Текст книги "Прикосновение к человеку"

Автор книги: Сергей Бондарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)

КАМЫШОВАЯ

На пыльном, развороченном бомбежками берегу Камышовой бухты ждали кораблей тысячные толпы раненых. Здесь же были эвакуированные из города женщины и дети.

У берега стояла старая, дырявая баржа, она служила причалом.

Причаливать в мелководной узкой бухте не легко. Корабль медленно подходил кормой, а толпа уже теснила тех, кто был ближе к причалу.

Бои шли на Корабельной, у вокзала, даже в районе Приморского бульвара, где немцам удалось высадить диверсионную группу.

В свежем воздухе моря, едва мы приблизились к берегу, запахло гарью. Севастополь горел всюду, куда ни посмотришь. Временами зловещий, подвижной свет от пожаров слабел, и тогда вытоптанная земля, толпы людей, строения в бухте освещались бледным ровным отблеском прожекторных лучей, бегающих по небу. Зенитная артиллерия не успевала действовать по всем направлениям, снаряды и пушки берегли. Огонь открывали лишь в секторах, наиболее существенных для обороны.

В эти дни и ночи – последние ночи Севастополя – уже не обращали внимания на беспрерывный гул самолетов, на завывание их сирен, и нигде не было вполне безопасного места, и его уже не искали.

По всей сжигаемой и испепеляемой территории – от Инкермана и Балаклавы – дрались, собирались в отъезд, надеялись и перевязывали раны люди, потерявшие обычное чувство опасности. Если оно вдруг пробуждалось, так потому, что там или здесь к опасностям, ставшим уже привычными, внезапно прибавлялось еще что-нибудь: упала рядом бомба замедленного действия, появилась угроза не поспеть в Камышовую бухту к приходу корабля, хотя и есть право на эвакуацию.

Немецкие батареи приближались с каждым часом и покрывали огнем все новые и новые площади. Тот, кто в эти дни ступал на каменистую севастопольскую землю, уже был героем.

Прямо с корабля сибиряки пошли в бой.

Едва скатили по трапу на баржу и с баржи на берег последнюю пушку, началась посадка.

Порядок посадки обычно устанавливался такой: впереди несли раненых на носилках. Однако не для всех тяжелораненых хватало носилок, и нередко можно было видеть, как двое раненых тащили третьего, который совсем не мог передвигаться.

Бойцы, расставленные от берега до корабля, передавали раненых из рук в руки; на борту распоряжались Визе и комиссар корабля. Здесь, у трапов, по которым беспрерывно густым валом валила толпа, они хорошо понимали один другого, и не было случая, чтобы раз навсегда заведенный порядок почему-либо нарушался. Быстро и разумно заполнялись кубрики, размещались люди на полубаке.

Первым словом, какое произносили севастопольцы, ступив на корабль, было – вода. «Воды!.. Воды!.. Воды!..» Но и на борту не сразу можно было добраться в этой толпе до воды, чаще приходилось отвечать, что все устроится после погрузки.

– Потерпи, друг, вот погрузимся – все будет.

Думаю, нелегко было разобраться в этой буре впечатлений нашему пассажиру. Ближние вспышки пламени то и дело озаряли его лицо, он, казалось, оцепенел при виде происходящего перед ним, смотрел, сведя брови, упорно и строго. Сначала было не до него. Я считал, что Петров в Севастополе сойдет, мне показалось, что он и сам лишь выжидает для этого удобный момент. И в самом деле, как только немножко успокоилось, он зашевелился. Только теперь мог выйти на мостик к своему другу Усышкин, который, кстати сказать, был моложе его лет на десять. Усышкин сразу взял быка за рога:

– Как думаете действовать? Собираетесь сойти, что ли?

– Признаться, затрудняюсь.

– Я бы на вашем месте поговорил с Ершовым. И думаю, сходить бессмысленно. Только затеряетесь.

– Знаете, – не отвечая на вопрос, сказал Евгений Петров, – здесь война «в настоящем ее выражении»… Кажется, так писал Толстой… Все, что писали о Севастополе до сих пор, – это какой-то писк, лепет. Но я и сам не знаю, как об этом написать… Несчастный, роковой город, весь на костях! Какое злодейство!.. А сойти или не сойти – это по обстоятельствам. Видите ли, мне нужно срочно корреспондировать… Сойти – куда? В этот ад? Может, вы и правы: надо бы поговорить с Ершовым. Где он?

– В кают-компании, ужинает, – проговорил Либман.

Этот ответ как будто озадачил Петрова. Мне и самому стало как-то неловко за Ершова, и я решил занять гостя.

– Вы прежде бывали в Севастополе? – спросил я.

– Не раз. И все-таки я плохо разбираюсь сейчас в географии, – усмехнувшись, сказал Петров. – Скажите – город в этой стороне?

– Да.

– Город здесь. Северная сторона там, – рассуждал вслух мой собеседник. – Там Балаклава…

– Нет, Балаклава сюда. Вот по направлению к этому большому пожару.

– В Северную бухту корабли уже не входят?

– Ни в Северную, ни в Южную.

– Противопоказано, – ввернул словечко Усышкин.

– Ди… дико все это, – вдруг, заикаясь, выговорил его друг, – очень странно!

– Да, непривычно.

– Необратимо, – опять ввернул Усышкин.

Либман при этом разговоре был тут же, все это слышал, но на этот раз угрюмо молчал.

– Но, знаете, – опять заговорил Петров, – я был на Севере, на Карельском фронте, на Западном. И не знал бы войны, если бы не побывал здесь с вами. У меня самого в голове сейчас пожар. Скажите: как вы думаете, – обратился он к Усышкину, – подберут людей с эсминца?

– Ну, на этот счет больше может сказать Вешнев. Он держит связь со штабом. Донесение командир давал?

Я отвечал то, что знал по этому поводу: там, на месте, должны быть подводные лодки.

– Давно командует Ершов «Скифом»? – поинтересовался наш гость и тут же добавил: – Характер!

– И здесь, по вопросу о Ершове, у нас специалист Вешнев. У Вешнева к Ершову замечается повышенный интерес, он вам даст все справки… Хотя, кажется, в характере Ершова не разобрался и до сих пор.

– Характер на войне понимается и просто и сложно, – с горячностью, как будто только и ждал, чтобы Усышкин коснулся этой темы, заговорил Петров. – Человека назвали ослом. Он улыбнулся и отошел в сторону. Это – характер. А когда в человека стреляют, он прячется, или когда боец бросается с гранатами под танк – это не объясняет его характера. Тут может быть все: и страх, и состояние аффекта, и ясное сознание долга, геройство. Вам и повезло и нет: перед вами люди всегда в действии, а характер объясняется через его оттенки, на войне проявление чувств слишком резкое и прямое, такие же резкие поступки. Вот, скажите: что это – характер? «Где командир?» – «В кают-компании, ужинает». Почему он пошел, а вы не пошли ужинать?

– Кто?

– Ну, хотя бы вы же сами, товарищ…

– Либман, – подсказал Либман.

– Да, да, вы сами, товарищ Либман, или вот товарищ Вешнев. Какая это черта характера? А вот это – характер?

И он показал на сходни, по которым проталкивалась в толпе какая-то женщина, не слыша ни толчков, ни голоса толпы, держа на руках девочку лет пяти, то прижимая ее к плечу, то снова как бы протягивая ее кому-то, как бы вверяя ребенка. Женщина покачивалась, но шаг за шагом упорно продвигалась вперед.

– Уверен, – закончил свою мысль Евгений Петров, – уверен, что эта женщина еще вчера робела перед управдомом, а тут не сробеет, девочку донесет. И все-таки – как думаете, это проявление ее характера?

– У нее вид безумной, – сказал Усышкин.

В это время подошел вестовой кают-компании с приглашением от капитана третьего ранга «товарищу корреспонденту»: Ершов приглашал гостя к ужину.

Минуту помешкав, как бы что-то взвешивая, наш гость извинился перед нами и со словами: «Надо пойти поговорить» – пошел за вестовым, пробираясь по скользкой палубе среди все более густеющей толпы.

И, еще раз оглянувшись на зарево, закричал нам:

– Кстати, вспомните, что писал о храбрости Толстой… Помните Тушина? Капитана Хлопова?

Провожая взглядом гостя, я увидел у сходней Батюшкова. Он с особенным вниманием всматривался в толпу раненых. Это его внимание я хорошо понимал: несомненно, Павлуша высматривал свою жену Варю.

Раненые еще не прошли, а этот поток перевязанных, забинтованных матросов с накинутыми на плечи бушлатами, стрелков в затертых до землистого цвета гимнастерках, в штанах, испачканных кровью, полковников на костылях, морских лейтенантов в высоких сапогах, с рукою, взятой на перевязь, – в этот беспрерывно и равномерно льющийся на баржу поток мужчин замешалась еще одна женщина.

– Да она же без ребенка! – кричал один из наших бойцов, когда другой уже пропускал ее дальше.

Женщина не оглянулась на крик. Она искала глазами и спрашивала у каждого:

– Но где же мой ребенок, где мой мальчик? Он пошел сюда. Товарищи, где мой ребенок?

– Проходил мальчик? – спросил Визе у краснофлотцев.

Какого-то мальчика передавали из рук в руки. Матросы это видели.

– Гражданка, пройдите сюда, – распорядился Визе. – Сейчас разыщем вашего мальчика.

У Визе было выработано безошибочное чутье: он умел в этой толпе сразу указать, где затерялась сбитая с головы фуражка, и безошибочно заметить всякую попытку просунуться фуксом. Не ошибся он и на этот раз: через несколько минут матросы разыскали мальчика.

Пошли первые пассажиры из гражданских.

– Это «Скиф»?

– «Скиф».

– Ну, значит, все, – по-военному коротко заключила пожилая женщина и счастливо оглядела моряков. – Морячки, мне хоть куда-нибудь, только водички, если можно.

И она послушно повела девочку лет шести в румпельное отделение, куда решили поместить женщин и детей, – все кубрики уже были битком набиты. Я вспомнил, как в прошлый наш приход одна девушка рассказывала о своей подруге. Та соглашалась идти в море только на «Скифе» и все ждала нас. Но мы не приходили в Севастополь несколько дней, и за это время девушка была убита.

Сколько было в Севастополе таких девушек! Сколько было матерей, так и не разыскавших своих ребят!

Уже к концу посадки какая-то старуха кричала с борта корабля на берег:

– Варя, иди же! Варя, что там случилось?

Павлуша настороженно вытянул шею, но нет, это была другая Варя. На берегу металась незнакомая женщина. Она потеряла кого-то и, вероятно, так и не ушла из Севастополя: «Скиф» был последним крупным кораблем, в последний раз вышедшим из Севастополя в ночь на 27 июня.

Корабль взял до трех тысяч раненых бойцов и более пятисот человек из гражданского населения. Ведь здесь ждали двух кораблей, а пришел один…

Начало светать.

Баржа медленно отходила.

Капитан третьего ранга, друг Ершова, который, по обыкновению, командовал на берегу посадкой, кричал:

– Назар Васильевич! Приходи еще разок. Не забывай.

И Ершов глуховато басил с мостика:

– Придем. Не теряйся, Дмитрий Сергеевич.

– Счастливого плавания!

– Счастливо оставаться!

Запах гари и еще чего-то, что я слышал только в воздухе военного Севастополя, тот горький, памятный мне до сих пор запах рассеялся – пахнуло простором Черного моря, рыбой, солью.

Мы старались рассмотреть силуэт Константиновского равелина на Северной стороне, в котором еще дрался отряд черноморцев. В ту ночь их поддерживали каши катера, но уже в следующую ночь подойти к равелину не удалось. Его бойцы во главе с командиром ушли на Южную сторону вплавь, держа направление на орла – памятник кораблям у берега Приморского бульвара. Матросы плыли через бухту вдоль боновых заграждений. Два самых сильных пловца поддерживали раненого командира. В это время все севастопольские батареи, которые могли направить сюда свои пушки, истратили последние снаряды, но задачу выполнили: огневые точки немцев на берегах бухты были прижаты на все время, пока бойцы равелина плыли на Южную сторону.

Уходя все дальше и дальше в море, мы видели, как на Северной стороне вокруг равелина вспыхивали огоньки: немецкие пушки стреляли по равелину в упор, и всюду – сколько охватывал взгляд – за кормой «Скифа» горел и грохотал Севастополь, весь в зарницах и лучах войны.

А Бивербрук еще убеждает американскую буржуазию, что России надо помочь, что мы это заслужили.

27 ИЮНЯ

В отчете о дальнейших событиях сказано:

«Приняв на борт раненых и эвакуированных, лидер вышел в Новороссийск. С рассветом был обнаружен воздушной разведкой противника и вслед за этим атакован пикирующей авиацией…»

Еще пятью или шестью фразами исчерпывается этот отчет командира корабля. Более чем лаконично. Но даже вахтенный журнал с его тщательной регистрацией фактов не может передать атмосферы боя.

На «Скифе» не было ни одного человека, не видавшего над собой самолетов врага, но тысячам из этих людей в первый раз предстояло встретить авиацию противника в море. Люди знали, что это неизбежно, что, кроме авиации, нас стерегут в море немецкие подводные лодки, торпедные катера и магнитные мины, – каждый корабль, прорывающийся в Севастополь, а тем более обратно, к Большой земле, должен быть готов ко всему.

Не тревожились только дети. Всем другим оставалось лишь право питать про себя надежду, что всё каким-то образом обойдется, или думать, что не тебя убьют, а соседа. Это на войне бывает.

Наиболее предусмотрительные – таких было немного – не стеснялись поскандалить из-за местечка на палубе, которое, казалось, лучше защищает от осколков. Большинство молчаливо устраивалось где привел бог, и тут же людей одолевал сон.

Об опасностях перехода разговоров не было. Слышались разговоры о том, что случилось вчера, позавчера на позиции, на батарее, в подземном севастопольском госпитале, в штольнях под Историческим бульваром, где уже нельзя было укрыться от пуль немецких автоматчиков и где осталась подушка, а подушка сейчас очень пригодилась бы…

– Друг, подержи костыль, – слышались голоса.

– Посунься. Еще посунься.

– Куда еще? Я от бомбежек весь раструшенный – рассыпаюсь.

– Ольга Дмитриевна, вам надо пройти в каюту, берите Славочку.

– Да разве теперь пройдешь! – волнуясь, отвечала женщина, и она была права.

С трудом, но все же отвоевали краснофлотцы проходы на верхней палубе. Толпа успокоилась, умялась, уселась, улеглась, в рассветных сумерках с мостика можно было видеть тяжелую людскую массу, обложившую палубу, дымовые кожуха и ростры.

Когда мы вышли на фарватер, только серело. В море совершенно заштилило.

Меня вызвали к телефону.

– Вас ищет гражданин Воронихин, зайдите ко мне, – услыхал я усталый и глухой от тревоги голос Павлуши Батюшкова.

Мы ушли, и Батюшков так ничего и не узнал о своей жене Варваре Степановне.

В утешение я не мог сказать ему ничего, не мог я вспомнить и того, кто такой Воронихин.

– Он называет себя научным сотрудником Музея Севастопольской обороны.

Я вспомнил Бориса Лаврентьевича Воронихина, сотрудника Севастопольского морского музея.

Выше я уже говорил, что провел немало свободных часов в отдаленной прохладной комнате музея, за толстыми стенами из инкерманского камня. Я успел заслужить доверие Воронихина, и он выдавал мне на руки даже подлинные письма Нахимова, чем особенно дорожил.

– Где же сей Воронихин? – спросил я.

– Да здесь, у моего КП, – непривычно вяло отвечал Батюшков. – Он узнал, что вы на «Скифе», и хочет вас видеть.

Командный пункт Батюшкова помещался под мостиком, я быстро сбежал туда.

Воронихин пристроился на каких-то ящиках. С двух-трех слов все выяснилось: в ящиках упакованы самые ценные книги музея, литографии, экспонаты, приобретенные музеем уже за время нынешней борьбы за Севастополь, – все, что не успели вывезти и что удалось собрать сейчас. Часть имущества доставили с мыса Фиолент, из бывшего Георгиевского монастыря, где его скрывала и берегла до последнего времени надежная пещера, часть – из городских подвалов. Здесь было и то, что удалось спасти от панорамы Рубо. Полностью вывезти панораму не удалось. Специалисты считали, что полотно не выдержит перевозки. Тогда было решено панораму не трогать. На Историческом бульваре не устанавливалось никаких батарей, воинские части не располагались вблизи панорамы. Немцы знали это, и все-таки вечером 25 июня около шести часов «юнкерсы» начали пикировать на монументальную башню. Здание загорелось. После этого немцы открыли по панораме артиллерийский огонь, довершая ее разрушение.

Большая часть полотна силой взрыва была сорвана со стен. Потолок горел, но группа краснофлотцев, лейтенант Черкасов и капитан Леман, бывший доцент одного из ленинградских научно-исследовательских институтов, в дыму и огне спасали части драгоценного полотна.

Все это я узнал от Воронихина.

– А письма? – спросил я. – Нахимовские письма вывезли?

– Письма при мне, – взволнованно и как бы виновато отвечал Воронихин. – Вот они, в этом портфеле.

– Вы одни?

– Жена в Новороссийске. Коля со мной. Вот он, спит.

Коля, сын Воронихина, юноша лет восемнадцати, спал на ящиках, завернувшись в плащ-палатку. В Севастополе он состоял в добровольческом отряде по разоружению бомб замедленного действия.

– Вот зачем я просил вас, – сказал Борис Лаврентьевич. – Возьмите на всякий случай этот портфель, тут и письма и другие документы музея. Это не затруднит вас?

Я согласился: все-таки у меня каюта.

Зенитчики не спали всю ночь, но недолго им удалось подремать, не отходя от пушек, по боевой готовности два.

В пять часов колокола громкого боя возвестили тревогу: показались разведчики. За ними следовало ожидать бомбардировщиков или торпедоносцев, и они не замедлили появиться.

Над безмятежным морем разгорался рассвет. Самолеты шли группами с разных сторон. С постов поступали донесения о готовности к бою.

Первыми летели «хейнкели». За ними следили не только на мостике. Спящие просыпались. Матери теснее прижимали к себе детей.

Люди молча и внимательно следили за самолетами, окружающими корабль.

Некоторое время так же молча смотрели вверх и неторопливо поворачивались стволы пушек.

Огонь открыла новая кормовая зенитная башня. По кораблю хлестнул гром ее резкого залпа.

Люди, сгрудившиеся вблизи зенитных площадок в ожидании выстрелов, смотрели уже не на небо, а на артиллеристов, приготовившихся к стрельбе. Автоматы ударили внезапно.

Длинные как палки, с раструбом у жерла, противотанковые автоматы, ослепляя беспрерывными вспышками, стреляли с яростью пулеметов. Обойма выбрасывалась за обоймой. Недостатка в целях не было. Зенитчики высматривали самых опасных противников и, несмотря на частые повороты, живо брали под обстрел именно те самолеты, которые готовились перейти в пике.

Звездная атака немцам не удалась.

Десять минут, двадцать минут, полчаса – все слышался среди залпов кормовой башни и тарахтенья автоматов наглый, беспощадный свист: бомбы ставят столбами гладкую, штилевую поверхность моря.

Солнце всходило.

Из-за хмурого, еще не озаренного солнцем облака летела новая группа «юнкерсов».

Бомбы были тяжелые. Чаще всего они взбивали воду там, где только что прошумел корабль. Ершов, в кожаном реглане нараспашку, по обыкновению спешил с одного крыла мостика на другой; фуражка сбилась на затылок, чуб падал на глаза. Отбрасывая его и прикрывая глаза ладонью, он с изумительной быстротой оценивал обстановку и, не успевая шагнуть к рубке, уже выкрикивал:

– Лево руля!

Через несколько секунд корабль катился влево.

Командир уклонялся от бомб маневром, который называется описанием карданата. Рулевой Ветошкин перекладывал руль, и одновременно вахтенный старшина переводил рукоять машинного телеграфа на «самый полный вперед». Могучий организм корабля мгновенно откликался: в машинном отделении гребные валы от стремительности вращения казались неподвижными.

В ураганном, бешеном движении воды, в буруне, поднявшемся выше кормы, – бух… бух… – одна за другой две бомбы.

– Бум-бум-били! – неожиданно для самого себя произнес я.

– Нет, я перешибу вас! – кричит Ершов в небо. – Еще? Ну, давай еще. Бейте того, который справа… Артиллерист!

– Огонь по правому пикировщику! – командует артиллерист.

И, только что закончив карданат, командир снова кладет лево руля. Чутье подсказывало ему ходы в этой сетке бомб.

Он отдавал команду о повороте за несколько секунд до того, как бомбы отделялись от самолета, но в это же время на корабль пикировал другой бомбардировщик, и бомбы падали скорее, чем нечеловеческие усилия бойцов поворачивали корабль. Чаще всего Ершов направлял корабль прямо на пикирующий самолет, стараясь этим обмануть его и выиграть дистанцию, то есть заставить противника сбросить бомбы не в тот момент, когда это ему выгодно.

Происходила не поддающаяся расчетам, вдохновенная, азартная, насильственная, свирепая игра на выдержку, на боевую удачу. То, что завершалось вокруг корабля могучими всплесками воды, начиналось где-то в воздухе, над головой Ершова, хотя и казалось, что он ведет бой не только с небом, но и с неоглядными, почти одушевленными массами возмущенной воды. С веселым ожесточением он грозил кулаком ревущему пикировщику, а потом беззвучно опадающим столбам.

Заметив пикирующий самолет, Ершов издавал иногда короткий, резкий свист табунщика. И зенитчики, зная этот свист командира, подражать коему строго запрещалось, уже заглядывали за крыло мостика, по направлению вытянутой руки Ершова, и огненная трасса направлялась туда, куда только что показывал командир.

Сильно встряхнуло и потянуло корабль вправо.

Доносят:

– Имеется пробоина с левого борта в районе румпельного отделения… Заклинило руль…

Было без двух минут семь часов утра.

В помещения, заливаемые водой, бросились бойцы, оттуда – женщины с детьми.

Шли в ход кувалды, брусья и доски – моряки подпирали переборки. Гидротурбины и эжекторы высасывали воду.

Одесса! Первая бомба…

С водой боролся, как всегда чисто выбритый, аккуратный, неутомимый Усышкин. А у механизмов заклиненного руля работали Батюшков и старшина Рухимович, тот самый, у которого под Одессой погибло приданое для жены.

Скважина в двадцать пять миллиметров пропускает в час десять тонн воды. У нас расползлись швы по всей корме.

Но повреждение руля было еще опасней.