Текст книги "Федор Алексеевич"

Автор книги: Сергей Мосияш

Соавторы: Александр Лавинцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 46 страниц)

Глава 31
ПОПЫТКА – НЕ ПЫТКА, БАТОГИ В ЗАЧЁТ

Гетманское длинное и обстоятельное письмо государю и прочёл сам же Украинцев, едва воротился из Малороссии. Так велел князь Голицын:

   – У государя могут возникнуть вопросы, на которые никто, кроме тебя, не ответит.

И точно, после прочтения письма Фёдор Алексеевич поинтересовался:

   – Как здоровье гетмана?

   – Я не справлялся, государь, но он не жаловался. На вид вполне крепок.

   – Ну и слава Богу, – перекрестился государь. – Его мнение для нас главнейшее по турским делам. Теперь мы можем вполне спокойно посылать наших послов к хану.

Василий Васильевич, кого ты хочешь послать в Крым к Мурад-Гирею?

   – Посланником поедет Сухотин и помощником ему дьяк Михайлов.

   – Люди надёжные?

   – Да вроде исполнительные. По крайней мере в Приказе бумаги у них всегда в порядке.

   – А язык татарский ведают?

   – Ведают, государь, оттого и посылаю.

   – Пожалуйста, князь, сам подробно объясни им их задачу. Ни в коем случае чтоб не лезли с ханом на ссору. Притязаний хана с порога пусть не отвергают. Лучше пусть уклоняются от прямых ответов: «мы подумаем», «мы доложим», чем отвечать грубо и непримиримо. Главное, им доверено начать переговоры о мире и их святое дело оберечь сей хрупкий сосуд, не разбить. Разобьют, заплатят боком.

   – Хорошо, государь, я их наставлю.

   – Что там поляки?

   – От короля приехали послы Бростовский и Гнинский.

   – С чем пожаловали?

   – Да всё с тем же. Что-де если великий государь соединит войска с польскими, то король разорвёт мир с султаном.

   – Ишь ты, уж не пронюхали ли, что мы с турками мира ищем?

   – Возможно, государь, возможно. Это узнать они вполне могли через волохского господаря. И видимо, не хотят мира меж нами и султаном. Вот и зовут нас в поход на него. Но и это не всё, государь.

   – Что ещё?

   – Король помимо соединения войск просит у нас на военные издержки ежегодно по двести тысяч рублей.

   – По сколько, по сколько?

   – По двести тысяч.

   – Хэх, – усмехнулся царь, – как им это число понравилось. Двести тысяч содрали с нас за Киев. А тут ещё за неведомо какой союз по двести в год алкают. У короля губа не дура. Прав гетман, что не советует с ним в союз вступать. У Ивана Самойловича нюх на обман. А что ты им ответил, Василий Васильевич?

   – Сказал, доложу государю. Но что и ты, мол, без комиссии сего вопроса решить не можешь. А комиссия заседать будет лишь в грядущее лето.

   – Спасибо, князь. Правильно ответил, можешь то же сказать и от моего имени. И отправить в обрат с пожеланиями королю здоровья и всяческих успехов. Вот так же вежливо научи и Сухотина с ханом говорить, никаких невыполнимых требований. И обязательно снабди Сухотина мягкой рухлядью для подарков: соболей, бобров и чего там ещё. Без подарков они до хана не доберутся.

– Я знаю, государь.

Ради бережения посланников и их ценного груза поскакали с ними десять конных стрельцов, проводили их до Батурина. От Батурина их уже охраняли казаки, в начале пути левобережные, в конце пути запорожцы. И хотя запорожцам было хорошо заплачено за охрану посланников, дьяк Михайлов всю дорогу трясся от страха.

   – Ох, Иван, ограбят они нас.

   – С чего ты взял? Это ж охрана.

   – Ты глянь на их рожи, чистые разбойники.

   – Кошевой за нас головой перед государем отвечает.

   – Что мне его голова, если свою потеряю.

Однако до реки Альмы, где располагалось становище для посланников, они добрались вполне благополучно. Мало того, Михайлов сумел в пути даже подружиться с одним из запорожцев Нечипором, которого угощал калачами на днёвках, втайне надеясь иметь в его лице защитника, если начнётся ограбление. Нечипор вполне прикормился около дьяка и с удовольствием исполнял его нехитрые поручения – принести воду, нарубить дров, покормить коней.

Татарин, встретивший их на становище, показал им какой-то сарай, сляпанный из дикого камня, в котором не было окон и свет попадал лишь через дверной проем, не имевший двери, и через дыры в крыше. Потолка у сарая тоже не было.

   – У вас разве нет чего получше? – спросил Сухотин вполне миролюбиво, памятуя о наказе Голицына: не лезть на ссору.

   – Ничего нет, – отвечал сердито татарин. – Здесь все посланники живут.

Подаренная шкурка бобра смягчила хозяина становища, и он от щедрот своих показал, где можно было взять солому для постелей. Солому для дьяка и Сухотина приволок Нечипор, навалил в углу сарая. Михайлов, почувствовавший себя хозяином запорожца, приказал ему:

   – Ляжешь около меня, Нечипор.

   – Добре, – согласился тот.

Расстелил поверх соломы потники, сунул под головы сёдла и мешки, а дьяку предложил накрыться своим зипуном.

   – Ночью холодно будет.

   – А сам чем укроешься?

   – Я привыкший и так, – отвечал запорожец.

Михайлов радовался, что в столь ужасном месте обрёл себе слугу, добровольного, великодушного. Сухотин тихонько ругался:

   – Чёртова татарва, этакие хоромы для посланников уготовили. У нас свиньи в лучших живут.

   – Надо завтра хану заявит решительный протест, – сказал дьяк.

   – Ты забыл, что Голицын наказывал: никаких ссор и требований.

   – Но он же не думал, что нас разместят в сарае, не в доме.

Среди ночи дьяк проснулся от сильного зуда. Зуделась грудь и плечи. И он догадался, что с нечипоровского зипуна на него наползли вши. Михайлов сбросил его с себя, выругался по адресу запорожца: «Окаянный казак, чтоб ему пусто было».

Однако не только вши алкали свежей крови московских посланников, в сарае обнаружилось скопище блох. Отчаянно чесался и Сухотин, из последних сил цепляясь за ускользающий сон. Лишь Нечипор да его товарищи дружно задавали храпака, оставляя без внимания укусы паразитов.

Вдосталь начесавшись и наворочавшись, дьяк перед рассветом снова забылся тревожным и беспокойным сном. Проснулся он от крика:

   – Коня покрали!

Все, вскочив, выбежали из сарая. Коней с вечера привязали к верёвке, которую натянули сами же запорожцы между двумя деревьями. Не было сухотинского гнедого жеребца.

   – Шукаемо, – скомандовал старший из запорожцев и первым кинулся седлать своего коня. – Ты скачи сюда, ты – сюда, Нечипор, ты скачи на полуночь. Гладить в оба, у гнедка на лбу пятно белое.

Михайлов, поняв, что сейчас охрана разбежится и скорее всего более уже не воротится, крикнул:

   – Нечипор, погоди, я с тобой.

Он кинулся в сарай за своим седлом, воровато оглянулся и, убедившись, что никого нет, выхватил из мешка несколько шкурок соболей, сунул за пазуху.

Обескураженный Сухотин стоял по-прежнему на том же месте.

   – Не беспокойся, Иван, – утешил его, пробегая, дьяк. – Найдём! Поймаем татя.

Нечипор помог дьяку заседлать коня и даже подсадил в седло. Они поскакали на полуночь, как и приказал Нечипору старшой. Версты две они гнали коней вслань, потом Михайлов крикнул:

   – Побережём коней, – и перевёл своего на шаг.

Нечипор тоже попридержал своего, поравнялся с дьяком.

   – Слушай, Нечипор, – заговорил Михайлов, – я хочу воротиться назад.

   – На становище?

   – Нет. В Москву.

   – Це дило хозяйско, – пожал плечами запорожец.

   – Ты проводишь меня до Сечи?

   – Оно бы можно, – замялся Нечипор, – но как хлопцы...

   – А что хлопцы? Они вчетвером остались, и с Сухотиным, ты один провожаешь меня. Я же плачу тебе за это. Скажешь, что, мол, дьяк захотел воротиться, я, мол, его сопровождал. В конце концов, я за тебя кошевому слово замолвлю. Ну?

   – Ну ежели так, то я согласный.

   – Ты видишь, как нас встретили, – продолжал Михайлов, пытаясь даже перед собой оправдаться за своё бегство. – Хуже последних собак. Это одного коня угнали, а если бы всех? Что тогда? Если найдут коня Сухотину, он тоже там не останется, он тоже возмущался, что разместили как свиней.

   – Эдак, эдак, – соглашался Нечипор, понимая, что, соглашаясь во всём с дьяком, он получит с него добрую плату за охрану. А если начнёт спорить, то может отхватить «дулю с маком». Лучше соглашаться: «Эдак, эдак».

Князь Голицын докладывал государю дела крымские:

   – «...Дьяк Михайлов, испугавшись тех татей, сбежал от Сухотина, и тому пришлось одному вести переговоры. Ему было заявлено, что татарская земля доходит до тех пор, до которых ступало копыто татарских коней».

   – И до куда же они считают ступало их копыто? – спросил царь.

   – До самой Роси.

   – Ох ты! Татарские копыта и у Москвы копытились, что ж они этого не возжелали, – заметил с сарказмом Фёдор.

   – В общем, всё Правобережье они считают своим вместе с Сечью. Сухотин говорит, что они не хотят уступать и пяди.

   – Надо посылать, Василий Васильевич, кого поопытнее. Раз от переговоров не отказываются, рано или поздно пойдут на уступки.

   – Я хочу послать Тяпкина Василия Михайловича. Этот муж опытный, а за государев интерес насмерть стоять будет.

   – Я знаю, Василий Васильевич, он много сил положил и к договору с поляками. Только, пожалуйста, дай ему на подарки и на проезд побольше. А кого с ним хочешь послать?

   – Он просит Никиту Зотова.

   – Это который крестника Петра пестует?

   – Его самого, государь.

   – Надо будет с мачехой Натальей Кирилловной поговорить, чтоб отпустила.

   – Поговори, Фёдор Алексеевич, дело ведь важное, а у Зотова почерк добротный, для договора аккурат годится, и упрямства тоже у него хватает. Этого тати не испугают.

   – А что, ты, князь, наказал ли Михайлова за побег из Крыма?

   – Наказал, государь. Велел всыпать ему сто бататов.

   – Что уж так густо-то, Василий Васильевич, хватило бы и половины.

   – Ничего. Вытерпел. Зато дольше помнить будет.

Глава 32
ПОКА НЕ СПИТ ЦАРЬ

День был нелёгким для государя. В полном царском облачении (а оно не из лёгких) участвуя в крестном ходе, после которого добавилось щедрое угощение у патриарха, Фёдор утомился и поэтому, добравшись до своих покоев, искренне радовался в предвкушении отдыха и ещё чего-то, о чём хотелось помыслить одному в тишине царской опочивальни.

Постельница Родимица взбила пуховые подушки на царском ложе, пригласила ласково:

– Лягай, дитятко. Почивай с Богом.

Для Родимицы, отвечавшей и ныне за царскую постель и стелившей её когда-то ещё малолетнему царевичу, Фёдор и в двадцать лет останется «дитяткой». Правда, теперь уже она не «размовляла» с ним страшных сказок, но по-прежнему нежно любила его, как родного сына. И Фёдор же, рано потерявший родную мать, был накрепко привязан к Родимице и отвечал ей взаимностью. И всегдашнее её обращение к нему «дитятко» согревало душу юного царя, устававшую от напыщенных «великий государь» или «царское величество».

Правда, с взрослением Фёдора Алексеевича Родимица уже не спала в его опочивальне, располагаясь в соседней комнатке, но приготовление постели для «дитятки» не уступала никому, даже постельничему боярину Языкову. И если тот иногда во исполнение своих должностных обязанностей касался царского ложа, Родимица всё равно переделывала по-своему, ворча при этом на боярина:

   – У тебя, Иванко, не руки – крюки.

И боярин не сердился на старуху, не мог, не имел права такого. Он довольствовался тем, что спал в царской опочивальне у государева ложа на овчинном тулупе.

Но вот погашены все свечи, оставлена лишь лампада у образов, и Родимица, покряхтывая от старости и бормоча молитвы, удалилась к себе. И в царской опочивальне наступила тишина.

Боярин Языков чутко прислушивается к дыханию государя, дабы не упустить момента, когда он уснёт и тогда можно и самому засыпать безбоязненно. Пока не спит царь, постельничий обязан бодрствовать. Фёдор Алексеевич, слава Богу, из быстрозасыпающих, и постельничему недолго приходится «лупать» очами в темноту. Но ныне что-то не спится государю, ворочается, вздыхает.

«Уж не заболел ли?» – думает Языков, но спросить не решается, дабы не нарушить опочивальную тишину. И вдруг сам государь окликает его:

   – Иван Максимыч? А, Иван Максимыч?

   – Что, государь?

   – Ты не спишь?

   – Как можно, Фёдор Алексеевич. Разве я позволю себе поперёд тебя.

   – Ты же был на крестном ходе?

   – Был, Фёдор Алексеевич, за тобой следом шёл.

   – Помнишь, перед входом в храм о правую руку девушки стояли.

   – Помню, государь, – отвечал Языков, смутно начиная догадываться о причине внезапной бессонницы царя.

«Слава Богу, наконец-то девушки его заинтересовали, – думает радостно постельничий. – Давно пора. Самодержцу без жены никак нельзя. Династию подвергать пресечению грех великий, а державе смута и шатание».

А Фёдор продолжает пытать негромко:

   – А ту, у которой на очелье кокошника жемчуга были, помнишь?

   – Помню, государь, – отвечает Языков, хотя никакого очелья, да ещё с жемчугом, он не помнит, но не хочет огорчать молодого царя, надеясь, что тот назовёт более заметную примету или обстоятельства.

   – Очень красивая девушка. Правда?

   – Очень, государь, – согласился Языков, до ломоты в висках пытаясь вспомнить, какая же из группы девушек заинтересовала государя. Какая из них показалась ему красивой?

   – Ты завтра, Иван Максимович, узнай, пожалуйста, чья она.

   – Хорошо, государь, – отвечает Языков, заранее впадая в отчаянье: где искать? Вся эта кучка красавиц разлетелась по Москве и наверняка вместе никогда не соберётся. Которая из них?

   – А с кем это она рядом стояла? – спросил Языков государя, пытаясь найти хоть какую-то зацепку для поиска.

   – Рядом не знаю, но за ней стоял наш думный дьяк Заборовский, кажется.

«Слава Богу, есть с кого начать, – обрадовался Языков. – Завтра возьму дьяка за жабры, пусть вспомнит, что за девушка стояла перед ним с жемчужным очельем».

Утром, облачась с помощью Языкова и комнатного стольника Лихачёва, государь напомнил постельничему:

   – Иван Максимыч, ты не забыл?

   – Всё помню, Фёдор Алексеевич, сегодня же узнаю и доложу.

Лихачёв не осмелился при государе спросить, о чём речь, но едва они остались с постельничим наедине, тот сам рассказал ему всё.

   – Слава Богу, – перекрестился радостно Лихачёв. – Не придётся невест со всего царства свозить. Одна понравилась – это хорошо. Эта будет наша.

   – Наша-то, наша, но как её найти, вот закавыка.

   – Не боись, Иван. Найдём. Раз стояла у Успенского собора, да в жемчугах, значит, не из черни, слава Богу. Начнём с Заборовского. А ну как он помнит её.

Думного дьяка Заборовского нашли в передней, подсушился к нему Языков.

   – Иван Васильевич, ты вчера во время крестного хода стоял около Успенского собора.

   – Ну, стоял, ну что?

   – Около тебя девушка была, на кокошнике у неё жемчужное очелье. Часом, не знаешь, чья она?

   – Знаю.

   – Чья? – едва не подпрыгнул от радости постельничий, что так скоро наткнулся на искомое.

   – Это моя племянница, то бишь моей жены.

   – Как зовут?

   – Агафья. Агафья Семёновна Грушецкая.

   – Она, надеюсь, не замужем?

   – Пока нет.

   – Что значит «пока»? Сговорена, что ли?

   – Сговорена.

   – За кого?

   – За сотника стрелецкого Прокопа Понькина.

   – Вот что, Иван Васильевич, никаких Прокопов. Твоя племянница приглянулась государю.

   – Государю? – вытаращил глаза дьяк.

   – Да, государю Фёдору Алексеевичу. И наперёд заруби себе на носу: всем сватам – от ворот поворот. Понял?

   – Понял, Иван Максимыч, – кивал головой ошалевший от новости дьяк. – Как не понять, такое счастье Агашке свалилось.

   – Смотри! Ежели что, кнута схлопочешь.

   – Да ты что, Иван Максимыч, али я враг нашей дитяти. Не изволь беспокоиться. А Понькина и близко не подпущу.

   – С Понькиным мы разберёмся. – Языков оборотился к Лихачёву: – Кто ныне у нас начальник Стрелецкого приказа?

   – Князь Хованский. Он только что Приказ от Долгорукого принял.

   – Ступай к нему, Алексей Тимофеевич, пусть он этого сотника Понькина в какую-нито Тьмутаракань зашлёт.

Тараруй был в Приказе и принял Лихачёва в своём кабинете. Что от него требовалось, на лету схватил.

   – Так Прокоп Понькин, говоришь? Не изволь беспокоиться, Алексей Тимофеевич, я ещё не зрел его, но завтра же сыщу и отправлю в полк черниговский или киевский. Сотник нам не помеха.

Хованский вскочил, забегал по комнате, потирая в возбуждении руки.

   – Так, значит, Агафья Грушецкая. Каюсь, не знал такой, не знал. Видно, род захудалый какой-то, – вдруг захихикал Тараруй.

   – Ты чего, Иван Андреевич? – удивился Лихачёв.

   – Ой, Алексей Тимофеевич, Милославскому-то сие не по шерсти будет. Взовьётся царёв дядя, взовьётся.

   – А при чём он-то?

   – Как же, он за государя свою какую-то родственницу прочил.

   – Ну мало ли, – пожал плечами Лихачёв. – Государь волен сам выбирать, не отрок уж, чай. А что до Милославского, то ему можно и не сказывать.

   – Это само собой, – отвечал Хованский.

Хотя как же было Тарарую удержаться от такого соблазна – первым сообщить Милославскому о пренеприятнейшей для того новости. Ах как сладостно было оглоушить дядю! Но, сообщая, князь Хованский лишь нутром ликовал, а внешне являл скорбь и сочувствие. А как же иначе? Ведь именно благодаря Милославскому Тараруй стал начальником Стрелецкого приказа.

   – Иван Михайлович, не хотелось мне тебя огорчать, но что делать, мы, чай, друзья.

   – Ну что такое? – насторожился Милославский.

   – Государь-то, племяш твой, невесту себе присмотрел.

   – Кого? – нахмурился боярин.

   – Агафью Грушецкую.

   – Какую «Грушецкую»? Кто такая? Почему не знаю?

   – Я тоже впервые о ней слышу, Иван Михайлович. Какая-то, сказывают, родственница дьяка Заборовского.

   – Ах, пострел, – всплеснул руками Милославский, ударив себя по бокам. – Не посоветовавшись, не спросясь...

И, словно стрела, пущенная из лука, помчался царёв дядя куда-то. Куда?

«Не иначе, к «пострелу», – подумал, глядя ему вслед, Хованский. – А впрочем, скорее разузнать о невесте. Кто такая? Какого роду-племени? Взвился Иван Михайлович, взвился родимый. Держись, «пострел»!

Тараруй не ошибся. Милославский всё, что только мог, разузнал о Грушецкой Агафье, расспросил подробно самого Заборовского: откуда он выкопал такую? Где её родители? Не больна ли чем? Не поленился боярин собрать и поулочные сплетни от соседей Заборовского. И через три дня вечером во всеоружии явился в верхнюю горницу, где в этот час отдыхал среди родных Фёдор Алексеевич. Он играл в шахматы со своей тётушкой Татьяной Михайловной.

   – Федя, – подойдя к играющим, сказал нетерпеливо Милославский.

   – Погодь, дядя, – остановил его жестом Фёдор, не отрывая взгляда от доски. – Сейчас я у тётушки королеву съем, и тогда...

И снял конём королеву соперницы.

   – Ай, Федя, – качала головой Татьяна Михайловна. – Овдовил ты мово короля-то, овдовил, как не совестно.

   – Спасай теперь своего вдовца, тётушка, – отвечал улыбаясь Фёдор. – Э-э, нет, сюда нельзя, тут офицер сторожит.

   – Вот, – оборотилась Татьяна Михайловна к Милославскому. – Вот, Иван, выучила его на свою голову. А он мне сплошные маты ставит. За вечер уж три влепил.

   – Может, будет тебе четырёх-то, – отвечал в нетерпении Милославский.

   – Пожалуй, будет, – согласилась царевна и через два хода, получив мат, поднялась. – Садись теперь ты, Иван Михайлович, пусть и тебя племянничек матами обложит.

   – Сыграем, Иван Михайлович? – спросил Фёдор, начиная расставлять на доске фигуры.

   – Сыграем, – согласился Милославский, усаживаясь на место, освобождённое царевной.

   – Какими будешь?

   – А какие дашь.

   – Так и быть, даю тебе белые.

   – Федя, – негромко заговорил Милославский, машинально делая первый ход. – Я слышал, тебе приглянулась какая-то Агафья Грушецкая?

Фёдор насторожился, улыбка, только что светившаяся, слетела с лица, сказал хмуро:

   – Во-первых, не «какая-то Агафья», а Агафья Семёновна Грушецкая, Иван Михайлович. Кто же это тебе сообщил-то?

   – Господи, да уж пол-Москвы знает об этом.

   – Ну и что? – спросил Фёдор холодно.

   – Да как-то не подумавши, не посоветовавшись...

   – Что, и в этом я должен советоваться?

   – А как же, Федя? Мы ж, чай, не чужие. Тебе только добра хотим.

   – Ну-ну, – поощрил Фёдор, и Милославский, не уловив в этом ничего угрожающего, словно сорвался:

   – Да знаешь ли ты, она из полячек, а это и вера не наша. И потом, живёт у дяди, вернее, у тётки. А почему?

   – Почему? – молвил Фёдор ещё холоднее, и опять Милославского не насторожил тон голоса, с каким это было спрошено.

   – Потому как мать выгнала её, отказалась. И мать, говорят, такого поведения... И такую девку в невесты к царю...

На последних словах Милославского Фёдор вдруг единым махом смёл все фигуры с доски, горохом сыпанули они на пол, кровь отлила с лица его.

   – Я царь, – тихо, но твёрдо сказал он в лицо Милославскому. – Я великий государь всея Руси. Ты, боярин Иван Милославский, забыл, с кем говоришь.

   – Но, Федя, но...

   – Вон отсюда! – Фёдор поднялся. – Слышал? Вон! И чтоб я тебя более не видел при дворе.

Последние слова слышали все находившиеся в горнице и притихли, как мыши, впервые услыхавши здесь властный голос царя.

Милославский сник, тихо поднялся и, сутулясь, поплёлся к выходу, взялся за ручку и едва приотворил дверь, как Фёдор громко добавил вслед:

   – И в Думу чтоб ни ногой!