце саблею, но тот встретил этот стремительный выпад, даже не сдвинувшись с места, и так ловко отбил саблю Разумянского, что она вдруг очутилась за спиной поляка.

Гул одобрения пронёсся по толпе.

Это раздражило и распалило Разумянского. Он с бешеной яростью снова кинулся на противника. Опять скрестились сабли, и послышалось их лязганье.

Натиск Разумянского снова был блестяще отбит князем Василием.

Бешеная, яростная схватка утомила поляка. Его глаза налились теперь кровью, грудь вздымалась от прерывистого дыхания. Пан Мартын прекрасно владел холодным оружием, так как брал уроки фехтования у лучших мастеров Парижа, и был уверен, что если не в Варшаве, то во всяком случае в варварской Московии не найдётся никого, с кем бы он не мог справиться. И вдруг, сам того не ожидая, он встретил в лице оскорбившего его князя Василия достойного себе соперника, и притом соперника более спокойного и более сильного.

– Вина! – крикнул Разумянский, и, когда Руссов подал ему кубок с душистой влагой, он, с жадностью приникнув к нему, с неистовой яростью думал:

"Я должен уничтожить этого русского, должен, иначе я потеряю уважение всех этих моих скотов… Если так, то пусть лучше Агадар убьёт меня… Смерть лучше, чем позор на всю жизнь!"

Выпитое вино сразу бросилось Разумянскому в голову. И толпа, и избы, и небеса, и земля закружились и завертелись в его глазах. Только один Агадар-Ковранский продолжал стоять по-прежнему. Это ясно видел пан Мартын, и снова бешенство овладело им. Он сознавал, что симпатии большинства зрителей на стороне его противника, и это ещё более разъярило его. Ещё не отдохнув как следует, он снова, в третий раз, кинулся на Агадара, и опять залязгали сабли…

– У-ух! – вдруг раздался позади князя громкий крик. – Берегись!

Это крикнул Руссов. Агадар-Ковранский инстинктивно оглянулся назад, и в этот момент пан Мартын, воспользовавшись оплошностью противника, вышиб из его рук саблю.