Текст книги "Прикосновение к человеку"
Автор книги: Сергей Бондарин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)
Во второй половине мая обстановка в Крыму резко изменилась к худшему: все, что приготавливалось и накапливалось за зиму для наступления и выхода через Крымский перешеек на Украину, в тыл ростовской группировки немцев, – войска, вооружение, боезапасы, даже кадры гражданской администрации – все было потеряно в результате массированной многодневной атаки вражеской авиации, которой все еще мы не могли противопоставить свои воздушные силы.
Керченский плацдарм был нами оставлен.
Севастополь оставался один, лицом к лицу с мощной армией Манштейна. Вся авиация противника обратилась теперь на осажденную крепость.
По всему было видно, что немцы решили повторить опыт прошлогоднего штурма Перекопа и недавней «воздушной осады» Керчи – брать Севастополь с воздуха.
Каждый выход наших кораблей в море немцам становился известен. У крымских берегов корабли выслеживались воздушной разведкой, на подходе к Севастополю – чаще всего на фарватере среди минных полей – корабль встречали бомбардировщики и торпедоносцы. Германские батареи держали под огнем подходы к бухте.
График рейса в Севастополь строился с таким расчетом, чтобы в Севастополь прийти ночью, разгрузиться и до рассвета выйти в море.
Первый же рейс «Скифа» по новому графику навсегда остался у нас в памяти. Перед, этим походом мы не были в Севастополе недели две.
…Яркое солнце на камнях Севастополя. Отчетливо оттененные холмы. Над бухтами дым, и бухты и самый город еще вдалеке, справа долго тянется низкий берег Херсонеса с оставленным позади пустынным маяком. Вдали горы Балаклавы. Приоткрываются и снова уходят за берега полные жизни и морского труда военные бухты – Камышовая, Казачья, Стрелецкая, и вот уже ясно видны квадратные амбразуры Константиновского равелина.
У боновых заграждений покачивается дежурный катер, и город, взобравшийся на холмы, увенчанный широкой круглой башней панорамы Рубо, перед нами.
С бака стараешься рассмотреть – не видно ли тонкой фигурки в красном берете у колонн Интернациональной пристани? А может, возвращение корабля замечено со скамейки на Приморском бульваре? Отовсюду видны в Севастополе его голубые бухты и корабли, ставшие на бочки. Если на берегу и проглядели знакомый корабль, когда шел он на свое место, то все равно тот, кому нужно об этом узнать, скоро узнает. И тогда уже наверное: только выпрыгни из баркаса на деревянный настил Интернациональной – и первое, что увидишь перед собою в тени старых колонн, – неизменный красный беретик…
Увы, не эти ожидания волнуют черноморцев теперь!
Первая мысль: какие новые препятствия встретит корабль на подходе к базе? Обстановка меняется за время, пока корабль идет от Новороссийска. Вчера фашистские батареи действовали издалека, сегодня могут бить прямой наводкой.
И точно – уже на переходе я принял радио о том, что немцы обстреливают фарватер и самый вход в бухту.
С болью думаешь о городе, терзаемом фашистским железом, и вдруг вспоминается утро в Арбузной гавани в Одессе: поскрипывающие дубки, горшки с цветами на обугленных подоконниках, обнаженные стропила, раздавленный дом Фесенко… Где-то он теперь, простодушный рябоватый Фесенко? Где нашел он свою матросскую славу? Еще в Батуми Фесенко был списан с корабля в морскую пехоту.
Как знать, стоит ли еще над Севастополем башня панорамы, а на берегу Артиллерийской бухты – нарядный дом Института Сеченова? Увижу ли на своем месте серокаменное здание Музея Севастопольской обороны, чем-то особенно милое моему сердцу? А тут вспомнились раздетые усатые манекены…
В эту ночь в бухту мы не прошли.
Густой туман задержал нас в море. Было принято радио: дальше двигаться нельзя, эсминец, шедший перед нами, подорвался на мине.
Навстречу «Скифу» к подходной точке выслали тральщик, но и эта мера не помогла, с мостика нельзя было разглядеть даже полубака. Море обнаруживало себя только плеском волны.
В тумане гудят вентиляторы, тысячи людей устроились кто как успел: под шинелькой, поближе к нагретым кожухам труб, у раструбов, откуда несет машинным теплом.
Движение корабля угадывается по частым поворотам. В ходовой рубке уютно пощелкивают штурманские приборы. Дорофеев сосредоточенно работает, удерживая корабль в заданном квадрате, за пределами которого угрожают минные поля. На столе перед ним беспрерывно дергается лапка одографа, накладывая на карту петлю за петлей, – это путь корабля, блуждающего в тумане.
Так проходит ночь.
Но и вторую ночь корабль остается в море. Блеснет звезда, покажется из тумана узкий, заселенный красноармейцами полубак, и новая полоса тумана опять закрывает небо, море и корабль.
Наутро мы получили маленькое развлечение: в нескольких кабельтовых сигнальщики увидели плавающую мину. Попробовали расстрелять ее – не удалось. Спустили «четверку». Либман и два бойца отправились к миме с подрывными патронами. Весь корабль с интересом и волнением следил за шлюпкой. На море было не менее четырех баллов, и шлюпку и мину заметно качало. Один удар шлюпки о колпак – взрыв. Но, как позже выразился враг лирики минер Митя Либман, «все обошлось гладко, поэтично» – закрепили патрон, подожгли фитиль.
– Шлюпка отвалила! – прокричали с мостика.
И через минуту вырос озаренный мгновенным пламенем тяжелый водяной букет, донесся грохот взрыва. Букет постоял над морем, все более темнея, потом всею своею тяжестью обрушился на волны, и только дымная летучая кисея еще свивалась с пеленой тумана.
Вот и все развлечения, других происшествий не было. Правда, за эти двое суток я успех проиграть Усышкину несколько партий в шахматы.
Запас пресной воды на корабле кончался, нечем было харчить красноармейцев, они имели свой запас провизии только на переход.
Ко всему прибавилось новое серьезное беспокойство. Из-за неисправности холодильников засолились котлы.
В эту ночь много поработал командир котельной группы рыжий Вася Костылев.
Жена Костылева, такая же, как и он сам, рыжая, лохматая и большеротая, – ее портретами была заполнена вся костылевская каюта – оставалась в Севастополе и не соглашалась уезжать, кажется, по причинам романтического характера.
На этот раз Костылев делал последнюю попытку вернуть жену. Ершов обещал отпустить его на берег, если обстановка позволит. И легко понять, как не терпелось Костылеву у просоленных котлов.
Сырой и теплый весенний туман, не пропуская дальше, теперь прикрыл нас от опасности, покуда Костылев и Сыркин приводили в порядок котлы. К рассвету котлы были в исправности, «Скиф» мог требовать от машин все, на что они способны.
На корабле все оживились, голоса стали громкими, движения веселее.
Командир корабля показался на мостике.
С восходом солнца туман начал рассеиваться.
За эти трое суток красноармейцы основательно оморячились, многие матросы нашли земляков. Мой Лаушкин разыскал ребят с Донбасса.
Как известно, шахтеры любят удивлять новичков, опуская их в шахту «с ветерком». Лаушкин ликовал.
«Сейчас попробуют нашего морского ветерка», – повторял он.
Все было готово. Высланный к нам «охотник» уточнил наше место. В счислениях накопилась ошибка на полторы мили, а точность требовалась абсолютная.
Мало-помалу корабль вышел из заколдованного круга, в котором кружились мы трое суток, и, имея минные поля слева и справа, устремился по фарватеру.
Тридцать узлов – это скорость курьерского поезда: пятьдесят два с половиной километра в час.
Навстречу нам, раздувая свои пенистые усы, шли торпедные катера. На полном ходу они повернули вслед за нами – закрыли нас дымзавесой.
И вот уже забелели и тотчас же скрылись за холмами дома Камышовой бухты, торпедные катера начали отставать.
– Кажется, пройдем аккуратно. – Дорофеев выглянул из рубки, как машинист из окна паровоза. Шрам от осколочного ранения на его свежем лице заметно побледнел.
Ершов только повел плечом.
Со спущенными ремнями на фуражках мы рассматривали в бинокли отлоги холмов Северной стороны, дачные домики: именно оттуда стреляли обычно немецкие батареи. Но сейчас по всей прибрежной полосе было спокойно. Бой наблюдался дальше, за Инкерманскими высотами.
– Кажется, пройдем, – сказал еще кто-то.
Все гудело и вздрагивало. Сверкающая пена бушевала за кормой.
И вдруг по корме взметнулись три одновременных всплеска.
Корабль бежал быстрее, чем распадались эти серые водяные столбы.
Следующие всплески легли по курсу и ближе. Стреляла восьмидюймовая артиллерия. Одного удачного попадания такого снаряда было бы вполне достаточно.
Тяжелые боновые заграждения всколыхнулись и поднялись метра на два, когда «Скиф» пронесся в их ворота. Нет, это не был спокойный, мирный приход в бухту, позволяющий рассмотреть и беретики, и купальщиков на берегу, и даже знакомое желанное окно.
В слегка затуманенной, уходящей далеко-далеко, просторной Северной бухте не было на бочках черноморских крейсеров. Как пустынно и как много воды! Под низкими колоннами Интернациональной пристани безлюдно. Где-то неподалеку, потрясая воздух, прогрохотали взрывы. У самого берега взметнулся столб грязи, еще несколько снарядов легло перед нами уже в бухте.
Брызги над форштевнем корабля стояли такой густой массой, что солнце, только-только взойдя, внезапно образовало летучую радугу. И с этой воинственной радугой перед форштевнем, как бы настигая ее, «Скиф» лихо ушел от грозной батареи. Только один осколок пробил борт в каюте артиллериста Боровика.
В каюте у стола сидел друг Боровика и мой знакомый инженер Морзавода, тот самый, через которого я получил в Батуми письмо от Юлии Львовны. Осколок вошел ему в грудь. «Смерть на войне не трогает воображения…» Так ли это? Забуду многое – не забуду этих носилок с телом, прикрытым брезентом, единственной на этот раз жертвы.
Ребята с Донбасса отведали хорошего ветерка.
Между тем у причала уже толпились матросы и политработники, интенданты – начальники боепитания частей. И едва сошел на причал последний красноармеец десанта, гремя подвешенной сбоку каской, как уже взбегали на корабль люди, с нетерпением ожидающие писем, ящиков с боеприпасом, огромных мясных туш. На берегу ворчат и гудят автомашины, но что-то уже загорелось, опять где-то поблизости прогрохотали взрывы, у самого берега опять взметнулся столб грязи.
– Четырнадцать пожаров, – слышу я у себя над ухом голос Дорофеева.
– Каких пожаров?
– На берегу. Пока входили, я насчитал четырнадцать пожаров, – говорит Дорофеев.
При встрече с командиром корабля командующий флотом пожал Ершову руку и поблагодарил всех нас за образцовое выполнение задачи.
Командующий наблюдал наш маневр с ФКП.
По утрам, на восходе солнца, вице-адмирал выходил из флагманского КП – бетонированных штолен в скале под улицей Ленина. Он поднимался по узкому крутому трапу, исхоженному поколениями моряков, и осматривал с холма порт, Корабельную, берега за опустевшей Северной бухтой.
Вдали, за братской могилой, на Северной стороне шли бои. Беспрерывно гремела артиллерия в стороне Балаклавы, на нашем правом фланге. Никогда не рассеивались дым и пыль за Сапун-горой на Мекензиевых высотах. Там стояли бригады морской пехоты Потапова, Жадилова, Гарпищенко. На Малаховом кургане была поставлена батарея из пушек затонувшей «Червоной Украины».
Все чаще завывал над Севастополем сигнал базовой воздушной тревоги. Однако торговали книжные магазины, в школах учились дети, вблизи от бомбоубежищ, по дворам и на клумбах бульваров, пробивалась зелень ранних овощей…
Так было еще вчера, а сегодня? Как известно, зеленый цвет – цвет надежды. Но листья деревьев были серыми от пыли, вздымаемой бомбами, лишь иногда в деревянном ящике у окна чьей-то квартиры бледно зеленел стручок молодого лука.
У панелей выстраивались очереди женщин, они ждали походной кухни или грузовика с пайковым хлебом. Взрывы приближались. Женщины рассеялись, улица опустела. Но бомбежка прекратилась, и очередь снова выстроилась.
Густо заселились древние катакомбы Инкерманского монастыря. Под улицей Ленина и в районе базара отрывались новые штольни. Многие из этих катакомб были найдены и восстановлены по планам, сохранившимся со времен первой Севастопольской обороны. В штольнях, пещерах и катакомбах шумели примусы, слышались детские голоса, но по нужде люди выходили обязательно вдвоем: один ранен – другой поможет ему.
На Ленинской работала гарнизонная прачечная, и ее клиенты говорили, что в прежнее время никогда не удавалось получать так быстро хорошо выстиранное белье, так тщательно заштопанные носки.
Командир корабля разрешил сойти на берег и Костылеву и Батюшкову; с ними, по поручению Синицкого, нашего хозяйственника, были, отправлены на берег старшина Верба и краснофлотец Олейник. Очень просился мой Лаушкин, но и на этот раз я не мог отпустить его. Верба и Олейник – оба были севастопольцы, старики Олейника жили на улице Щербака, по соседству с Вербой, но, как выяснилось, дома у Вербы оставалась только гитара – его семью вывезли в Новороссийск, – и Верба очень надеялся вернуться на корабль со своей любимой гитарой.
Наступило время отправлять баркас за сошедшими на берег людьми.
Едва баркас отчалил, опять завыли гудки и сирена – сигнал воздушной тревоги.
Высоко в небе над кораблем вспыхивали клубки разрывов. Огонь усиливался. Казалось, стреляет все, что может стрелять на берегу и на кораблях.
Бомбы косой прерывистой цепочкой неслись на Павловский мысок. Дым и пыль поднялись над мыском, мутные фонтаны воды грозно обрушились на буксирный пароход, тянувший баржу недалеко от берега, потом загорелась баржа.
По распоряжению Ершова я просигналил на баркас, чтобы он подошел к пострадавшим судам; я не отводил от них бинокля, страстно надеясь, что баркас успеет подойти. Совершенно так же, как в рассказе Батюшкова, баржа ложилась на борт, а буксир погружался кормой. На барже, однако, людей было, по-видимому, немного, я успел рассмотреть, как трое или четверо прыгнули с борта и поплыли сначала в сторону буксирного парохода, а потом повернули к берегу. Команда буксира не оставляла пароходик…
Мало что известно о героическом труде этих суденышек с белыми буквами на борту СП (Севастопольский порт), а сколь обязаны севастопольцы – и армия и флот – командам этих безыменных отважных пароходиков!
Происшествие на рейде задержало баркас, и наши товарищи вернулись только к вечеру.
Старшина Верба гитары не нашел и вернулся без нее. В доме, по его выражению, «была одна мечта». Дверь настежь, окна без стекол, и в комнате «столько мути, что невозможно было рассмотреть»: какие-то старые кастрюли, коробки, тряпки, дырявые носки и детские игрушки. Но на голой, без матраца кровати горой возвышались подушки. Почему-то они никому не понадобились.
С двумя подушками вместо гитары Верба и пришел.
– Пускай жинка спит на подушках, – умиротворенно заключил он.
Олейник угрюмо молчал. Верба, вздохнувши, пояснил:
– Что же ему рассказывать – там одна дырка.
– Как так дырка?
– Где стоял дом – воронка, и все. Дырка! Спрашиваем окружающих, – продолжал Верба: – «Где старики?» – «Неизвестно». – «Кто может знать?» – «Лидочкина мама». А притом нет ни Лидочки, ни ее мамы. По обломкам ходит кошка… А потому, что, – и рассказчик грустно улыбнулся, – тут кошкин дом.
Батюшков успел побывать у жены в санчасти батальона, но и он, как Олейник, был неразговорчив и печален: он вышел на пристань как раз в то время, когда тонула баржа.
– И нужно же было, чтоб как раз сегодня, – вздохнул Павлуша, и я сочувственно вздохнул тоже.
Батюшков не изменил себе. И в эти дни все на нем казалось с иголочки; от приятно тугих обшлагов кителя неизменно повевало духами.
О, я хорошо его понял! «И нужно же, чтобы как раз сегодня…» А разве не печально было видеть хорошо знакомую каждому черноморцу дежурную зеленую будку на Интернациональной непривычно пустой и разрушенной. Повисли телефонные провода. Окурками, щебнем и стеклом усыпана покатая площадь с тяжелым многофигурным памятником Ленину. На Приморском бульваре безлюдно. Майская зелень надышалась дымом, увядает. Сбиты деревья, цветные газоны разрыты под огородные грядки, какая-то женщина одиноко присматривает за огородом.
Костылев вернулся без жены и еще более мрачный, чем Олейник. Что уж тут расспрашивать!
Вечером в кают-компании появился гость в штатском – явление, от какого мы отвыкли. Оказалось, это не кто иной, как товарищ Борисов, секретарь горкома партии. Он пришел договориться об условиях эвакуации гражданских лиц на «Скифе».
Мы были очень рады этому знакомству. Спокойный, общительный и приветливый человек, на мой взгляд, не менее нужный для войны, чем человек ершовского типа.
Глубокая, спокойная уверенность Борисова произвела впечатление не на одного меня.
Было услышано много интересного.
Между прочим, рассказывая о севастопольцах, Борисов рассказал нам следующую историю. В горком стали поступать благодарности с участков переднего края за систематическую доставку бойцам писчей бумаги и конвертов, а в горкоме должны были признаться, что там этим, к сожалению, не занимались. В чем же дело? Выяснилось, что конверты день и ночь клеил и при каждом удобном случае отправлял бойцам старичок, бывший сторож Музея Севастопольской обороны. Для этой цели он использовал брошенные в подвалах архивные книги и бумаги. Как было тут не вспомнить «коммерческого корреспондента» высочайше утвержденной фирмы!
Ершов и вся кают-компания горячо благодарили Борисова. Это посещение оставило сильный след. Сама собою сказалась какая-то очень важная работа. Понятней, ярче представилась жизнь города, спрятавшаяся, но не подавленная, по-новому организованная.
Секретарь горкома ушел. Разбрелись и другие. Кают-компания опустела, вестовой притушил свет, а я все еще сидел в затемненном углу, как после хорошей музыки.
Понемногу я задремал и очнулся от чьих-то голосов. В другом углу курили и беседовали, не видя меня, Ершов и Визе. Они уточняли порядок посадки эвакуируемых, потом, видно под впечатлением поездки на берег Батюшкова и Костылева, заговорили о командирских женах и, наконец, вообще о женщинах.
Разговор повел Визе с присущим ему легким оттенком цинизма. Ершов больше отмалчивался, лишь время от времени отзывался какими-то неодобрительными междометиями. Казалось, он думает о своем.
– Послушай, Назар Васильевич, – говорил Визе. – Ну, разве это не романтика – остаться во имя любви в осажденной крепости? Нет, я положительно восхищен этой дамой, Ниной Костылевой… Хотя, с другой стороны, законный муж и притом неплохой парень, прибывает из-за моря с риском для жизни. «Нина!» – «Нет, нет». – «Нина! Корабль ждет нас». – «Нет, я люблю другого!» – «То есть как это?..» – «А вот так, люблю – и все…»
– Ну, хватит травить, – остановил его Ершов. – В одном ты прав: у них у всех есть что-то свое, какие-то свои тропинки жизни. Ходят по этим тропинкам, которых ты не видишь… пока не столкнешься нос к носу.
– Гм, – хмыкнул Визе. – И что же? Ты уже сталкивался?
– Сталкивался.
– И кто же эта лесная фея? – лукаво оживился Визе. – Ну, скажем, походка у нее человеческая? На какой улице жила? Или только на тропинке?
– Очень человеческая. На меня всегда больше всего действуют голос и походка женщины.
– Гм! И можешь изобразить?
– Могу. Когда она, прищурившись, приоткрыв губы, задорно шла на тебя – шумит платье, колышутся волосы, и все от нее пышет… соблазном, – я сжимал зубы, ногти вгонял в ладонь…
Мгновенно передо мною встал образ Юлии – таким, какою была Юлия в последнее время… Я щелкнул портсигаром и чиркнул спичкой. Собеседники умолкли. Я вышел из кают-компании, злясь главным образом на Визе: мне казалось, не будь его, я нарочно прочитал бы Ершову последнее письмо Юлии из Алма-Аты – именно потому, что Ершов не представлял себе ее другою, знал только такою, какой изобразил. А я знал, что три или четыре встречи его с нею, о которых мне весело рассказывала сама Юлка, – на балу или на конских бегах, несомненно, составили у Ершова поверхностное, ложное представление о ней. Я больше узнавал ее в том, что она писала теперь:
«Я надела ситцевое платье и поступила в детдом нянькой. Служить! Служить хоть чем-нибудь, служить хоть детишкам! Я обстирываю их, варю им – и это большая для меня радость… С каким удовольствием я сварила бы борщ для ваших матросиков. Помню, один раз Ершов был у нас дома и очень хвалил борщ, сваренный мамой. Почему-то, когда я вспоминаю теперь Назара Васильевича, мне немножко перед ним стыдно… Нет, нет, теперь бы меня не узнали бы…»
