Текст книги "Федор Алексеевич"

Автор книги: Сергей Мосияш

Соавторы: Александр Лавинцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 46 страниц)

   – Я благодарю тебя, господин Тяпкин, за высокую оценку моей роли в переговорах. Но ведь успех их будет зависеть от обеих сторон.

   – Наша сторона, Мурад-Гирей, готова оплатить всем, кто способствует этому успеху. Хану мы предлагаем десять тысяч червонных золотых, ближним людям твоим по три тысячи.

Тяпкин заметил, как при последних словах блеснули глаза Ахмет-аги, и снова упрекнул себя: «Как же я, старый чёрт, не кинул ему соболей. Ах, какая промашка!»

   – Господин Тяпкин, – отвечал Мурад-Гирей, – как ты являешься слугой царя, так и я являюсь слугой султана. Если б спорная земля была моя, я бы охотно установил межу угодную царскому величеству, но я человек невольный, должен исполнять указ султана. И не могу согласиться даже и за сто тысяч червонных.

«За это ты б согласился, чёртов басурман», – подумал Тяпкин, а вслух сказал:

   – Мы бы не обидели и султана с визирем, отправили бы им соболей на пять тысяч червонных каждому.

   – Нет, нет, господин Тяпкин, я думаю, и султан не согласится на это.

   – Зачем говорить за султана, Мурад-Гирей.

Хану не понравилось последнее замечание русского посла, он поднялся и вышел. Тяпкин понял, что ляпнул лишнее и уход хана не к добру. Впрочем, это можно было определить даже по злорадной ухмылке Ахмет-аги, вновь вступающего в права ведущего переговоры:

   – Ты, Тяпкин, оскорбил нашего хана, и за такое у нас полагается строгое наказание.

   – Какое?

   – Земляная тюрьма.

   – Но я подданный великого государя, Ахмет-ага. Не забывай.

   – Но ты находишься на ханской земле, Тяпкин, и подчиняешься нашим законам. Не забывай.

В это время в дверях, за которыми исчез хан, появился татарин и, подойдя к Ахмет-аге, шепнул ему что-то. В глазах Ахмета опять вспыхнул дьявольский огонь.

   – Ну вот, – начал он почти торжественно, – что я тебе говорил, Тяпкин. По приказу хана вас велено всех отправить в тюрьму.

   – Почему всех? – вскочил Тяпкин. – Я виноват, меня и отправляйте. Они-то при чём?

   – В тюрьме все трое вы подумаете над договором. И поскольку хан распорядился к вам никого из купцов не пускать, а давать вам только воду, я думаю, вы очень быстро сочините договор по новым, а точнее, по нашим условиям.

   – Ахмет-ага, – поднялся вдруг Шереметев, – позволь и мне идти с ними с тюрьму.

   – Нет. Ты пленник, боярин, а не посол. Ступай на своё место, где тебе указано. Ну! Чего стоишь? Хочешь, чтоб палками погнали?

Тяпкин повернулся к Шереметеву.

   – И не надо с нами, Василий Борисович. Сослужи нам службу, если сможешь.

   – Какую, Василий Михайлович, говори.

   – Передай нашим в становище, где мы, и пусть они того пуще стерегутся воров и татей. Мы тут златых гор наобещали, ещё вздумает кто-то, что всё это при нас, могут нагрянуть с разбоем.

   – Хорошо, Василий Михайлович, я постараюсь.

   – Постарайся, Василий Борисович, а уж за мной отдар не станет, выйду из тюрьмы – вызволю тебя из полона.

   – Дай-то Бог, дай-то Бог, – растроганно молвил Шереметев. – Век буду за тебя Бога молить, Василий Михайлович. Со мной ещё и Ромодановский Фёдор Юрьевич в плену томится.

   – За обоих хлопотать стану, постараюсь в договор вписать.

   – Ну что, Ахмет-ага, – обратился Тяпкин к татарину. – Веди нас, куда велено. И не зови, пожалуйста, стражу, мы же не упираемся.

   – Э-э, нет, господин Тяпкин. Стража обязательно нужна. Она и проводит до ямы, и спуститься поможет.

Глава 36
В ЯМЕ

Стража «помогла» спуститься. Едва ввели русских послов под навес над ямой, как их попросту столкнули в темень, не дав даже осмотреться. Они падали друг на друга, и больше всех досталось Тяпкину, его столкнули в яму первым.

Упав на карачки, он стал подниматься, и в это время сверху на него свалился Никита Зотов.

   – Эх, чёрт, ты ж мне шею едва не сломал, – охнул Тяпкин.

Но в это время на Никиту уже свалился Семён и Тяпкин был буквально распластан на дне ямы.

   – Братцы, вы ж меня – прокряхтел он.

   – Прости, Василий Михайлович, то мы не нарочи, то басурманы.

   – Да знаю я, чтоб им рожна в бок.

Кое-как разместились в яме. В ней и впрямь ничего не было видно, хоть глаз коли. Немного очухавшись после падений, они ощупью стали исследовать свою тюрьму.

   – Ага, вот, кажется, кувшин с водой, – прошептал в темноте Семён.

   – Где?

   – Да вот, где я. Иди на голос, Василий Михайлович. Дай-ка руку, вот-вот, щупай.

   – Ага. Точно, с водой.

   – Пойду дальше, – сказал Семён и немного погодя опять подал голос: – А вот… Фу-у-у… В общем, кувшин для… до ветру ходить. Василий Михайлович, хочешь пощупать?

   – Нет, то не к спеху Никита Моисеевич, ты где?

   – Да я тут, где свалился. Чёртов татарин, кажись, ногу из-за него подвернул.

Понадобилось около часа, пока они обвыклись в темноте, и даже кое-что различать начали: вверху серел навес, а когда там открывались двери, то они могли увидеть друг друга. Не так чтобы в подробностях, но видели.

Пленные уселись рядком, прижавшись друг к другу, так как в яме было нежарко.

   – Это сколько мы здесь пробудем? – спросил Семён. – И за какие ж грехи нас сюда?

   – Грех на нас один – неуступчивость, – сказал Тяпкин. – А продержать нас здесь могут и до морковкиных заговень. Верно сказывал Сухотин, их не переупрямишь.

   – Слушай, Василий Михайлович, – заговорил Зотов, – нас же за миром послали, а не землю делить. Может, где-то стоит уступить. Вон по Андрусовскому трактату мы Киев полякам обязались отдать, но не отдали же и по сей день.

   – И не отдадим, – сказал Тяпкин. – Мы его по новому трактату купили.

   – Ну вот, пусть и с татарами в договоре Правобережье им будет, пусть с поляками разбираются. Поляки ж тоже на Правобережье свои права заявляют.

   – Да они давно заявляют, только сил у них нет удерживать заявленное. Боятся. Не могут прошлую резню забыть. А ты что, Семён, молчишь?

   – А шо я?

   – Как «шо»? Ты представитель гетмана. Мы тут с Никитой Правобережьем торгуем, а ты молчишь.

   – Мне гетман казав, шоб я тики тебя слухався. Я, как ты решишь, Василий Михайлович.

   – Но всё ж выскажи свою думку-то. Как мнишь?

   – Ну шо я. Правобережье хоть и польско али татарско, а как наши туда приходить, так весь народ под государя просится. Я вон с Семёном Ивановичем, гетманским сыном, ходыв туда. Який город визьмем, так уси кажуць: берить нас за государя.

   – Ну вот, – заговорил Зотов, – пусть на бумаге подавятся Правобережьем, а народ всё едино будет за государя стоять.

Проговорили так до ночи, решая, можно ли уступать Правобережье. О том, что ночь наступила, догадались лишь потому, что всех вдруг на сон потянуло. И решили: уступить басурманам Правобережье, но запорожских казаков оставить за государем.

Уснули, скрючившись и прижавшись друг к другу. С наступлением дня, о котором тоже догадывались, потому что уже не спалось, сильно захотелось есть. Попили водички, отчего того более есть захотелось, пытались дозваться сторожа, чтоб попросить его что-нибудь принести из еды. Не дозвались.

   – Это зря, – вздохнул Тяпкин. – Если хан приказал не кормить, никто не посмеет нам и корки бросить. Потому как за нарушение ханского приказа могут до смерти засечь. Так что давайге-ка, братцы, сочинять статьи договора.

   – Их бы писать, – сказал Семён. – Мы вон вчера решили про Правобережье и запорожцев, и уж забыли.

   – Нет, не забыли, Семён. Значит, так, братцы, каждый запоминает по статье. Скажем, первую Никита назубок выучивает, вторую – Семён, третью – я, потом четвёртую – Никита, пятую – Семён, и так далее. Так нам на брата не более как по две статьи будет. А?

   – Давайте попробуем, – согласился Зотов. – А наверх поднимемся, Семён быстро их напишет. Сочиняй, Василий Михайлович, я слушаю.

   – Т-так... Рубежом быть Днепру, перемирию быть на двадцать лет, хану даётся казна за прошлые три года и впредь будет высылаться по росписи. Всё. Повторяй, Никита.

Зотов повторил, ни разу не сбившись.

   – Молодец, – похвалил его Тяпкин. – Не зря тебе царевича учить доверили. Теперь, Семён, вторая, твоя статья. Запоминай. В перемирные годы от реки Буга до Днепра султанову и ханову величествам городов своих не ставить и разорённых не починивать, со стороны царского величества перебежчиков не принимать. Повтори.

Семён повторил, но дважды сбивался, и Тяпкин всякий раз ворочал его на начало, пока не добился точного, без запинки повторения второй статьи.

   – Себе небось покороче статью придумаешь, – заметил Зотов.

   – Ошибаешься, Никита. Дай подумать.

В яме наступила тишина, Тяпкин думал. И вдруг сверху сперва блеснул свет, видимо кто-то открыл дверь, потом послышался шорох, а потом – бац! – что-то упало сверху, и прямо на голову Тяпкину.

   – Ах, чтоб им пропасть, – ухватился Тяпкин за бедную голову. – Почему это всё мне да мне. Вас на меня покидали. Тут ещё какая-то скотина...

   – Василий Михайлович, – громко зашептал Семён. – Василий Михайлович, то на вас лепёшка упала. Вот она.

   – Какая ещё лепёшка?

   – Кажется, ржаная или ячменная.

   – Тс-с-с, нишкни. Подведёшь доброго человека. Молчи.

Тяпкин, как старший в яме, поделил лепёшку на три части и, поскольку не было видно, какая часть больше, какая меньше, положился на жребий. Взяв в руки один обломок, спросил:

   – Никита, ты не видишь ничего?

   – Ничего, Василий Михайлович!

   – Кому эту отдать?

   – Возьми себе, Василий Михайлович.

   – Спасибо. А эту?

   – Эту Семёну.

–Держи, Семён. Ну а вот эта тебе, Никита, осталась. Тяни руну, да осторожней, чёртушка, ты ж мне глаз едва не выбил.

   – Прости, Василий Михайлович, ты сказал «тяни», я и протянул на голос. Прости.

Лепёшка хотя и не насытила, но силы им подкрепила.

   – Спасибо доброму человеку, – сказал Тяпкин, управившись с лепёшкой. – Теперь, значит, третья статья будет звучать так. Слушайте, завистники, сколько я себе наворотил: крымским, очаковским и белгородским татарам вольно по обе стороны Днепра кочевать, для конских кормов и звериных промыслов.

   – Молодец, Василий Михайлович, что про них такая статья уступчивая.

   – Погоди, Никита, я же не кончил. Слушай далее... А со стороны царского величества казакам Войска Запорожского плавать Днепром для рыбной ловли и бранья соли и для звериного промысла ездить вольно до Чёрного моря. Всё.

   – Да, ты себя не обидел, Василий Михайлович, и впрямь долгую статью сочинил. А запомнил ли?

   – Пожалуйста.

И Тяпкин повторил всю статью слово в слово без запинки.

   – Четвёртая статья. Никита, мотай на ус. Киев с монастырями и городами, что ниже (Васильков, Триполье, Стайки) и что выше Киева (Дедовщина и Радомышль), остаются в стороне царского величества.

И опять Зотов повторил всё без запинки, чем нимало порадовал Тяпкина.

   – Тебе, Семён, полегче, пятая досталась. Слушай. Запорожские казаки так же остаются в стороне царского величества, султану и хану до них дела нет, под свою державу их не перезывать.

   – Здесь татары упрутся, – сказал Зотов, – вот увидишь.

   – Почему?

   – А Хмельницкий-то. Они его для того и лелеют, чтоб казаков перезывать.

   – Ничего у него не выходит Казаки уже смеются над ним, стали говорить, мол, Хмель обасурманился. А перемётчиков казаки не любят, особенно в вере.

   – Ну и все статьи?

   – Нет, пожалуй. Шестая, моя, значит. Титул царского величества писать сполна. Пленников – боярина Шереметева, князя Ромодановского и других отпустить на окуп и на размену.

   – Теперь, надеюсь, всё, – сказал Зотов.

   – Нет, Никита. Надо ещё седьмую придумать, поскольку число седьмое, сказывают, счастливое. Давай ты придумай хоть одну, она и по счёту твоя будет.

   – Хорошо, – согласился Зотов и, помолчав, произнёс почти радостно: – Султан и хан не должны помогать неприятелям царским.

   – Ну что ж, коротко и ясно. Хотя опять же и эта Хмельницкого задевает. Уж кто-кто, а он-то государю самый что ни на есть неприятель.

   – На всех не угодишь, Василий Михайлович.

   – Ну-ка, братцы, давайте повторим всё. Никита, начинай.

Тяпкин заставил повторить статьи раз десять. А что было делать в тёмной яме? Хоть это, да занятие. В конце концов доповторялись до того, что уже каждый знал наизусть все статьи договора.

   – Ничего, – заключил Тяпкин, – это даже лучше. Выйдем на свет, сядет Семён к бумаге и мигом накропает весь договор, никого не спрашивая.

Договор был сочинён. Но вот выбраться наверх, на свободу оказалось не так просто. В три горла кричали они сторожу, никто не отзывался. Наконец явился долгожданный.

   – Чего орёте? – спросил сверху.

   – Договор готов, скажи хану.

   – Чтоб хан меня высек. К нему мне нельзя и близко подходить.

   – Ну тогда ближнему человеку.

   – Кому?

Не хотелось Тяпкину Ахмет-агу называть, а пришлось, больше никого они не знали из ближних людей хана. Сторож воротился примерно через час.

   – Ахмет-ага сказал: пусть сидят.

   – Да сколько ж можно? – возмутился Тяпкин.

   – Он сказал: пока не поумнеют.

   – Чёрт подери! – выругался по-русски Тяпкин, но тут же перешёл на татарский: – Скажи Ахмет-аге, что, мол, они уже поумнели.

   – Хорошо, скажу.

Сторож ушёл и уж больше в тот день не воротился. Зато сверху заточникам опять прилетела лепёшка и никого на этот раз не зацепила. Кто-то, наперекор приказу хана: держать их на воде, пытался подкормить несчастных.

   – Выйду. Найду нашего благодетеля, – говорил Тяпкин, – озолочу.

   – Не найдёшь ты его, Василий Михайлович, – говорил Зотов.

   – Это почему же?

   – Потому что он затаён. Ему нельзя объявляться, хан может велеть насмерть засечь.

   – Пожалуй, ты прав, Никита Моисеевич. Лучше уж об этих лепёшках помалкивать, а то и нам и ему худо будет. Не могу простить промашку себе. Как это я, старый дурак, Ахмет-агу без подарков оставил. Думаешь, зря он так сторожу сказал: пока не поумнеют, – распекал сам себя Тяпкин. – Поумнел я, Ахметушка, поумнел.

Сторож явился где-то через сутки.

   – Ну, ты сказал Ахмет-аге? – допытывался Тяпкин.

   – Сказал.

   – Как сказал, повтори.

   – Я сказал: они уже поумнели.

   – Молодец. А он что?

   – А он сказал: это хорошо.

   – И всё?

   – И всё.

   – Чёрт подери! – рявкнул опять Тяпкин на родном и тут же перешёл на умеренный местный: – Скажи Ахмет-аге, договор готов. Понимаешь, го-тов. В нём учтены все пожелания хана. И вот тебе за это!.. – Тяпкин вынул из кармана монету и запустил её вверх. – Поймал?

   – Поймал, – отвечал сторож, и сразу услужливо: – Всё исполню, господин.

   – Давно бы так, – проворчал Тяпкин по-русски; вероятно, сие относилось к нему самому, а не к сторожу.

И действительно, всё пошло как надо. Сторож явился с верёвочной лестницей, бросил конец её в яму.

   – Вылезайте, Ахмет-ага разрешил, сказал, хан ждёт вас.

   – Я первый, – поспешил Тяпкин. – Первым летел сюда и первым пойду отсюда.

Никто не возражал, а Семён даже и хихикнул, что нисколько не обидело Василия Михайловича, а даже подвигло на шутливый тон:

   – Эх-ма-а, в тюрьме – не дома-а, – и полез наверх.

Хан встретил освобождённых из ямы вполне доброжелательно.

   – Все здоровы ли?

   – Все здоровы, ханское величество, – бодро отвечал Тяпкин.

   – Ну где ж ваш договор?

   – Здесь, – шлёпнул Тяпкин себя по голове. – Читать?

   – Читай, – улыбнулся Мурад-Гирей.

Тяпкин без запинки, обстоятельно и чётко «прочёл» договор. Во время «чтения» хан поощрительно кивал головой, а когда Тяпкин кончил, сказал удовлетворённо:

   – Ну вот, это другое дело. Видишь, господин Тяпкин, сколь полезной оказалась яма. Будь вы на воле, разве б вы так преуспели в составлении договора.

   – Разумеется, нет, ваше ханское величество, – легко согласился Тяпкин. – Яма оказалась весьма полезной.

   – Значит, не обижаетесь на меня?

   – Нет. Разве за науку обижаются.

Мурад-Гирей рассмеялся добродушно:

   – Ну что ж, договор у тебя в голове, но, наверное, не совсем удобно было бы посылать к султану твою голову. А?

   – Разумеется, ваше ханское величество, – подхватил Тяпкин злую шутку повелителя. – И тяжела и неудобна для гонца. То ли дело пакет, сунул за пазуху и скачи.

   – Ну что ж. Садитесь, пишите договор, а я отправлю его султану. Будет пригоден – подпишем по возвращении гонца.

   – А разве нельзя без посылки к султану? – сразу потух и посерьёзнел Тяпкин, понимавший сколь долгим будет это предприятие.

   – Нельзя, господин Тяпкин. Султан мой господин и шертную грамоту он должен обязательно посмотреть и утвердить. Он утвердит, и я подпишу согласно его воле.

   – Ну что ж делать, – вздохнул Тяпкин, взглянув на своих помощников. – Идёмте, будем писать.

   – А может, сначала поели бы, – напомнил хан и, вдруг прищурясь, спросил вкрадчиво: – А то, может, сыты уже?

   – Как зимние волки, хан, – нашёлся Тяпкин. – Вели покормить, да хорошенько.

   – Велю. – Мурад-Гирей хлопнул в ладоши и приказал вошедшему слуге: – Накормите царских послов.

Глава 37
ДУМА ДУМАЕТ

Попытки государя примирить гетмана и кошевого не имели успеха. Это расстраивало Фёдора Алексеевича.

   – Оба клянутся мне в верности, а меж собой поладить не могут.

   – И не поладят, государь, – говорил Голицын. – Кошку с собакой мир не берёт.

   – Но ведь так недолго перессорить казаков, запорожцев с городовыми казаками. Только нам этого не хватало! Думал, отзовём Дорошенко и там утихнет. Ан нет, пуще прежнего разгорается. Кстати, Василий Васильевич, что с Дорошенко? Ты посылал к нему с предложением воеводства?

   – Да, я посылал к нему дьяка Бобинина.

   – Ну и что?

   – Ну, он ему объявил, как ты велел: из-за того, что на Москве он скудость терпит, ехать ему воеводой в Устюг Великий.

   – А что Дорошенко?

   – Дорошенко, узнав, что до Устюга шестьсот вёрст, не захотел туда ехать.

   – Вот те раз. Я думал, он обрадуется.

   – Привередлив гетман оказался, переборлив.

   – Но чем он отказ объясняет?

   – Говорит, что если в Малороссии узнают о его отъезде в Устюг, то подумают, что отправлен он в ссылку и оттого произойдёт там шатание в народе. Вон, мол, Яненко с Хмельницким изменили государю.

   – А при чём тут Яненко с Хмельницким?

   – Как при чём? Они же родня Дорошенко. Вот он и припугивает нас этим. Неужто не ясно, государь? Мол, отправите меня в Устюг и вся Малороссия вам изменит.

   – Ну что-то ты, Василий Васильевич, намудрил. Я ведь хотел для него лучше сделать, не хуже. Ему ведь теснота и скудость в Москве. Может, что-то поближе предложить?

   – Ближние города все воевод имеют.

   – Иван Андреевич, – обратился царь к Хованскому, – где ещё место воеводское свободное?

   – Вятка, государь, не имеет воеводы, – с готовностью отозвался Хованский. – Гетману это, пожалуй, подойдёт, хотя тоже неблизко.

   – Вот и славно. Василий Васильевич, пошли опять к Дорошенко Бобинина, пусть уговорит. Пусть он забирает всю родню, кого пожелает, и едет в Вятку. Да пусть указ о его назначении везде объявят, во всех городах, и с Красного крыльца. Чем больше людей о том услышат, тем менее слухов нелепых будет. И пусть Бобинин объяснит ему, что мы его не в опалу, а на честь посылаем. Чем быть отставленным гетманом, лучше действующим воеводой стать.

   – Хорошо, государь. А что с кошевым-то станем делать? Его впору за караул брать.

   – Ни-ни-ни. Ни в коем случае, Василий Васильевич. Этим мы Сечь разворошим, раздразним. Новую разинщину хочешь? Я по-человечески Серко понимаю, он обижен Москвой, Сибирью, хоть и недолго там был. Это не забывается. Жаль, такого умного человека от себя отвратили.

   – Что ж нам делать с этим «умным человеком», государь?

   – А ничего.

   – Но гетман пишет, что он в открытую сносится с королём.

   – Ну и что? С королём у нас перемирие, пусть сносится. Гетмана за донос поблагодари, но Серко не трогай. Худой мир лучше доброй ссоры, Василий Васильевич. Кошевого Серко Ивана Дмитриевича я запрещаю трогать.

   – Хорошо, государь. Оставим, пусть ворует.

И хотя последними словами Голицын как бы попрекал государя за мягкость, Фёдор Алексеевич сделал вид, что не заметил этого.

   – Теперь, господа бояре, что я хотел сказать. Ныне, поймав на татьбе-воровстве несчастного, мы отсекаем ему то руку, то пальцы, а то и ногу, теша себя мыслью, что, мол, зло наказали.

   – А что, нам с татем целоваться, чё ли? – выскочил, как всегда Тараруй.

Царь, оставив реплику Хованского без внимания, продолжал:

   – ...А того помыслить не желаем, что, отрубив человеку руку, мы лишаем его возможности трудиться, а оставшейся целой рукой он может заняться лишь прежним своим ремеслом – татьбой. Разве в этом корысть государева: множить воров, татей и бездельников?

   – Очень разумно, государь, – сказал Одоевский, и остальные бояре закивали согласно головами.

   – Так вот, я повелеваю отныне членоотсечение отменить на Руси раз и навсегда.

   – Но, государь, – поднялся Милославский, – ежели так рассуждать, то Разину голову напрасно, выходит, отрубили?

   – Ты, Иван Михайлович, путаешь Божий дар с яишницей.

Дума захихикала дружно, все знали, что после женитьбы государя Милославский в немилость попал и над ним не грех и посмеяться.

   – Разин был злодей из злодеев, – продолжал Фёдор, – убивец многажды, за что и лёг на плаху вполне заслуженно. А я веду речь о татях, укравших однажды и попавшихся. Может, я не прав, так пусть скажет кто из Думы.

   – Прав ты, прав, государь, – опять закивали думцы дружно, затрясли бородами.

   – Отсекая руку, мы человека увечим, делаем неспособным к труду, он поневоле становится дармоедом, нахлебником, немогущим даже себя прокормить.

   – Так, государь, истинно так, – неслось с думских лавок.

Фёдор взглянул на подьячего, уже умакнувшего перо, приказал:

   – Пиши. «Которые воры объявятся в первой или двух татьбах, тех воров, пытав и учиня им наказание, ссылать в Сибирь на вечное житьё на пашню, а казни им не чинить, рук и ног и двух перстов не сечь, ссылать с жёнами и детьми, которые дети будут трёх лет и ниже, а которые больше трёх лет, тех не ссылать».

   – А куда ж их девать, которые дети останутся?

   – Передавать на воспитание и кормление близким родственникам, а ежели таковых не случится, писать за монастыри. И ещё, господа бояре, на Москве нищих развелось непочатый край. Стыд головушке. Пешему от них проходу нет.

   – Убогие, государь, что с них взять.

   – Я велю строить для них богадельни, одну в Знаменском монастыре, а другую за Никитскими воротами. От иноземцев стыдно, намедни польскому резиденту у кунтуша рукава напрочь оторвали.

   – Пусть пешим не шастает, – хихикнул Хованский, – целее платье будет.

   – Ох, Иван Андреевич, и всему-то ты присловье находишь.

Тараруй не понял – попрёк это или похвала, на всякий случай сказал:

   – А зачем же я в Думе сижу? Здесь не только думать, но и говорить уметь надо.