Текст книги "Родительский дом"
Автор книги: Сергей Черепанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)
36
Почти полных два дня шла Дарья пешком по зимней дороге от Калмацкого до Челябинска. Только такая здоровячка могла выдержать мороз, одиночество и суровый ветер. Пришла она в дом Чеканов уже поздним вечером, от порога кинулась к Гурлеву:
– Ox, слава те бог и пресвятая мать-богородица. Нашелся!
Ей сказали в Калмацкой милиции, куда отправлен Гурлев, она и направилась сразу на поиски, а когда в исправдоме узнала, что он еще накануне отпущен, под собой ног не почуяла. Домашний адрес Чеканов был у нее при себе.
– Ну, со свиданьицем! – поздоровалась Дарья и без стеснения обняла, поцеловала Гурлева в щеку. Потом смутилась: – В первый раз согрешила. Не доводилось еще мужиков целовать.
Из этакой дали принесла она Павлу Ивановичу передачу, думала: засудят его и отправят куда-нибудь. При ее бедности что-то последнее продала или променяла, но собрала в запас круг коровьего масла, кусок свиного соленого сала, сдобы и сухарей.
Намеревался он ее дружески поругать: зачем, мол, потратилась, а язык не повернулся, да и приласкать ее тоже не мог – не своя! Еще помнилась Ульяна, дочерна обожженная горем.
– А почему пешком? Гнедко-то где?
– Нету твоего Гнедка, – виновато ответила Дарья. – Не могла отстоять. Белов его в коммуну на общую конюшню забрал. – И, обращаясь к Тимофею Гавриловичу, похвалила: – Ведь вот же, конь, животина, а тоже к человеку имеет любовь! Когда забрали Павла Иваныча – шибко о нем затосковал. Ржет, зовет по-своему, потом есть-пить перестал. Теперь и там, на конюшне, хоть и посреди других лошадей, а не забывает хозяина звать. Я приду попроведать, гриву ему поправлю, кусок хлеба подам – не берет!
– Помолчи! – оборвал Гурлев. – Дальше не сказывай, не могу!
И ни о чем ином, что в Малом Броде творилось, слушать уже не стал. Все семейство Чеканов упрашивало еще погостить у них, отдохнуть, подкрепиться, но уговорить не удалось.
– Душа изболелась, недосуг теперь прохлаждаться! Завтра пойду в окружком: надо прежде партийность восстановить и после – сразу домой! – А у Дарьи спросил:
– Ты мой партбилет, случаем, не принесла?
Она чуть-чуть отвернулась, расстегнула кофту и подала.
– Гляди: не замарано, не помято!
Мать Федора, не в похвалу Дарье, а просто по-женски заметила:
– Спарить бы вас, белых лебедей.
– Я невезучая, – скраснела Дарья. – Хорошие мужики почто-то обходят, а плохих – даром не надо. Люблю Павла Иваныча, только не по-бабьи, по-своему люблю, как могу!
– И я тоже ее люблю, – признался Гурлев. – Не прочь шапку снять, поклониться. Ну до настоящего, чтобы сойтись и жить вместе, оба, наверно, еще не дозрели. Покуда не то на уме…
– Да уж сказывай прямо, Павел Иваныч, стоит меж нами Ульяна! – без упрека, без обиды, а в открытую поправила Дарья. – Стыд промолвить, грех утаить: я уж не раз ей завидовала. Дура баба! Хозяйство порешила, мужика сделала бобылем!
– Оставь ее, не ругай! – попросил Гурлев.
Восстановление в партии решилось не скоро. Так уж заведено: никто слову не верит и непременно огораживает себя бумажным забором. Пока в канцелярии окружкома разыскали протокол бюро Калмацкого райкома – день миновал, потом оказалось, написано в протоколе скупо, невнятно и бестолково – почему применена к Гурлеву такая крутая мера. После окружкома понадобилось идти в ОкрКК, которая занималась государственным и партийным контролем. Принял его сам председатель Худяков, на вид пожилой, в седине и суровый. Минуту молчаливо, напряженно смотрели друг на друга, словно силы примеривали, затем взгляд Худякова потеплел, и он кивнул на стул возле стола.
– Садись! Члены контрольной комиссии уже все ознакомлены с материалами по поводу твоего исключения из партии. Приходится сожалеть о допущенном перегибе, поскольку нарушено одно из главнейших условий Устава, исключен ты заочно. Обвинение следствием не доказано, а прежде партийную чистку прошел благополучно, без замечаний. У нас общее мнение: исключение считать недействительным! Завтра получи выписку и ступай домой, продолжать исполнение партийных обязанностей.
– А кто ответит за мой арест? – спросил Гурлев. – Вам за справедливость спасибо, но ведь перед людьми я останусь запятнанным. Да и с Авдеиным нас мировая не возьмет!
– Мы с ним побеседуем, – туманно пообещал Худяков.
Хотелось еще разузнать: не ломает ли Авдеин политику партии о сплошной коллективизации, почему создает коммуну на весь район, но Худяков заторопился куда-то и попрощался.
Невзгоды закончились, снова можно было смело вступать в кипучую жизнь, брать на плечи прежние тяжести, стало легко, свободно, хотя и без личного счастья.
Дарья разыскала Ульяну и прямо-таки за рукав его потащила. Все у нее получалось живо, круто, словно при безграничной душевности торопилась раздать себя без остатка.
Ульяна квартировала в Заречье, в дряхлом домишке горбатой старухи. Улица напоминала захудалую окраину, хотя протянулась от моста вдоль реки. Домишки, дворишки, хуже, чем деревенские, лишь высокие тополя в палисадах, кружевные занавески на окнах, неистребимый запах помойных ям.
Дарья осталась снаружи, на улице. Гурлеву открыла двери хозяйка, косо взглянула и пропустила вперед. Он, наклоняя голову, прошел через сенцы и сразу попал в полутьму комнатушки, где в святом углу горела лампада.
Ульяна сидела на лавке, сложив молитвенно руки на коленях, вся в черном, и не ответила на вопрос:
– Не прогонишь?
Гурлев постоял, подождал.
– Хоть слово промолви.
– Она в церкви робит прислужницей и строгий обет на себя наложила – год молчать, грехи свои и чужие замаливать, – подсказала хозяйка. – Ты ее душеньку не смущай.
От прежней Ульяны ничего не осталось: монашка, затворница.
– Значит, сама судьба на нее осердилась и от себя оттолкнула, – определила позднее Дарья.
Попутную подводу в Малый Брод они не нашли ни на базаре, ни на постоялых дворах. Одурелая погода разразилась метелью. Потом прояснило и начался крепкий мороз. Снег под ногами хрустел и ломался. В иной раз Гурлев не насмелился бы пускаться пешком в такой дальний путь, но уже совестно стало гостить у. Чеканов и, как говорила Дарья, «сильно приспичило» возвратиться поскорее домой. Она беспокоилась о своей избе, а у Гурлева была другая причина: в Малом Броде еще оставался Гнедко, надо его выручать, да и люди в трудную пору переустройства общественной жизни нуждались в поддержке.
В Малый Брод Гурлев и Дарья пришли поздней ночью, насквозь промороженные. Крупные зимние звезды ярко мерцали в глубоком изгибе бездонного неба, в непросветной тьме утонуло ледяное озеро, в улицах безлюдье и тишина.
Сгорбленная, занесенная снегом изба Дарьи сиротливо выглядывала из переулка. Жилым в ней не пахло: заиндевелые окна, изморозь на стенах.
Дарья сняла шубейку и полушалок, накидала в печь дров и разожгла огонь.
– Вот таковская одинокая участь, Павел Иваныч. Только печка неразлучная подружка. Иная на моем-то месте уж давно завила бы горе веревочкой, замуж не берут, так допустила бы хахалей, а я не могу переступить через стыд. Век бабий короткий, мне уж без малого двадцать пять, природа своего требует, охота жить по-людски, любить, детишков рожать, да не переводилось бы тепло в избе. Тоже ведь и надо мной судьба подыграла…
Лицо ее, высвеченное жарким огнем из печи, оставалось спокойным. Багряные блики метались по стене, по окнам и лавке.
– Ну, однако, уж лучше так век вековать, чем в корысти и бесчестье. Согрин-то, когда я у него стряпухой служила, не раз звал стать его полюбовницей. Сотенные предлагал. А я ему скалкой в лоб посулила. Мне и на голой печи сладко спится. Взлететь бы повыше и оттуда на мир посмотреть. Аганьке-то вон как повезло! Может, и мне такое же выпадет…
Гурлев слушал, смотрел на нее и вдруг удивился: не та Дарья, какую он знал! Прежняя Дарья – смелая на поступки, пробойная, оборотистая, просто заботливая и надежная – раскрыла в себе те же стремления, те же неуемные желания, какие увлекли весь народ. И она была теперь в один уровень с теми, кого он любил.
Пока в чугунке варилась картошка и закипал чайник, Дарья присела на лавку к столу, внимательно посмотрела на Гурлева.
– Ты, поди-ко, меня осуждаешь? Привязалась-де! Нет, Павел Иваныч, я не такая нахальная. А что полюбился ты, за все твое дело, за прямоту, доброту и страдания – не скрывала и дальше не скрою: желаю всегда быть при тебе, у твоего плеча как друг.
– И я того же хочу! – с чувством промолвил Гурлев.
– Вот и уговорились, – улыбнулась Дарья, затем с сожалением добавила: – Накормила бы тебя сейчас шанежками, да ни муки, ни сметаны нет. С урожая все зерно отдала в коммуну.
– Переживем! – бодро ответил Гурлев.
– Спать куда ляжешь? У меня, как видишь, ни кровати, ни полатей в избе не бывало, да и перина одна, а на полу от дверей холодит. Или на квартеру к Лукерье уйдешь?
– С тобой останусь! Нельзя нам теперь разлучаться…
Он еще добавил бы что-нибудь чистое, благодарное, но голос сорвался, а Дарья упала лицом на его раскрытые ладони со сладким стоном и зарыдала.
К утру в избе захолодало. Серый рассвет медленно ложился на снежный покров. Лениво клубились дымки из печных труб над домами, слепо смотрели в улицу заледенелые окна, и, проходя мимо, Гурлев с тревогой думал: кажется, не живо, не без смущения и страха вступил Малый Брод в коллективную жизнь?
Правление коммуны заняло бывший согринский дом. У тесовых ворот стояли Иван Добрынин, Илья Шунайлов и Фома Бубенцов. Говорили они между собой вяло и раздраженно. Гурлев с каждым поздоровался за руку.
– Отчего так забурели? Неполадили, что ли?
– С толку сбилися, – неохотно сказал Бубенцов. – Ты, бывало, сулил нам, Павел Иванович, больше попа: тот – рай на небеси, а ты – удовольствия на земле! Где же те удовольствия? На поверку выходит, не в то место мы угодили. Сам-то ты как?
– По чистой оправдан.
– К нам в коммуну-то вступишь?
– Если возьмете.
– У тебя все ж таки голова супроть наших светлее, – заметил Илья Шунайлов. – Надо быть, наведешь порядок, а не то разбежимся.
– Ловчее было одиноличником остаться, – уныло добавил Иван Добрынин. – Знал бы свое и все!
– Его на большую должность поставили, – усмехнулся Шунайлов. – Заведует конным двором.
– Тебя бы туды, да потом посмотреть, почнешь ли справляться! – огрызнулся Добрынин. – Вот спозаранок дворы обежал, зову мужиков: айдате, мол, надо снарядить в поле подводы за сеном, с лесосеки бревна доставить! А покуда соберутся – полдня мимо проскочит: один с бабой не доругался, другой заскудался здоровьем, у третьего пимы прохудились, жди покуда починит. Тут вдобавок в правление тягают: пошто кони стали тощие?
– Мой Гнедко у тебя? – спросил Гурлев. – Жив, здоров?
– Подохнет скоро, наверно. С осени на ем воду возили, а теперя на ногах почти не стоит.
– Довели?
– А я почем знаю! Своей лошаденки у меня не бывало, а тут враз дали под начало три сотни коней, всю конскую сбрую, телеги, дровни, со всего Малого Брода собрали.
– Конь все ж таки больше принадлежит к мужику, а ты спробуй с птицей поладить, – возразил ему Бубенцов. – Поставили меня руководствовать курями и гусями. С каждого двора согнали в бывший двор Ергашова, видимо-невидимо. Господи помилуй, такое творится, с ума можно спятить: петухи беспрестанно дерутся, куры походя яички теряют, а один петух возненавидел баб. Я иду по двору – уступает дорогу, а на птичниц кидается. Марье Филатовне полноздри оторвал.
– Заруби его – и в горшок, – засмеялся Гурлев.
– Не положено! Надо у правления прежде спроситься…
Парфен Томин, председатель, подъехал к воротам верхом на коне. Сам рыжий, конь тоже, оба медлительные – масть в масть.
– Кого вижу! – удивленно и как-то опасливо сказал Томин, словно Гурлев только-только воскрес. – Павел Иваныч! А мы уж не ждали…
– Могу уехать, если во мне не нуждаетесь, – жестковато сказал ему Гурлев. – Моя честь не замарана.
– Не обижайся, Павел Иваныч, – уже другим, более дружеским тоном поторопился объяснить Томин. – Авдеин тут нас всех в угол припер, пикнуть нельзя. Чуть-чего, обзывается контрой…
При посторонних людях он, соблюдая партийную сдержанность, широко распространяться не стал, зато, пригласив Гурлева к себе в контору, скинув шубу и вытерев ладонью лицо, выложил все, что в нем накипело:
– Измаялся в должности. Ну, разве я председатель? Грамотой плохо владею, на язык мне медведь наступил, материть мужиков совестно. Лично с Авдеиным говорил: «Отпусти, заставь скот пасти, не то семена к вёшне готовить, на все согласен, только уволь!» – «Заставим, так справишься! Почнешь отлынивать – другое место найдем!» А уж это, мол, сам понимай, как угодно. Насчет коммуны заикнуться нельзя. Люди к ней еще не готовы, каждого сумление берет: обещали колхоз и – вдруг коммуна! Пошто? И насчет добровольности… Мы знаем точно, еще в твою бытность, Павел Иваныч, прорабатывали на партсобрании указания съезда партии и прочие документы из центра. Везде сказано про колхозы и добровольность. Тут я: думаю: не грешит ли районное руководство?
– Покуда не ясно, – уклонился Гурлев.
– А почему не так! Им вынь да положь все сто процентов. У нас до ста не хватает. Пятеро мужиков – Михайло Сурков, дед Савел, Белошаньгин Никита, Федор Панов и Прохор Неверов – заявили о желании остаться в одноличном хозяйстве. Михайло, этот из прынципа. Прихожу к нему: «Ты, Михайло, нам проценты понижаешь. Из-за тебя на первое место по району не выйти. Давай, пишись, обобщайся, не то греха наживешь!» А он-таки за свое: «Я не меньше вас газеты читаю. Про колхозы пишут, про коммуны молчат. Пошто? Не живуче, наверно?» Хочу ему втолковать: «Не будь всех умнее, не ставь прынц на прынц. Мы тебе хорошую должность дадим». Авдеин давит: «Давай и давай! Не то из партии вон!»
– Ну, и как дело настраивается? – понимая, что ничего ладного ждать не приходится, все-таки спросил Гурлев.
– Боюсь, к вёшне не подготовимся. Перво-наперво тягловой силы мало. Поморили коней, впроголодь держим. Надо полагать, кулачество оставило после себя незримых сообщников. Подле Каменного озерка недавно пять зародов сена сгорело. Вдобавок, еще и Авдеин у нас фураж поубавил. Мы держали в казенном анбаре запас овса, хватило бы коней перед пахотой накормить, а он повелел половину запаса в суседнюю деревню отдать. Кузнеца нет.
– Был же кузнец-то, Сема Копченый.
– Кузню развалил, сам в Шадрино уехал и семью увез. За хвост ведь никого не привяжешь. Следом за ним, один по одному, уж двадцать семейств избы закрыли и в город подались.
– Это нам, партейцам, в укор!
– Мы пробовали их убеждать, однако не достучались. Со старых времен въелось в мужиков недоверие. Вдобавок, запретить выезд нельзя: все кинулись на строительство. Причина важная. Я спрашивал у Авдеина: как быть? У него только один ответ: сам думай, иначе за развал под суд отдадим. Теперь хоть ты подскажи, Павел Иваныч…
– Сложная положения, – задумался Гурлев. – Далеко живем от города, не то сходил бы куда надо, разузнал что к чему? Я же могу лишь отметить: коль пришло новое время, так по-новому же надо соображать и поступать. Сейчас до сознания людей надо добраться. В их сознании вырастить добрые семена, ясное понимание коллективной жизни. Партейным словом и личным примером…
– Да все это так, только кто станет пример-то показывать? – засомневался Томин. – Тебя бы на мое место, Павел Иваныч! К тебе мужики шибко привержены. Ты у них в полном доверии.
– Меня Авдеин сюда не допустит, – уверенно сказал Гурлев. – Не сговоримся! Я намеревался было сняться отсюда с учета, в городе поступить в совпартшколу, выучиться и потом снова вернуться в Малый Брод, но, видно, придется еще обождать. Не могу вас, моих товарищей, оставить одних, обязан разделить в экую пору любую трудность.
Томин благодарно пожал ему руку.
– Мы тебя изберем моим заместителем.
– Не гожусь! Авдеин спихнет. Поставь меня на конный двор конюхом. Под начало к Ивану Добрынину. Поскольку я бывший кавалерист, уход за конями налажу, к вёшне их подготовлю. Что иное можно выпустить из внимания, а тягловую силу, без которой на вёшне не обойтись, надо сохранить и содержать в полном порядке.
Томин вдруг опасливо оглянулся и знаком показал Гурлеву прекратить разговор. Раскрыв дверь настежь, в контору размашисто вошел Белов в новом борковане и залихватски заломленной шапке.
Гурлев попрощался с Парфеном, Белову руки не подал.
С конного двора порожние подводы только начинали направляться в поле. Возчики не погоняли коней, те шли умеренным шагом.
Гнедко уже подыхал. Он лежал посреди двора, на мерзлой земле без подстилки, вытянув ноги и шею. Узнав хозяина, конь открыл застекленевшие глаза, тихонько заржал, попытался встать, но снова свалился. Выпала ему доля пасть не в жарком бою, не от спокойной старости в теплой конюшне, а все же он успел в последний миг повидаться.
Гурлев долго сидел подле него, гладил его давно не чищенную шею, расправлял свалявшуюся гриву.
Такая важная новость, что вернулся Гурлев, как быстрая птица в тот же день облетела Малый Брод из края в край.
Поздним вечером в избу Дарьи поспешно пришел Федот Бабкин, за ним вскоре явился дед Савел, затем Михайло Сурков, учитель Кирьян Савватеевич, бегом прибежал Серега Куранов, а потом уж и счет потерялся, сколько оказалось желающих проведать, поговорить и послушать.
– Лично я, – убеждал Гурлев, – не сомневаюсь в правильной линии нашей партии. Она, если надо, поправит! И вас это прошу затвердить.
Мужики же и посоветовали ради сохранения тягловой силы отправить табун и коней на тебеневку. Чем-де содержать их в конюшне при бескормице на старой соломе, надо на оставшееся до вёшны время согнать к Сорному болоту, на зимнее пастбище. Кони сами найдут чем прокормиться из-под ног. Вокруг болота камыши, кочки с осокой, травы, не покрытые снегом.
Накурили в избе, надымили, зато сообща дельно сообразили, как не порушить хозяйство.
Гурлев вместе с Иваном Добрыниным выбрал на тебеневку только тех коней, которые еще могли выдержать зимнюю стужу под открытым небом. И в тот же день угнал их на пастбище. Дарья от него не отстала. Как и коням, жить пришлось посреди снегов, дерновый балаган не спасал от мороза, грелись у костра, спали попеременно, питались картошкой, жидкой похлебкой, но оба были довольны: уже через неделю кони начали поправляться, нагуливать тело, набирать силу и бодрость. Изредка приезжал к ним верхом Парфен Томин, сообщал разные новости. Авдеин пытался было совсем выжить Гурлева из Малого Брода, а потом отстал: чем конюх мог ему навредить? У Белова в сельпо вскрыли растрату.
Уже заканчивался ветреный зазимок, кое-где на березах появлялись капели, прозрачные, чистые, и сладкий запах весны растекался в ослепительном свете.
Хоть и предупреждал Томин, опасаясь гнева Авдеина, не начинать с раздоров, Гурлев все-таки написал в окружком и в обком, к чему привело создание коммуны, попросил разъяснить: как же быть дальше?
Однажды уже в густых сумерках прискакал верхом на коне от Томина нарочный, парень из семьи Ивана Добрынина. Толком он ничего передать на словах не мог, зачем и почему требуют Гурлева в правление, притом немедля, чтобы одна нога тут, другая там. Пришлось оставить его в помощь Дарье стеречь табун.
Возле правления собралась почти вся коммуна. Люди топтались на талом снегу плотной толпой, напряженно-внимательные. На телегу, поставленную у тесовых ворот, поднялся Томин, снял шапку и объявил:
– Граждане сельчане! Прибыл из Калмацкого представитель товарищ Бабин, и он сейчас вам все как есть разъяснит.
Гурлев, не сходя с коня, подъехал ближе, с края толпы, издали поздоровался с Бабиным, подняв руку. Было, однако, неясно: почему именно он, заместитель районнного прокурора, прибыл сюда, не завелось ли снова какое-то уголовное дело. Почему? Против кого? И облегченно вздохнул, когда Бабин достал из кармана газету.
– Мне поручено огласить для всеобщего сведения статью товарища Сталина «Головокружение от успехов». Прошу внимательно слушать…
Наступила полная тишина. Даже снег не скрипел под ногами.
Кончив чтение, Бабин добавил:
– За допущенные перегибы, то есть отступление от генеральной линии партии по сплошной коллективизации, нарушения добровольности населения, районное руководство решением окружкома распущено, Авдеин из партии исключен и снят с должности. Коммуна отменяется. Будет колхоз. Обобщаются только конское поголовье и рогатый скот. Птицу и домашний инвентарь предложено возвратить членам колхоза…
– И-и-их, мать моя! – радостно закричал Аким Окурыш. – Давно бы так!
Мужики зашумели, задвигались, это была великая минута полного удовлетворения, торжества правды.
– Теперича, что же, граждане, поскольку коммуна не состоялась, прошу меня с поста председателя уволить, – выступил Томин. – Не по силе мне большим хозяйством руководить. Не управиться. Надо поставить во главу колхоза человека крепкого, умственно дельного, в коем живая жилка беспрестанно не затихает. Надо полагать, впереди у нас не сладкие шанежки и пирожки, нам еще надо свыкнуться между собой, сообща жить и робить. Так что надобно сейчас порешить: кому доверяться?
– Новый райком рекомендует избрать председателем Павла Иваныча Гурлева, – громко произнес Бабин. – Вам он известен…
Возможно, Бабина удивило, что к его предложению люди отнеслись очень спокойно, без выкриков, без суетни и без споров, но это же был свой человек, коренной, всем близкий, прямой и честный.
– А кому еще быть, если не Павлу Иванычу! – выступил вперед Михайло Сурков. – Вот я хотел в одноличном хозяйстве, но поскольку теперь колхоз и поскольку во главе станет Павел Иваныч, первый подаю заявление. Призываю к этому всех…
– И-и-их, мать моя! – опять выкрикнул Аким Окурыш, размахивая шапкой. – Давай, поднимай руки, граждане!
– Обожди, – остановил его Бабин. – Надо послушать самого Павла Иваныча!
– А мне сказать нечего, – не сходя с коня, громко сказал Гурлев. – Я рядовой солдат партии. Солдату не положено уклоняться, если ему доверяют и поручают…
