Текст книги "Родительский дом"
Автор книги: Сергей Черепанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)
20
В малой избе было теплее, резко пахло развешанными на крючьях ременными шлеями, уздечками, вожжами и стылым конским потом от хомутов и седелок. Со стола спрыгнула серая мышь.
Чекан остановился посреди пола и огляделся. Батрацкое жилье намеренно было приспособлено, чтобы наемный работник всегда испытывал неудобства, ощущал собственное ничтожество. Ни постелей, ни отдельного угла, где Аганя могла хотя бы переодеваться. Ничего ей не принадлежало тут. Она сама составляла какую-то часть всей собранной в избу утвари и упряжи.
– Чем озаботился, Федор? – спросил Гурлев, вошедший следом в малую избу. – Устал уж, поди-ко?
– Пустяковые мысли крутятся в голове, совсем пустяковые, – не признался Чекан. – Вот мышь испугалась и спряталась…
– Мышь – это ништо! Явится кот, поймает ее и сожрет! Как не бывала на свете. Зачем жила? Для чего? По крохам воровала, в темноте плодилась.
– Так природа назначила.
– А кто же возбуждает в таких, как Окунев, звериные помыслы? Сына родного до чего довел, страшно подумать! Людей готовился убивать. Хуже самого ярого зверя. Тому жрать охота, в мясе нуждается, а ведь человеческий злыдень чужую душу в гроб загоняет. Ради чего? Доверили бы мне Сашку судить, я бы его оправдал. Не за то, что отца кончил, а прежде за то, что против зверства восстал…
Открыл двери Чернов, уперся плечом в косяк, но, понукаемый сзади Уфимцевым, принужденно переступил порог.
– И вот еще один из той же породы, – показал на него Гурлев. – Тоже дождется от собственного сына…
– Гераську не трогай, – зло вскинулся Чернов.
– Не собираюсь трогать, а говорю – сам ты от него, как Окунев же, «благодарность» за воспитание получишь!
– Мой сын не дурак! Я знал, как в мир его выводить, – не без довольства сказал Чернов.
– Зря ручаешься, Петро Евдокеич! – усмехнулся Гурлев. – Чему же ты сына мог научить? Грабастать! К людям, к их нужде относиться с презрением! Темные дела совершать!
– А ты по какому праву меня оскорбляешь? – сверкнул глазами Чернов. – Дело спрашивай, но в мою семью не лезь…
– Правда – это не оскорбление, и сказана не в укор. Что есть, то есть. Я вилять и охорашивать не умею. Друг так друг. Сволота, значит, хоть медом обмажь, одинаково сволота. По крайней мере, сразу все ясно!
Чернов сел на лавку, сгорбатился и снова замкнулся. Уфимцев приготовился его допрашивать.
– Если ты, Петро Евдокеич, худа себе не желаешь, так давай поясни всю правду, что меж тобой и Окуневым было, о чем шел разговор, куда Барышев подевался? Только не увертывайся. Положения у тебя совершенно безвыходная, – предупредил он.
– Прав ли я, виноват ли – надо еще доказать, – нагловато скосил рот Чернов. – Эка наговорили сколько! Но прямых улик у вас нету! Догадки лишь! А по догадкам никакой суд не возьмется судить. Сашка убивец, да и не в своем уме. Поверят ли ему? У меня в кошовке всего-то оружия – одна дробовая берданка. На нее запрет не наложен. Евтей, может быть, после боев с колчаковцами в Малом Броде еще и пушку у себя в анбаре хранит. Это его двор, с него и спрос. Каждый должон отвечать за себя. Вот и справляйте с Евтея, оживите его, коли сумеете. Моя вина малая, – добавил он почти с облегчением, – я и не отрицаю ее. Это черти меня понесли, наверно, не вовремя-то. Погодить бы надо. Но годить не привык. Жеребец у меня справный, тулуп теплый, десять верст – дорога не шибко дальняя, заблудиться негде. И заночевать хотел здеся. Завтра ведь масленка начинается. Рассчитывал так: могарыч с Евтеем разопьем, по утру опохмелимся, масленую встретим. Зараз два горошка на ложку!
– За выгодой погнался?
– Выходит, погнался, да прогадал, – кивнул Чернов. – Наше сословье далеко ведь не смотрит. Поблазнила выгода – ну, давай! Иной раз и выбирать не приходится.
– Ты нас в сторону все же не уводи, Петро Евдокеич, – оборвал Гурлев. – На хрена нам сдалась твоя выгода! Барышева подай! Где он укрылся?
– Ох, господи! – всплеснул руками Чернов. – Дался какой-то проходимец, однако! Повторяю же – не встречал я его, и нет мне в том надобности. Пусть он хоть в тартарары провалится, что ли…
– Послышал бы счас Барышев! Дорого он тебе обойдется, пожалуй!
Чернов вскинул на Гурлева тяжелый взгляд, затем хлопнул себя ладонью по коленям и захохотал.
– По миру меня пустишь, небось? Так не страшно. Нищим жить лучше. Надену суму и отправлюсь по деревням. Робить не надо. Заботушек никаких. Обложение налогами не положено.
– Скушный ты, Петро Евдокеич, – безразлично сказал Гурлев. – Иной бы, чем обхохатывать дельное предложение, постарался уладить миром…
– Вота твой мир! Тьфу! – плюнув на пол и растирая плевок сапогом, вскричал Чернов. – Отвяжитесь от меня. Ничего я не знаю. Хоть пытайте. Никого знать не желаю: ни Барышева, ни Евтея, ни его ублюдка, ни вас всех вместе!
Оставив его в избе, Уфимцев, Чекан и Гурлев вышли во двор под навес. Недостаток улик вынуждал отпустить Чернова или же немедленно заняться новыми поисками. Но все трое согласились на том, что отпускать нельзя, может исчезнуть единственная пока возможность добраться до Барышева, а надо ехать на мельницу, произвести там досмотр, затем уж и решать окончательно, как быть дальше.
В курятнике пропел петух. Сонная, глухая половина ночи начала нагнетать усталость. Уфимцев позвал Гераську и велел запрягать жеребца. Сам он вывел из конюшни двух хозяйских коней, заседлал для верховой езды. Чернов сразу догадался, что допрос отложен и предстоит путь не очень-то для него удачный. А предпринять что-нибудь и поправить уже ничего не мог. Даже с Гераськой не успел перемолвиться. На подводу, бок о бок с ним, сел Уфимцев. Чекан и Гурлев выехали верхами, впереди подводы.
За выгоном, посреди голых березовых колков, пурга бушевала только порывами. Из погасшего неба не проглядывала ни одна звезда. Как кладбищенские кресты, безмолвные, одинокие, стояли на поворотах вешки, увитые соломой. Дальше зимник прошел вдоль ощетиненного камышами озерка, потом опушками мелколесья и вырубок.
Уже чуть-чуть начинало светать, когда показалась, наконец, мельничная заимка Чернова, всеми постройками и службами приткнутая к подножию высокой меловой горы на правом берегу Течи. Створы от пруда были закрыты, только ниже плотины, на сбросе, вода прорывалась через изломы тонкого льда.
Жил мельник просторно, в трех горницах, а не чисто – голые полы всюду прочно хранили на себе ошметки грязи, на давно не беленных стенах висели засиженные мухами дешевые литографии. На кухне, у печи, месила квашню не чесанная, заспанная, с высоко подоткнутым подолом исподней юбки сама хозяйка.
– Эк, заголилась, – проворчал на нее Чернов. – Приберись!
Пока Уфимцев и Гурлев осматривали дом и пристройки, Чекан побывал в мельнице, прошелся между припорошенными снегом возами и заглянул в бревенчатую избу без сенцев. Тут жарко топилась железная печка, а десятка два мужиков-помольцев, ожидающих очереди, занимались от безделья кто чем мог. Судя по исправной одежде и степенности, большинство из них были состоятельными хозяевами. Лишь четыре мужика в заношенных, залатанных шароварах и подшитых кошмой валенках сидели в стороне на нарах, пили кипяток. Одного из них Чекан узнал, это был Нефед Кокшаров, человек честный, обремененный бедностью и большим семейством. «Даже здесь богач-богачом, а бедняк-бедняком! – подумал Чекан и хотел поздороваться с Нефедом, но тот отвернулся. – Чего это он вдруг? Почему?» – не понял Чекан и на всякий случай тоже отвернулся, принимаясь рассматривать хозяев, особенно тех, кто забеспокоился.
– Кого потерял, гражданин хороший? – не очень дружелюбно спросил бородатый старик в поддевке.
– Руки застыли от холода, а у вас здесь тепло. Дай-ка, думаю, забегу погреться, – соврал Чекан.
– Печка не казенная, проходи вперед, милости просим! Однако, кто ты и по какому делу пожаловал?
– К Петру Евдокеичу.
– Его дома-то нету.
– Приехал, – снимая варежки и расстегивая полушубок, сказал Чекан. – Отгостился уже в Малом Броде.
– Ты, кажись, не приятель ему, – заподозрил старик, приподымаясь из-за стола и глядя в упор. – Молодой больно…
– Вострый парень! – заметил второй старик, доставая из печки каленый уголек, чтобы раскурить трубку. – Петро-то Евдокеич с тобой дружбу не водил. С чуждым-то! Ты ведь избач?
– Это точно так! – подтвердил Чекан. Пристальнее вглядываясь в мохнатые брови и в его сивую клочкастую бороду, припомнил глухой каменный двор Саломатовых, где у ворот всегда торчала сухая, жилистая фигура самого прародителя.
Нефед Кокшаров отставил блюдце с чаем, сполз с нар и, прихватив руками живот, заторопился из теплушки, пробормотав на ходу:
– Неминя пристигла! С кипятку, что ли?
Старик Саломатов и на него подозрительно покосился, затем присунулся к вырубленному в стене оконцу, проследил: Нефед, в валенках на босу ногу, в одной нательной рубахе, вприпрыжку бежал за угол сарая.
– Так какой же интерес ты имеешь к Петру Евдокеичу? – требовательно спросил Саломатов. – Опять, поди, насчет хлебушка?
– Обыкновенный интерес, – запросто ответил Чекан. – А ты, дед, если много будешь знать, скоро состаришься.
Поклонившись на прощание всем сообща, он вышел снова во двор.
Нефед, горбатясь от холода, дожидался за углом сарая.
– Ну, ладно же, догадался ты, Федор! – заговорил он, вздрагивая. – Не то застудился бы я. – Про живот-то для отводу глаз пришлося сказать. Ишь коршуны и ястребы собрались тута! При них слова молвить нельзя, враз турнут! Они все заодно. Речи каки бают про советскую нашу власть – хуже некуда! А вечор здеся Барышев промелькнул. И я так теперич смекнул, – это его здеся ищете? Так ведь?
– Тебе-то откуда известно?
– Сам догадался! С Павлом-то Барышевым вместе на войну уходили. Трудно его признать, шибко изменился обличьем, а все же признал я. Таился он тута от людей, вышел из лесу затемно. Пробрался в дом мельника по задворкам. Добрый человек так не ходит. Значит, не чист Барышев! От того и не остановил его, когда заприметил.
– Так он в доме у Чернова был? – нетерпеливо спросил Чекан.
– А как же! С задворков сразу же в дом подался. Потом хозяйка баню топила. Наверно, для гостя. Сам Петро Евдокеич вскоре с сыном на кошовке в направлении Малого Брода ускакал.
– Барышев оставался ночевать?
– А не вернулся Петро-то Евдокеич. Барышева могло взять сумление, не то уговор у них такой был, но близко к полуночи и он в путь-дорогу подался.
– Куда?
Чекана начала злить медлительность Кокшарова.
– Это не доглядел, – признался тот виновато. – Пуржило шибко. И не сразу признал его, опосля, по одеже: свое-то, он, видать, тута сбросил, а другое надел – совсем новый боркован теперич на нем.
Приземистая баня стояла на отлете от двора у пологого берега реки. Парная еще не выстыла, тепло сохраняло духовитый запах распаренного березового веника и прокопченной каменки. В заиндевелом предбаннике висели на гвозде потертый пиджак, суконные шаровары, заношенное, давно не стиранное исподнее. Всю эту одежу Гурлев брезгливо потрогал пальцем, внимательно осмотрел.
– Поизносился, видать! Экую рвань оставил…
А принудить Чернова признаться снова не удалось. Он сидел за столом, опираясь локтями на угол столешницы, и сжимал волосатые кулаки. Избитая хозяйка, подвывая, прибирала растрепанные волосья. Ей влетело за нерасторопность. Не догадалась, ворона, проводив опасного гостя, сразу же, до рассвета, припрятать сброшенное хламье.
– В бане нашли? – отмахнулся Чернов. – А я-то при чем? У меня эвон сколько помольцев гостят. Кому охота попариться – не отказываем.
– Тогда дозволь узнать: куда же человек подевался? Одежа в предбаннике, владельца нету! Не нагишом же он ушел и не утоп в реке? – спросил Уфимцев.
– Да какой с меня спрос, ежели я дома не ночевал! – опять озлился Чернов. – А баба дура!
– Ох, дура я! – тихонько провыла хозяйка.
– Молчи! Ума-то нет! Долбишь-долбишь тебе в дурную башку…
На дворе уже посветлело, снегопад стал реже, по лиловым угорам ветер погнал поземку.
Уфимцев предложил мельнику взять в запас печеного хлеба и смену белья. Тот начал сборы. Хозяйка истошно завопила и выбежала на крыльцо. Ее крик всполошил заимку. Из теплушки вывалились помольцы, все, кто тут погодился. Хозяйка завопила еще громче, разорвала на себе кофту, ударилась лбом о точеную балясину. Помольцы, возбужденные ее воплями и несчастным видом, похватали с возов железные вилы, лопаты и топоры, перегородили путь к выездным воротам, а старик Саломатов залез на завалину и, заслоняясь ладонями, стал смотреть в окно.
– Плохо! – тревожно сказал Чекан, выглянув во двор. – Могут быть неприятности.
Гурлев выпрямился, поправил ремень на поясе, затем опустил руку в карман за наганом. Уфимцев похмыкал и почесал пальцем за ухом, размышляя, как поступить вернее. Размышления его затянулись, галдеж толпы и вопли хозяйки становились громче. Саломатов уже яростно колотил кулаком по раме окна, вызывая Чернова.
– Уйми хозяйку, Петро Евдокеич, – посоветовал Гурлев. – Не доводи до греха. Иначе, первая пуля тебе!
– Сам спробуй унять! – зрачки Чернова злорадно сверкнули. – Спробуй, а меня не стращай! Мое дело теперич молчать.
– Упрямый, контра! Ну, ладно…
Гурлев решительно толкнул дверь.
– Обожди! – остановил его Федор Чекан. – Надо спокойнее!
Он первым вышел на крыльцо, спустился по оледенелым ступеням во двор. Толпа помольцев охватила его полукругом. Острия железных вил поднялись на фоне серого неба, как языки гадюк. Чекан взглянул на них, на одно мгновение представил безудержный разгул самосуда и почувствовал страх, но первый шаг к неотвратимому был уже сделан.
– У нас неравные силы, граждане! Мы вооружены, а вы только с вилами. Нехорошо! – сказал он громко.
– А хорошо ли добрых людей терзать? – не двигаясь с места, требовательно спросил Саломатов.
– Тебе это откуда известно? – обернулся к нему Чекан.
– Вот хозяйка кричит! Не зря, небось! Что вы над ними исделали?
– Сейчас выясним! – не стал спорить Чекан. – А вот, кстати, и сам хозяин…
Мельник появился в сенцах, у распахнутой настежь двери. Гурлев и Уфимцев подталкивали его в спину. Хозяйка опять завопила, кинулась к нему, но гвалт уже не повторился. На лице Чернова промелькнула растерянность; он беспомощно провел взглядом по скованной ожиданием толпе, по крышам двора и горбатому увалу за рекой, где в стылом мареве возникали вершины сосен, и вдруг наотмашь ударил кулаком жену в подбородок.
– Дура-а! Прочь отсель!
Та шмякнулась на деревянный настил крыльца. Как через колоду, Чернов перешагнул через нее, снял шапку, перекрестился в небо.
– Осподи, прости!..
Напускная отрешенность и покорность судьбе, – это было последнее средство не подвергать себя новым опасностям.
– Не обессудьте, граждане мужики, – уныло поклонился он озадаченным помольцам. – Анафемская баба всполошила вас понапрасну. Спаси Христос, чего могло получиться!..
От ворот метнулся к Саломатову Нефед Кокшаров, сунул тому под самую бороду кукиш.
– Во, выкусил, старый пес?
Старик попятился, ощерился, затем, прихватив полы тулупчика, подался со двора. Нефед плюнул вслед:
– Ишь! Не удалося кровя пустить! А первый кричал в теплушке: «Хватайте, мужики, топоры и вилы!»
Он уже не выглядел тем трусоватым, продрогшим от холода голодранцем, каким был еще час назад в теплушке и за углом сарая.
Толпа поредела. На истоптанном снегу, как проталины, растекалась светлая синева. Сизый дым из печной трубы, облизнув железную крышу, свалился к пригонам, и на какое-то мгновение Чекану почудилось, будто неугасимо тлеет все это, вместе с домом и мельницей. Чернов опустился на колени возле брошенного к его ногам найденного в бане хламья:
– Прощай, дом, прощай, все хозяйство! Некому заступиться…
Серое утро светлело медленно, тучи по-прежнему укрывали небо. Обратная дорога в Малый Брод становилась все тягостнее и утомительнее. Чекан поминутно понукал верхового коня, но это не помогало – однообразие пути почти не менялось. Давала себя знать бессонная ночь. Да и Гурлев, по-видимому, чувствовал себя не лучше. Его конь трусил впереди подводы, качая головой вверх-вниз, и седок, привычный к седлу, тоже клонил голову, опуская поводья.
В мелколесье, у каменистой осыпи, они обогнали Ахмета; тот брел за нагруженным возом.
Пропустив их вперед, Ахмет сел на дорогу и, кланяясь на восток, совершил утреннюю молитву.
Еще на мельнице он узнал от Гераськи о гибели хозяина и поспешил домой.
21
По Первой улице Малого Брода спозаранок началась гульба. Десятки подвод с колокольцами под дугами, с шаркунцами на шлеях коней медленно шествовали по проезжей дороге; разухабисто играли гармони; лились песни во славу обжорной масленицы. Подводы сбивались по две, по три в ряд. Ветром трепало подвязанные к оглоблям ленты. Важно, по-княжески, сидели в кошевах, на расшитых узорами подушках, повенчанные в мясоед молодые пары. Оравы ребятишек, битком набившиеся в розвальни, кричали, свистели, кидались снежными комьями. Баба в вывороченной наизнанку шубе плясала на облучке и колотила ладонями в медный таз. Парни загоняли девок в сугробы, валяли их, набивали за воротники жакеток пригоршни снега, а те старались срывать с них шапки и закидывать на крыши дворов.
Чекан впервые наблюдал здесь такую одержимость весельем: все в избытке и все дозволено. После многих месяцев суровой, напряженной жизни, когда под гнетом слухов и тревожных событий село замыкалось в своем утробном существовании, этот бурный поток радости казался невероятным.
Масленица катилась мимо сельсовета, беспечная и нарядная, а между тем ни Гурлеву, ни Чекану, после утомительной поездки на мельницу, так и не пришлось пойти отдыхать.
Уфимцев закрыл Чернова в каталажку под замок. Мельник вошел туда с опаской. Стены каморки пестрели от пятен раздавленных клопов. Зарешеченное, прокопченное дымом окно не пропускало света. На нарах прикрывала доски только истрепанная кошма.
– Проходи, обвыкай, дорогой гость, – нарочито радушно пригласил его дежурный по сельсовету Григорий Томин.
Арест мельника Уфимцев признал все же непрочным. Не хватало прямых улик. «Конечно, – рассуждал он, – Барышев из Калмацкого сразу подался на мельницу, здесь у него, очевидно, были налажены связи, но какая же причина заставила Чернова поехать к Окуневу, что они обсуждали, о чем договаривались, куда подевался укрытый ими бандит?»
Он задумался и думал долго, обстоятельно, но ничего особенного пока не нашел.
Послал Томина за Сашкой.
– Ступай-ко, приведи убивца сюда. Надо же направить его в райотдел. А то здесь лишь обуза.
Томин вернулся без Сашки.
– Не отпускают…
– То исть, как это так? – не поверил Уфимцев. – Коли можно закону препятствовать? Взял бы преступника за ворот.
– Своим ходом он не дойдет, – пояснил Томин. – И девка там шибко зловредная, Аганька. Даже за ухват взялася…
– Беспорядок! Придется идти самому.
Чекан представил себе, как Аганя стоит с ухватом у дверей, а этот бородатый детина Томин отступает, заслоняясь рукой, и невольно похвалил: «Молодец, деваха! Не всякая на такое решится».
– Я пойду вместе с тобой, – предупредил он Уфимцева, выходя с ним на улицу. – Если понадоблюсь, помогу!
И оживленно, с чувством упрекнул себя: «Соврал ведь. Совсем не это интересует. Хочу ее видеть!»
Наконец-то Аганя открылась вся, при дневном блеклом свете, в домашней одежде, с какими-то отопками на босых ногах, без полушалка. Он мог смотреть на нее и любоваться, сколько угодно.
Но Аганя уже не была гордой и величавой. Простенькая девчонка, сказал бы он. Серая ситцевая юбка, кофта с мелкой оборкой, ровный пробор в черных волосах, коса с ленточкой, крохотные медные сережки в ушах и вот эти смешные, уродливые башмаки, давно изношенные хозяйкой. И робость на ярком, очень милом лице. Аганя оробела сразу же, когда Чекан и Уфимцев вошли в дом, и ей стоило большого труда встать перед ними и с прежней настойчивостью защищать Сашку.
– Тебе кто позволил не слушаться? – требовательно спросил Уфимцев. – Почему убивца не отдаешь?
– Не сдюжит он. Нельзя его увозить.
Сашка с ночи продолжал лежать на лавке под полатями, укрытый тулупом и по-прежнему отчужденный. Одна рука беспомощно свисала к полу. Он перебирал пальцами, то распуская всю пятерню, то собирая ее в кулак. Бессменный Аким Окурыш у изголовья дымил цигаркой.
– Подбери ему руку, Аким! – сказал Чекан. – Оцепенеет. Ногти на пальцах уже посинели.
Тот безнадежно отмахнулся.
– Без толку. Это он отходит так. Жизня из него истекает. Ему бы домовину исделать загодя и вместе с отцом положить…
– Вместе с отцом не хочу, – неожиданно перебил его Сашка, открывая глаза. – Лучше в загумны выбросьте меня, как дохлую собаку, а с отцом рядом и на том свете быть не хочу…
Аганя сама подняла его руку, растерла пальцы ладонями.
– Не трать силы, Саша. Обожди. Полегчает тебе. Я сейчас свежих щей подам, ты поешь и сразу же оклемаешься.
В доме густо пахло печеным хлебом и вареной говядиной. На столешнице возле припечка отстаивалось белое тесто, на полке под окном уже лежали готовые калачи.
А в горнице, за дверью, еще валялось неприбранное тело Евтея Окунева.
Чекан почувствовал легкую тошноту: близость пролитой крови и запах свежего хлеба не совмещались.
– Ничего мне не надо, Аганюшка, – чуть слышно прошелестел губами Сашка. – Попрощайся со мной…
– Нет, я тебя одного не оставлю!
– Не шали, девка! – строго поглядел на нее Уфимцев. – Желаешь ты, нет ли, а убивца надо в райотдел предоставить. Не вмешивайся. Эвон дело твое у печки. Кончай стряпню.
– А у вас разве совести нету? – не отступилась Аганя. – Да пусть вся стряпня в печи сгорит…
Она вдруг обернулась к Чекану за помощью, но вслух произнести слово «помоги» не решилась, только добавила тихо:
– Как же верить в нее, в совесть-то? У кого искать? У хозяина не бывало. И у вас не видно…
Уфимцев впервые смутился.
– Далеко ты захватываешь! Никто Сашку до суда пальцем не тронет. Но содержаться ему положено в камере. И, в конце-то концов, какая тебе нужда за него хлопотать? Кулацкий сын. Убивец.
– Я бы за здорового слова не молвила.
– Так и за хворого не цепляйся!
– За его добро заплачу добром же…
– Тьфу ты, напасть какая! – не сдержался Уфимцев. – Этак с тобой до вечера разговоры не кончить. Давай собирай его счас же в путь. Одень. Обуй. Припасу в кошель положи.
Под ресницами у Агани блеснули слезинки, она снова обернулась к Чекану, и тогда он отчетливо понял, как много потеряет или как много приобретет в зависимости от своего поведения.
– Мне кажется, надо с ней согласиться, – подсказал он Уфимцеву. – Парень очень плох. Без помощи его оставлять нельзя. Но и ты, Аганя, одна с ним не управишься. Ему нужен врач. Напишем письмо в райотдел и попросим, чтобы Сашку положили в больницу.
– Там его и без нашей просьбы прежде на леченье направят, – разъяснил Уфимцев.
– Спасибо!..
Поблагодарила она с достоинством, по деревенскому обычаю, не унижая себя выражением радости. Зато голос ее выдал. Он прозвучал мягко, на конце слова дрогнул, и Чекан уловил именно к нему обращенное доверие и расположение.
– Спасибо! – повторила Аганя теперь уже прямо Уфимцеву. – Но я его увезу и отдам сама. Пишите бумагу.
– Экая ты! – удивился Уфимцев. – Как репей. Да разве девке по силе арестанта сопровождать?
– Ему бежать некуда. И невмочь.
– А что мне за это в райотделе пропишут? Нет уж. Поедешь просто так, для присмотру. Конвоира дам. Эй, Аким Лукояныч, – позвал он Окурыша. – Собирайся в дорогу.
– При оружии? – поднялся с лавки Окурыш.
– Сойдешь и так.
А часа через три, когда снегопад стал реже, Аким вернулся с пути пешком. Еле переступив порог сельсовета, он закричал на Уфимцева, занятого допросом мельника:
– Говорил же тебе: предоставь оружию! Так нет. Теперича разбирайся! Ищи ветра в поле!
Был он возбужден и рассержен. Даже запорошенную снегом шапку бросил на пол.
Аким сам правил подводой, на которой Аганя повезла Сашку в Калмацкое. В переулке, перед выездом в гумны, их остановил мужик в борковане. По началу Аким его не узнал. Мужик вышел из давно заброшенной, нежилой избенки деда Савела Половнина, покашливая и прикрывая лицо рукавицей. Не промолвив ни слова, он сел в розвальни, поджав под себя ноги, наваливаясь на закутанного в тулуп арестанта. Такое самовольство Акиму не понравилось:
– Ну-ко, слазь! То ли не видишь – дорога какая убродная! Тяжело, небось, лошади! И по закону нельзя! Воспрещено!
– Не шуми! – приказал мужик. – Мне недалеко!
– Я говорю: слазь!
– Слазь! – повторила за ним Аганя. – Мы в больницу спешим.
Она отпихнула мужика от Сашки, но тот навалился еще сильнее и выхватил у Акима вожжи. Маломерный и малосильный конвоир не смог с ним справиться. Подстегнутая лошадь побежала вскачь. От быстрой езды Сашку болтало и кидало по розвальням. Тогда Аганя принялась колотить непрошеного попутчика в спину. И это не помогло. Не оборачиваясь, мужик двинул ее локтем в лицо. Она повалились навзничь, а парень вдруг скрючился, коротко простонал и скончался. Повернуть подводу обратно в село мужик не разрешил, погнал ее дальше, пригрозив Акиму вынутым из-под боркована обрезом.
На развилке, у поскотинных ворот, он взял вправо от калмацкой дороги, в леса Межевой дубравы, по малоукатанному полевому пути.
Тут и в хорошую-то погоду мало кто ездил. Аким изловчился, спрыгнул с розвален, намереваясь сбежать, а мужик опять пригрозил обрезом и заставил ехать с ним дальше.
– Опосля того мне и кинуло в ум: это же Барышев Павло Афанасьич, Ульянин муж! – торопясь, докладывал теперь Окурыш Уфимцеву. – Я еще вечор слушал ваши разговоры с Сашкой и Петром Евдокеичем и про себя смекал: какой же, мол, Барышев им втемяшился? Чего-де он натворил? Пошто его ищут? А про то и не сообразил, что у нас на все село один Барышев значился. Да и кто мог подумать? Все баяли, будто Павло-то Афанасьич на войне сгинул, сколь годов весточек не подавал.
Верстах в пяти от развилки Барышев наконец остановил подводу, выпряг лошадь и верхом на ней скрылся.
Аганя отправила Акима обратно, а сама, верная слову, осталась в лесу сторожить недвижимого Сашку.
Она так и не отошла от него ни на шаг, пока вместе с Окурышем приехали Уфимцев, Чекан и Гурлев. Вся окоченелая и продрогшая, Аганя доверчиво позволила Чекану оттереть ей снегом лицо и руки, надела его меховые перчатки, затем он велел ей побегать и разогреться. Все это было необходимо, и поэтому ни Уфимцев, ни Гурлев, ни сам Чекан, торопившиеся догонять Барышева, не заметили, как радостно и оживленно светились ее глаза. Уезжая дальше в погоню, Чекан свои меховые перчатки не взял. Аганя приложила их к лицу и всю обратную дорогу до Малого Брода любила, как нечто самое дорогое на свете.
Межевая дубрава раскинулась на многие версты. Полевые пути к оставленным на зиму стогам сена и к поленницам дров петляли и кружили по закраинам березовых колков. Повсюду виднелись лесные загороди с избушками и сараями, где ночевали и укрывались от непогоды хозяева в летнюю пору.
Уфимцев рассчитывал нагнать Барышева еще засветло, но вскоре снежная поземка засыпала и загладила следы, а кони сбились с наста, увязли в сугробах.
День быстро угасал. Лесная чащоба не выдала больше ни единого признака, который хоть немного помог бы продолжать поиск.
– Придется начинать сызнова… – разочарованно повздыхал Уфимцев.
– С чего начинать? – спросил Чекан. – Прочесать только одну Межевую дубраву с ее десятками загородей и полевых избушек понадобится по меньшей мере сотня вооруженных людей. Где же взять их?
– Сколь ни помотается по лесу, а все равно к людям выйдет, – очень неопределенно сказал Уфимцев. – От них и узнаем…
У него было какое-то свое рассуждение и своя служебная линия. Ведь дознался же он прежде каким-то путем об участии Барышева в пожарах и в разгроме обоза, обнаружил его в Калмацком, предсказал появление в селе с намерением пробраться к Окуневу. Но, по-видимому, в служебной линии был пробел, если Барышеву удалось ускользнуть.
А в Малом Броде масленица не утихала до позднего вечера. Катание на подводах закончилось, зато в домах и избах еще слышались песни подгулявших мужиков.
Дом Окунева стоял, погруженный во мрак. Уфимцев и Гурлев проехали по улице дальше, в сельский Совет, а Чекан остановил коня у ворот и постучал. Открыла Аганя. Похоже было, она поджидала его или еще не входила в дом.
– Ну, как ты тут управляешься? – заботливо справился он, наклоняясь к ней с вершны.
Аганя, зябко вздрагивая, призналась:
– Боюсь. Они оба лежат там, в горнице, а мы с Ахметом и с хозяйкой в малой избе сидим и боимся. Помоги еще как-нибудь…
