Текст книги "Федор Алексеевич"

Автор книги: Сергей Мосияш

Соавторы: Александр Лавинцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 46 страниц)

Глава 40
ПРИСЯГА

Бердяев с обозом и конными стрельцами долго добирался до Батурина. В Батурине пришлось задержаться, так как телеги, на которых везли свинец и порох, требовали ремонта.

Угощая Бердяева, гетман говорил:

   – Хоть главный баламут в Сечи и помер, царство ему небесное, семена зловредные, посеянные им, там осталися. Но с новым кошевым, Стягайло, я думаю, можно будет кашу сварить и посев тот серковский зловредный повыдергать.

   – Многое тут будет от тебя зависеть, Иван Самойлович, – заметил есаул Мазепа, сидевший за столом. – С Серко у тебя было нелюбие.

   – А отчего нелюбие-то? Оттого, что Серко к хану да королю более наклонялся.

   – Стягайло как на свою сторону привлечь? Пошли ему клейноды для начала.

   – Э-э, нет, для начала пусть присягнёт государю, а потом уж и клейноды. За этим дело не станет. Как его хоть выбирали-то? – оборотился гетман к Быхоцкому, сидевшему в самом краю стола.

   – Выбирала Рада, Иван Самойлович, выбирали, как и положено. Все хором кричали Стягайло, шапки вверх кидали.

   – Ну, я «хор» ваш знаю. Поставь бочку вина, самого чёрта в кошевые выкричат.

   – Нет, Иван Самойлович, было всё как надо. Да и от Серко Сечь дюже устала. Он ведь такую власть забрал, что на кругу мог любого смерти предать. Никто не смел поперёк ему слова молвить. И чем более слабел от болезни, тем злее становился.

   – Ты чего? – спросил гетман явившегося в дверях слугу.

   – Да там сотник Соломаха до тебя, Иван Самойлович.

   – Соломаха? Вот на ловца и зверь бежит. Давай его сюда.

Сотник Соломаха, стройный черноусый молодец, явившийся в дверях, увидев застолье, было заколебался или сделал вид, что колеблется:

   – Я вдругорядь, гетман.

   – Нет, нет, давай к столу, Михайла, в самый раз подоспел.

Сотнику налили горилки, гетман кивнул ему:

   – Догоняй нас.

Соломаха лихо вылил чарку в горло, даже не поморщась, поцеловал донце чарки, пробормотал:

   – Любая моя, не избудь меня.

   – Не избудет, не избудет, закусывай, – сказал гетман. – Ты, Михайла, отбери из своих дюжину добрых хлопцев, поедешь с царским обозом в Сечь.

   – Я от службы не бегаю, Иван Самойлович, но вот у меня овёс съеден, а писарь – чернильная душа...

   – Разберёмся, – перебил его гетман. – Закусывай и на ус мотай. В Сечи на кругу будешь от меня говорить. Ежели они присягнут государю – будет им и хлеб, и денежное довольствие и от государя, и от меня. Стягайло пообещай клейноды, что после присяги его и всей Сечи я пришлю ему и булаву, и бунчук. Но ежели почуешь, что Стягайло за Серко тянет, ничего ему не обещай. Обойдётся.

   – Да нет же, – сказал Быхоцкий, – если б Стягайло тянул за Серко, его б на Раде не выбрали.

   – Кто вас, сечевиков, знает. Вон доверили вам послов московских к хану провожать, так ваши им такой переполох устроили, что один посол с перепугу сбежал на Москву. Пришлось мне с другим посольством своих до самого Крыма посылать и не велеть в Сечь заезжать.

   – А вести хоть есть оттуда какие? – спросил Мазепа.

   – Да пока ничего хорошего. Мурад-Гирей их уж и ямой припугивал. Слово вроде за султаном теперь. Дай им Бог успеха в деле святом. Одна надёжа на Тяпкина, сей муж с Польшей мир уладил, может, и с султаном договорится.

От Батурина обоз сопровождали уже казаки. Стрельцы были отпущены на Москву в обратный путь.

Сечь не скрывала своей радости, встречая московских посланцев, хотя многие, ощупав возы, сбавляли свой пыл:

   – То запасы ружейные, не хлеб.

Кошевой Стягайло, приняв товары и деньги, созвал старшину и, как поделила подарки Москва, раздал каждому, взяв и свою долю. Увы, новому молодому писарю Петру Гуку ничего не было прислано. И когда все разобрали свои доли, он не выдержал:

   – А мне что?

Стягайло вопросительно взглянул на Бердяева, тот, смутившись, сказал:

   – Но государю доложили, что войсковой писарь у вас Быхоцкий, государь лично вручил ему деньги и подарок.

   – Но Быхоцкий у нас старый писарь, а Гука только что выбрали.

   – Почему же Быхоцкий не сказал о том государю?

   – Быхоцкий? Где Быхоцкий? – крикнул кошевой. – Найдите Быхоцкого.

Старый писарь, видимо поняв свою промашку, случайную или умышленную, потихоньку исчез сразу по приезде в Сечь, спрятался где-то в курене.

Войсковой писарь Пётр Гук не на шутку был оскорблён. И когда начался делёж сукна между сотнями, он отказался в этом участвовать, хотя был обязан это делать.

   – Обиделся Пётр! – Скрёб потылицу кошевой.

   – Ворочусь в Москву, поправим ошибку, – обещал Бердяев.

   – Дорого яичко ко Христову дню. У Петра в куренях много друзей, на кругу будет несладко нам.

   – Всё уладится, – крутил ус гетманский посланец Соломаха. – Я казаков знаю: поорут, покричат, да на то же и сядут.

Круг собрали лишь на третий день, когда было всё поделено. Деньги не раздавали, их бы всё равно на всех не хватило, а оставили в кассе для покупки хлеба и съестного для всей Сечи и конских кормов.

На степень взобрались кошевой, Бердяев и Соломаха. Иван Стягайло, поздравив атаманов-молодцов с царскими гостинцами, предоставил слово посланцу государя.

   – Государь велел передать вам, казаки, что отныне вы не станете творить противных его воле дел и поступков, как это было при кошевом Серко Иване, что будете верны его царскому величеству. А для того вы должны дать присягу на верность ему и целовать крест.

   – А для чего нам присяга? – закричал кто-то в толпе, и сразу посыпалось со всех сторон:

   – Мы государю никогда не изменяли!

   – То всё Серко крутил.

   – Почему нам сукон мало прислано, по пол-аршина досталось?

   – На Дон так шлют и денег, и сукон, и хлебных запасов. Мы против донцов оскорблены.

Соломаха тронул за плечо кошевого:

   – Дай-ка мне словцо, Иван.

   – Вот послухайте, что скажет вам гетманский посланец Михайло Соломаха, – крикнул Стягайло.

   – Атаманы-молодцы, – подкрутив ус и подмигнув весело толпе, начал Соломаха. – Гетман мой забрался на самую высокую башню дворца своего, приложил ладонь вот так...

Соломаха показал, как гетман козырьком прикладывает ко лбу ладонь и смотрит вдаль. Толпа стихла, заинтересованная.

   – ...Глядит гетман в сторону Сечи, считает вас, считает, да всё со счёту сбивается...

В толпе кто-то захихикал, кто-то засмеялся, а один и гы-гыкать начал. А Соломаха лицедействовал:

   – ...Досчитает до ста, собьётся, опять считает гетман, а потом плюнул, позвал меня да говорит, езжай, Михайла, узнай, сколько там хлопцев, на сколько надо хлеба слать да грошей.

Толпа и не заметила, как Соломаха заговорил вполне серьёзно:

   – Так вот, атаманы-молодцы, гетман обещает присылать вам хлебные запасы, только надо написать ему точно, сколько вам в год чего надобно. И деньги будет высылать, которые собирает с аренд. Но только надо вам, казаки, присягнуть государю на верность.

   – Что вы все заладили: присяга, присяга, – закричал какой-то рыжий казак. – Мы вольница, а государю никогда не изменяли.

Но тут выступил кошевой Иван Стягайло:

   – Если кто не хочет давать присягу великому государю, того не неволю. Но я присягу его царскому величеству дам. Потому что у прежнего кошевого Ивана Серко с гетманом Иваном Самойловичем была недружба и непослушание. А было ль оттого хорошо войску нашему? Было хуже некуда. Государева жалованья и хлебных запасов не приходило много лет. А ныне государь зовёт нас под свою высокую руку, обещает содержание. Я присягаю, – повторил кошевой. – И вас зову, коль вы меня выбрали.

Тут к степени выскочил войсковой писарь Пётр Гук и закричал:

   – Старшине вольно присягать. Они ездили на Москву, себе челом жалованье выбили, а войску, чтоб было жалованье, челом не били. За что же нам присягать?

   – Верна-а-а, Петро-о-о, – вопила толпа.

Вдохновлённый этим криком, Гук кинул клич:

   – Не дадим и кошевому идти к присяге!

   – Не дадим, не дади-им! – прокатилось по толпе.

   – Вы что, белены объелись, – пытался уговорить казаков кошевой, но ему в ответ неслось: «Не дади-им, не дади-им!»

Стягайло обернулся к Бердяеву:

   – Серко на них нет, сволочей. Чем к ним добрее, тем они хуже.

   – Не лезь на рожон, Иван, – посоветовал Соломаха. – Им вожжа под хвост попала. Пусть побрыкаются, а писаря в канцелярии поперчить треба.

До самой темноты шумела взбунтовавшаяся толпа, решительно не давая кошевому идти в церковь для присяга.

Они вернулись в канцелярию, там уже горели свечи. Стягайло приказал служке.

   – Нечипор, иди и позови сюда Гука. Да принеси нам чего перекусить.

   – Рыба, чего ж ещё, – отвечал тот.

Гук явился не один, с ним пришёл и Быхоцкий.

   – Ты где ж это был, пропавшая душа? – спросил его Стягайло.

   – В курене первой сотни, – пожал плечами Быхоцкий.

   – Тебя днём с огнём найти не могли. Видел, что отчебучил твой восприемник?

   – Знаю. Я уж ему пенял за это.

   – Ты что ж, Петро, али забыл, как нас тиранил Серко?

   – А при чём тут Серко, – огрызнулся Гук.

   – А при том, что он великому государю всегда козни строил и вас, дураков, за нос водил.

   – А тебя не водил?

   – И мной помыкал, я того не таю.

   – Так ты что, о том времени заскучал? Да? Кто тебя в войсковые писари затащил?

   – Ну ты. Ну и что?

   – Я. Я, дурень, за тебя старался, и Раду уговорил: помощник мне добрый будет. А ты? Впоперёк пошёл. Я завтра сложу с себя атаманство, ты где окажешься? Опять в курене, на своём аршине, блох кормить и вшей давить.

Гук замолчал, видно, угроза кошевого не шутейная была.

   – То, что тебе от государя не было подарка, вон с Быхоцкого спрос. Да и не было, так будет, как Бердяев на Москву воротится. Но чтоб из-за этого бунтовать казаков.

   – Я не бунтовал, – промямлил Гук.

   – А я что, слепой? Твой курень более всех и мутил воду. Мало мы из-за Серко годами на одной рыбе сидели. Ты что, того же хочешь войску?

   – Но присланы же деньги на хлеб.

   – Присланы. А кем? Великим государем, дурак. Он о Сечи печётся, он наш христианский государь. Не хан, не король, а великий государь наш. А ты зовёшь ему не присягать. Кто ты есть после этого? Кто?

Гук молчал, переминаясь с ноги на ногу.

   – Так вот, Петро, ежели завтра ты сызнова затеешь бунт, ей-ей ворочу тебя в прежнее твоё состояние, а там велю войсковому судье судить тебя за неповиновение кошевому атаману.

Меж тем пока Стягайло «перчил» войскового писаря, Нечипор принёс свежежареную рыбу, поставил на стол огромную сковородку.

   – Братцы, – не выдержал искуса Соломаха, – давайте поснедаемо, бо кишки слиплись.

   – Да, да, да, – спохватился Стягайло. – Худой я хозяин, гостей заморил. Сидайте, сидайте, господа. Нечипор, принеси горилки, чарки.

Все уселись вкруг сковороды, один Гук оставался стоять у двери.

   – А ты чего, Петро, – крикнул Соломаха. – Чи, у Бога теля зьив?

   – Иди, сидай, бунтовщик, – молвил миролюбиво кошевой.

Гук сел на краю лавки. Стягайло сам разлил горилку по чаркам.

   – Ну, за что выпьем?

   – Дозволь мне, Иван, – поднялся Соломаха.

   – Дозволяю, – усмехнулся кошевой. – Говори.

   – Я предлагаю выпить, кошевой Стягайло, за твои клейноды. За твою счастливую булаву.

   – Но...

   – Погодь, погодь, Иван, дай кончить Гетман Иван Самойлович велел передать, что как только Сечь присягнёт царскому величеству, так и будет там и булава, и бунчук у кошевого.

Стягайло побледнел, столь неожиданно-нежданно свалилась эта весть на него. Весть, которую до конца жизни ждал Серко, да так и не дождался. А он? Только вчера стал кошевым – и вот уже клейноды, символы его настоящей власти и высокой чести, обещаны.

   – Ну, Михайло, – наконец вымолвил он взволнованно, – да за это, да за такую весть... Дай я тебя поцелую.

Кошевой потянулся к Соломахе, обнял его, расцеловал, расплескав из чарки горилку.

   – Э-э, где пьют, там и льют, – сказал весело, снова наполняя её. – Пьём, братцы.

После второй чарки кошевой поднялся, прошёл к Гуку, полуобнял его.

   – Эх, Петро. Нам ворочают клейноды Ты хоть понимаешь, что это значит?

   – Понимаю, атаман, понимаю.

   – А коль понимаешь, зачем же мне палки в колеса? Петь? А?

   – Прости, Иван, бес попугал.

   – Крестом его, окаянного, крестом гони прочь от себя, Петя. Я прощаю тебя, но и ты ж на меня сердце не держи.

Назавтра дивились казаки, как войсковой писарь, взобравшись на степень, стал звать казаков к присяге. И сам вместе с кошевым и есаулом пошёл первым целовать крест великому государю на верность. А за ним и его курень.

Сечевому попу отцу Арсению в тот день подвалило работы, ибо крест, который целовали казаки, держал в руках ор и каждому, осеняя крестом, говорил нравоучительно:

   – Не порушь креста, сын мой, не бери греха. Где крест, там сила, где грех, там нечистый.

К вечеру крестоцелование окончилось и кошевой распорядился выдать каждому присягнувшему по доброй чарке горилки. Атаманы-молодцы пили, а выпив, пеняли:

   – Ось с цего треба було и починаты. Га-а!

Глава 41
ИВАН ВЕЛИКИЙ И ЦАРЁВ НАКАЗ СОБОРУ

Кремлёвский Иван Великий – самый высокий в Москве, главу его золотую отовсюду видно, и москвич мигом находит его взором, когда вспоминает о Всевышнем и когда хочет попросить у него чего-нибудь: доброго дня, удачи в покупке или продаже, счастливой дороги, верного товарища, дармовой чарки или денежки, которую какой-нибудь разиня обронил для него. Хошь не хошь, и Ивану Великому поклонишься.

В Крещение в Москве было хоть и холодно, но солнечно Снег под ногами поскрипывал, на реке проруби парили; на площадях толпился народишко, кто с делом, а кто и так просто, любопытства ради. На Ивановской площади закричал кто-то:

   – Еля, снег!

Все головы задрали. И впрямь, какие-то белые хлопья вкруг Ивана Великого трепыхаются в воздухе.

   – Какой же снег с ясного неба?

   – То не снег, братцы!

   – А шо ж?

   – То листы.

Все стадом бараньим кинулись к Ивану Великому хватать листки, летящие с неба: уж не Всевышний ли рассыпал их москвичам в назидание?

   – Кто грамотей? Что в листках-то?

   – В них молитвы.

   – Вот то-то. Он напоминат нам.

   – Кто – он-то?

   – Дурак, забыл, кто на небе-то.

И вдруг словно из-под земли стрельцы явились. Несколько побежало к Ивану Великому, другие принялись отнимать листки.

   – Не читать? Не читать! Как так – не отдашь? Кнута захотел?

А кому ж кнута хочется: «Бери уж, всё едино я неграмотный» Но некоторые, самые ушлые, совали листки за пазуху или в рукав: «А у меня нет, не досталось» Не станешь же всякого обшаривать, да ещё и найди его, листок-то. Но большинство отдавали без прекословия: «Бери от греха».

А бегавшие к колокольне стрельцы волокли уже мужика оттуда.

   – Пымали голубя. Ишь, стервец, вздумал народ мутить!

   – Кого пымали-то?

   – Да Гераську Шапошника.

   – За что?

   – Как «за что»? Это ить он с колокольни те листки кидал.

   – А я думал...

   – В это время ветер дунул.

   – Куда ж его?

   – Известно куда, к Сытою в подвал спину причёсывать. Молитовки-то старого письма, раскольничьи. За это, брат...

   – «...А под кнутом тот Герасим Шапошник оговорил Антошку Хворого, с которым они переписывали те листки запретные», – читал дьяк монотонно опросные листы, присланные с Разбойного приказа из застенка.

Читал-то монотонно, несколько даже усыпительно, но в Думе в этот раз никто не засыпал. Уж больно событие-то ошеломительное. Всегда думалось, что раскольники где-то далеко в Сибири, на Дону ли народишко мутят. А тут на вот те, в самой столице у государя под боком, у патриарха под носом вынырнули.

   – «...А Антошка Хворый на дыбе оговорил Осипа Сальникова, у которого на дому пели часы по старым книгам[45]45
  ...пели часы по старым книгам. – Часы – богослужение 1, 3, 6. 9 часов дня.


[Закрыть], пекли просфоры и после часов раздавали людям, которые их ели и вменяли в святость. А Сабельников, узнав о случившемся, ударился в бега, и пока в нетях числится».

После зачтения опросных листов, царь, да и вся Дума на патриарха воззрилась, ожидая слова его, дело-то веры касаемо, и ему как местоблюстителю святого престола решать надлежит.

Иоаким во всё чтение сидел туча тучей и заговорил не сразу, несколько помедлив:

   – Это всё семя аввакумово, хоша и в яме в Пустозерске сидит, а рассеивает по всей державе плевела сии зловредные.

   – Не понятно, чё мы с ним вожжаемся, – заговорил Хованский. – Он из священства извержен. Извержен, отец святой?

   – Давно уж, – отвечал Иоаким.

   – Так на плаху его, а ещё лучше – на костёр, да и вся недолга.

Теперь все на государя смотрели, ему ведь решать: смерти или живота первеющему раскольнику. В таком деле государь волен. Но Фёдору Алексеевичу не хочется нарушать отцову волю. Как он решил, пусть так и будет. Воля покойного – закон для живущего наследника.

   – Я думаю, патриарху надо Собор сзывать, – заговорил царь. – А Собору крепко думать о делах церковных, об укреплении веры. Перед святыми отцами я и скажу наше слово.

Государь поднялся с престола, что означало окончание сидения, но Хованский в нарушение этикета всё ж спросил:

   – А что ж с Гераськой и его поспешителем делать?

   – Судить градским судом.

Патриарх в неком удивлении взметнул вверх брови, но смолчал, ему ли в его сане за Тараруем следовать. Хотя ждал он от государя решения отдать возмутителей церковному суду. Но Фёдор знал, что церковный суд постановит: «Виновны в неправоспавии» и пошлёт всех на костёр, а народ скажет: «Так царь велел». Ох, как не хотелось Фёдору Алексеевичу убивцем слыть.

И уж на следующий день были разосланы патриарший грамоты во все митрополии и епархии с требованиями владыкам торопиться в столицу на Вселенский Собор Русской земли. Съезжались митрополиты, архиепископы, епископы да архимандриты с игумнами. За дальностью не мог прибыть в срок лишь митрополит Сибирский Павел.

Фёдор Алексеевич обстоятельно готовился к Собору, на котором решил выступить. Каждый вечер садился к столу и писал. В верхней горнице не стал появляться, не до того было. Но когда в кабинет приходила жена, читал ей написанное, спрашивал:

   – Ну как, Агаша?

–По-моему, хорошо, – улыбалась Агаша. – Сочинитель ты, Федя, изрядный.

   – Ну а чтоб ты советовала ещё добавить?

   – Надо бы где-то вписать про нищих, что по улицам кишат.

   – Это уже решено, Агашенька, всех приберём, для них специальные дома строятся.

   – И ещё, очень нехорошо, когда сами иереи пьянствуют и, того хуже же, валяются в луже рядом со свиньями. Представляешь?

   – Вот это ты верно заметила, – засмеялся Фёдор. – Спасибо, милая, обязательно про это впишу. Действительно, какое будет у верующего радение при виде попа в луже?

Государь доволен, когда жена подаёт дельный совет, искренне радуется этому и нередко именно по её подсказке пишет указ, который выносит на Думу, а уж там-то приговорят без всякого прекословия. Именно по жениной подсказке он издал указ, запрещавший одевать для позора ратных людей, бежавших с поля боя, в женские охабни.

   – Феденька, человек и так уже унижен этим бегством, а ты его ещё и платьем позоришь.

   – Правильно, Агашенька. Умница.

И назавтра, почти слово в слово повторив в Думе её слова, царь получил полную поддержку в отмене позорящего ратных людей обычая.

И опять же, когда все записи были готовы, Фёдор прочёл их жене. Она, подумав, сказала:

   – Хорошо, Федя, но у тебя всё в куче, оттого теряется главное, для чего сие говорится.

   – Поясни, Агашенька, что ты имеешь в виду?

   – Надо главные мысли отделить одну от другой. А как? А очень просто, нумерацией. Во-первых, во-вторых и так далее.

   – А ведь, сдаётся, ты права, милая.

И Фёдор сидел весь вечер при свечах, выделяя основные мысли из своего предстоящего выступления перед отцами Церкви. Выделяя и нумеруя их, как советовала жена. Набралось их пятнадцать, главных, и государь был доволен, что приведено всё в точную систему и порядок. Предстояло переписать набело, для чего можно было вызвать подьячего, но Фёдор решил сам всё переписать, разумно рассудив: «Перебеляя сам, текст хорошо запомню и тогда не придётся в бумагу заглядывать».

Для того на следующий день послал Языкова в Думу сказать, что ныне «сидеть в ней не будет, ради завтрашней речи на Вселенском Соборе».

И на следующий день в сопровождении ближних бояр и стрелецкой охраны отправился царь на патриарший двор, где ещё при входе был встречен самим Иоакимом. Сбросив бобровую шубу на руки Лихачёву и отдав ему же шапку, государь прошёл в зал, где за длинным столом сидела вся церковная верхушка Руси. Седовласые владыки приветствовали молодого царя стоя, и, пожалуй, не в одной убелённой голове шевелилось потаённое: «Молод, вельми молод самодержец и чему он может научить нас, умудрённых жизнью и святыми книгами? Чему?»

Однако после благословения патриарха московского и всея Руси и освящения предстоящего великого собрания слово было предоставлено Великому государю Великия, Малые и Белыя Руси самодержцу и великому князю Фёдору Алексеевичу.

Государь вышел к кафедре, разложил листы бумаги, но заглядывать в оные не стал, заговорил негромко, изредка покашливая от внутреннего волнения:

   – Святые отцы, вы собраны здесь, дабы решить важнейшие дела веры нашей, которая в последнее время подвергается тяжелейшему испытанию. Вы должны изыскать пути ограждения Святой Церкви от умножающихся её противников и шатания в вере Ибо шатание в вере расшатывает и основы державы нашей. Посему я возлагаю на Собор обсудить следующее Первое, увеличение числа епископий при митрополитах и дабы не было меж ними церковного разгласия, что ведёт к усилению влияния раскола.

Второе, многие неразумные люди, оставя святые церкви, поделали в домах своих мольбища, где совершают противное христианству действие. Это ваша, святые отцы, задача воротить их в лоно Святой Церкви. Третье, привести в надлежащий порядок дела монастырские, где монашество зачастую вместо душевного спасения ударилось в пьянство и другие прегрешения, чем нимало отвращает верующих от Себя и веры христианской. Надо воротить монастырям их святое дело – прибежище больным и немощным старцам.

В-четвёртых, по требованию православных замежных жителей надо посвящать христианских священников и в этих местах. Не бросать единоверцев на волю случая.

В-пятых, подумайте, отцы святые, о наказаниях за нарушение иереем долга службы, а сие, увы, происходит сплошь и рядом даже и в Москве.

Переглядывались митрополиты, слушая царя, не смея перебивать его, обменивались лишь выразительными взглядами: «Смыслен государь, смыслен, слава Богу, и очень разумное молвит».

   – ...И наконец, девятое, пора во всех городах устраивать пристанища для нищих, как это делается ныне в Москве, где строятся две богадельни: одна в Знаменском монастыре, а другая за Никитскими воротами. Увечных, старых, больных помещать туда, ленивым изыскивать работу, отвращая от нищенства.

Десятое проистекает из предыдущего: надо запретить сбирать нищим милостыню в церкви во время службы, что мешает молящимся общаться с Богом. Если решится на местах вопрос с нашим девятым предложением, то с ним отпадёт и десятое наше пожелание.

По одиннадцатому нашему предложению, святые отцы, подумайте над тем, чтоб на кладбищах при храмах изб и амбаров не ставить бы, ибо кости предков в покое пребывать должны По двенадцатому – я бы запретил в храмовые праздники пропускать в монастыри людей со всякими харчами, и особенно с хмельным питьём.

Пятнадцать предложений высказал государь перед Собором, призывая подумать святых отцов и принять решения, которые бы носили обязательный характер не только для служителей Церкви, но и для всех христиан Руси.

   – ...Пятнадцатым моим советом будет для вас, святые отцы, пожелание: для изъятия старопечатных книг, сеющих смуту в сердцах верующих, изыскать возможность заменять их бесплатно новыми при добровольной сдаче старых. Конечно, не все сдадут, но многие, если замена сия будет проводиться с доброжелательством, а не со злыми попрёками. Будьте, святые отцы, строги к себе и добры к пастве вашей, даже если она заблудшая и ослеплена лжеучением. Снимайте пелену с их глаз не бранью и злопыхательством, но лишь добросеяньем. Любите людей искренно, как заповедовал это нам Христос, и не только по долгу, а и по сердцу вашему умудрённому.

Окончив речь, государь удалился Собор продолжал свою работу…

А в сие время в застенке помощники Сысоя отливали холодной водой Осипа Сабельникова, потерявшего на дыбе сознание. Попался-таки беглый, аж под Костромой.

Дьяк выговаривал Сысою:

   – Дубина стоеросовая, я ж просил не до смерти. С кого я буду дознание сымать? С тебя?

   – Так он вроде дыхает, – оправдывался кнутобоец.

   – А что толку что дыхает? Мне разговор нужен, а не дых.

Но нынче для разговору несчастный Осип уж негож был и потому дьяк расстраивался, а ну запросит завтра Дума опросный лист, а в нём пусто. Изругав ещё Сысоя как следует, дьяк сел к столу и ваялся за сочинительство. На вопросы уж наторён был, с ответами труднее получалось, но всё ж со скрипом пошло-поехало, поначалу тихо, а посля и дюжей. И это обнадёживало.