Текст книги "Родительский дом"
Автор книги: Сергей Черепанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)
Разомлев от жаркого воздуха, разувшись для легкости и расстегнув ворот рубахи, старик признал любой разговор о Согрине, не заслуживающим внимания, а между тем безделье его томило, кидало в зевоту, и он охотно стал рассказывать о себе, о своих дочерях, которые, не в пример детям Софрона Голубева, никуда из села не уехали, повыходили тут замуж за своих парней, и о внуках, которых уже целый десяток.
– А у тебя-то как в семействе? – поинтересовался Михайло. – Старшой, поди, уж в профессоры вышел?
– Еще не вышел, – ответил Федор Тимофеевич.
– Жизнь идет! Старое старится – молодое двигает в рост! А когда ты с планом застройки кончишь?
– Часть листов сегодня привез.
– Беспременно меня позови, когда станешь показывать их Павлу Иванычу. Как оно получается?
– По-моему, хорошо!
Михайло трудновато вздохнул.
– Жалко!
– Чего?
– Да стариться и выбывать из жизни желания нету. Ведь подумать дивно, сколько на мой век пришлось повидать: в темноте жил, первый трактор в селе видел, первое радио, первый телевизор! Этак вот окинешь взглядом прожитое, так и жаль стариться: чего еще дальше-то нам приготовлено? И не на листах бы посмотреть, каков он, наш Малый Брод останется на дальнейшее, но еще успеть бы пожить в нем.
Он поднялся со ступенек крыльца и попросил Федора Тимофеевича, пока нет Гурлева, развесить в правлении уже готовые эскизы, а сам пошел звать сюда Софрона Голубева, Ивана Добрынина и других стариков из числа первых колхозников.
4
По дороге между Калмацким и Малым Бродом произошла вынужденная остановка автобуса – лопнул баллон. Пока шофер заменял колесо, пассажиры разбрелись по опушке леса, а Согрин только потоптался на полянке, разминая ноги, и присел на обочине. Даже с удобствами ездить стало уже трудновато: ныла спина, деревенели суставы в коленках, дальним колокольным звоном щемило уши.
Не так уж и желанна была эта поездка. Нужда заставила, а иначе не сделал бы шагу сюда.
Чуть позднее, когда издали показалось раскинутое по угору село, вдруг трудно заныло сердце.
И вот, наконец, последняя остановка. Еле сошел со ступенек машины на землю – сразу уперся глазами в свой старый двор. Он первый встречает тут, весь одряхлевший, прежде бывшего хозяина: по углам дал осадку, сгорбатился, сливные трубы под ржавой крышей обвисли, резьба по карнизу выкрошилась и зачернела, как изношенное кружево старушечьего платка, каменных ворот нет, кладовуха и амбары потрескались. Зато фундамент дома целехонек и продолжает надежно хранить тайничок, куда был спрятан револьвер Холякова. Много раз за прошедшие годы нападал на Согрина страх, терзал и казнил за то, что глупо и нерасчетливо поступил тогда – не выбросил револьвер прочь, сам против себя оставил улику.
На скамейке у остановки еще одна примета прошлого – Софрон Голубев, уже присогнутый временем. Согрин хотел пройти мимо, но тот остановил:
– А, редкий гость припожаловал! – сказал, не здороваясь. – Скучаешь, наверно, Прокопий Екимыч, о своей прежней домашности?
– Чего мне о ней скучать! – сдержанно и стараясь быть вежливым, ответил Согрин. – Было да пропало, как в огне сгорело! Дураки мы были, Софрон. Этак вздумаешь теперь и диву даешься: для какого смысла греблись тут, себя и людей мытарили?
– Надо полагать, все ж таки, смысл у вас был…
– По дурости. По темным понятиям. Думали, как она жизнь-то построена, так и должна стоять. На поверку вышло иначе. Она же сама и вправила мозги каждому, кто ее сразу не понял.
– Неужто не понимал ты? – явно сомневаясь, спросил Софрон. – На тебя вроде бы не похоже!
– Чем я лучше других казался?
– Может, не лучше, но разворотливее и догадливее. Газеты читал. В один уровень со своим же братом не становился.
– Теперь уж ни к чему вспоминать, – вздохнул Согрин. – А догадливости и у меня не хватало. Иначе не испортил бы в ту вёшну посевы, не заслужил бы суда над собой…
– Да-а, ты тогда маху дал, – согласился Софрон. – Однако вид у тебя неизробленный. Еще, поди-ко, с любой бабой управишься! Ты ведь старше меня?
– Восьмой десяток идет.
– Длинно живешь…
– Да уж так, наверно, бог повелел – самого себя пережить! И ты тоже, Софрон, зря уж мозолишься на земле, – не очень добро сказал Согрин. – Ничего почти от прежнего Малого Брода не осталось, а мы еще век свой не кончили. Выходит, человек дюжее, чем все, что он строит.
– Так и быть должно!
– А зачем?
– Не знаю, как для тебя, но мне на пользу. Живу, покуда, в свое удовольствие. Гневаться не на что! Парни и девки все вышли в люди: Сашка инженер, Миколашка булгахтер, Марейка учительница, Сонька на подъемном крану работает в заводе. Эти от меня улетели, со мной остался Семен, самый младший. Он здесь тракторист-комбайнер. Жаль, не видно отсель нашего дома. Показал бы тебе.
– Недавно построились?
– Уж года три, поди-ко, прошло.
– Впрочем, я ведь не о достатках толкую, – поправился Согрин. – Они есть у всех, кто их желает. Уж не нужда, а машины… телевизоры теперь на уме…
Чуть не обронил при этом о себе хвастливое слово. Теперешний дом в пригороде совсем не в пример старому здешнему двору. Тут осталось три горницы, а сейчас пять да флигель в оградке. И не пустые стены, не домотканые половики на полах. От дорогой посуды буфеты ломятся. За домом свой сад, где каждую осень помногу ведер набирается клубники, смородины, вишни, яблок, слив. Кажется, большего и желать невозможно. Так что, хоть на вожжах тяни теперь в прежний двор, не пошел бы! Но промолчал об этом, чтобы не возбуждать Софрона против себя, и участливо справился:
– От достатков-то скучаешь, небось? Еще не надоело безделье?
– Я тут при деле нахожусь, – вытерев ладонью лысину, выпрямил спину Софрон. – Приезжему надо куда следует путь указать, со своими приветным словом обмолвиться.
Софрон раздражал неизменным спокойствием, и уже надо было идти дальше, но тело налилось какой-то непонятной тяжестью: Ксения живет в конце Первой улицы, путь к ней лежит как раз мимо старого двора. Его не миновать, не обойти стороной, как невозможно подавить страх перед черной судьбой, словно выглядывающей из окон. Еще недавно было терпимо. Не терял надежду: постоит двор пока, хотя бы с десяток лет. К тому времени век его хозяина кончится, а до покойника не достанет ни рука правосудия, ни людское презрение. Нет спроса с мертвых. И вдруг внучка, Татьяна, сообщила в письме: двор назначен на слом, детский садик переселится в новое, особо для него построенное здание, здесь же, на месте согринского двора, нынче осенью будут закладывать Дом культуры. Радуется дура, сама не зная чему! Зато дед от такой новости несколько ночей провел без сна, без веры в сердце взывал к богу, искал, чем и как оправдаться, если при разборке фундамента найдут револьвер. Ничего путного не придумал, а подступившего страха не перенес, кинулся сюда навстречу беде. Не с повинной. Не с решимостью принять возмездие, которое его дожидалось так долго. Но что-нибудь предпринять. Чем-нибудь и как-нибудь огородить, обезопасить себя.
Стараясь не смотреть на проклятый двор, Согрин как бы ненароком свернул на другую сторону улицы и обочиной, мимо совсем еще новых домов, лишь легко огороженных редким штакетником, прошел до церковной площади. Тут он немного отвлекся, замедлил шаги, без одобрения подумал: «А все равно, та же деревня. Как жили врозь, так и живут». Не оправдались когда-то бродившие слухи, будто «все село станет жить под одно гребло», общую одежду носить и общих жен иметь. Разумеется, болтали тогда всякие глупости. По незнанию болтали. От незнания злились. От злости вредили, кто как мог. Может быть, так об этом и надо сказать, когда снова посадят на скамью подсудимых. Да поверят ли? Кузьма Холяков из могилы не встанет, не придет в суд обвинять, зато Гурлев на этот раз из своих клещей не выпустит. Не доказать незнания, как не отрубить заранее руки, которыми все совершалось; они-то знали, что делали!
Хотелось мира, покоя, тишины. Все равно ведь некуда нажитый капитал применить. Некуда пустить в оборот. Как икону, что стоит на божнице в переднем углу. Засветил перед ней лампаду, натрудил спину в поклонах, а без толку, лишь себя потешил. Хоть миллионный капитал – цена ему грош! Ни мира, ни покоя не купить! Господи! Какая тоска, какая тяжкая печаль на старости лет!..
Остановившись возле церкви, Согрин в порыве отчаяния хотел перекреститься по старому обычаю, но веры в душе не осталось ни капли уже с давних пор, да и церковь видом была похожа на убогую нищенку. Прежде казалась высокой, сияющей, а теперь не выше пожарной вышки; над колокольней – ободранный, дырявый купол; в пустых проемах, где висели колокола, – поселились галки, уляпали карнизы пометом.
Домик у Ксении похож на скворечник. Не каменный, не бревенчатый, а собранный из готовых, сделанных в леспромхозе щитов. Крыша крутая, по фасаду всего два окна, без ставен. Ни глухих ворот. Ни сараев нет. Это по теперешней жизни – кругом все открыто. Ветры ходят вокруг дома, нигде не запнувшись. Пристройки без надобности: зерном, фуражом, даже печеным хлебом снабжает колхоз. Ксения все же имеет корову, отдает ее в общее стадо, а на зиму запирает в стаюшку, которую сама же сколотила из досок. В огороде у нее растут картошка и морковь, пучится зеленью огуречная гряда, но совсем без толку понасажены тонкие, неуверенные для плодоношения яблоньки. Не умеет Ксения за ними ухаживать, плоды вырастают мелкие, твердые и кислые, а не хочет от людей отставать и забивает труд ни во что.
Равнодушен Согрин к собственной дочери. Как с детства ее невзлюбил, так и осталось. А к Татьяне немножко теплее. Девка бойкая, но тоже ведь девка. Обрывается согринский род. Фамилия еще остается у Ксении девичья, по отцу, но род кончился. Как в пропетой песне, сам Прокопий Согрин последняя точка, последний вздох.
Ни Ксении, ни Татьяны не оказалось дома. В оградке все прибрано, подметено метелкой. На вымытом с песком желтом крылечке раскинут чистый половичок.
Ключ от сенцев он нашел без особых хлопот, тут же под половичком, и, поставив чемоданчик за дверь, сходил в огород, освежил себя огурцами. Хотел было подремать, отдохнуть после утомительной дороги, привалился в тень сараюшки на зеленой полянке и не смог: вдруг стало тесно, душно, горько во рту, в уши будто комары залетели. Такого с ним еще не бывало. «Значит, это расстройство так действует», – подумал Согрин и снова пошел на улицу хотя бы разведать: когда начнут ломать его бывший двор, кто на эту работу назначен и нельзя ли договориться с кем-то? Ему казалось возможным, крупно кому-нибудь заплатив, успеть выйти из опасной игры с судьбой…
В улице попадали навстречу какие-то девчонки и парнишки; двое мужиков, по виду трактористы, со следами мазута на одежде о чем-то разговаривали у магазина, покуривая; прокатила мимо грузовая машина, обдав Согрина пылью и газом; женщина лет сорока обочиной дороги несла на руках ребенка, кудрявенького, в коротком платьице, и забавляла его, напевая. Жизнь как жизнь, но чужая. Может быть, весь этот народ – сыновья, дочери, внуки прежних Томиных, Белошаньгиных, Еремеевых, Шунайловых, или переехавшие сюда из других деревень? Как знать! А ощущение такое, что это теперь их земля, их село, их солнце. И безразлично им, кто ты такой: то ли проездом сделал тут остановку, то ли от нечего делать приехал по ягоды и грибы? Надо быть совсем без ума, чтобы остановить кого-нибудь из них, вынуть из кармана деньги и попробовать сторговаться!
Куда ни кинь, получалось все безнадежно. И все же надо было выход искать! Не узнал бы себя Согрин, если бы на полпути отступился, признал побежденным. Было так всего единственный раз за всю долгую жизнь, когда в ту роковую вёшну у Чайного озерка заломил ему руки Гурлев и заставил опуститься на землю. Не забывался полученный урок, но и не убедил поступаться хотя бы соломинкой.
У остановки автобусов для новых разговоров с Софроном Голубевым не стал останавливаться, повернул за угор, к правлению колхоза.
Тут мог встретиться Гурлев. С него и решил начинать. Пока не загадывал: удастся ли чего-нибудь выведать, мирной или не мирной окажется встреча впервые за тридцать лет? А никто здесь, кроме Гурлева, не ответит точнее, не скажет вернее про то, о чем написала Танька в письме.
Под окнами правления, в тени палисадника прохлаждался Аким Окурыш. Все такой, как прежде: мал, да лихой! И не состарился вовсе. Любопытство так и сквозит из глаз.
Согрин притулился рядом с ним в тень палисадника, поздоровался за руку.
– Как живется-то, Аким Лукояныч?
– А ништо! – охотно ответил тот, ухмыльнувшись. – Овдовел недавно. Хочу теперич снова к Домне посвататься. Смолоду не удалось, так хоть на кончике жизни с ней побалуюсь…
– Она уж старуха, поди, – веселее сказал Согрин.
– Баба и в сто лет соответствует. Ей не в убыток. Опять же, давно без мужа. Вдвоем-то нам веселее придется! – и по-молодому выгнул грудь. – А ты сам-то, Прокопий Екимыч, тоже, кажись, в одиночестве?
– Любая баба, после Аграфены Митревны, не жена! – убежденно произнес Согрин. – Так себе…
– Ну, это как сам поведешь, – не согласился Окурыш, намереваясь вступить в спор.
Нимало не интересуясь его мнением, Согрин спросил:
– Гурлева Павла Иваныча где найти?
– Ай отвык от деревни-то, Прокопий Екимыч? Хлебороба завсегда надо в поле искать. Весной пашет и сеет, летом пары и корма готовит, осенью урожай убирает. Прежде в зимнюю пору наш брат, мужик, на полатях лежал да самогонку пил, теперь же и зимой полежать недосуг: готовит семена, машины, наукой себя начиняет. Вот так и живем!
– От хлеборобства я, конечно, отстал, – все время сдерживая себя, согласился Согрин. – Но повидать мне Гурлева надо!
– Поди-ко, по личному делу? – хитровато прищурился Аким.
– Вроде по личному!
– Да ты прямее сказывай, Прокопий Екимыч! – засмеялся Окурыш. – В деревне от людского глазу иголку не спрячешь! Слыхать ведь – породниться хотите! Это хорошо! Володька Гурлев твоей внучке под стать. Не прогадаешь на зяте!
«Это что-то уже совсем другое, – удивленно подумал Согрин. – Эк, набежало!»
Татьяна ничего о замужестве не писала, а у Ксении и прежде не было толку сообщать отцу о своей жизни. Как ломоть отрезанный.
– Молодежь нынче старших не спрашивает, – ответил, стараясь не выказывать недоумения. – У нее своя воля. Любовь! Мы прежде женились по расчету, а любовь прихватывали со стороны. И то, какая уж там любовь была: по зауглам да минутная.
– А я свою бабу любил, – хвастливо сказал Окурыш. – Она меня, бывало, как робенка обхаживала: этак примет на колени, ко грудям прижмет и велит спать. А я пьяненький. Покомандовать охота над ней, себя оказать в мужском звании. Не сердилась она на меня.
– Так где же все-таки найти Павла Иваныча? – уже нетерпеливо снова спросил Согрин.
– В поле. За озером, – уточнил Окурыш. – Сегодня начинаем ячмени убирать. А Володька ейный на машине еще утром угнал в Калмацкое. Детишков-то надо ведь переселять из твоего бывшего двора…
– Да-а, славное здание построили для детей, – похвалил Согрин, оглядев новый детсадик. Действительно, он ничем его охаять не мог: высокие стены, облицованные силикатным кирпичом и цветной плиткой, большие окна, как в городском магазине, и внутри, наверно, просторно, широко все задумано. – В нашем детстве такого даже в мечтаниях не виделось!
– Ведь для них живем, для детишков, – перестав ухмыляться, сказал Окурыш. – Если я нахожусь теперич в безбедности, то чем же могу выразить свое удовольствие, как не первой заботой о детях, чтобы они в дальнейшую жизнь вышли безо всяких изъянов? Именно тем! Первый же в моем кармане излишний рубль на них потрачу! Вот с того и было решено у нас на собрании – новостройки начинать с детсадика.
– Старое-то здание, наверно, пойдет на слом? – не очень твердо спросил Согрин.
– Куда же боле девать этакое бельмо на глазу? – брезгливо скривился Окурыш. – Не в музей же сдавать! Тут у нас намечена главная площадь.
Новое здание детсадика, поставленное под углом к правлению колхоза, занимало как раз то место, где прежде был огород, а старое строение отгораживало его от улицы. Отсюда бывший двор показался Согрину совсем убогим, и, прикинув в уме, он согласился молча: «Верно, как бельмо! Пора ломать!» Но это деловое соображение еще больше встревожило. Опять что-то зашумело в ушах, голова слегка закружилась и во рту стало горько.
Говорить дальше с Акимом Окурышем было делом бесцельным. С ним и прежде никто не мог спеться. По наружности этот мужичонко чудак-чудаком, а прикоснись, попробуй предложить ему хоть целый капитал за одну лишь услугу – не просто взъярится, а в лицо плюнет.
Не решаясь спрашивать дальше, Согрин потоптался на месте, как на зыбкой лабде: оступись и провалишься!
– А ты, Прокопий Екимыч, с кем теперич живешь? – опять полюбопытствовал Аким. – Внуков-то, окромя Татьяны, у тебя, кажись, нету?
– Она одна, – подтвердил Согрин.
– Худо!
– Чем же так худо?
– Тогда станет худо, когда помирать начнешь… Один-то!
Об этом он напомнил без капли сочувствия, как человеку совсем далекому, безразличному и ненужному. Передернув плечами, Согрин отвернулся от него и отошел прочь. Вряд ли сознательно, с намерением ушибить брякнул Окурыш, сколь плохо умирать, не видя вблизи ни одного родного лица, но ушиб сильно. И даже сказанная им новость про Татьяну будто померкла. «Да пусть хоть за черта замуж выходит!» – озлобленно подумал он, медленно проходя под угор, к озеру, откуда дул свежий ветер.
Само по себе одиночество его не страшило. В нем вся жизнь прошла. Для себя. Никого не согрел, но и никому не остался должен. А в последний час не все ли равно: то ли свои соберутся вокруг, то ли чужие! Одна боль: куда сейчас живому деваться?
Чуть позднее, постояв на ветру, когда внезапное раздражение понемногу утихло и ум обрел прежнюю ясность, Согрин нашел предстоящее замужество внучки не безвыгодным для себя. Зародилась снова надежда. «Есть, значит, причина повидаться-то с Гурлевым, – подумал уже менее тягостно. – Как-никак, вступаем в родство. А вдруг удача падет?..»
Чтобы скоротать время до вечера, Согрин сходил к озеру, стоя на плотках, повспоминал: тут, бывало, купался и коней купал, плавал в лодке к заозерным камышам на охоту, в зарослях репейников у плетней любился с девками. Хорошо было смолоду. Но вот и озеро уже какое-то совсем незнакомое: придвинулось ближе к угору, разлилось шире, дальние камыши обмельчали – только шумит и плещет волной, как прежде. Однако даже сквозь этот шум слышно стрекотание каких-то машин на той стороне. Комбайны, наверно, вышли на жатву. Значит, там теперь Гурлев. Что ж, каждый делает то, в чем находит для себя смысл. Только в одном позавидовать можно – фамилия Гурлева еще надолго останется. Был один, стало двое, затем станет четверо и так без конца, пока не заполнят землю!
Согрин старался думать сейчас о Гурлеве положительно, чтобы усмирить в себе перед встречей страх и ненависть, собрать волю, настроиться.
После озера поманило к церкви. Обошел ее вокруг, заглянул в разбитые слепые окна, туда, где находился алтарь, и подивился при этом, как память может сохранить в себе даже запах ладана, тающего воска догорающих свечек. Ухо уловило вдруг в грязной пустоте рокочущий возглас дьякона Серафима: «Ми-и-ир-ром господу-у-у помолимся-а-а!», и тонкий ответ отца Николая: «А-аминь!»
День разгорался, потом стал медленно угасать. Жаркая испарина тоже постепенно спадала. Опускаясь ниже, солнце становилось крупнее и к закату налилось краснотой. Сбоку от него наплыла тучка, один раз негромко громыхнула над селом, сбросила немного водяных горошин. Этот редкий дождь, упавший на траву, при свете багряной зари схожий с каплями крови и слез, ошеломил Согрина и снова привел в уныние. «Господи, отбей мне память о прошлой жизни здесь! – горестно пошевелил он губами, неуверенно подняв глаза кверху. – Что же так – шагу ступить по этой земле не могу! Оборони от несчастья!» А ничего из прошлого не забывалось. И наедине с собой Согрин был откровенным: сам он никого не убивал, руки не пачкал, но чего касался, то страдало, рушилось, гибло! Не мог иначе. «Надо, пожалуй, сейчас же уехать обратно, – опять чувствуя тяжесть в теле, подумал Согрин. – Измучаюсь тут, а ничего не добьюсь! Что может сделать бог, которого нет!» Но за своим чемоданчиком, оставленным в домике Ксении, не пошел. Ноги будто сами понесли к дому, где жил Гурлев.
Прежде чем присесть на лавочку у калитки и начать дожидаться хозяина, внимательно осмотрелся. Просторно и чисто живет теперь Гурлев. Как и в домах колхозников – стены облицованы белым кирпичом, окна так широки – можно с возом проехать. За штакетником кусты сирени. На подоконниках горшки с цветами. Занавески тюлевые. Над крышей антенна для телевизора. А в оградку выходит веранда. «На этом месте, кажется, жил учитель, Кирьян Савватеич, – припомнил Согрин. – Да, именно здесь».
Догорали на окнах последние отражения вечерней зари, по улице растекался сумеречный свет. От озера длинной цепочкой, как туристы с похода, возвращались к своим дворам гуси. Пастух пригнал с выпаса стадо коров и овец: мычание, цокот копыт, поднятая с дороги пыль, тонкий запах парного молока, хозяйки выходят встречать своих коров, зовут к себе. Все, как прежде, и все не так. Раздумался об этом и не сразу заметил легковую машину «газик», остановившуюся на дороге. Поднял глаза, когда резко хлопнула дверца. По высокой плотной фигуре сразу узнал Гурлева. Тот, очевидно, тоже узнал сразу, потому и остановился.
Согрин поднялся с лавочки, протянул руку.
– Здорово живешь, Павел Иваныч!
– Здорово! – ответил Гурлев, но руку не принял. – Меня, что ли, дожидаешься тут? Зачем? У нас с тобой вроде бы дел уже нет никаких!
– Да ведь как знать, Павел Иваныч, – покорно заметил Согрин. – Время, конечно, не прежнее, но сама жизнь друг к другу толкает. Ездить в дальний путь я давно не охотник, а вот пришлось…
– Уж не о Татьяне ли решил проявить заботу? – внимательно вглядываясь, спросил Гурлев. – Поздновато, однако! Она без тебя выросла!
– Всяко бывает, Павел Иваныч! Кабы знал, где предстояло запнуться. Сгоряча обидел Ксению. Не подумал. А ведь, окромя Татьяны, у меня больше нет никого. И девка уже на выдании. Я свой долг ей обязан отдать.
– Разве она просит?
– Зачем просить-то! Я и сам понимаю. Донеслось до меня, Павел Иваныч, твой сын на ней намерен жениться?
– Намерен!
– Ты-то не против?
– Это не имеет значения, – подчеркнуто ответил Гурлев. – Любовь не отменишь приказом.
– Все ж таки! Я ведь помню, какой ты до нашего сословия был неуступчивый. Не повлияло бы! – не очень уверенно намекнул Согрин.
– К тому сословию ты принадлежал, а не Татьяна. И в злости меня не к чему упрекать. Я не за себя стоял. Не вынуждали бы…
– Это хорошо, если зла не помнишь. Слава богу, то время прошло! Все вокруг изменилось. И мы стали иными.
– Про себя могу знать, а про тебя не знаю, – твердо заявил Гурлев. – Вдалеке живешь. Но слыхать, ты изменился не очень.
– Живу, как могу!
– Что ж, продолжай живи, только другим не мешай. Не беспокой ни внучку, ни Ксению. Столько лет они без тебя обходились, то, надо полагать, и дальше обойдутся вполне.
– Я им себя не навязываю, – достойно ответил Согрин. – Не помощи от них хочу, а сам готов, сколь могу, помочь. Если захотят, так помогу и больше касаться не стану.
– Какая же у них нужда?
– Вроде ни в чем не нуждаются. Но приданое надо справить!
– На пуховых перинах теперь не спят, – слегка усмехнулся Гурлев.
– Зачем шутить, Павел Иваныч, – скромно ответил Согрин. – Я не в том рассуждении о приданом забочусь. Поженятся молодые, а жить где станут?
– У нас!
– Им же отдельная комната будет нужна.
– Свою спальню уступим.
– Все равно негоже, – не согласился Согрин. – Детишки появятся. Их куда? По моему разумению, так лучше бы отдельный домик поставить!
– Я и сын делиться не собираемся, – поняв, куда гнет Согрин, сказал Павел Иванович. – Нам теснота не мешает.
– Ну и боюсь я, чего скрывать, Павел Иваныч, не ко двору тебе такая сноха придется. Не мирно, не полюбовно мы с тобой жили когда-то здесь. Не отрыгнулось бы ей! Что правда, то правда: наше сословие больше не существует, все мы стали одинаковыми гражданами, все своим трудом живем, но память никуда не денешь! Это лишь на словах говорят: дескать, если кто старое вспомянет, тому глаз вон! Но на поверку-то, бывает, выходит иначе…
– Забыть не можешь? – зло взглянул Гурлев.
– Я давно забыл, могу даже за то спасибо сказать, но вот у тебя-то как? – принужденно вздохнул Согрин. – И об том у меня сердце болит: сумеешь ли ты мою внучку приветить?
– Об этом я уж сам позабочусь.
– Ну и меня не отталкивай, Павел Иваныч. Дай же для нее добро сделать!
– Какое?
– А есть у меня желание все ж таки построить для молодых отдельный домик, хотя бы рядом с твоей усадьбой. Будете жить, друг другу не мешать.
– Строй, если можешь, – опять усмехнулся Гурлев. – Но сначала молодых спроси: захотят ли?
– С чего им отказываться? Не балаган ведь, не избушку на курьих ножках поставлю. У меня кое-какие средства есть. За жизнь-то не пил, не курил, направо-налево деньгами не сорил. Скопил немного. Вот и потрачусь. Одна трудность: где и как материалы достать? И тут, надеюсь, поможешь, Павел Иваныч?
– Вряд ли! – не обещающе ответил Гурлев. – Для колхозных построек сами с трудом достаем.
– А слыхал я, мой-то бывший двор ломать собираетесь? – решился спросить Согрин. – Отслужил уж он…
– Да, будем ломать, – подтвердил Гурлев. – Дней через десять новую постройку заселим и сразу же старую ломать начнем. Надо площадку расчистить и, пока холода не ударили, успеть заложить Дом культуры.
– Эка, даже особый Дом! – как бы удивился Согрин. – Широко шагаете! С этого можно полагать, хламье от старого двора вам не понадобится. Так вот и хочу попросить тебя, Павел Иваныч: продай мне мой бывший дом! Я сам выберу, чего может пригодиться для дела, найму «шабашников» да кое-какие материалы в городе все же достану и к зиме сооружение кончу. Пусть живут на здоровье!
– Ничем не могу поспособствовать, – развел руки Гурлев. – Не мое! Прежде надо самих хозяев-колхозников спросить.
– Я за ценой не постою, – сделал настойчивую попытку Согрин. – Цель всяких денег дороже!
– Старый двор того не стоит, чтобы сейчас людей от работы отрывать и собирать на собрание.
– А само правление решить не может?
– Таких прав у нас нет.
– Сколь запросите, столь и заплачу, не торгуясь, – настойчиво повторил Согрин, чувствуя, что удачи не будет.
– Мы не спекулянты, – терпеливо ответил Гурлев. – У двора есть балансовая цена, износ и все прочее. Но и продавать его нет нужды. Гнилье как дрова используем, а годный материал на полевые станы отправим. Да если бы и продали тебе, все равно без толку. Сельский Совет разрешит строить только то, что предусмотрено генеральным проектом.
– Что за проект? – не понял Согрин.
– Новой застройки села. Самодеятельность исключается! – окончательно разрушил надежду Гурлев. – Лучше прибереги капитал для себя!
– Ох, господи! – с искренним возмущением вздохнул Согрин. – А еще говоришь ты, Павел Иваныч, будто зла не помнишь! Ведь все можно, если захотеть! Ну, был я виноват…
– Давай одно с другим не смешивать, – сурово ответил Гурлев. – Здесь одно, а там, в прошлом, совсем другое! Если есть у тебя совесть, то и пусть она судит тебя… но коли совести нет, сам подумай! Спросил бы я тебя кое о чем, для меня до сих пор непонятном, но, пожалуй, излишне!..
Круто повернувшись, Гурлев отошел к машине, опять хлопнул дверцей и укатил. Согрин бросился на лавочку: сердце начало куда-то к ногам падать, шум и колокольный звон ударили в уши. И подумал с тоской: «Совсем пропащее мое дело! Не избежать!» А ведь так удачно могло получиться: купил бы двор, сам бы его разобрал в опасном месте и стал бы доживать век в полном покое. «Что ж делать теперь? – застряло в голове. – Даже бежать некуда. Везде найдут. Только умирать осталось!» А умирать казалось еще страшнее.
Переждав на лавочке, пока сердце снова вернулось на место и тяжесть в теле прошла, Согрин побрел к дочери.
Ксения уже заранее приготовила чай. Самовар на столе тихонько поет, сверкая начищенным боком. Чистая скатерть. Расписные чашки и блюдца. Сливки в кувшинчике и тарелка с белыми булками. Все подано, как любит отец. В иной раз посидел бы подольше, не торопясь, попил бы горячий ароматный чаек, на досуге поразмышлял бы о чем-то хорошем, но после разговора с Гурлевым ничего не хочется, никого бы не видел, не слышал, от подступившего гнева разбил бы об стол кулаки.
– Где Танька? Почему ее до этакой поры дома нет? – не здороваясь с дочерью, рывком сбрасывая у порога сапоги, потребовал Согрин.
Не пугливая стала Ксения. На окрик ответила, как ни в чем не бывало:
– Пусть свое отгуляет. Ей это полагается за двоих: за меня и за себя! Ты меня заставлял дома сидеть, как запечного сверчка, так вот я и знаю с тех пор, каково не иметь своей воли.
Из одних мослов и костей сложена баба: руки длинные, с мужичьими ладонями, ступни ног на последний размер. Не придумаешь, в кого уродилась такая?
– Какой еще воли?! – яро сказал Согрин. – Поседела уже, а ума не набралась!
– Сам ты меня умом обделил, – ничуть не смутилась Ксения.
– Обожди, подкинет тебе твоя гулящая Танька младенца неизвестно от какого отца! Ведь сама-то такая же…
Грубо обидел Ксению. Та выпрямилась, давнула ногой половицу.
– У Таньки отец был один. И я его ни в чем не виню. Спасибо ему, не побрезговал, взял некрасивую. Хоть мало, но ласку я от него поимела. И дите мне в радость пришлось! – Это она сказала гордо, будто кукиш отцу поднесла к самому носу. – А ты, батя, не ездил бы, не тревожил бы нас, если не нравится наш семейный порядок.
– Может, тебя стану спрашивать?
– Милости просим всегда, только без ругани. Прежде наслышалась я от тебя ее вдоволь.
– А как же не ругать, если твое бабье понятие происходит от глупости? Ты что же, собралась Таньку за сына Гурлева выдавать?
– Уговору еще не было. Гуляют пока.
– Откуда ж тогда слух о женитьбе?
– Колька Саломатов болтает, наверно. Он подбирался к Танюшке, даже ко мне приходил за подмогой, а она ему дала поворот…
– Ну и дура! – глухо сказал Согрин. – По крайней мере, никто не попрекнул бы прежним сословием!
– А кто попрекает?
– Самого Гурлева вы в расчет не берете!
– С чего это стал бы он попрекать? – искренне удивилась Ксения. – Когда ты прогнал нас, куда мне было деваться? А Павел Иваныч ни слова не молвил, угол нам дал и на работу определил. И когда награды дают, меня не вычеркивает.
– За награды служишь?
– Роблю по совести, не хуже других.
Не сломишь бабу. «Ишь, навострилась тут! – мрачно подумал Согрин. – Где-то совесть нашла. Уродина!» И перестал ругать. Сел за стол, с жадностью выпил большую чашку чаю со сливками, без аппетита пожевал свежую булку. Захотелось вдруг одурманить себя, провалиться в беспамятство.
