Текст книги "Федор Алексеевич"

Автор книги: Сергей Мосияш

Соавторы: Александр Лавинцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 46 страниц)

   – Зелемей, это государев товар.

   – Знаю, Бибик, знаю. Он дойдёт до государя, не боись.

И вот уж воз окружили тунгусы с пищалями, стволы которых ещё подымливали. К ужасу своему, Данила увидел и «крестников» своих – Омолона и Кулантая.

   – Это разбой, Зелемей, – пролепетал Бибиков. – За это знаешь, что бывает?

   – Знаем, Бибик, знаем, – отвечал Зелемей. – Везёшь ли ты нашу челобитную великому государю? Покажи.

   – Какую челобитную, Зелемей?

   – Значит, не везёшь. Ну что ж, будем судить тебя, Бибик Есть хорошая русская пословица: око за око, зуб за зуб Будем по ней судить. Омолон, возьми ухо Бибика.

   – Вы что, с ума сошли, – закричал Данила. – Я государев человек.

   – У доброго государя не должно быть злого человека. Омолон, бери ухо!

Бибиков кричал, кусался, отбивался как мог. Пришлось тунгусам связывать его И тогда Омолон, сорвав с Данилы шапку, отрезал ему ухо. Бибиков визжал как поросёнок, обречённый на закланье. Кулантай отрезал ему нос. Наклонившись к захлебывающемуся в своей крови Бибикову, Зелемей прокричал:

   – Ты, Бибик, сам выбрал свою смерть, повесив Тобура. – И, обернувшись к своим, скомандовал: – Быстрее, а то от его визга у меня уши болят.

И ясачный сборщик Бибиков был повешен. Опять в лесу стало тихо.

   – Омолон, – сказал Зелемей, – езжай с возом в Якутск. Заедешь во двор приказного атамана, скажешь, Бибик заболел и велел тебе привезти государев товар. Свалишь мешки и воротишься.

   – А как же грамота? Он же, наверно, её выбросил.

   – Ты забыл, что мы в грамоте просили убрать Бибика. Убрали сами. Теперь пришлёт другого сборщика, может быть хорошего.

Глава 44
МЫ ГОСУДАРЕВЫ ЛЮДИ

Долгонько Тяпкину со спутниками пришлось ждать ответа из Стамбула от султана, почитай, всю зиму просидели на Альме. Как ни утепляли сарай свой, всё равно мёрзли, дрогли. Зима не походила на московскую, то шёл дождь, то снег мокрый: и всё это с ветром, пронизывающим до костей.

Казаки слепили в сарае подобие печки, которая плохо горела, сильно дымила, съедала уйму хвороста, но не грела. Почти все по очереди переболели простудой. Особенно тяжело болел Никита Зотов, и Тяпкин опасался, что парень помрёт, уже раскаивался, что взял его с собой. Если б знал, что посольство затянется едва не на полгода, то не стал бы отнимать у царевича Петра его пестуна. Никита и сам иногда вздыхал невесело:

   – Что-то там поделывает мой Пётр Лексееич, хошь бы глазком взглянуть.

«Неужто государь найдёт царевичу в учителя кого другого», – думал Тяпкин, но вслух не говорил этого, дабы не огорчать Никиту, напротив, обадривал:

   – Что поделывает? Читает небось книжки, да тебя поминает и ждёт. Читать-то выучил?

   – Читать давно выучил.

   – Вот и славно. И есть ему дело. Небось книжки-то есть?

   – Да есть. Я царице Наталье Кирилловне список составил, там очень много по истории Руси. Она всегда всё достаёт, что я прошу. Он ведь вельми любознательный, Пётр Лексееич-то, во всё вникает, кто да у кого, где да зачем? У меня иной раз мозоль на языке вскакивает. А то такое спросит, что я и слыхом не слыхал, а он сердится: «Ты дурак», – говорит.

В конце февраля воротился наконец гонец из Стамбула и Ахмет-ага вызвал к себе московских посланцев.

   – Ну вот, господин Тяпкин, султан утвердил ваши условия. Читайте шертную грамоту и подписывайте. А ханское величество достойно проводит вас в обратный путь.

Тяпкин прочёл один раз шертную грамоту, другой, дал прочесть Никите Зотову.

   – Ну?

   – Так тут о Запорожье ни слова.

   – И о свободном плавании по Днепру тоже опущено. Ахмет-ага, мы не можем подписывать шерть в таком виде.

   – Как так не можете? – возмутился татарин. – Эта шерть утверждена самим султаном.

   – Ну и что? Надо внести статьи о Запорожской Сечи, как было, и о плавании по Днепру. Султан мог не обратить на это внимания: что ему подсунули, то он и утвердил, а ваши чиновники исключили эти статьи.

   – Вы что, приехали сюда наших государей учить? Да? – закричал Ахмет-ага. – Или по яме соскучились? Мы можем и без вас обойтись, пошлём с этой грамотой своих послов к царскому величеству, а вас в железы закуём и на каторгу.

   – А что ты кричишь на нас, Ахмет-ага, – сказал спокойно Тяпкин. – Мы государевы люди и царского величества интерес блюдём. Давай я отправлю гонца в Москву. Позволит государь это подписывать, мы подпишем. Не.

даст согласия – не подпишем. Ты-то ведь тоже не вольный человек, тоже ведь в ханской и султанской воле.

   – Хорошо, я доложу хану, – сказал Ахмет-ага тоном, не обещающим ничего хорошего. – Но вы добра не ждите.

Однако Мурад-Гирей, выслушав своего клеврета, не разделил его гнева на государевых людей.

   – Ты зря кричал на них, Ахмет. Султан не менее царя заинтересован в перемирии. А шертная грамота что? Это ведь ещё не договор, но лишь клятва соблюдать определённые условия будущего договора. И Тяпкин прав, что статьи эти опустили, видимо, чиновники, не султан. Мне султан написал, чтоб я с честью их проводил, статьи их пригодны нам, а ты их опять ямой пугаешь. Зачем? Договор будет заключаться в Стамбуле, не у нас. Мы лишь посредники, Ахмет-ага, посредники. А ты кричишь на них, сам себя подарков лишаешь. А у них, я слышал, несколько мешков рухляди – соболи, куницы, песцы. С ними лаской надо ныне, а не таской, Ахмет, лаской.

   – Кто ж знал, надо было предупредить меня.

   – Вот теперь можешь и порадовать их. Передай, что четвёртого марта я их буду чествовать и домой отпускать. Для того вели вблизи Бахчисарая, в поле, поставить мой шатёр, там я и дам им напутствие. И чтоб на тебя они обиду не имели, ты будешь на них золотые халаты надевать, которые я им пожалую. Ты.

   – Спасибо, великий хан, – поблагодарил Ахмет-ага, вполне оценив заботу хана о его авторитете перед русскими. Если ему будет доверено одевать московитов в дарёные халаты, разве не ответят они ему щедрым отдаром. Не зря у русских пословица есть: всякий дар красен отдаром.

Когда Ахмет-ага сообщил русским о предстоящей церемонии их проводов в шатре хана, Тяпкин догадался о происшедшем в ханском дворце. А по отъезде Ахмет-аги сказал Зотову:

   – Видно, влетело этому спесивцу от хана, гляди какой шёлковый стал, ровно и не он вовсе утресь орал на нас.

   – Да и я дивлюсь, эк его перевернуло, словно мёдом точит.

   – Ну, судя по этому псу, будет у нас с ханом доброе расставание. Надо рухлядь пересмотреть, перетрясти и решить, кому что и сколько дарить.

   – Я думаю, главное, одарить хана. Что ни говори, эти беи лишь орать горазды да грозить. А хан негромок и негрозлив.

   – Вот, вот, – засмеялся Тяпкин. – Не этот ли негрозливый велел нас в яму спихнуть.

   – Сам же говорил, что яма нас мигом выучила.

   – Ну что ж, за такую науку кинем хану соболей самых добрых. В Крыму у них этот зверь не водится, и ценят они его мех выше золота. Без подарков с татарами каши не сваришь. С батыевого времени дорогонько они нам обходятся. Да уж лепше рухлядью откупаться, чем в крови купаться.

Четвёртого марта Тяпкин поднял всех чуть свет, казакам велел готовиться в обратный путь, а сам в сопровождении Зотова и Раковича отправился в сторону Бахчисарая. К сёдлам их были приторочены мешки с мягкой рухлядью.

Когда вдали на пригорке показался сверкающий позолотой ханский шатёр, Тяпкин сказал Раковичу:

   – Семён, если нас позовут в шатёр, ты оставайся у коней. Не ходи с нами.

   – Почему, Василий Михайлович?

   – Боюсь я. Пока мы будем там хана слушать, у нас могут мешки покрасть все. Чем тогда поганых одаривать станем?

   – Так там посмотри сколь воинов-то около шатра, кто посмеет?

   – Они и посмеют как раз. Чего доброго, и коней умыкнут.

   – Ну уж, Василий Михайлович, у ханского шатра, да при таком торжестве.

   – Эх, Семён. Ханы-то сами испокон разбоем и жили. Может, оно и ничего не случится, но всё ж лучше покараулить, как говорится, бережёного Бог бережёт.

   – А что если, Василий Михайлович, отдать всю рухлядь хану, – предложил Зотов. – Пусть сам, если схочет, оделяет мехом беев. Ему видней, кто чего достоин. А мы какому-нибудь ханскому неугоднику отвалим подарок, так Мурад-Гирею не понравится.

   – А что, – поддержал Зотова Ракович. – Может, так-то лучше?

   – Чёрт их знает, как с ними лучше. Можно попробовать. Но всё ж ты, Семён, не торопись в шатёр, пока я не позову. Я крикну, тогда хватай мешки и входи.

У шатра горели два небольших костра: отдавалась дань древнему обычаю поганых – входить к хану меж огнями, дабы очищаться от дурных намерений и мыслей.

Прибывших встретил Ахмет-ага и ещё два бея; встретили с радушием, неожиданным даже для Тяпкина.

   – Его величество хан Мурад-Гирей ждёт вас.

Тяпкин и Зотов вошли в шатёр. Мурад-Гирей сидел у дальней стенки меж подушек, отливавших золотыми нитями, пониже его сидели ближние люди – беи, мурзы, одетые в бархатные халаты.

Русские разом поклонились хану, и Тяпкин приветствовал его:

   – Желаем тебе, великий Мурад-Гирей, здоровья и многих лет жизни на радость твоему народу и жёнам твоим.

   – Спасибо, Василий Михайлович, – отвечал Мурад-Гирей. И обращение его по отчеству окончательно убедило Тяпкина, что миссия его, кажется, успешно завершается: «Тьфу-тьфу!»

   – Позволь мне в память о нашей успешной работе одарить вас золотыми халатами. – Хан хлопнул в ладоши, и Ахмет-ага с другим беем подошли к послам и накинули на них богатые халаты, сплошь прошитые золотыми нитками. Тут-то Тяпкин громко, словно заклинание, сказал: «Семён, войди!»

И едва раздался призыв Тяпкина, Семён, ухватив мешки, направился в шатёр.

   – Позволь и нам, ханское величество, преподнести тебе и твоим ближним людям скромные дары нашей отчины. – Тяпкин протянул за спину руку, в которую Ракович и стал вкладывать уже развязанные мешки.

Тяпкин вытряхнул на персидский ковёр струистую чёрную волну из соболей, а затем, приняв от Раковича второй мешок, накрыл искрящуюся соболью волну пушистой белой из песцов. Потом были бобры, горностаи и куницы. Он видел, как заблестели глаза беев, как сглотнул слюнки Ахмет-ага, надеявшийся, что и он не будет обойдён подарком.

Но Тяпкин вдруг решил всё-всё преподнести Мурад-Гирею, пусть он делит подарки, как хочет. А Ахмет-аге так и хотелось сказать украинской солёной поговоркой: «Ось тоби, блядь Трохым!»

Даже Мурад-Гирей не смог сохранить на лице равнодушия, столь щедрым оказался подарок русских. Он с удовольствием осмотрел этот драгоценный ворох, хлопнул в ладоши, и тут же на плечах Раковича тоже явился золотой халат.

   – Богата, очень богата земля его царского величества, – заговорил хан. – И мне поручено султаном убедить вас и вашего государя и поклясться на Коране, что мы готовы содержать мирное постановление непорочно в течение двадцати лет.

С тем хан взял Коран в руки и поцеловал его в знак твёрдости своей клятвы.

   – Сразу же по вашем возвращении в Москву пусть его царское величество шлёт послов к султану для подкрепления договоров. А которых статей не оказалось в шертной грамоте, те будут внесены в грамоту султанову. Я об этом ему напишу. А когда вы достигнете царствующего града Москвы и сподобитесь видеть великого государя своего пресветлое лицо, то от нашего ханова величества ему поклонитесь, посредничество наше между ним и султаном, радение в мирных договорах, откровенную пред вами дружбу и любовь нашу его царскому величеству донесите. А вам счастливого пути!

И хан через Ахмет-агу передал Тяпкина проезжую грамоту. После этого полагалось уходить, даже беи и мурзы поднялись со своих мест, чтобы проводить русских посланцев до коней.

Московиты поклонились хану, а Тяпкин, шепнув спутникам: «Уходите!» – остался на месте. Зотов с Раковичем вышли из шатра, за ними – беи. Мурад-Гирей, увидев, что Тяпкин не тронулся с места, удивлённо вскинул брови:

   – Ты что-то хочешь мне сказать?

   – Да, великодушный хан.

   – Говори.

   – Отпусти с нами Василия Шереметева, Мурад-Гирей.

   – Он что, твой родственник?

   – Нет.

   – Так чего ты хлопочешь за него?

   – Я виноват перед ним, Мурад-Гирей, и хотел бы хоть с опозданием искупить свою вину.

   – В чём же ты перед ним провинился?

   – Он передан тебе поляками. Верно?

   – Ну, верно.

   – Когда Шереметева передавали тебе, я был там резидентом и должен был воспрепятствовать этому. Но я узнал об этом слишком поздно.

   – Хых, – хмыкнул хан. – Король посовестился драть с вас выкуп за боярина, а нам, посчитал он, это вполне прилично.

   – Так король знал об этом?

   – Разумеется.

Тяпкин с возмущением шумно вдохнул через ноздри воздух, с трудом удерживаясь от крепкого слова. Он вспомнил, как Собеский, водя его по саду, убеждал, что сделал всё возможное, чтоб не допустить передачи боярина татарам, но не смог противостоять «проклятым сенаторам».

   – Так твоё ханское величество отпустит Василия Шереметева со мной?

   – Но он же стоит больших денег, не рядовой ведь.

«Харя ты ненасытная», – подумал Тяпкин, невольно взглянув на ворох рухляди, только что брошенной к ногам хана. И хотя он только подумал, Мурад-Гирей перехватил этот красноречивый взгляд и, видимо, догадался о мыслях московита.

   – Впрочем, ты был щедр, но и я не так скуп, как ты думаешь. Бери, Василий Михайлович, Шереметева.

   – Спасибо, Мурад-Гирей, – поклонился Тяпкин. – Это настоящий царский подарок.

Сказано это было искренне и без тени лести. Именно эта искренность и понравилась хану.

   – Я очень уважаю тебя, Тяпкин. И хочу, чтоб ты искупил свою вину перед соотечественником, раз ты её чувствуешь. Лично я здесь твоей вины не вижу.

   – Мы смотрим из разных мест, хан. Ты – из Крыма, я – из Москвы.

Мурад-Гирей засмеялся и погрозил Тяпкину пальцем.

   – Ох и хитрый ты муж, Василий Михайлович? Жаль, не мне служишь.

Тяпкин поклонился ещё раз и вышел из шатра. Его спутники уже сидели на конях, дарёные халаты топорщились на них мешками. Один из беев радостно подскочил к Тяпкину.

   – Я помогу тебе сесть на коня.

Василию Михайловичу не захотелось огорчать татарина отказом: без тебя, мол, обойдусь. Но когда он попытался вставить ногу в стремя, вполне оценил предложение бея. Дарёный халат связывал ноги. И тут помощь татарина была уместна и очень кстати. Все беи и мурзы, и даже Ахмет-ага были столь любезны с отъезжающими, словно провожали дорогих родственников.

   – Эк их с рухляди-то растеплило, – проворчал Тяпкин, трогая коня.

   – Может, нам следовало в самом начале отдать им, – сказал Зотов, – глядишь, и в яму бы не засадили.

   – Может быть, – согласился Тяпкин. – А может быть, они бы сразу потеряли к нам всякий интерес. У них, у поганых, всё может быть.

Они вернулись на своё стойбище. Казаки уже готовы были к отъезду. Тяпкин, спешившись, первым делом стал стаскивать с себя халат, напяленный на верхнюю одежду.

   – Пусть подарок едет в тороках, в Москве в нём пощеголяем.

Примеру его последовали Зотов и Ракович, тоже увязали свои халаты в тороки.

   – Ну, едем? – спросил сотник Тяпкина.

   – Погодим малость. Мне от Мурад-Гирея ещё подарок должны прислать.

Прождали около часа, и уж Тяпкин стал подумывать: «Обманул чёртов хан!» – как из-за кустов явился татарин на коне, а рядом с ним держась за стремя, шёл боярин Шереметев.

   – Эй, Тяпкин, – оскалился татарин. – Бери свой товар. – И рукоятью плети подтолкнул боярина. – Иди давай.

Шереметев быстро подошёл к Тяпкину, по лицу боярина катились слёзы.

   – Василий Михайлович, – шептал Шереметев, порывисто хватая его руки и прижимаясь к ним губами. – Василий Михайлович... да я... да за это...

   – Полно-те, Василий Борисович, – смутился Тяпкин, вырывая руки. – Я долг исполнял перед отчиной.

   – Нет, нет... Я знаю, я знаю, – еле сдерживая рыдания, лепетал боярин.

Глава 45
ТРИУМФАТОРЫ

Возвращались государевы посланцы из Крыма с добрыми вестями, хотя в душе сам Тяпкин не очень был доволен результатом. Всё-таки в шертную грамоту так и не удалось внести статью о Запорожье и свободном плавании по Днепру. Мурад-Гирей обещал настоять на внесении их в султановы грамоты, но опытный Тяпкин знал, что эти обещания почти наверняка не будут исполнены. Султан вряд ли послушает хана, даже если тот будет просить об этом, в чём Василий Михайлович крепко сомневался.

Больше всех радовался возвращению боярин Шереметев, проведший несколько лет в плену, сначала у поляков, а потом у татар. Первые дни, пока ехали по Крыму, он вообще не верил в своё освобождение, и всё время боялся, что хан передумает и воротит его с дороги. То вдруг ему начинало казаться, что за кустами притаились татары, которые хотят напасть на них.

   – Василий Михайлович, Василий Михайлович, – говорил он встревоженно. – По-моему, вон там татары, они могут на нас напасть.

   – Не нападут, Василий Борисович, у нас ханская проезжая грамота. А если разбойники, то для них у нас пищали заряжены да казачьи сабли изострены.

Но когда выбрались из Крыма наконец и Шереметев немного успокоился, он же и предложил Тяпкину:

   – Василий Михайлович, а почему бы тебе не послать вперёд казака с доброй вестью по городам и весям, кои ты проезжать будешь. Ведь все мира ждут, а ты его везёшь.

   – А ведь верно, Василий Борисович, – согласился Тяпкин и велел сотнику выделить двух казаков с добрыми конями и скакать им вперёд с вестью.

Казаки, примотав к вершинам длинных копий белые прапоры, укрепили копья в башмаках стремян и помчались вперёд. Прапоры весело трепетали над скачущими течцами. Сотник удовлетворённо, даже с оттенком зависти сказал:

   – Счастливчики! Бегут с доброй вестью, людей станут радовать.

   – Верно, чтоб люди готовили нам добрую горилку, – пошутил Тяпкин.

   – Уж это обязательно, – вполне серьёзно ответил сотник.

И не ошибся: в каждом городе встречали московских посланцев как дорогих гостей. Попы выносили им навстречу кресты и иконы, крестьяне хлеб, молоко и горилку тоже. Украинцы, ранее жившие на Правобережье, а потом бежавшие от поляков и турок на левый берег под защиту великого государя, допытывались о сокровенном:

   – Чи нам можно назад до родного кута?

Ничем не мог утешить таких Тяпкин.

   – Пока нельзя. Татары не уступают Правобережья. А мы ездили за миром – не за войной.

Полковники, есаулы выводили навстречу посланцам свои войска, сердюков и музыкантов, которые кричали здравицы послам, играли весёлую музыку, били в литавры и барабаны. Горожане не только несли им хлеб-соль и лучшую пищу, но давали подводы и провожали далеко за город, желая счастливого пути.

Каждый город старался перед другим как можно торжественнее встретить миротворцев, напоить, накормить и на мягком спать уложить.

Нет, не напрасно скакали впереди два течца с белыми прапорами на копьях с вестью «Едут государевы люди, заключившие мир с погаными. Встречайте!»

Но, пожалуй, более всех постарался хозяин Батурина гетман Иван Самойлович. Выкатив пушки к парку своего дворца, он велел зарядить их, подмести начисто все улицы и дворы, наварить, нажарить, напечь всякой всячины в таком количестве, словно собирался кормить и поить целый полк. Столы были установлены в парке под уже распустившимися деревьями. Весь священный клир во главе с архиреем с крестами и хоругвями был выведен из города на дорогу для торжественной встречи дорогих гостей. А сам гетман не выдержал: прихватив своего войскового товарища есаула Мазепу, он поскакал с ним, чтобы лично встретить миротворцев за много вёрст на подъезде к городу.

Подскакав к пропылённой кавалькаде миротворцев, гетман соскочил с коня и кинулся обнимать Тяпкина.

   – Василий Михайлович! Милый! Ты не представляешь, какое великое дело вы сотворили, – говорил он растроганно, отирая слёзы и целуя оторопевшего Тяпкина.

   – Иван Самойлович, но мы ещё только шертные грамоты везём, – пытался объяснить Тяпкин, – за договором надо к султану ехать.

   – Всё равно. Ты... Вы начали, вы первые миротворцы.

Гетман обнимал и целовал всех, по нему – все, кто был в Крыму, достойны высоких почестей и наград. Дойдя до своего посланца Раковича, гетман спросил Тяпкина:

   – А как мой Семён? Годен был?

   – Годен, годен, Иван Самойлович.

И гетман обнимал Семёна, словно родного сына, и говорил ему ласково:

   – Ай, спасибо, Семён, шо не осрамил мою старую голову. Будет тебе за то от меня великая честь и любовь. Спасибо, сынок, утешил батьку.

Не миновал объятий гетмана даже Шереметев. Узнав, какими судьбами боярин оказался в обозе, Самойлович поздравил его с освобождением из плена. Шереметев, начав в ответ говорить слова благодарности, вновь расплакался. А гетман вполне достойно оценил чувства бывшего пленника:

   – То слёзы радости, и их не треба стыдиться. Я сам ныне реву, як последняя баба. Реву от счастья.

У самого города встретил послов священный клир и все, сойдя с коней и подвод, подходили целовать крест, который держал епископ, благословляя прибывших. Купцы города вынесли на рушнике хлеб-соль, и Тяпкин с достоинством принял в руки этот знак уважения к гостям.

Гетман распорядился садиться за стол:

   – Знаю, что устали. Но для отдыха ночь будет. А пока поснидимо, шо Бог послал.

На гетманском столе было много чего: и холодец из свиных ножек, и плацинды с мясом, и сало, и колбасы, и рыба во всех видах, и пироги с капустой и грибами, ну и, конечно, вареники, уже не говоря о разных пампушках, кренделях и ватрушках. И меж всем этим стойкими караульными выстроились бутылки с горилкой.

За стол усадили всех прибывших из Крыма, а кроме того – есаулов, полковников, уважаемых жителей города.

Гетман, призвав наполнять чарки, взял свою и заговорил проникновенно:

   – Я предлагаю выпить за наших триумфаторов, привёзших нам мир. Триумфаторами в Древнем Риме называли военачальников, возвращавшихся с победой. Но те триумфаторы возвращались, пролив море крови – и вражеской и своей. Наши сегодняшние триумфаторы, не пролив и капли крови, привезли нам долгожданный мир и тишину. Выпьем за них. Слава им!

Тут гетман, приложив ко рту чарку, махнул левой рукой и рядом в кустах загрохотали пушки, изрядно перепугав многих гостей, не ожидавших столь громкого приветствия. После пальбы заиграла музыка. Тосты произносились один за другим, звенели чарки, пелись песни.

До самой темноты длилось гетманское застолье. А когда приспела пора расходиться на покой, Самойлович лично проводил Тяпкина и Зотова в отведённую им горницу. И долго не хотел уходить от них, всё ещё радуясь происшедшему.

   – Спасибо тебе, Василий Михайлович, что не объехал меня стороной, что отдал честь мне и моему городу.

   – Как можно, Иван Самойлович, миновать тебя?

   – А как дьяк Михайлов в прошлом годе, словно вепрь напуганный, мимо промчался – ни ко мне, ни в Чернигов не забежал.

   – Ну, Михайлов и впрямь был напуган запорожцами, в порты наложил со страху. С чем же ему было к тебе жаловать?

   – Я что хотел просить тебя, Василий Михайлович. Ты предстанешь перед великим государем, скажи ему, что многие бежавшие с Правобережья сюда от татар не имеют средств ни чем кормиться, ни чем строиться. Нет у них своих хлебопитательных промыслов. Бедствуют. Я из своей шкатулки, как могу, помогаю, чтоб хоть с голоду мереть не стали. Пусть великий государь укажет селить их в сумских, краснопольских, слободских угодьях, на степных реках и дубравах. И велел бы быть всем под гетманской властью и булавой в вознаграждение за западную сторону Днепра, ими покинутого из-за турок. Надо, чтобы врастали они в землю, заводили свои промыслы, а не надеялись на гетманские подачки.

   – Хорошо, Иван Самойлович, я обязательно поведаю всё это государю. Он напишет указ на заселенье Левобережья, я уверен.

Тяпкин устал, его клонило в сон, Зотов уже храпел на своём ложе, а гетман всё не уходит. Тяпкин не знал, как его выпроводить, и наконец сказал:

   – Я вижу, ты крепко устал ныне, Иван Самойлович. Ступай отдыхай, а то мы ляжем, а ты...

   – Кто? Я устал? – воскликнул гетман.

   – Спасибо тебе за прекрасную встречу, – продолжал Тяпкин прощальную, как он надеялся, речь. – Такой мы вовек не забудем.

И только когда Тяпкин, на какие-то мгновения потеряв над собой контроль, вдруг всхрапнул неожиданно даже для себя, гетман поднялся.

   – Вижу, ты спать захотел. Я пойду. Завтра догуляем.

«Какое «догуляем», – хотел сказать Тяпкин. – Завтра сразу в путь». Но смолчал, смекнув, что этой фразой может вернуть гетмана назад и тот возьмётся уговаривать его погостить ещё несколько дней.

О своём посольстве в Крым Тяпкин рассказывал государю в его кабинете, и там же присутствовали князь Голицын, как начальник Посольского приказа, Хованский, только что назначенный командовать Стрелецким приказом, постельничий Языков Иван Максимович и комнатный стольник Лихачёв Алексей Тимофеевич, в последнее время ставшие самыми близкими к государю людьми. Боярину же Милославскому Ивану Михайловичу государь не велел даже на глаза являться за поносные слова, когда-то сказанные им о невесте государевой, ныне ставшей уже царицей. Софье Алексеевне, пытавшейся оправдать дядю, Фёдор тоже отрезал:

   – Ну и что ж, что дядя! Пусть из застенка своего не вылазит. У кнута служит.

   – Но он же тебя на престол возносил.

   – А я его просил об этом?

На это нечего было возразить, Софья сама знала, что Фёдора на престол действительно затащили родственнички силодёром, пользуясь его слабостью и нездоровьем.

У Василия Михайловича была редкая способность рассказывать о своих мытарствах с неистощимым юмором. Там, где другой плакался бы, вымаливая себе сочувствие у слушателей, Тяпкин говорил с нескрываемым, почти злорадным ехидством над самим собой. И когда он, лицедействуя, рассказывал государю, как оказавшись в тёмной яме, они тыкались в стены, как слепые котята, как залезли в горшок с дерьмом, в кабинете государя стоял гомерический хохот. Все хохотали от души и неудержимо. Один Тяпкин сохранял на лице невинное выражение.

   – Ну, Василий Михайлович, ну, уморил, – говорил умиротворённо государь, отирая слёзы, выступившие от смеха. – Да ты один всего отцова театра стоишь.

   – Однако, государь, надо незамедлительно слать посла к султану, – сказал Голицын.

   – Кого бы ты предложил, Василий Васильевич?

   – Я думаю, думного дьяка Возницына. Это человек обстоятельный, несуетливый.

   – Тогда пусть Василий Михайлович расскажет ему, что требуется ещё внести в договор.

   – Я готов, государь, хоть сегодня, – отвечал Тяпкин. – Главное, чтоб восстановили статью о запорожцах.

   – Запорожцы, слава Богу, присягнули нам, и теперь у гетмана с ними меньше забот будет. Но турки-то их к себе хотят оттягать.

   – Вряд ли, государь, у них что получится. Сечь-то не только на берегу, но и на острове посреди реки. А остров к какому берегу отнести? Раз тебе присягнули, значит, к левому, к нашему. Переберутся все на остров – и вот уж они наши. Вот тех, кто с правого берега от турок бежал, гетман просит указа селить в краснопольских и сумских угодьях, а то вельми тяжки они его казне.

   – Василий Васильевич, заготовь указ для гетмана. Я подпишу. А что сам Мурад-Гирей, не алкает ли новой драки?

   – Нет, государь. Ему надо почаще подарки слать, он рухлядь весьма алкает.

   – Ну это мы сможем. Как тебе удалось Шереметева выкупить?

   – А не стал рухлядь распылять, совать всяким чиновникам, а вывалил всю перед ханом – он и размяк. Ну я тут к нему, пока не остыл он, подари, мол, мне соотечественника Шереметева. Он и подарил.

   – Там есть у них ещё наши пленные?

   – Увы, есть, государь. Вместе с Шереметевым, например, томился и князь Ромодановский.

   – Это какой же Ромодановский?

   – Фёдор Юрьевич, государь.

   – Василий Васильевич, собраны ли полонянские деньги?

   – Не всё ещё, государь.

   – Сколь собрано, немедленно надо употребить на выкуп пленных. Немедля. Мыслимо ли – князь у поганых в рабах обретается.

   – Шереметев, когда мы сюда ехали, – сообщил Тяпкин, – в пути обещал десять тысяч дать на выкуп Фёдора Юрьевича.

   – Вот видишь, – оборотился царь к Голицыну. – Посылай выкупные, чтоб никого из христиан в рабах в Крыму не оставили. Никого.