Текст книги "Федор Алексеевич"

Автор книги: Сергей Мосияш

Соавторы: Александр Лавинцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 46 страниц)

Глава 38
КОНЕЦ СЕРКО

Наломанные соты истекали янтарным мёдом, заливая дно тарелки. Над тарелкой звенели пчёлы, то садясь на соты, то взмывая вверх.

   – Кышь, – отмахивал их от сотов Серко. – Ишь, на даровое-то шибко хваткие. Летите в поле за взятком, а не по столам.

Сам взял верхний обломок сота, откусывал от него помалу, жевал неторопливо, задумчиво глядя на облака, изнывающие на белёсом от солнца небе. Жена, высохшая, почерневшая от времени и солнца старуха, с жалостью смотрела на мужа.

   – Ты б, Ваня, поел чего посытнее. Гля выхудал-то, краше в гроб кладут.

   – Не хочу я ничего, мать. А про мёд лекаришки сказывают, что даже от недугов помогает.

   – Может, оттого, что мяса не стал исть, и выхудал.

   – Може, и оттого, а скоре от болезни, какая вот в левом боку гложет меня. И что там стряслось? Всё вроде целое, сюда николи и ранений не было, а болит, стерва. Мёду вот пожую, вроде стихает.

   – Ты уж с Сечью извёлся, Ваня. Уходил бы с кошевых, может, и на поправку б пошёл.

   – Замолчи, дура. Пока я в кошевых, меня все боятся. А как уйду, назавтра же какой-нибудь Охрим копьём проткнёт.

   – Христос с тобой. За что ж протыкать-то?

   – Найдётся за что. Я, чай, не девка всё удабриваться, кого-то и спроть шерсти гладил. Всяко бывало.

   – Зачем же сына-то в Польшу отправил? – всхлипнула жена. – Сам болеешь, держал бы хоть Петра при себе.

   – Дура и есть дура. Петьша при короле заместо моего ручательства в верности. Если не понимаешь в этом, так помалкивай. Да и не один он там, я сотню добрых казаков с ним отправил. Они там живут как сыр в масле.

Справившись с сотом и выплюнув ожёвки воска, Иван Серко пошёл прилечь отдохнуть, но не успел. Из Сечи прискакал верховой.

   – Иван Дмитриевич, от короля посол Апостолец прибыл, тебя видеть желает.

   – Что это ещё за Апостолец?

   – Волох, кажется.

   – Ну что ж, едем. Иди на конюшню, заседлай мне воронка.

Посыльный соскочил с коня, ушёл в плетёную конюшню и вскоре вывел вороного жеребца под седлом.

Серко уже надел свой старый бешмет, перетянулся в поясе, стал по фигуре на юношу похож. Лишь голова была вся белая и усы с бородой тоже.

   – Ваня, – посунулась к нему жена просительно, – ты б спросил его за Петю.

   – Ну, мать, – крутнул головой Серко с укоризной, но при постороннем не стал обзывать жену, хотя на языке «дура» висело.

Скакал ходкой хлынью, посыльный едва поспевал за ним.

   – Шо нового, Федот? – спросил казака.

Тот, заслышав кошевого, догнал его, поехал рядом.

   – Та ничего нового, Иван Дмитриевич. Рыгор из второго куреня народ мутит.

   – Что говорит?

   – Та каже, нового кошевого надо выбирать, мол, сносился Серко, с пасеки не вылазит.

   – Так и говорит «сносился»?

   – Так и говорит, Иван Дмитриевич.

   – А ты как думаешь, сносился я?

   – Что ты, Иван Дмитриевич. Ты вон в седле как влитой сидишь. Другому молодому в зависть.

   – А кого кричать хотят? В кошевые-то?

   – Да, слышал я, вроде Стягайлу.

   – Ну шо? Иван добрый воин. Пожалуй, и я бы за него тоже кричал.

Казак промолчал, боялся, не проверяет ли его кошевой на верность. Серко не зачинал более разговора, но перед самой Сечью спросил:

   – Так, говоришь, Рыгор из второго?

   – Да, Иван Дмитриевич, – отвечал казак, догадываясь, что весь путь кошевой только и думал об этом Рыгоре.

В канцелярии сидел Апостолец, о чём-то беседуя с войсковым писарем Быхоцким. Едва Серко вошёл, писарь вскочил и кивнул гостю:

   – Вот наш кошевой Иван Дмитриевич Серко.

   – Прохода до мэнэ, – пригласил Серко королевского посланца.

В другой горнице, оставшись вдвоём, повели они негромкий разговор.

   – Королевское величество обнадёживает тебя, кошевой, в своей поддержке против Москвы.

   – А как там мой хлопец?

   – Твой сын с казаками в великой милости у короля и на добром жалованье. Можешь не беспокоиться.

   – Мне бы прислано было от короля жалованье быдлу моему, вот это была бы поддержка. А ещё лучше войско, я б тогда мог пойти не только правым берегом, но и на левый перейти и промышлять Батурин.

   – У короля с Москвой перемирие, Иван, не может он в открытую против царя идти.

   – Но правый-то берег за поляками вроде?

   – За поляками.

   – Я б их на левый не брал. Мне б своих голодранцев хватило бы Батурин разорить, да гетмана с его старшиной повесить.

   – Что уж ты так зол на него?

   – Есть отчего. Он Сечи великое всегда утеснение творил, хлеб не пропускал к нам. И уж если на то пошло, гетмана Дорошенко он схарчил, мои клейноды обманным путём захватил.

   – Король велел сказать тебе, что Москва ищет мира с султаном.

   – Я уже знаю. Мне Хмельницкий сообщил.

   – Ну и как ты к этому относишься?

   – Плохо отношусь. И всё сделаю, чтобы хан не поддерживал этого. Москве нельзя спокою давать. Я в этом ещё в Сибири поклялся.

   – Ну это ты, Иван, а как Рада? Старшины? Круг, наконец?

   – А что круг? Я куда захочу, туда и круг покатится. Хочешь убедиться? Ныне ж увидишь.

   – А с Хмельницким как у тебя? Ты в союзе с ним?

   – В союзе, а что проку? Войска у него, почитай, нет. Что даст хан – и на том спасибо. Он же пьёт, скотина, бесперечь, ещё хуже батька своего. С ним визирь промашку дал. Высунули как чёрта с-под печки: князь! А из него князь, как из моей бороды сабля. Казаки смеются с него князь – с горища слазь. Разве за таким пойдут казаки. Нет, конечно.

   – Визирь, видимо, на его фамилию рассчитывал.

   – Фамилия фамилией, но за Богданом две победы стояли, да какие. А за Юраском что?

   – Ну как же, четыре года гетманствовал, кажется, с пятьдесят девятого по шестьдесят третий.

   – Ну и что? Булавой бутылки распечатывал, а бунчуком мух колотил да сопли вытирал. Быдло и взбунтовалось, едва ноги унёс Юрий Богданович. Кто же запалёного коня на скачки выставляет? А визирь выставил, ныне и сам не рад.

   – Так, считаешь, бесполезен Хмельницкий?

   – Не то слово: бесполезен. Вреден делу, я даже одно время хотел его Москве выдать, не за так, конечно. Да Юраска, видно, почуял неладное, затаился в Казыкермене. Мне гетманство в случае удачи обещал. Нашёл дурня. Такое гетманство стоит его княжества.

Они проговорили ещё с час, но ни до чего конкретного её договорились. Апостолец от имени короля заверил Серко в полной поддержке против Москвы, тайной, разумеется Кошевой в свою очередь велел передать королю сечевую верность, которую требуется ещё оплачивать.

   – Разве он не понимает, что от казаков дешевле откупаться, чем против них вооружаться и сражаться. На-амно-го дешевле.

   – Да знает он, но с деньгами у короля, как всегда, туго. Сам из Москвы ждёт компенсацию за Киев.

   – Велика ли она?

   – Да что-то около двухсот тысяч.

   – Ого-о. Нам бы хоть четверть этого. А то моя чернь оборвалась, завшивела. Ну что, пойдёшь на круг?

   – А что я там делать буду?

   – Посмотришь, как я им кручу.

   – Ну а вдруг казаки спросят, кто таков, что за человек? Сам понимаешь, я ведь...

   – Я не схочу, никто не спросит. Идём.

   – Ну хорошо, – согласился Апостолец.

   – Гриц, – позвал Серко и, когда в дверях явился писарь, приказал: – Вели сзывать круг. Да по-скорому.

За окном ударили тулумбасы, сзывая казаков на круг. Послышались крики: «Круг, круг!» И вот уж загалдела, зашумела за стенами канцелярии толпа. Апостолец не рискнул взбираться на степень, его миссия была секретной, и он почёл за лучшее оставаться пока в тени, а Серко сказал:

   – Я должен сперва прощупать твоих старшин.

   – Ну что ж, щупай, – усмехнулся кошевой. – Постоишь внизу у степени. Поглядишь, как я с имя.

Серко взошёл на степень один, хмуро оглянул толпу Говор постепенно стал стихать, и наконец на площади установилась относительная тишина.

   – Казаки, – зычно начал кошевой, – атаманы-молодцы, среди вас явился гетманский подсыл, который за тридцать сребреников продавал нас с потрохами гетману Самойловичу. Именно по его наущению гетман не пускал к нам хлеб, дабы уморить Сечь голодом. Разве можем простить мы предательство нашего боевого товарищества. Я спрашиваю вас, атаманы-молодцы? Простим предателя?

   – Ни-ни, батько, – завопило несколько казаков.

   – Давай на круг подсыла!

   – Атаманы-молодцы, судите сами предателя, – продолжал Серко. – Как скажет круг, так тому и быть.

   – Смерть, смерть! – орали одни.

   – Кажи его, Иван, – орали другие, – мы с него кишки выпустим.

   – Я хочу, чтобы вы постановили, что нам делать с подсылом?

   – Сме-ерть! – завопила дружно подогретая кошевым толпа. – Сме-ерть!

   – Подсыл этот, – заговорил кошевой, – обретается во втором курене.

   – Прозвище, Иван, давай прозвище? – заверещал какой-то оборванец.

   – А имя его Рыгор, – веско уронил в толпу Серко.

И тут же где-то в правом краю расступилась толпа, образовав круг, в центре которого оказался несчастный Рыгор. От него отшатнулись словно от чумного. И Рыгор, только что со всеми кричавший «сме-ерть», стоял ошеломлённый, не имея сил что-то сказать. Лепетал испуганно одно:

   – Братцы, то не я... братцы, ведь я...

Но круг этот вокруг Рыгора недолго держался.

   – Бей! – закричало сразу несколько голосов, и толпа захлестнула, затоптала несчастного.

Серко покосился вниз, где притиснутый к бочке стоял Апостолец. Бледный и напуганный случившимся, он понял взгляд кошевого: «Ну кого круг слушается? Вот то-то!»

Когда воротились в канцелярию, Апостолец осмелился спросить кошевого:

   – Он что, действительно подсыл?

   – Нет. С чего ты взял?

   – Но за что ж ты его?

   – Были у него грехи, были. Не переживай, он заслужил смерть. Ему всё равно теперь: подсыл не подсыл.

   – Но зачем же ты его обвинил в измене?

   – Потому что в Сечи это самое тяжкое преступление. А кошевому надлежит это быдло в страхе держать. Теперь настоящий подсыл хвост прижмёт, увидев, как наказали другого. А кто на меня зуб точит, тоже подумает, допрежь укусить. Я старый вояка и лучше иных молокососов знаю, что надо Сечи, где её корысть.

Но недолго пробыл Серко в Сечи, на следующий день снова разболелся и опять отправился на пасеку. Войсковой судья Яков Константинов, поймав его перед отъездом, спросил:

   – Иван Дмитриевич, а зачем к нам приехал этот королевский посланец Апостолец?

   – То дело не твоё, Яков.

   – Как не моё, я, чай, судья.

   – Вот и занимайся судом. А сношения с государями оставь мне.

   – Но ты же ныне лез не в своё дело – осудил Рыгора.

   – То не я, Рада осудила, Яков.

После отъезда Серко войсковой судья, сговорившись с войсковым писарем Быхоцким и полковником Щербиновским, подступил к самому Апостольцу с единственным вопросом: с чем пожаловал он в Сечь?

   – Король велел мне узнать, в чём у вас нужда, – отвечал Апостолец, – чтобы помочь вам.

   – И об этом вы вчера едва ль не полдня говорили с кошевым? – спросил Быхоцкий.

   – Именно об этом.

   – Ну и в чём же мы нуждаемся? – поинтересовался судья.

Апостолец понял, куда клонят вопрошающие, засмеялся:

   – А вот это вы лучше меня знаете. И мой вам совет, господа старшины, безоговорочно слушаться кошевого. Он очень мудрый человек.

По тону вопросов Апостолец понял, что полностью раскрывать цели своего приезда старшине нельзя, что между кошевым и ими не всё гладко, как убеждал его Серко. После ухода Апостольца Щербиновский, хлопнув ладонью по столу, сказал:

   – Всё ясно, как Божий день.

   – Что тебе ясно, полковник? – спросил судья.

   – Король хочет Серко натравить на Москву.

   – Да ты что, полковник! Москва пальцем шевельнёт – и от Сечи мокрого места не останется.

   – Да не на саму Москву – на Самойловича. Король не может, у него договор с Москвой о мире, а вот Серко напустить, как цепную собаку, это будет в самый раз. Лишний раз Москву за ляжку тяпнуть.

   – Но какая тут связь, – пожал плечами Яков, – Апостольца с Рыгором? После переговоров с ним созвал Раду и натравил народ на Рыгора.

   – Никакой тут связи нет, – решительно заявил Быхоцкий. – Рыгор, царство ему небесное, дурак, вздумал среди казаков толковать о переизбрании кошевого. Вот и дотолковался.

   – Но это ж... это ж, – возмутился Яков, – беззаконие!

   – А ты ему скажи, – усмехнулся писарь, – и зафитилишь вслед за Рыгором.

   – Но надо ж что-то делать.

   – Что делать? Рядовых сюда впутывать не стоит, но старшине надо дружно противостоять Серко, всем вместе Только так мы можем свалить его. Он у всех уже в печёнках сидит И, сдаётся мне, государю тоже насточертел.

Но не старшины свалили Серко. Скрутила кошевого болезнь. Через несколько дней по возвращении на пасеку он, кособочась от боли, поплёлся в сарай. Выбрав сухие доски, начал строгать их. Жена, заглянув в сарай и увидя мужа за работой, удивилась.

   – Иван, шо ты робишь?

Тот долго молчал, но видя, что жена не уходит, ответил:

   – Домовину себе гоношу, мать.

   – Христос с тобой, Ваня, – испуганно закрестилась женщина. – Зачем говоришь это?

   – А чтоб тебе лишних хлопот не было Ступай, готовь обед. Пока я жив, кормить же надо.

Жена, обливаясь слезами, варила борщ. Но муж, воротясь из сарая, отхлебнув две ложки, отодвинул чашку.

   – Ну съешь же ещё чуток, – попросила жена. – Я варила, старалась.

   – Не можу, мать. Борщ добрый, но я уж не в борщ.

После обеда, передохнув часок, отправился Серко в сарай доканчивать работу. До самой темноты доносился оттуда визг пилы, стук молотка.

На следующий день, не услышав звуков из сарая, жена пошла туда и, заглянув, вздрогнула. Муж её лежал в гробу Несколько мгновений стояла, оцепенев от страха, но, увидев, как Иван скосил на неё глаза, вздохнула с облегчением.

   – Ваня! Как ты меня напужал! Зачем ты так?

Серко сел в гробу, отвечал, горько усмехаясь:

   – Вот обживаю последнее жило своё. Надо будет стружек подкинуть, шоб помягче было...

С того дня каждый день стал Серко ложиться в гроб и подолгу лежать в нём, привыкая к мысли о смерти. Чуял он её приближение. И хотя хотел умереть именно лёжа в гробу – не «посчастливилось» напоследок. Умер Иван Дмитриевич внезапно, когда шёл в сарай. Упал, и всё. И случилось это 1 августа 1680 года.

Глава 39
ГОСУДАРЬ УКАЗАЛ

   – Царствие ему небесное, – сказал Фёдор Алексеевич и перекрестился.

И войсковой писарь Быхоцкий, стоявший перед ним, увидел, сколь искренне опечален государь вестью о смерти кошевого Серко.

«Господи, знал бы ты, государь, об этом Серко, сколь наплёл он тебе во вред паутины», – подумал Быхоцкий, но говорить не стал, памятуя, что о покойном плохо говорить не принято.

   – Очень даровитый был Иван Дмитриевич, – вздохнул государь. Очень.

«Даровитый на пакости тебе»

   – И кого же избрали в кошевые?

   – В кошевые, великий государь, выбран на Раде есаул Иван Стягайло.

   – Что он за человек?

   – То добрый казак, государь, не в пример иным прочим, предан твоей милости.

Войсковой писарь был доволен, что лягнул-таки покойного, не упоминая имени его, ввернув в ответ «иных прочих». Но государь словно и не понял намёка, продолжал сожалеть об умершем:

   – Жалеть усопшего лепш всего, заботясь о его семье осиротевшей. Кто остался у Ивана Дмитриевича?

   – Жена, великий государь. И сын.

   – Обязательно жене надо назначить содержание. – Государь взглянул на Лихачёва. – Михаил Тимофеевич, озаботься этим. А сын у него в каком возрасте?

   – Сын много старше тебя, государь. И он уж пристроен. – Быхоцкий не мог скрыть удовлетворения оттого, что спрошен о сыне кошевого.

«Теперь-то через Петруху узнает государь Серковы козни. Догадается».

   – ...Сын Серко Петро хорошо пристроен, государь. Он при короле польском обретается в сотниках.

   – Ну и слава Богу, что в возрасте, – сказал Фёдор Алексеевич спокойно, не удивившись, не возмутившись сыном Серко.

Это несколько обескуражило войскового писаря, рассчитывавшего, что государь разгневается на Серко, на его плутни. И тогда решил рассказать он об Апостольце.

   – Незадолго до смерти Серко приезжал к нему королевский посланец Апостолец, государь, и как нам известно стало, вёл с ним тайные переговоры супротивные твоему царскому величеству.

   – В чём эта супротивность была?

   – В том, что Апостолец и старшине говорил, что приехал узнать, в чём, мол, Сечь нуждается, чтобы король мог помощь прислать. А за помощь Сечи с неё обычно плату кровью требуют.

   – Как, как ты сказал? – оживился вдруг царь. – За помощь – плата кровью. Так?

   – Так, государь, – смутился Быхоцкий. – А что?

   – Да ничего, ничего. Я так! – Государь оборотился к Голицыну. – Василий Васильевич, опять мы про Сечь забываем. Они наши полуденные земли стерегут и кровь проливают. А мы? – Обернулся к Быхоцкому – Помимо денег в чём нужда у вас?

   – Пооборвались, государь, сукнеца бы нам, да и пороху со свинцом не мешало бы.

   – Василий Васильевич, вели снарядить подводы с этими припасами, пороху со свинцом пудов с полсотни. Пудов полста достанет вам пока?

   – Достанет, государь, – обрадовался Быхоцкий, что не зря в Москву приволокся.

   – Денег пятьсот золотых послать надо. Направь человека надёжного и с охраной. Такие, подводы с сукном да порохом для разбойников куски лакомые.

   – Хорошо, государь. Я пошлю Бердяева.

   – Всем старшинам – кошевому, писарю, судье, есаулам отдельные подарки пошли, соболей, паволоки, чтоб без обиды. Пусть Бердяев едет через Батурин и всё гетману обскажет, может, Иван Самойлович ещё и своего человека пристегнёт. Теперь ему, слава Богу, не за что серчать на Сечь станет. Пусть со Стягайло дружбу налаживает. Я сам напишу ему об этом.

Поспрошав войскового писаря ещё о том о сём, государь, наградив, отпустил его, предложив возвращаться в Сечь с оказией Бердяева.

   – Василий Васильевич, был я на Велик день в тюрьмах с милостыней, – заговорил с горечью Фёдор Алексеевич, – сколько слёз и жалоб наслушался, что ночами спать не мог.

   – Государь, воров да татей слушать – так все ангелы вроде.

   – Так никто из них не оправдывается, князь, нет. Все жалились на долгое разбирательство, сидят по приказным избам и тюрьмам долгими месяцами, а то и годами. А ведь у иных и вина с гулькин нос, и почти наверняка есть среди них невинные вовсе.

   – Ну что прикажешь делать, Фёдор Алексеевич, на Руси так завсегда было.

   – Искоренять надо, Василий Васильевич, искоренять такие правила. Пиши, – государь оборотился к подьячему «Разослать во все города государевы грамоты с указом, чтобы в приказных избах и тюрьмах колодников ни в каких делах много дней не держать, решали бы их дела немедленно. Виновных наказывали, невинных бы отпускали. За волокиту в разборе дел виноватых сечь кнутом нещадно, а при повторном волокитстве ссылать в Сибирь». Написал? – спросил подьячего.

   – Написал, государь.

   – Эх, – вздохнул Голицын, – при такой строгости, государь, глядишь, и в судах великая убавка будет.

   – Ничего, колодники тоже люди, их тоже кому-то жалеть надо. А судьи тоже не дураки, станут пошевеливаться. Вот скажи мне, Василий Васильевич, ты человек вельми образованный, что такое «влазные»?

   – Как, как?

   – Влазные.

   – Ну, видно, это тот, кто куда-то влазит.

Фёдор Алексеевич засмеялся.

   – Вот сразу видно, князь, что ты не сидел в тюрьме.

   – Бог миловал, государь, – усмехнулся Голицын, перекрестившись. – Тьфу-тьфу.

   – Влазные, князь, это деньги, которые заставляют платить новоприводимых в тюрьму людей. Представляешь? У человека горе, его волокут за решётку, так он же ещё и должен платить влазные.

   – Ну а если нечем платить?

   – Разденут снимут последнюю сорочку.

   – А кто берёт то?

   – Да тюремные же сидельцы.

   – Не нами заведено, государь.

   – Не нами заведено, но нами будет отменено, князь. Пиши, – опять обернулся государь к подьячему: «Впредь тюремным сидельцам влазного с новоприводимых людей, которые посажены будут на тюремный двор и за решётку, брать не велю. Сей указ зачитать во всех тюрьмах сидельцам и исполнять неукоснительно. Нарушителям – батоги и кнут». И ещё, Василий Васильевич, очень уж неприлична форма челобитных, ну вот пишут «чтобы государь пожаловал, умилосердился, как Бог». Ну что это?

   – Фёдор Алексеевич, так испокон велось.

   – Для чего?

   – Чтоб твои подданные чувствовали трепет пред тобой.

   – Ты подумай, князь, но чтоб более с Богом меня не сравнивали. Мало того, что сим нарушается заповедь Господня, где он заповедовал не поминать его имени всуе, но и для меня как в насмешку звучит сия форма. Не велю более в грамоте писать это. Не велю. Мне неприятно. Невместно.

   – Но как отучить людей?

   – Напиши указ, я подпишу. А буде не дойдёт, заворачивай челобитные с таким неприличным обращением, вели переписывать.

   – Хорошо, государь.

   – И ещё, надо строго запретить в приказных избах, допрашивая священников, допытываться о грехах кающихся. Сие есть святотатство.

   – Сей указ, Фёдор Алексеевич, должен и патриарх подписывать.

   – Я скажу Иоакиму. Надеюсь, и он подпишет. Ты только заготовь его, Василий Васильевич.

Родная тётка царя Татьяна Михайловна в Думе не появлялась, но её вполне устраивала роль советчицы в верхней горнице. Со дня воцарения Фёдора она не оставляла надежды на вызволение Никона из ссылки, с которым дружила ещё до его опалы. Но в первые годы царствования Фёдора, если тётка заводила о Никоне речь, юный царь ссылался на патриарха Иоакима.

   – Что ты, тётушка, патриарх на сие серчать будет.

   – Ну и что? На сердитых-то воду возят. Посерчает, посерчает, да и перестанет.

   – Нет уж. Он может меня благословения лишить. Обождём лучше. Повременим, Татьяна Михайловна.

А тут после женитьбы, когда царь в лета вошёл, неожиданно явился у царевны союзник по этому скользкому делу, да не из дремучих бояр, умевших в Думе лишь поддакивать да носом клевать от скуки, а один из образованнейших людей на Москве, а именно Симеон Полоцкий.

Подтолкнула Полоцкого на союз с царевной ссора его с патриархом. И началась она с пустяка, о котором вскоре и забыли оба. После одной из служб патриарха, на которой был Полоцкий, он и скажи Иоакиму:

   – Святый отче, в молитве ко Пресвятой Троице вы говорите «посети и исцели немощи наши», а надо говорить не «наши», а «наша». Замечание оскорбило до глубины души патриарха.

   – Ты кого учишь? – стукнул посохом Иоаким, насупив грозно брови. – Молокосос!

С того и пошло. Узнав, что в кремлёвской типографии набирается сочинение Симеона Полоцкого, а не Святое Писание, Иоаким гремел перед государем:

   – Это что же деется, сын мой?! Типография за государем, а в ней вместо Библии печатают Бог весть что.

   – Но там хозяйствует Самуил Емельянович, и я не думаю, что он станет печатать Бог весть что, – отвечал тихо Фёдор Алексеевич. – Он умный человек.

   – Этот «умник» сует свой нос, куда его не просят, а в государевой типографии вместо церковных книг печатает самого себя.

   – Эту книгу я разрешил ему печатать, святой отец.

Но и эти слова государя не остудили гнев патриарха, он ушёл, сердито супя брови.

Фёдор Алексеевич не решился передавать этот разговор Полоцкому, дабы не огорчать своего старого учителя, и даже не стал спрашивать, что там за книгу он печатает. Царь знал, что первый экземпляр любой книги обязательно будет принесён к нему. А сказав патриарху о том, что он сам разрешил печатать эту книгу, государь малость слукавил, и то с единственной целью – умирить гнев святого старца. Его всегда огорчали ссоры, случавшиеся между окружавшими его людьми.

   – Федя, – не унималась Татьяна Михайловна, – ты не знал Никона, а я возросла при нём, это святой человек, а ты его мучишь в тесноте и обиде.

   – Но, тётушка, что я могу сделать, если патриарх о нём и слышать не хочет.

   – Иоаким потому о нём слышать не хочет, что Никон умнее его. Иоаким боится, как бы он у него патриаршество не отнял. Полноте, на что оно ему ныне.

   – Но ведь Никон, сказывают, до сих пор себя патриархом считает, хотя ещё в шестьдесят седьмом году Собор снял с него патриаршество.

   – Господи, что ты слушаешь сплетни, Федя. Несчастному старику уже далеко за семьдесят. Его просто к Москве приблизить надо, дабы умер в тепле и заботе нашей. Поверь, он того заслуживает. Ещё до твоего рождения во время морового поветрия именно благодаря Никону многим удалось от смерти спастись.

   – Ну а куда б ты хотела его?

   – Да вот в Воскресенский монастырь хотя бы.

   – Но он ещё недостроен.

   – Ну и что. Да если там Никон начнёт распоряжаться, в год управятся со строительством.

Если Татьяна Михайловна чисто по-женски жалела опального старика и пыталась как-то облегчить ему жизнь и приблизить к столице, то Симеон Полоцкий, уязвлённый глупостью Иоакима, предлагал большее, почти несбыточное. И явился в верхнюю горницу не с пустыми руками, принёс Фёдору Алексеевичу только что отпечатанный экземпляр своей книги «Рифмологион», посвящённой поэтическому творчеству, к которому царь имел большую наклонность и пристрастие.

   – Вот, Фёдор Алексеевич, дарю вам свой скромный труд от чистого сердца и приязни.

Фёдор взял бережно книжку, посветлел лицом, не мог скрыть радости своей.

   – Ой, спасибо, Самуил Емельянович, я, признаться, давно ждал её.

Царь листал книжку, даже нюхал краску, прочитывал отдельные строки и, ненароком забывшись, проговорился:

   – А Иоаким серчал из-за неё.

   – Ах, государь, на Руси у нас премудрости негде главу преклонить, даже предстоящие Богу чуждаются её, а ведь смеют называть себя учителями, не быв нигде и никогда учениками.

   – Это кого ж ты имеешь в виду, Самуил Емельянович?

   – А хотя бы и Иоакима.

   – Патриарха? – удивился Фёдор.

   – Именно его, государь. Спесь его пучит, а разве сие красит святого отца? Нет. На высшем святом столе сидеть должен человек премудрый, смиренный, чтением книг насыщенный, наторённый. И всему новому доброжелательный. А Иоаким? Сам же говоришь, серчал из-за книжки.

   – Ну а где ж взять патриарха премудрого, как ты говоришь? Где найти такого?

   – А зачем его искать, государь? Сними опалу с Никона – вот тебе и высший предстоятель Церкви. Умный, опытный.

   – А что ж с Иоакимом делать? Он ведь сим унижен будет и обижен, если его патриаршества лишить. Да и решать сие волен лишь Собор.

   – А не надо лишать его сана. Оставь за ним сан, но отправь в Новгород, пусть там сидит. А дабы спесивый не очень высился, установи ещё патриаршество во Владимире, Ростове и Крутицах.

   – Это, выходит, будет четыре патриарха, – удивился Фёдор.

   – Пять. Ты про Никона забыл, Фёдор Алексеевич. Никона оставишь на Москве.

   – Ой, Самуил Емельянович, сим мы в Церкви другой раскол образуем.

   – Отчего же?

   – Ну как? Четыре, даже пять глав явятся, они же перегрызутся.

   – Ну чтоб одной главе все были подчинены, того же Никона можно наречь папой.

   – Как в Риме?

   – Ну да. А чем плохо? Есть Римский Папа, будет московский.

   – Ой, не знаю, не знаю, Самуил Емельянович, – качал Фёдор головой. – Надо подумать, крепко подумать.

–А я и не тороплю, государь. Спешка любому делу помешка.

Ночью в постели поведал Фёдор об этом разговоре своей молодой жене Агафье Семёновне.

   – Как ты думаешь, Агаша?

   – Ой, государь мой, – зашептала Агафья, – куда с моим бабьим умом.

   – Я сколько уж говорил тебе, зови меня по имени, Агаша. Ты ж тоже теперь царица.

   – Да никак не привыкну, госу... мой Федя, Феденька, – ласково шепнула жена, прижимаясь к мужу.

   – И бабьим умом не отгораживайся. Вот как бы ты поступила, доведись тебе решать, как самодержице?

   – Ой, не знаю, Феденька. Но я бы патриарха не стала бы трогать. Это ж сколько зла всплывёт, не приведи Бог.

   – Вот и я так думаю.

   – Так и сказал бы ему, нельзя, мол, по живому-то резать.

   – Да понимаешь, он учитель мой и очень умный человек, не хотелось мне обижать его, сразу отвергать предложенное. Я и сказал ему, мол, надо подумать, крепко подумать.

   – Вот и правильно, Феденька. Пока думаешь, он, глядишь, и забудет о говорённом.

   – Забыть-то он не забудет, – вздохнул Фёдор. – Просто мне надо подумать хорошенько, что отвечать ему.

   – А ты посоветуйся с Языковым или Лихачёвым.

   – Придётся, Агаша, придётся.

Но не пришлось Фёдору Алексеевичу советоваться по столь грандиозному замыслу Симеона Полоцкого, так как через несколько дней после разговора Самуил Емельянович скончался. И на похоронах его государь обливался горькими слезами, никого не стесняясь и, кажется, никого и не замечая вокруг. Он любил и боготворил своего учителя, хотя о последнем фантастическом прожекте его никогда никому не сказал ни слова, похоронив его вместе с учителем.