Текст книги "М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 44 страниц)

ли), мне даже не позволяли обедать за общим столом,

как будто мое присутствие могло осквернить и замарать

их! А бог видел, кто из нас был чище и правее.

Моей единственной отрадой была мысль о любви

Мишеля, она поддерживала м е н я , – но как ему дать

знать все, что я терплю и как страдаю из любви к нему?

125

Я знала, что он два раза заезжал к нам, но ему

отказывали.

Дня через три после анонимного письма и моей

опалы Мишель опять приехал, его не велели принимать:

он настаивал, шумел в лакейской, говорил, что не уедет,

не повидавшись со мной, и велел доложить об этом.

Марья Васильевна, не отличавшаяся храбростью, по

баивалась Лермонтова, не решалась выйти к нему

и упросила свою невестку А. С. Су<шко>ву принять его.

Она не соглашалась выйти к нему без меня, за что я ей

несказанно была благодарна. Марья Васильевна ухит

рилась надеть на меня шубу, как несомненное доказа

тельство тому, что мы едем в театр, и потому только

отказывала ему, чем она ясно доказала Мишелю, что

боится не принимать его и прибегает к пошлым обманам.

Я в слезах, но с восторгом выскочила к Мишелю; добрая

А. С. учтиво извинилась перед ним и дала нам свободу

поговорить. На все его расспросы я твердила ему бес

связно:

– Анонимное п и с ь м о , – меня м у ч а т , – нас разлу

ч а ю т , – мы не едем в т е а т р , – я все та же и никогда

не изменюсь.

– Как нам видеться? – спросил он.

– На балах, когда выйду из домашнего ареста.

Тут он опять обратился к А. С. и просил передать

родным, что приезжал объясниться с ними обо мне и не

понимает, почему они не хотят его видеть, намерения

его благородны и обдуманны. И он уехал – в последний

раз был он в нашем доме.

Тут началась для меня самая грустная, самая пустая

жизнь; мне некого было ждать, не приедет он больше

к нам; надежда на будущее становилась все бледнее

и неяснее. Мне казалось невероятным и невозможным

жить и не видеть его, и давно ли еще мы так часто

бывали вместе, просиживали вдвоем длинные вечера;

уедет, бывало, и мне останется отрадой припоминать

всякое движение его руки, значение улыбки, выражение

глаз, повторять всякое его слово, обдумывать его. Про

вожу, бывало, его и с нетерпением возвращаюсь в ком

нату, сажусь на то место, на котором он сидел, с упое

нием допиваю неоконченную им чашку чая, перецелую

все, что он держал в руках с в о и х , – и все это я делала

с каким-то благоговением.

Долго я не могла понять этой жестокой разлуки;

самую смерть его, мне казалось, я перенесла бы с боль-

126

шей покорностью, тут было бы предопределение божие,

но эта разлука, наложенная ненавистными людьми,

была мне невыносима, и я роптала на них, даже про

клинала их.

«Как выдержит он это испытание? – беспрестанно

спрашивала я с е б я . – Устоит ли его постоянство?

Преодолеет ли он все препятствия? Что будет со мной,

если деспотическое тиранство моих гонителей согла

суется с его тайным желанием отвязаться от моей

пылкой и ревнивой страсти? Любит ли еще он меня?» —

вскрикивала я с отчаянием и не знала, что отвечать

на все эти вопросы... Иногда я доходила до помешатель

ства: я чувствовала, как мысли мои путались, сталки

вались; я тогда много писала и не находила слов для

выражения моих мыслей; по четверти часа я задумы

валась, чтоб припомнить самые обыкновенные слова.

Иногда мне приходило в голову, что жизнь моя может

вдруг пресечься, и я обдумывала средство жить без

самой жизни.

Да, страшное было то время для меня, но оно про

шло, как и все проходит, не оставив следа ни на лице

моем, ни на окружающих предметах; но бедное мое

сердце! Однако же, и в самые эти дни испытания

и пытки душевной я нашла истинное утешение, я при

обрела верных и надежных друзей: А. С. показывала

мне большое участие, хотя и не знала всей грустной

драмы моей жизни, а только ободряла и утешала меня,

видя недоброе расположение ко мне Марьи Васильев

ны. Cousin мой, Долгорукий, с грустью тоже смотрел

на меня и даже вызвался доставить письмо Мишелю,

и я всегда ему буду благодарна за этот добрый порыв,

но я не воспользовалась его предложением; моим пер

вым желанием было жить и действовать так, чтобы не

заслужить ни малейшего обвинения, а сердце никто не

может упрекнуть, к кому бы оно ни привязалось:

любить свято, глубоко, не краснеть за свою любовь,

хранить воспоминание этого чувства ясным, светлым,

это еще хороший удел и дан немногим.

Горничная моя, Танюша, тоже в эти дни гонения

очень привязалась ко мне, она считала себя кругом

виноватою передо мной: во время обыска в моих вещах

родные так напугали ее обещанием наказания, если

она что-нибудь утаит, что она принесла им роман:

«L'atelier d'un peintre», божась, что больше никогда

ничего не видала от Михаила Юрьевича в моих руках,

127

как эти книжки, исписанные на полях его примечани

ями, и прибавила, что я их беспрестанно перечитываю

и целую, Как после она горько плакала со мной, рас

каивалась, что выдала им книжки. «Хоть бы их-то вы

теперь ч и т а л и , – говорила о н а . – Настращали меня,

я испугалась, отдала их, думала, что и вас оставят

в покое; так уж я им клялась, что больше ничего не

было у вас от Михаила Юрьевича» <...>

Я с особенной радостью и живейшим нетерпением

собиралась в следующую среду на бал; так давно не

видалась я с Мишелем, и, вопреки всех и вся, решила

в уме своем танцевать с ним мазурку.

Приезжаем на б а л , – его еще там не было...

Не знаю, достанет ли у меня сил рассказать все,

что я выстрадала в этот вечер. Вообще я пишу вкратце,

выпускаю многие разговоры, но у меня есть заветная

тетрадка, в которую я вписывала, по нескольку раз

в день, все его слова, все, что я слышала о нем; мне

тяжело вторично воспоминанием перечувствовать былое,

и я спешу только довести до конца главные факты

этого переворота в моей жизни 49.

Я танцевала, когда Мишель приехал; как стукнуло

мне в сердце, когда он прошел мимо меня и... не

заметил меня! Я не хотела верить своим глазам и по

думала, что он действительно проглядел меня. Кончив

танцевать, я села на самое видное место и стала по

жирать его глазами, он и не смотрит в мою сторону;

глаза наши встретились, я у л ы б н у л а с ь , – он отворотил

ся. Что было со мной, я не знаю и не могу передать

всей горечи моих ощущений; голова пошла кругом,

сердце замерло, в ушах зашумело, я предчувствовала

что-то недоброе, я готова была заплакать, но толпа

окружала меня, музыка гремела, зала блистала огнем,

нарядами, все казались веселыми, счастливыми... Вот

тут-то в первый раз поняла я, как тяжело притворять

ся и стараться сохранить беспечно-равнодушный вид;

однако же, это мне удалось, но, боже мой, чего мне

стоило это притворство! Не всех я успела обмануть;

я на несколько минут ушла в уборную, чтоб там сво

бодно вздохнуть; за мной последовали мои милые баль

ные приятельницы, Лиза Б. и Сашенька Ж.

– Что с тобой? Что с вами обоими сделалось? —

приставали они ко мне.

– Не з н а ю , – отвечала я и зарыдала перед ними.

– Я улажу все д е л о , – сказала Сашенька.

128

– И я буду о том же с т а р а т ь с я , – подхватила Лиза.

И в самом деле, в мазурке они беспрестанно под

водили ко мне Мишеля. Особливо ценила я эту жертву

со стороны Лизы. Она сама страстно любила Лермон

това, однако же уступала мне свою очередь протанце

вать с ним, не принимала передо мною торжествую

щего вида, но сочувствовала моему отчаянию и просила

прощения за то, что в этот вечер он за ней ухаживал

более, чем за д р у г и м и , – она поневоле сделалась моей

соперницей. Зато теперь, когда бедная Лиза сгубила

себя для него, потеряна для родных и для света, как

бы я была счастлива, если бы мне привелось случайно

ее встретить, пожать ей руку, показать ей мое живейшее

участие не в одном разочаровании, но в истинном бед

ствии. Бедная Лиза! Не было у нее довольно силы

характера, чтобы противостоять ему – и она погибла.

Когда в фигуре названий Лермонтов подошел ко

мне с двумя товарищами и, зло улыбаясь и холодно

смотря на меня, сказал: «Haine, mépris et vengeance» *, —

я, конечно, выбрала vengeance, как благороднейшее из

этих ужасных чувств.

– Вы несправедливы и ж е с т о к и , – сказала я ему.

– Я теперь такой же, как был всегда.

– Неужели вы всегда меня ненавидели, презирали?

За что вам мстить мне?

– Вы ошибаетесь, я не переменился, да и к чему

было меняться; напыщенные роли тяжелы и не под

силу мне; я действовал откровенно, но вы так охраня

емы родными, так недоступны, так изучили теорию

любить с их дозволения, что мне нечего делать, когда

меня не принимают.

– Неужели вы сомневаетесь в моей любви?

– Благодарю за такую любовь!

Он довел меня до места и, кланяясь, шепнул мне:

– Но лишний пленник вам дороже!

В мою очередь я подвела ему двух дам и сказала:

«Pardon, dévouement, résignation» **.

Он выбрал résignation, т. е. меня и, язвительно

улыбаясь, сказал:

– Как скоро вы покоряетесь судьбе, вы будете

очень счастливы!

– Мишель, не мучьте меня, скажите прямо, за что

вы сердитесь?

* Ненависть, презрение и месть ( фр. ) .

** Прощение, преданность, смирение ( фр. ) .

5 Лермонтов в восп. совр.

129

– Имею ли я право сердиться на вас? Я доволен

всем и всеми и даже благодарен вам; за все благодарен.

Он уж больше не говорил со мной в этот вечер.

Я не могу дать и малейшего понятия о тогдашних моих

страданиях; в один миг я утратила все, и утратила так

неожиданно, так незаслуженно! Он знал, как глубоко,

как горячо я его любила; к чему же мучить меня не

доверием, упрекать в кокетстве? Не по его ли советам

я действовала, поссорясь с Л<опу>хиным? С той самой

минуты, как сердце мое отдалось Мишелю, я жила им

одним или воспоминанием о нем, все вокруг меня сияло

в его присутствии и меркло без него.

В эту грустную ночь я не могла ни на минуту

сомкнуть глаз. Я истощила все средства, чтоб найти

причины его перемены, его раздражительности, – и не

находила.

«Уж не испытание ли это?» – мелькнуло у меня

в голове, и благодатная эта мысль несколько успокоила

меня. «Пускай испытывает меня сколько х о ч е т , —

сказала я с е б е , – не боюсь; при первом же свидании

я расскажу ему, как я страдала, как терзалась, но скоро

отгадала его злое намерение испытания, и что ни холод

ность его, ни даже дерзость его не могли ни на минуту

изменить моих чувств к нему».

Как я переродилась; куда девалась моя гордость,

моя самоуверенность, моя насмешливость! Я готова

была стать перед ним на колени, лишь бы он ласково

взглянул на меня!

Долго ждала я желаемой встречи и дождалась, но

он все не глядел и не смотрел на м е н я , – не было

возможности заговорить с ним. Так прошло несколько

скучных вечеров, наконец выпал удобный случай,

и я спросила его:

– Ради бога, разрешите мое сомнение, скажите, за

что вы сердитесь? Я готова просить у вас прощения,

но выносить эту пытку и не знать за что – это невы

носимо. Отвечайте, успокойте меня!

– Я ничего не имею против вас; что прошло, того

не воротишь, да я ничего уж и не требую, словом, я вас

больше не люблю, да, кажется, и никогда не любил.

– Вы жестоки, Михаил Юрьевич; отнимайте у меня

настоящее и будущее, но прошедшее мое, оно одно

мне осталось, и никому не удастся отнять у меня

воспоминание: оно моя собственность, – я дорого за

платила за него.

Мы холодно расстались... <...>

130

А. И. ГЕРЦЕН

ИЗ КНИГИ «БЫЛОЕ И ДУМЫ»

В истории русского образования и в жизни двух

последних поколений Московский университет и Цар

скосельский лицей играют значительную роль.

Московский университет вырос в своем значении

вместе с Москвою после 1812 года; разжалованная им

ператором Петром из царских столиц, Москва была

произведена императором Наполеоном (сколько волею,

а вдвое того неволею) в столицы народа русского. На

род догадался по боли, которую чувствовал при вести

о ее занятии неприятелем, о своей кровной связи с Мо

сквой. С тех пор началась для нее новая эпоха. В ней

университет больше и больше становился средоточием

русского образования. Все условия для его развития

были соединены – историческое значение, географиче

ское положение и отсутствие царя.

Сильно возбужденная деятельность ума в Петер

бурге, после Павла, мрачно замкнулась 14 декабрем.

Явился Николай с пятью виселицами, с каторжной

работой, белым ремнем и голубым Бенкендорфом.

Все пошло назад, кровь бросилась к сердцу, дея

тельность, скрытая наружи, закипала, таясь внутри.

Московский университет устоял и начал первый выре

зываться из-за всеобщего тумана. Государь его возне

навидел с Полежаевской истории. <...>

...Опальный университет рос влиянием, в него, как

в общий резервуар, вливались юные силы России со

всех сторон, из всех слоев; в его залах они очища

лись от предрассудков, захваченных у домашнего очага,

приходили к одному уровню, братались между собой

и снова разливались во все стороны России, во все

слои ее. <...>

131

Как большая часть живых мальчиков, воспитанных

в одиночестве, я с такой искренностью и стремитель

ностью бросался каждому на шею, с такой безумной

неосторожностью делал пропаганду и так откровенно

сам всех любил, что не мог не вызвать горячий ответ со

стороны аудитории, состоявшей из юношей почти

одного возраста (мне был тогда семнадцатый год).

Мудрые правила – со всеми быть учтивым и ни

с кем близким, никому не доверяться – столько же

способствовали этим сближениям, как неотлучная

мысль, с которой мы вступили в у н и в е р с и т е т , – мысль,

что здесь совершатся наши мечты, что здесь мы бросим

семена, положим основу союзу. Мы были уверены, что

из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет

вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем

в ней.

Молодежь была прекрасная в наш курс. Именно

в это время пробуждались у нас больше и больше теоре

тические стремления. Семинарская выучка и шляхет

ская лень равно исчезали, не заменяясь еще немецким

утилитаризмом, удобряющим умы наукой, как поля

навозом для усиленной жатвы. Порядочный круг сту

дентов не принимал больше науку за необходимый,

но скучный проселок, которым скорее объезжают

в коллежские асессоры. Возникавшие вопросы вовсе

не относились до табели о рангах.

С другой стороны, научный интерес не успел еще

выродиться в доктринаризм; наука не отвлекала от вме

шательства в жизнь, страдавшую вокруг. Это сочув

ствие с нею необыкновенно поднимало гражданскую

нравственность студентов. Мы и наши товарищи гово

рили в аудитории открыто все, что приходило в голову;

тетрадки запрещенных стихов ходили из рук в руки,

запрещенные книги читались с комментариями, и при

всем том я не помню ни одного доноса из аудитории,

ни одного предательства. Были робкие молодые люди,

уклонявшиеся, о т с т р а н я в ш и е с я , – но и те молчали.

Один пустой мальчик, допрашиваемый своей ма

терью о маловской истории под угрозою прута, расска

зал ей кое-что. Нежная мать, аристократка и княгиня,

бросилась к ректору и передала донос сына как дока

зательство его раскаяния. Мы узнали это и мучили его

до того, что он не остался до окончания курса.

История эта, за которую и я посидел в карцере,

стоит того, чтоб рассказать ее.

132

Малов был глупый, грубый и необразованный про

фессор в политическом отделении. Студенты презира

ли его, смеялись над ним.

– Сколько у вас профессоров в отделении? – спро

сил как-то попечитель у студента в политической ауди

тории.

– Без Малова д е в я т ь , – отвечал студент.

Вот этот-то профессор, которого надобно было вы

честь для того, чтоб осталось девять, стал больше

и больше делать дерзостей студентам; студенты реши

лись прогнать его из аудитории. Сговорившись, они

прислали в наше отделение двух парламентеров, пригла

шая меня прийти с вспомогательным войском. Я тотчас

объявил клич идти войной на Малова, несколько чело

век пошли со мной; когда мы пришли в политическую

аудиторию, Малов был налицо и видел нас.

У всех студентов на лицах был написан один страх:

ну, как он в этот день не сделает никакого грубого за

мечания. Страх этот скоро прошел. Через край полная

аудитория была непокойна и издавала глухой, сдавлен

ный гул. Малов сделал какое-то замечание, началось

шарканье.

– Вы выражаете ваши мысли, как лошади, но

г а м и , – заметил Малов, воображавший, вероятно, что

лошади думают галопом и р ы с ь ю , – и буря поднялась;

свист, шарканье, крик: «Вон его, вон его! Pereat!» * Ма-

лов, бледный как полотно, сделал отчаянное усилие

овладеть шумом, и не мог, студенты вскочили на лавки.

Малов тихо сошел с кафедры и, съежившись, стал про

бираться к дверям; аудитория – за ним, его проводили

по университетскому двору на улицу и бросили вслед

за ним его калоши. Последнее обстоятельство было

важно, на улице дело получило совсем иной характер;

но будто есть на свете молодые люди семнадцати —

восемнадцати лет, которые думают об этом.

Университетский совет перепугался и убедил попе

чителя представить дело оконченным и для того винов

ных или так кого-нибудь посадить в карцер. Это было

неглупо. Легко может быть, что в противном случае

государь прислал бы флигель-адъютанта, который для

получения креста сделал бы из этого дела заговор, вос

стание, бунт и предложил бы всех отправить на каторж

ную работу, а государь помиловал бы в солдаты. Видя,

* Да сгинет! ( лат. ).

133

что порок наказан и нравственность торжествует, госу

дарь ограничился тем, что высочайше соизволил утвер

дить волю студентов и отставил профессора. Мы

Малова прогнали до университетских ворот, а он его

выгнал за ворота. Vae victis * с Николаем; но на этот

раз не нам пенять на него 1.

Итак, дело закипело. На другой день после обеда

приплелся ко мне сторож из правления, седой старик,

который добросовестно принимал à la lettre **, что сту

денты ему давали деньги на водку, и потому постоянно

поддерживал себя в состоянии более близком к пьяно

му, чем к трезвому. Он в обшлаге шинели принес от

«лехтура» записочку – мне было велено явиться к нему

в семь часов вечера. <...> Ректором был тогда Двигуб-

ский <...> он принял нас чрезвычайно круто и был груб;

я порол страшную дичь и был неучтив. <...> Раздражен

ный Двигубский велел явиться на другое утро в совет,

там в полчаса времени нас допросили, осудили, приго

ворили и послали сентенцию на утверждение князя

Голицына.

Едва я успел в аудитории пять или шесть раз в ли

цах представить студентам суд и расправу универси

тетского сената, как вдруг в начале лекции явился

инспектор, русской службы майор и французский танц

мейстер, с унтер-офицером и с приказом в руке —

меня взять и свести в карцер. Часть студентов пошла

провожать, на дворе тоже толпилась молодежь: видно,

меня не первого вели; когда мы проходили, все махали

фуражками, руками; университетские солдаты двигали

их назад, студенты не шли.

В грязном подвале, служившем карцером, я уже на

шел двух арестантов: Арапетова и Орлова; князя Анд

рея Оболенского и Розенгейма посадили в другую ком

нату, всего было шесть человек, наказанных по малов-

скому делу. Нас было велено содержать на хлебе и воде,

ректор прислал какой-то суп, мы отказались, и хорошо

сделали: как только смерклось и университет опустел,

товарищи принесли нам сыру, дичи, сигар, вина

и ликеру. Солдат сердился, ворчал, брал двугривенные

и носил припасы. После полуночи он пошел далее и

пустил к нам несколько человек гостей. Так проводили

мы время, пируя ночью и ложась спать днем. <...>

* Горе побежденным ( лат. ) .

** в буквальном смысле ( фр. ) .

134

Учились ли мы при всем этом чему-нибудь, могли ли

научиться? Полагаю, что «да». Преподавание было

скуднее, объем его меньше, чем в сороковых годах. Уни

верситет, впрочем, не должен оканчивать научное вос

питание; его дело – поставить человека à même * про

должать на своих ногах; его дело – возбудить вопросы,

научить спрашивать. Именно это-то и делали такие

профессора, как М. Г. Павлов, а с другой стороны —

и такие, как Каченовский. Но больше лекций и профес

соров развивала студентов аудитория юным столкнове

нием, обменом мыслей, чтений... Московский универси

тет свое дело делал; профессора, способствовавшие

своими лекциями развитию Лермонтова, Белинского,

И. Тургенева, Кавелина, Пирогова, могут спокойно

играть в бостон и еще спокойнее лежать под землей.

ИЗ СТАТЬИ «РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА:

МИХАИЛ ЛЕРМОНТОВ»

Рядом с Пушкиным стоит другой поэт – его млад

ший современник, потомок одного из виднейших родов

русской аристократии 1. Как и большинство русских

дворян, он с юных лет служил в гвардии. Стихотво

рение, написанное им на смерть Пушкина, повлекло

за собою ссылку на Кавказ: Лермонтов так глубоко

полюбил тот край, что в известном смысле его можно

считать певцом Кавказа.

Жизнь Лермонтова, хотя он обладал полной мате

риальной независимостью – этим редким для поэтов

даром с у д ь б ы , – была тем не менее сплошной цепью

страданий, о чем достаточно красноречиво говорят его

стихотворения. Преданный и открытый в дружбе, непо

колебимый и бесстрашный в ненависти, он не раз дол

жен был испытать горечь разочарования. Слишком

часто отторгали его от друзей истинных, слишком часто

предавали его друзья ложные. Выросший в обществе,

где невозможно было открыто высказать все, что пере

полняло его, он был обречен выносить тягчайшую из

человеческих пыток – молчать при виде несправедли

вости и угнетения. С душою, горевшей любовью

к прекрасному и свободному, он был вынужден жить

в обществе, которое прикрывало свое раболепие и раз-

* дать ему возможность ( фр. ) .

135

врат фальшивым блеском показного великолепия. Пер

вая же попытка открыто выразить бурлившее в его

душе яростное возмущение – ода на смерть Пуш

кина – навлекла на него изгнание. Путь активной

борьбы для него был закрыт, единственное, чего у него

не могли отнять, был его поэтический гений, и теперь,

когда душа его переполнялась, он обращался к поэзии,

вызывая к жизни полные мучительной боли звуки, пате

тические мелодии, язвительную сатиру или любовную

песнь. Его произведения – это всегда правдивое выра

жение глубоко пережитого и до конца прочувствован

ного, всегда внутренняя необходимость, порожденная

какой-то особой ситуацией, особым импульсом, что,

как заметил Гете, всегда служило отличительным при

знаком истинной поэзии.

Лермонтов находился под сильнейшим влиянием

гения Пушкина, с чьим именем, как мы уже сказали,

связано начало его литературной известности. Но Лер

монтов никогда не был подражателем Пушкина. В отли

чие от Пушкина Лермонтов никогда не искал мира

с обществом, в котором ему приходилось жить: он смер

тельно враждовал с ним – вплоть до дня своей гибели.

День 14 декабря 1825 г., который завершил собою

период относительно мягкого царствования Алексан

дра, допускавшего некоторые ростки либерализма,

и кровавым террором возвестил становление деспоти

ческого режима Николая, стал переломным днем в жиз

ни России, в русской литературе. Пушкин в то время

находился в зените славы; Лермонтов только вступал

в литературу. <...> 2

Лермонтов принадлежит к числу поэтов, которых

принято называть «субъективными». Его произведения

отражают прежде всего его собственный внутренний

мир – его радости и печали, его надежды и разочаро

вания. Герои Лермонтова – часть его самого; его сти

хотворения – самая полная его биография. Все это

отнюдь не следует понимать в том смысле, что он был

лишен качеств объективного поэта. Ничего подобного.

Многие его произведения – «Песня про царя Ивана

Васильевича, молодого опричника и удалого купца Ка

лашникова», н а п р и м е р , – доказывают, что он в полной

мере обладал умением создавать характеры, никак

не подсказанные его собственным. Но он принадлежал

к тем натурам, в чьих сердцах все струны, связываю

щие их с эпохой, звучат с такой неистовой силой, что

136

их творческий гений никогда не может полностью осво

бодиться от личных переживаний, впечатлений, раз

думий.

Подобные натуры обычно появляются в периоды

упадка устоявшихся форм общественной жизни, в пере

ходное время, когда в обществе господствует скепти

цизм и нравственное разложение. Кажется, что в такие

времена в них одних находят убежище чистейшие идеа

лы человечества; только их устами они провозгла

шаются. Они клеймят пороки общества, обнажая свои

собственные раны, ошибки и внутреннюю борьбу,

и в то же время они искупают и исцеляют этот прогнив

ший мир, раскрывая красоту и совершенство челове

ческой натуры, в тайны которой может проникнуть

только гений. В их творчестве слиты воедино эпос

и лирика, действие и размышление, повествование

и сатира. Барбье и более всего Байрон представляют

этот тип поэта; оба они, как и Пушкин, оказали на Лер

монтова немалое влияние. Пушкин научил его тайнам

русского стиха; подобно Байрону он глубоко презирал

общество; у Барбье он учился сатире и чеканным фор

мам ее выражения. Но влияния эти ни в малейшей сте

пени не подавили его самобытности, скорее, напротив,

они лишь усилили и отточили ее.

Что, однако, особенно примечательно в творчестве

Лермонтова – это реализм, который, как мы уже гово

рили в нашей статье о Пушкине, составляет, пожалуй,

наиболее характерную черту русской литературы во

обще. Обладая живой и впечатлительной натурой,

громадной наблюдательностью, удивительной способ

ностью впитывать в себя впечатления других, русские

обладают, по-видимому, всеми необходимыми свой

ствами, чтобы реализм – эта несомненная основа

сегодняшнего искусства – получил широкое развитие

в их литературе. Лермонтов, куда бы он ни обращал

мысль, всегда остается на твердой почве реальности,

и этому-то мы и обязаны исключительной точности,

свежести и правдивости его эпических поэм, равно как

и беспощадной искренности его лирики, которая всегда

есть правдивое зеркало его души.

П. Ф. ВИСТЕНГОФ

ИЗ МОИХ ВОСПОМИНАНИЙ

Всех слушателей на первом курсе словесного фа

культета было около ста пятидесяти человек. Моло

дость скоро сближается. В продолжение нескольких

недель мы сделались своими людьми, более или менее

друг с другом сошлись, а некоторые даже и подружи

лись, смотря по роду состояния, средствам к жизни,

взглядам на вещи. Выделялись между нами и люди,

горячо принявшиеся за науку: Станкевич, Строев, Кра-

сов, Компанейщиков, Плетнев, Ефремов, Лермонтов.

Оказались и такие, как и я сам, то есть мечтавшие

как-нибудь три года промаячить в стенах университет

ских и затем, схватив степень действительного сту

дента, броситься в омут жизни.

Студент Лермонтов, в котором тогда никто из нас

не мог предвидеть будущего замечательного поэта,

имел тяжелый, несходчивый характер, держал себя

совершенно отдельно от всех своих товарищей, за что,

в свою очередь, и ему платили тем же. Его не любили,

отдалялись от него и, не имея с ним ничего общего, не

обращали на него никакого внимания.

Он даже и садился постоянно на одном месте, от

дельно от других, в углу аудитории, у окна, облокотясь

по обыкновению на один локоть и углубясь в чтение

принесенной книги, не слушал профессорских лекций 1.

Это бросалось всем в глаза. Шум, происходивший при

перемене часов преподавания, не производил никакого

на него действия. Роста он был небольшого, сложен

некрасиво, лицом смугл; темные его волосы были при

глажены на голове, темно-карие большие глаза прон

зительно впивались в человека. Вся фигура этого

138

студента внушала какое-то безотчетное к себе не

расположение.

Так прошло около двух месяцев. Мы не могли оста

ваться спокойными зрителями такого изолированного

положения его среди нас. Многие обижались, другим

стало это надоедать, а некоторые даже и волновались.

Каждый хотел его разгадать, узнать затаенные его

мысли, заставить его высказаться.

Как-то раз несколько товарищей обратились ко мне

с предложением отыскать какой-нибудь предлог для

начатия разговора с Лермонтовым и тем вызвать его на

какое-нибудь сообщение.

– Вы подойдите к Лермонтову и спросите его, ка

кую он читает книгу с таким постоянным напряженным

вниманием. Это предлог для начатия разговора самый

основательный.

Не долго думая, я отправился.

– Позвольте спросить вас, Лермонтов, какую это

книгу вы читаете? Без сомнения, очень интересную,

судя по тому, как углубились вы в нее; нельзя ли поде

литься ею и с нами? – обратился я к нему не без

некоторого волнения.

Он мгновенно оторвался от чтения. Как удар мол

нии, сверкнули глаза его. Трудно было выдержать этот

неприветливый, насквозь пронизывающий взгляд.

– Для чего вам хочется это знать? Будет беспо

лезно, если я удовлетворю ваше любопытство. Содер

жание этой книги вас нисколько не может интересо

вать; вы тут ничего не поймете, если бы я даже

и решился сообщить вам содержание е е , – ответил он

мне резко и принял прежнюю свою позу, продолжая

читать.

Как будто ужаленный, отскочил я от него, успев

лишь мельком заглянуть в его к н и г у , – она была анг

лийская.

Перед рождественскими праздниками профессора

делали репетиции, то есть проверяли знания своих слу

шателей за пройденное полугодие и согласно ответам

ставили баллы, которые брались в соображение потом

и на публичном экзамене.

Профессор Победоносцев, читавший изящную сло

весность, задал Лермонтову какой-то вопрос.

Лермонтов начал бойко и с уверенностью отвечать.

Профессор сначала слушал его, а потом остановил

и сказал:

139

– Я вам этого не читал; я желал бы, чтобы вы мне

отвечали именно то, что я проходил. Откуда могли вы

почерпнуть эти знания?

– Это правда, господин профессор, того, что я

сейчас говорил, вы нам не читали и не могли передавать,

потому что это слишком ново и до вас еще не дошло.

Я пользуюсь источниками из своей собственной биб

лиотеки, снабженной всем современным.

Мы все переглянулись.

Подобный ответ дан был и адъюнкт-профессору

Гастеву, читавшему геральдику и нумизматику.

Дерзкими выходками этими профессора обиделись

и постарались срезать Лермонтова на публичных экза

менах 2.

Иногда в аудитории нашей, в свободные от лекций

часы, студенты громко вели между собой оживленные

суждения о современных интересных вопросах. Неко

торые увлекались, возвышая голос. Лермонтов иногда

отрывался от своего чтения, взглядывал на ораторст

вующего, но как взглядывал! Говоривший невольно

конфузился, умалял свой экстаз или совсем умолкал.

Ядовитость во взгляде Лермонтова была поразительна.

Сколько презрения, насмешки и вместе с тем сожале

ния изображалось тогда на его строгом лице.

Лермонтов любил посещать каждый вторник тог

дашнее великолепное Московское Благородное соб

рание, блестящие балы которого были очаровательны.

Он всегда был изысканно одет, а при встрече с нами

делал вид, будто нас не замечает. Не похоже было, что

мы с ним были в одном университете, на одном факуль

тете и на одном и том же курсе. Он постоянно окружен

был хорошенькими молодыми дамами высшего обще

ства и довольно фамильярно разговаривал и прохажи