Текст книги "Федор Алексеевич"

Автор книги: Сергей Мосияш

Соавторы: Александр Лавинцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 46 страниц)

Глава 20
НЕ ДОРОЖЕ САМОЙ УКРАИНЫ

В Думе сообщение о победе над турками под Чигирином вызвало приятное оживление.

   – Вот так бы всякий раз, – радовался Хованский, в жизни своей на бранном поле терпевший неудачи. – Бить, бить поганское войско. Хвала князю и гетману.

   – Им-то хвала, а вот что с Серко делать, – сказал князь Долгорукий.

   – С Серко надо поступить как с изменником, смерти предать.

   – Нет! – возразил государь. – Не надо забывать, что кошевой Серко – воин заслуженный и народом избранный. А в том, что он с турками в согласие вступил, мы сами отчасти виноваты. Мы же Сечь только на словах поддерживали. Послали однажды жалованье, и то крохи, курам на смех. Разве не верно?

   – Верно, государь, – вздохнул Одоевский. – Но откуда ж денег взять столько?

   – Но вон султан нашёл для этого тридцать тысяч. И пленных у Сечи выкупил за золото.

   – А как же быть с гетманской жалобой? Из письма ясно, что он ждёт наказания кошевому.

   – Мало ли чего хочет Самойлович, а нам надо помирить их, – сказал твёрдо государь. – Сечь и так к нам слабо привязана, а если мы ещё поддержим ссору гетмана с кошевым, что будет? А? Сами толкнём её на союз с ханом или Польшей. Сами. Что молчишь, Матвей Васильевич, разве я не прав?

   – Что ты, государь, – отозвался сразу Апраксин. – Конечно же, прав. Надо только для такого дела послать очень дипломатичного человека.

Царь взглянул на думного дьяка Иванова, возглавившего после ссылки Матвеева Посольский приказ.

   – Ларион Иванович, слышишь, что Матвей Васильевич советует? Есть у тебя такой человек в Приказе?

   – Есть, государь. Это Тяпкин Василий Михайлович. Как в мае воротился из Польши, так доси ничем серьёзным не обременён.

   – В передней его нет?

   – Нет, государь. Он в Приказе.

   – Родион Матвеевич, вели кому там помоложе да на ногу скор позвать к нам Тяпкина.

Тяпкин вскоре явился, запыхавшийся и несколько встревоженный: зачем зван? Но государь встретил его ласковой улыбкой.

   – Здравствуй, Василий Михайлович. Во-первых, поздравляю тебя с присвоением звания полковника.

   – Спасибо, великий государь. Я весьма польщён.

   – Ну, а во-вторых, у нас явилась нужда в человеке, умеющем справляться с тонкими делами. И вот тут бояре едва ль не в один голос заявили: только Тяпкин сможет.

   – Спасибо за столь лестную оценку, государь, но мне бы хотелось знать, что это за дело?

   – А дело вот в чём! У нас гетмана Самойловича с кошевым Серко мир не берёт. И причины у обоих к неприязни веские. Но нам, вернее, державе нашей сие в великий вред оборачивается. Я напишу гетману письмо об этом, а ты, Василий Михайлович, со своей стороны убеди его, что Серко я смещать не стану. Ни по какой жалобе не стану. Довольно с гетмана того, что мы Дорошенко к себе забрали.

   – Но, государь, видно, есть какая-то причина к неприязни. Если меня мирить посылать, то я всё знать должен.

   – Верно, Василий Михайлович. Дело в том, что в Думе как-то решили все жалобы, поступающие с Украины на гетмана, отправлять ему, дабы он знал, что мы ему верим...

   – Вот, вот и Серковы письма ему отправляли, – догадался Тяпкин.

   – И Серковы, увы.

   – Так чего ж тут удивляться. Тут надо Бога благодарить, что Сечь не пошла Батурин промышлять. И кто ж это придумал-то?

   – Ну, это не важно, – сказал Фёдор Алексеевич. – Мы все были хороши.

Но по тому, как закряхтел и заворочался на лавке князь Хованский, Тяпкин догадался: это дело рук Тараруя.

   – Хорошо, я постараюсь, государь. Но впредь прошу письма Серко, писанные тебе, к гетману не отсылать. Это игра с огнём, государь.

   – Да уж теперь-то я и сам догадался. Но это дело, Василий Михайлович, как бы сказать, тайное, что ли. О нём не надо говорить, но делать его надо. А главное, о чём ты должен обстоятельно переговорить в Батурине с гетманом, а в Курске с князем Ромодановским, – это о судьбе Чигирина. Нужен ли он нам? Не обременителен ли? И что с ним делать? Чтоб ты знал, но им не говорил. Серко считает, что Чигирин надо разрушить, что содержание его слишком дорогое, разорительное и бесполезное занятие. Не спеши сам осуждать Серко: если он не прав, то не по злому умыслу.

   – А в Сечь мне не надо ехать?

   – Нет. Этого дела с тебя довольно, Василий Михайлович. В Сечь поедет кто другой по твоём возвращении. Но гетману скажи, что, когда отсюда поедет в Сечь посланец, пусть он, гетман, присоединит к нему своего человека. Дабы из первых рук знать, чем дышит Запорожская Сечь. Да чтоб не дурака какого, а человека смысленого отправил.

   – Хорошо, государь, я исполню всё, как велишь.

   – А письмо мы сейчас напишем, – сказал Фёдор Алексеевич и кивнул подьячему, сидевшему за столом с пером и бумагами. – Пиши.

Государь дождался, когда подьячий напишет превозвышенное вступление, положенное в царском письме, и начал диктовать:

   – «За такие злые поступки Серко воздастся в день праведного суда Божия, но мы, государь христианский милосердный, не допуская его для имени христианского к вечной погибели, ожидая его обращения, те его вины и преступления отпускаем, если он эти свои вины верною службою загладит и к тебе будет так же желателен, как и прежние гетманы. За победу в Чигиринской войне слава и честь тебе, Иван Самойлович, и войску твоему и заслуженные тобой милости наши». Дай подпишу.

Подписав письмо, государь снял Шапку и сказал:

   – А теперь, Василий Михайлович, пожалуй с нами на обед.

Бояре дружно поднялись с лавок и стояли в ожидании, когда из палаты выйдет государь с приглашённым Тяпкиным, чтобы последовать за ними в трапезную.

Тяпкин заехал вначале в Курск к князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому. Князь показал гостю солдатские казармы, кухню и артиллерию. На вопрос о Чигорине отвечал твёрдо:

– Чигорин оставлять ни в коем случае нельзя, тем более разорять его будет бесславно и от неприятеля страшно, и Киев будет беззащитен. Да и сколько жизней за него положили. И вдруг оставлять. Я не согласный.

   – А как в отношении снабжения его ружейным припасом и хлебом?

   – Об этом надо снестись с гетманом.

   – А сколько надо послать туда людей ратных и казаков?

   – И это я не могу один решить, не списавшись с Иваном Самойловичем. Он очень не надёжен на казаков, видимо, надо больше московских ратников. Спишемся. Решим. Отпишем государю.

Из Курска Тяпкин направился в Батурин – гетманскую ставку.

Изрядно пообмяв бока на ухабистых дорогах, прибыл он в Батурин пропылённый, пропотевший. И гетман тут же велел истопить баню для дорогого гостя, прислав ему свежее бельё. А пока тот мылся, платье его было выбито служкой от пыли и очищено от грязи, сапоги начищены до блеска.

   – С лёгким паром, дорогой Василий Михайлович, – приветствовал гетман Тяпкина, широким жестом приглашая за стол, уставленный закусками и бутылками с горилкой. – Садись, перекуси с дороги.

И тут же, взяв бутылку, стал разливать по чаркам горилку.

   – Большое тебе спасибо, Василий Михайлович, за письмо великого государя. Не могу читать его посланий без слёз. Какая чистая душа, какое прекрасное сердце!

   – Да, – согласился Тяпкин, – государь наш душевный человек. Едва дошла до него моя слезница из Варшавы, как тут же меня завалили подарками и двойным содержанием. И я тех соболей тоже слезами окропил, Иван Самойлович. Не веришь?

   – Верю. Отчего ж не верить.

   – Так давай выпьем за его здоровье, за нашего великого государя Фёдора Алексеевича.

   – За государя! – поднял чарку гетман, и глаза его блеснули влагой.

Потом выпили за счастливое прибытие гостя, потом за то, «чтоб все были здоровы».

   – Послушай, Иван Самойлович, что у тебя с этим Серко – нелады? Государь очень, слышишь, очень переживает за вашу ссору. Поладьте вы наконец.

   – Эх, Василий Михайлович, да я бы со всей душой. Суди сам. Я турков бью, а Серко их привечает. Это как?

   – Конечно, плохо. И всё же...

   – Теперь вот Юраска Хмельницкий объявил себя князем Украины. Они уж и с Серко снюхались, Юраска обещал Серко гетманство над всей Украиной.

   – А может, это всё брехня, Иван Самойлович. Вон когда Дорошенко переехал в Москву, поляки такой грязи на него налили, просто жуть. Однако государь теми слухами пренебрёг, и Дорошенко в чести у него до сих пор, и даже, слышал, воеводство ему вятское предлагают.

   – Да нет, про Серко всё правда, я собственными очами зрел, как его казаки перевозили в челнах турков, спасавшихся от нашего оружия. И потом, мне донёс надёжный человек, что в Сечь приезжал татарский бей, который учился в школе и знает языки, и они с Серко долго ходили в кустах, беседовали, и Серко присягнул на верность Юраске.

   – Нет, Иван Самойлович, заглазно судить человека опасно. Вот по моём возвращении поедет в Сечь человек государев, ты к нему своего доверенного пристегни. Да чтоб этот твой доверенный сам, только сам от твоего имени переговорил с Серко, высказав ему эти обвинения. Что ответит Серко?

   – Я Серко и без доверенного насквозь вижу.

   – Нет, Иван Самойлович, то не я советую, государь так советовал.

   – Ну, если государь советует, то пошлю войскового товарища Артёмку Золотаря. Этот парень настырный, всё вынюхает.

   – Ну вот и решили, – удовлетворённо молвил Тяпкин и уж сам потянулся за бутылкой. – Давай выпьем за это.

   – За что?

   – За Артёмкин нюх.

   – Давай, – усмехнулся гетман и выпил вслед за гостем.

   – А пока Серко не будем полоскать, тем более заглазно, – сказал Тяпкин, наваливаясь на холодец. – Не уважаю заглазных ругателей. Не уважаю. А ты уважаешь?

   – Не уважаю.

   – Тогда давай выпьем и за это, – снова стал наливать Тяпкин.

–За что?

   – За неуваженных... нет, за неу-ва-жае-ммых ругателей... тьфу, то есть, чтоб не уважать таких.

После этой чарки Тяпкин понял, что о главном, зачем он послан, о Чигирине, ныне затевать разговор неслед, потому как соображение закачалось, а память назавтра напрочь забудет, о чём говорили. Но надо было сие согласовать с собутыльником:

   – А разговорный... остальный разговорим завтра, – промямлил Тяпкин заплетающимся языком.

   – Хорошо, – согласился гетман и, подозвав слугу, приказал: – Гостя в горницу. Разуть, раздеть, уложить. Й не беспокоить.

Назавтра на свежую голову было приступлено к главному. Правда, перед тем Тяпкин осушил целую крынку рассола, дабы голова была ещё свежее. И вправду, рассол помог. В башке прояснило, как в морозную ночь.

   – Иван Самойлович, государь очень интересуется Чигирином. Можно ли этот город держать или лучше разорить?

   – Нет, нет, нет. Ни в коем случае. Если разорить Чигирин или допустить неприятеля им овладеть, то тогда надо сказать всем народам Украины, что уж они великому государю не нужны. Это разве можно?

   – Нельзя, гетман. Я согласен с тобой.

   – У нас в казацком народе одно слово и дело: при ком Чигирин и Киев, при том и они должны быть в подданстве. Если Юраска Хмельницкий засядет в Чигирине с своими бунтовщиками, то все народы, которые из-за Днепра на эту сторону вышли, пойдут опять за Днепр к Юраске. Но и это не все. А если засядут в Чигирине турки, то султан не будет посылать им через море запасов, они станут брать их с городов и сел этой стороны. И тогда туркам откроется дорога на Путивль и Севск, потому что Днепр будет в их руках.

Тут гетман взглянул на образ Спаса в переднем углу и вдруг заплакал, перекрестился.

   – Мы молим, да избавит Господь Бог и великий государь нас и детей наших от тяжкого басурманского ярма.

   – Т-так, – сказал Тяпкин, стараясь не подать виду, что заметил эту слабость гетмана. – Значит, Чигирин надо держать?

   – Держать. И не уступать ни под каким видом.

   – А как же с оружейным запасом и хлебом? – Это всё подвозить надо. Правда, подводы в Чигирин очень-очень дороги, до четырёх рублей за подводу приходится платить. Оно и понятно, риск великий. Иной раз и половины подвод не ворочается.

   – А как с гарнизоном?

   – В гарнизоне больше московского воинства должно быть. И воеводой должен быть московский начальник. На казаков худая надёжа.

   – Это будет дорого стоить.

   – Да, а кто ж говорит, что дёшево. Но не дороже самой Украины. Не дороже.

Глава 21
НЕЛЮБИЕ С ИНОРОДЦАМИ

   – А вот, государь, от калмыцкого тайши Аюки слезница, – сказал Стрешнев, разворачивая длинную грамоту. – Жалуется он, что донские казаки великие обиды калмыкам чинят, нападают на их поселения, грабят, воруют жён, угоняют скот.

   – А что ж местные воеводы смотрят, – возмутился государь. – Я ж всегда им наказывал: инородцам обид не чинить.

   – А тут вот с Дона сотники стрелецкие доносят, что казаки валят всё на калмыков, что-де они первые грабить начали, а некоторые казаки даже утверждают, что на Дону, мол, есть грамота государева, утеснять калмыков разрешающая.

   – Вот же вруны, – стукнул Фёдор Алексеевич кулаком по подлокотнику. – Василий Васильевич, что посоветуешь сделать, чтоб прекратить это междоусобие?

   – Раз казаки ссылаются на твою грамоту, государь, то ты н напиши им таковую, в которой потребуй замирения. Пошли её астраханскому воеводе и вели не в стол положить, а читать казакам и печать и руку твою казать. Донцов она убедит. Вот с яицкими казаками хуже дело, там разинщиной запахло. Некий вор Васька Касимов взбунтовал казаков, захватил Гурье-городок, взял государеву казну, пушки, порох и засел на Каменном острове со своей шайкой.

   – Это хуже, князь Василий, я с тобой согласен. Надо, наверное, помочь Щербатову. С одной стороны, калмыки с донцами, с другой, – яицкий бунт. Он один не управится.

   – Я, государь, позвал воеводу Салтыкова Петра Михайловича. Его бы надо со стрельцами послать туда.

   – Где он? Салтыков где?

   – Он в передней ждёт.

   – Родион Матвеевич, пригласи Салтыкова.

Воевода Салтыков явился в дверях, положил низкий поклон государю.

   – Пётр Михайлович, как твоё здоровье? – спросил Фёдор Алексеевич.

   – Благодарю, государь, здоров я.

   – На Явке новый Разин явился, как его... – государь пощёлкал пальцами, пытаясь вспомнить имя бунтовщика.

   – Васька Касимов, – подсказал Голицын.

   – Вот, вот, Васька Касимов. Так надо бы тебе, Пётр Михайлович, с твоим полком идти неотложно в Астрахань и погасить в самом зародыше сей пожар разгорающийся. Если удастся взять Касимова, вези его сюда за караулом и в оковах. В Астрахани малолюдно, и Щербатову над ворами промышлять некому.

   – Да, – заговорил Голицын, – пойдёшь через Казань, захвати Мамонина со стрельцами. Они на стругах, и с ворами на море станут управляться.

Тут же была составлена грамота от государя донским казакам, которую отдали Салтыкову для передачи астраханскому воеводе Щербатову Константину Осиповичу.

Получив эту грамоту, Щербатов вызвал к себе голову конных стрельцов Змеева.

   – Вот тебе, братец, государева грамота, не мешкая бери стрельцов и отправляйся вверх по Волге вперехват донским казакам. Читай им, дуракам, вслух, и пусть отправляются на свой Дон к своим куреням.

   – А если не послушают?

   – Послушают, раз ссылаются на государеву грамоту, разрешающую утеснять калмыков. Ну а случись, не послушают, пали из пищалей. Пищаль кого хошь убедит. Грамоте-то разумеешь?

   – Нет, Константин Осипович, не сподобился.

   – А как же ты, сучий потрох, читать её собирался?

   – Дык я считал, вы мне её прочтёте, и я буду, развернув грамоту, чесать по памяти. Казаки-то всё равно неграмотные.

   – А если сыщется среди них грамотей?

–Ну и тем лучше. Я ж буду не из головы выдумлять, а то, что вы мне зачитаете.

   – И ты запомнишь?

   – А то.

   – Тогда слушай. «Божиего милостью от великого государя и великого князя Фёдора Алексеевича, всея Руси самодержца...»– торжественно начал Щербатов. Змеев, склонив голову, внимательно слушал.

   – «...К вам обращаюсь я, ваш государь христианский милосердный, зачем вы, прикрываясь именем нашим, творите зло инородцам-калмыкам, разоряя их селения. Пусть они другой веры, но они верны нам, государю вашему, доказав не однажды на многих ратях эту верность. Ради спасения душ ваших я отпускаю грехи ваши, во злобе сотворённые, но заклинаю Всевышним не творить более зла инородцам, а жить с ними в дружбе и мире. Ворочайтесь к домам своим и острите сабли ваши на недругов моих, а не на слуг государевых. Злом за зло воздавать не велю. Великий государь Фёдор Алексеевич».

   – Ну, запомнил?

   – А как же, Константин Осипович, если хошь я слово в слово весь наш нынешний разговор повторю.

   – Разговор мне не надо, ты давай повтори грамоту государеву.

   – Пожалуйста, слушай. «Божиею милостью от великого государя и великого князя Фёдора Алексеевича, всея Руси самодержца...» – начал без запинки Змеев, повторяя даже и интонации, только что услышанные от воеводы.

Воевода, уткнувшись в грамоту, следил по тексту. И когда Змеев торжественно закончил: «Злом за зло воздавать не велю. Великий государь Фёдор Алексеевич», Щербатов посмотрел на него с удивлением, как будто впервые видел.

   – Ну голова, Змеев, у тебя, голова! И надолго запомнил!

   – На всю жизнь, Константин Осипович. Хочешь, повторю твой прошлогодний приказ по разбою на Волге?

   – Я-то уж забыл о нём. Да и того достаточно, что тут начудесил. Держи грамоту, и всё равно её разворачивай, когда будешь читать.

   – Это само собой, Константин Осипович, казаки меня за грамотея примут. Не боись.

   – Как пойдёшь-то, водой или берегом?

   – Водой вверх, пожалуй, шибко тихо будет. Побежим вершними правым берегом. Эдак-то скорее настигнем, а там для перехвата добуду какую посудину.

   – Ну с Богом. А у нас тут с воеводой Салтыковым другая забота – вор Васька Касимов.

   – Пока он на острове, пусть сидит. Его бить надо, когда на стругах выйдет в море.

   – Знаю. Этот сучий потрох и так у меня уж сколь стрельцов перебил, переранил.

Нагнал Змеев казаков у Чёрного Яра: причалив к берегу двадцать две лодки, варили донцы себе кашу.

   – Здравствуйте, донцы-молодцы, – весело приветствовал Змеев насторожившихся казаков, поднимавшихся от кипящих котлов. – Далеко ль собрались?

   – А како твоё дело. Собрались – подпоясались, варим да хвалим.

   – Кто атаман? – уже серьёзно спросил Змеев.

   – Игнатьев.

   – Давай его сюда.

Подошёл атаман, борода белая, ус чёрный, сабля на боку:

   – Ну чё?

   – На калмыцкие улусы подались, – сказал Змеев, и не понятно, спрашивал ли, утверждал ли.

   – Ну пусть так. А тебе-то что надо?

   – Вас мне и надо. Я вам привёз государеву грамоту, вот она!– Змеев лёгким движением раскатал перед изумлённым атаманом грамоту. – Видишь?

   – Вижу, – признался атаман. – Только я грамоте не обучен.

А уж меж казаками зашелестело заветное: «Царская грамота, царская грамота». И потянулись все поближе к атаману.

   – А есть кто грамотный?

   – Есть, – отвечал атаман и тут же позвал: – Филипп, Филя, подь сюда.

Подошёл неказистый казачок, более на подростка похожий, не на мужа.

   – Филя, вот посмотри, сказывают, это царская грамота.

Филя посмотрел, боясь даже прикасаться к грамоте, посмотрел прямо в руках Змеева. Побледнел, сказал с некоторым испугом:

   – Точно. Вот написано, великий государь Фёдор Алексеевич, а вот и печать царская. Она это. Царская грамота, братцы.

   – Так я прочту вам её, – сказал Змеев.

   – Стой, дай хлопцев собрать. Эй, хлопцы, давай до кучи. Грамоту царскую привезли.

Змеев, сидя на коне, хорошо высился над толпой казаков, но когда поднёс к глазам грамоту, то привстал ещё в стременах на носки, став ещё выше. Читал громко, выделяя каждое слово. Прочёл. В полной тишине скатал грамоту, взглянул вопросительно на Игнатьева: ну?

   – Ну что, хлопцы, – заговорил атаман. – Злом на зло государь не велел воздавать. Прав великий государь, мы христиане. Надо, братцы, назад повертать.

Зашумели, завздыхали казаки:

   – Супротив государя неможно.

   – Сразу рассудил. Смысленый.

   – Оно, конечно, калмыки нам великие пакости творили, но что делать. Тоже государевы слуги.

   – Пойдём домой, хлопцы, поперёк государю грех становиться.

   – Послухай, – сказал атаман Змееву. – Как я понял, ты сотник стрелецкий.

   – Голова.

   – Ну голова, всё едино начальник. Вишь, сколь твоих на буграх-то стоят, да все с пищалями. Уж не на нас ли заряжены?

   – Что ты, атаман, пищали мы на волков захватили, тут их тьма. А кони их дюже полохаются. Я ж к вам один подъехал без пищали.

   – У тебя царская грамота, она сильней и пищали, и пушки потянет, однако. Можешь ехать и сказать государю, что донцы его слухаются. Почитай, теперь весь Дон будет о грамоте гутарить. У меня тут едва не со всех хуторов казаки, около двухсот пятидесяти. Разъедутся, всем перескажут. Так что пусть государь спокоен будет.

Но государю «спокоя», видно, не полагалось. Почти в то же время взбунтовали и ясачные тунгусы. Взбунтовались из-за злоупотреблений ясачного сборщика Юрия Крыжановского, но, как водится, сорвали зло на других. Напали на группу казаков, ехавших из Якутска в Охотск. Как природные охотники, напали из укрытия и внезапно, что и способствовало успеху. Казаков перебили, а обнаружив в возке плачущую женщину, спросили как ни в чём не бывало:

   – Зачем плацес, матка?

   – Ироды, вы ж мужа мово убили.

   – Мы не знали, какая твой муж. Нице, есе много муж будет, матка. Не плаць, не плаць. А иди в Охотск и сказы приказному Ярызкину, цто мы побили казаков за обиды ясацкого сборсика Крызановского.

   – Но мы-то, мы-то при чём, – плакала женщина. – Ясачий сборщик вас обижает, а вы казаков убиваете.

   – Мал-мал осибка высея, матка. Мы думал, он с вами. Так полупилось, матка. Ты слусай, цто говорят тебе, слусай. Скази приказному, цто Крызановский брал с нас соболя добрые, рыси и олени, а с человека по пяти соболей, и малых робят у нас выискал и велел за них нести по соболю. Малый рази охотник? Какой с него соболь? Отбирал соболей силой и плевал в глаза. И жён и детей наших на блудное дело таскал. Осень плохой целовек Крызановский, осень плохой. Сказы приказному, матка.

Не успела «матка» добраться до Охотска и сообщить приказному Петру Ярыжкину о беде, случившейся на дороге, как под стены города явились тысячи тунгусов и стали осыпать город стрелами.

   – Кто их привёл? Кто ими командует? – кричал Ярыжкин, бегая по канцелярии.

   – Говорят, Зелемей продел их. Пустил слух, что казаки в Якутске все перемерли и теперь можно Охотск промышлять.

   – А где этот чёртов поляк Крыжановский? Из-за него всё это началось. Где он?

   – Он запёрся в своей ясачной избе, палит из пищали. Но тунгусы собираются поджигать его, сухой лапник под стены таскают.

Ярыжкин поймал Егорку-толмача.

   – Слушай, иди позови сюда Зелемея, скажи, я говорить с ним желаю. Ступай.

Егорка, ухватив крышку от засольной кадушки и заслонясь ею, как щитом, от стрел, густо летящих, выскочил за заплот, закричал по-тунгусски:

   – Не стреляйте! Не стреляйте! Я к Зелемею.

Пара стрел всё же впилась в крышку, потом по нему не стали стрелять.

   – Зелемей, – сказал Егорка, – приказный Ярыжкин зовёт тебя для переговоров.

   – Не верю я ни твоему Ярыжкину, ни Крыжановскому.

   – Но зачем вы пришли, окружили город, засыпали стрелами?

   – А вот он узнает, зачем мы пришли. Ныне у нас сила.

   – Но Крыжановского-то отпустите в город.

   – Нет. Крыжановский главный злодей, мы его поджарим как куропатку. Хватит, поиздевался.

   – Но что мне сказать приказному? Каков твой ответ?

   – Скажи ему, что Зелемей не песец, который сам в ловушку идёт. Ныне сам Ярыжкин и Крыжановский в капкане. Ха-ха-ха.

Вернулся Егорка-толмач в город ни с чем.

   – Ну? – спросил в нетерпении Ярыжкин.

   – Не придёт. Он считает, что ты его заманиваешь.

   – Эх, якори его, как же ты не смог убедить тунгуса. Это что?

   – Что «что»?

   – Крик какой-то.

   – Это они Крыжановского в его ясачной избе прихватили. Он орёт.

   – Эх, якори его, надо идти выручать полячишку, всё ж живая душа.

А меж тем Крыжановский в избе, в которой тунгусы уже выломали окна, орал истошно:

   – Помо-ги-те-е-е! Спасите-е-е!

Стрелы летели уже в горницу, и бедному сборщику ясака приходилось прятаться за столом, за прилавком, закрываясь мешками с мягкой рухлядью.

   – Ой, матка боска, – лепетал Крыжановский. – Ой, спаси и помилуй. Спасите-е-е!

Пришлось приказному Ярыжкину, облачась в кольчугу и железный шлем, вывести из ворот казаков с пищалями, отогнать тунгусов и спасать насмерть перепуганного сборщика ясака.

   – Эй, якори тебя, сколь говорил, обустраивайся в городе. Не слушал. Вот и попался.

   – Кто ж думал, что эти твари взбулгачатся.

   – Они вон казаков перебили, шедших сюда из Якутска. И все по твоей милости, якори тебя. Теперь как их замирять будем. А?

Фёдору Алексеевичу неможилось, он лежал в постели. Стрешнев читал ему доклад из Якутска:

   – «...А Юрий Крыжановский добрых соболей отбирал себе, а худых для казны государевой отправлял. А приказной Петьша Ярыжкин, зная это, не пресекал зло, а за корысть потворствовал вору, что и возбудило нелюбие инородцев. За такие их дела воровские приговорили обоих бить кнутом нещадно и отправить в даурские острожки и ни к каким делам не определять, кроме чёрной работы. Зелемея, взбунтовавшего инородцев, сыскать и тоже бить кнутом до того, пока не жив будет».

   – Родион Матвеевич! – тихо сказал государь. – Отпиши в Якутск, что я отпускаю вины Зелемею и велю не искать на нём. Наказанием его будет возбуждено всё население, и нелюбие их на нас же обернётся. Напиши, да отправь поскорее грамоту. А то там, вижу, судьи шибко старательные. А от старательных бывает вред хуже, чем от воров. Что там, кстати, насчёт вора Васьки Касимова сообщают?

   – Васька вышел с Каменного острова на стругах на воровский свой промысел. Но был встречен стругами Мамонова и тот побил воров, многих поранил. Оставшиеся бежали к трухменскому берегу. Трухмены их прогнали, тогда они к персам пожаловали на остров разинский Сары. Но и оттуда их шах погнал и многих побил. Оставшихся у Баку захватили вместе с Васькой и отдали шамахинскому хану в рабы. Вот и всё, государь.

   – Ну что ж, Бог им судья. Сами себе судьбу искали. И нашли.

   – Да, государь, не вышел из Касимова новый Разин.

   – И слава Богу, что не вышел. Нам только Разина ещё недоставало ныне. Бог с ним. Кто теперь в Охотске вместо Крыжановского?

   – Данила Бибиков, государь.

   – Каков он?

   – Кто знает. Для пакостей время надо.

   – Ну ин ладно. Будем всё же на лучшее уповать. Но сколь ни смотрю на бунты инородцев, все они проистекают от злоупотреблений наших людей. Кого ж мы ставим над ними?

   – Ставим, Фёдор Алексеевич, тех, кто под рукой окажется.

   – Что-то под рукой у нас то злодей, то тать оказывается.

   – Так ведь даль-то какая, государь. Туда доброго человека калачом не заманишь. Отправляем тех, которые тут уж наразбойничались.

   – Вот и тешим беса, прости. Господи. Так не забудь, Родион Матвеевич, отписать насчёт Зеяемея.

   – Отпишу, государь, ныне ж отпишу.

   – Скажи там, чтоб мне клюквы принесли, что-то на кисленькое потянуло.

   – То к выздоровлению, государь, к поправке. Сейчас распоряжусь.

Стрешнев ушёл. Фёдор Алексеевич прикрыл глаза и не заметил, как задремал, и снились ему инородцы, куда-то бегущие, чего-то просящие. И ему всё хотелось им в лицо заглянуть. Но они отворачивались, никак не давались. «Видно, не знают, что я государь, – думал Фёдор. – Ну и не надо. Не очень-то и нужны».