Текст книги "М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 44 страниц)

успех. В обществе слава поэмы распространилась, когда

список с нее был представлен, через А. И. Философова,

ко двору. Ее стали читать в салонах великосветских дам

и в кабинетах сановных меценатов, где она до высылки

поэта на Кавказ и пользовалась большим фавором.

Недаром еще Шиллер говорил: «Искусство – рос

кошный цветок, растущий для людского блага

и счастия».

Из тогдашних разговоров и отзывов о поэме Дмит

рий Аркадьевич припомнил следующее.

– Скажите, Михаил Ю р ь е в и ч , – спросил поэта

князь В. Ф. О д о е в с к и й , – с кого вы списали вашего

Демона?

205

– С самого себя, к н я з ь , – отвечал шутливо п о э т , —

неужели вы не узнали?

– Но вы не похожи на такого страшного проте

станта и мрачного с о б л а з н и т е л я , – возразил князь

недоверчиво.

– Поверьте, к н я з ь , – рассмеялся п о э т , – я еще

хуже моего Д е м о н а . – И таким ответом поставил князя

в недоумение: верить ли его словам или же смеяться его

ироническому ответу. Шутка эта кончилась, однако,

всеобщим смехом. Но она дала повод говорить впо

следствии, что поэма «Демон» имеет автобиографи

ческий характер. И вот эту салонную шутку ныне

г. Висковатов выдает за самостоятельное историческое

исследование!..

Княгиня М. А. Щербатова после чтения у ней поэмы

сказала Лермонтову:

– Мне ваш Демон нравится: я бы хотела с ним

опуститься на дно морское и полететь за облака.

А красавица М. П. Соломирская, танцуя с поэтом

на одном из балов, говорила:

– Знаете ли, Лермонтов, я вашим Демоном увле

каюсь... Его клятвы обаятельны до восторга... Мне ка

жется, я бы могла полюбить такое могучее, властное

и гордое существо, веря от души, что в любви, как

в злобе, он был бы действительно неизменен и велик 14.

Вот как встречал свет не кающегося «грешника»,

а протестанта и соблазнителя Демона. Но при дворе

«Демон» не стяжал особой благосклонности. По словам

А. И. Философова, высокие особы, которые удостоили

поэму прочтения, отозвались так: «Поэма – слов нет,

хороша, но сюжет ее не особенно приятен. Отчего Лер

монтов не пишет в стиле «Бородина» или «Песни про

царя Ивана Васильевича»? 15 Великий же князь Михаил

Павлович, отличавшийся, как известно, остроумием,

возвращая поэму, сказал:

– Были у нас итальянский Вельзевул, английский

Люцифер, немецкий Мефистофель, теперь явился рус

ский Демон, значит, нечистой силы прибыло. Я только

никак не пойму, кто кого создал: Лермонтов ли – духа

зла или же дух зла – Лермонтова?

Во все продолжение времени, которое Михаил Юрье

вич прожил в Петербурге, в начале 1841 года, всего

около трех месяцев, он был предметом самых заботли

вых попечений о нем со стороны друзей, которые груп

пировались вокруг него, и он в ответ на это дарил их

своим доверием и братской откровенностью.

206

– М ы , – говорил Дмитрий А р к а д ь е в и ч , – его близ

кие родственники и друзья интимные, знали все его ша

ги в свете, все шалости и увлечения, знали каждый день

его жизни: где он был, что делал и даже с кем и что

говорил он. Михаил Юрьевич сообщал нам свои мысли

и предположения, делился с нами своим горем, трево

гами и сомнениями, все, написанное им в это время, мы

читали у него прежде, чем он выносил из дому автограф

свой. Поэтому могли ли мы не знать, если бы он заду

мал переделать фабулу «Демона» так, как представляет

теперь ее профессор Висковатов, а тем более если бы

он привел подобную мысль в исполнение? Но я смело

утверждаю, что ничего подобного не только поэтом

не сделано, но и в голове у него не было. Допустим

даже мысль, что мы, то есть интимный кружок друзей

поэта, не знали о том, что Михаил Юрьевич переделал

сюжет поэмы. Но как же это могло укрыться от лите

ратурного кружка, в котором поэт вращался? Литера

турные друзья поэта интересовались всеми его рабо

тами, следовательно, его переделка поэмы не могла бы

пройти ими не замеченною. Или же переделка совер

шена в тайне от всех? Но для чего нужна была такая

тайна? Ведь если бы поэт нашел бы почему-либо нуж

ным переделать Демона – этого титана тьмы и злобы,

зиждителя соблазна и греха – в кающегося грешника,

он бы прежде всего сообщил об этом своим друзьям,

чтобы подготовить к задуманной им переделке обще

ственное мнение и обеспечить ее успех в свете. И мы,

его друзья и живые свидетели тех немногих ясных дней,

когда Михаил Юрьевич озарял и наполнял собою обще

ство, и все те кружки, среди которых он вращался, ко

нечно, поддержали бы в свете новую концепцию его

поэмы. Но ничего подобного, повторяю, тогда не было,

и никто нигде не слыхал об этом. Каким же образом те

перь мог появиться неизвестный в то время список

кающегося Демона? Неужели поэт переделал поэму

для того только, чтобы послать ее для прочтения г-же

Бахметевой, а черную рукопись бросить в перепис

чика? Но у Варвары Александровны находился список

с настоящей рукописи, который, как известно, лег в осно

вание карлсруэского издания «Демона». Следовательно,

все разглагольствования на подобную тему не имеют

никакого основания. А между тем им верят даже ученые

люди. Г. Висковатов имеет особый дар: он беззаветно

увлекается сам и других увлекает за собою.

В. П. БУРНАШЕВ

МИХАИЛ ЮРЬЕВИЧ ЛЕРМОНТОВ

В РАССКАЗАХ ЕГО ГВАРДЕЙСКИХ

ОДНОКАШНИКОВ

(Из «Воспоминаний В. П. Бурнашева, по его ежедневнику, в период

времени с 15 сентября 1836 по 6 марта 1837 г.»)

В одно воскресенье, помнится, 15 сентября 1836 го

да, часу во втором дня, я поднимался по лестнице кон

ногвардейских казарм в квартиру доброго моего

приятеля А. И. Синицына 1. <...> Подходя уже к дверям

квартиры Синицына, я почти столкнулся с быстро сбе

гавшим с лестницы и жестоко гремевшим шпорами

и саблею по каменным ступеням молоденьким гвар

дейским гусарским офицером в треугольной, надетой

с поля, шляпе, белый перистый султан которой разве

вался от сквозного ветра. Офицер этот имел очень весе

лый, смеющийся вид человека, который сию минуту

видел, слышал или сделал что-то пресмешное. Он слегка

задел меня или, скорее, мою камлотовую шинель на

байке (какие тогда были в общем употреблении) длин

ным капюшоном своей распахнутой и почти распущен

ной серой офицерской шинели с красным воротником

и, засмеявшись звонко на всю лестницу (своды которой

усиливали звуки), сказал, вскинув на меня свои до

вольно красивые, живые, черные, как смоль, глаза, при

надлежавшие, однако, лицу бледному, несколько ску

ластому, как у татар, с крохотными тоненькими

усиками и с коротким носом, чуть-чуть приподнятым,

именно таким, какой французы называют nez à la cou-

sin: * «Извините мою гусарскую шинель, что она лезет

без спроса целоваться с вашим гражданским хито-

* вздернутым носом ( фр. ) .

208

н о м » , – и продолжал быстро спускаться с лестницы,

все по-прежнему гремя ножнами сабли, не пристегну

той на крючок, как делали тогда все светски благовос

питанные кавалеристы, носившие свое шумливое

оружие с большою аккуратностью и осторожностью,

не позволяя ему ни стучать, ни греметь. Это было

не в тоне. Развеселый этот офицерик не произвел на

меня никакого особенного впечатления, кроме только

того, что взгляд его мне показался каким-то тяжелым,

сосредоточенным; да еще, враг всяких фамильярностей,

я внутренно нашел странною фамильярность его со

мною, которого он в первый раз в жизни видел, как и я

его. Под этим впечатлением я вошел к Синицыну и за

стал моего доброго Афанасия Ивановича в его шел

ковом халате, надетом на палевую канаусовую с косым

воротом рубашку, занятого прилежным смахиванием

пыли метелкою из петушьих перьев со стола, дивана

и кресел и выниманием окурков маисовых пахитосов,

самого толстого калибра, из цветочных горшков, за

которыми патриархальный мой Афанасий Иванович

имел тщательный и старательный личный уход, опа

саясь дозволять слугам касаться до его комнатной

флоры, покрывавшей все его окна, увешанные, кроме

того, щеголеватыми проволочными клетками, в кото

рых распевали крикуньи канарейки и по временам

заливались два жаворонка, датский и курский.

– Что это вы так хлопочете, Афанасий Ивано

вич? – спросил я, садясь в одно из вольтеровских

кресел, верх которого прикрыт был антимакассаром,

чтоб не испортил бы кто жирными волосами ярко

цветной штофной покрышки, впрочем, и без того всегда

покрытой белыми коленкоровыми чехлами.

– Да, как же (отвечал Синицын с несколько недо

вольным видом), я, вы знаете, люблю, чтоб у меня все

было в порядке, сам за всем наблюдаю; а тут вдруг

откуда ни возьмись влетает к вам товарищ по школе,

курит, сыплет пепел везде, где попало, тогда как я ему

указываю на пепельницу, и вдобавок швыряет окурки

своих проклятых трабукосов * в мои цветочные горшки

и при всем этом без милосердия болтает, лепечет, рас

сказывает всякие грязные истории о петербургских

* Толстые пахитосы в маисовой соломе, вроде нынешних па-

пиросов, явившихся в Петербурге только в конце сороковых годов.

( Примеч. В. П. Бурнашева. )

209

продажных красавицах, декламирует самые скверные

французские стишонки, тогда как самого-то бог награ

дил замечательным талантом писать истинно пре

лестные русские стихи. Так небось не допросишься,

чтоб что-нибудь свое прочел! Ленив, пострел, ленив

страшно, и что ни напишет, все или прячет куда-то,

или жжет на раскурку трубок своих же сорвиголов

гусаров. А ведь стихи-то его – это просто музыка!

Да и распречестный малый, превосходный товарищ!

Вот даже сию минуту привез мне какие-то сто рублей,

которые еще в школе занял у меня «Курок»... 2 Да, ведь

вы «Курка» не знаете: это один из наших школьных

товарищей, за которого этот гусарчик, которого вы,

верно, сейчас встретили, расплачивается. Вы знаете,

Владимир Петрович, я не люблю деньги жечь; но,

ей-богу, я сейчас предлагал этому сумасшедшему:

«Майошка, напиши, брат, сотню стихов, о чем хо

чешь – охотно плачу тебе по рублю, по два, по три

за стих с обязательством держать их только для себя

и для моих друзей, не пуская в печать!» Так нет, не

хочет, капризный змееныш этакой, не хочет даже

«Уланшу» свою мне отдать целиком и в верном ориги

нале и теперь даже божился, греховодник, что у него

и «Монго» нет, между тем Коля Юрьев давно у него

же для меня подтибрил копию с «Монго». Прелесть,

я вам скажу, прелесть, а все-таки не без пакостной

барковщины 3. S'est plus fort que lui! * Еще y этого

постреленка, косолапого Майошки, страстишка драз

нить меня моею аккуратною обстановкою и приводить

у меня мебель в беспорядок, сорить пеплом и, наконец,

что уж из рук вон, просто сердце у меня вырывает,

это то, что он портит мои цветы, рододендрон вот этот,

и, как нарочно, выбрал же он рододендрон, а не другое

что, и забавляется, разбойник этакой, тем, что сует

окурки в землю, и не то чтобы только снаружи, а рас

ковыривает землю, да и хоронит. Ну далеко ли до

корня? Я ему резон говорю, а он заливается хохотом!

Просто отпетый какой-то Майошка, мой любезный

однокашник.

И все это Афанасий Иванович рассказывал, ста

раясь как можно тщательнее очистить поверхность

земли в горшке своего любезного рододендрона, не

поднимая на меня глаз и устремив все свое внимание

* Здесь: Он перед этим не может устоять! ( фр. ) .

210

на цветочную землю и на свою работу; но, вдруг заме

тив, что и я курю мои соломинки-пахитосы, он быстро

взглянул, стоит ли в приличном расстоянии от меня

бронзовая пепельница. Вследствие этого не по натуре

его быстрого движения я сказал ему:

– Не опасайтесь, дорогой Афанасий Иванович,

я у вас не насорю. Но скажите, пожалуйста, гость ваш,

так вас огорчивший, ведь это тот молоденький гусар,

что сейчас от вас вышел хохоча?

– Да, д а , – отвечал С и н и ц ы н , – тот самый. И вы

шел, злодей, с хохотом от меня, восхищаясь тем, что

доставил мне своим визитом работы на добрый час,

чтоб за ним подметать и подчищать. Еще, слава богу,

ежели он мне не испортил вконец моего рододен

дрона. <...>

...Я спросил Синицына: «Кто же этот гусар? Вы

называете его «Майошкой»; но это, вероятно, школьная

кличка, nom de guerre?» *

– Л е р м о н т о в , – отвечал С и н и ц ы н , – мы с ним

были вместе в кавалерийском отделении школы. <...>

– Вы говорили давеча, любезнейший Афанасий

И в а н о в и ч , – спросил я, почти не слушая служебных

рассуждений моего с о б е с е д н и к а , – вы говорили, что

этот гусарский офицер, Лермонтов, пишет стихи?

– Да и какие прелестные, уверяю вас, стихи пишет

он! Такие стихи разве только Пушкину удавались. Сти

хи этого моего однокашника Лермонтова отличаются

необыкновенною музыкальностью и певучестью; они

сами собой так и входят в память читающего их. Словно

ария или соната! Когда я слушаю, как читает эти

стихи хоть, например, Коля Юрьев, наш же товарищ,

лейб-драгун, двоюродный брат Лермонтова, также

недурной стихотворец, но, главное, великий мастер

читать стихи, – то, ей-богу, мне кажется, что в слух

мой так и льются звуки самой высокой гармонии.

Я бешусь на Лермонтова, главное, за то, что он не

хочет ничего своего давать в печать, и за то, что он

повесничает с своим дивным талантом и, по-моему,

просто-напросто оскорбляет божественный свой дар,

избирая для своих стихотворений сюжеты совершенно

нецензурного характера и вводя в них вечно отврати

тельную барковщину. Раз как-то, в последние месяцы

своего пребывания в школе, Лермонтов, под влиянием

* прозвище ( фр. ) .

211

воспоминаний о Кавказе, где он был еще двенадцати

летним мальчишкой, написал целую маленькую поэмку

из восточного быта, свободную от проявлений грязного

вкуса. И заметьте, что по его нежной природе это вовсе

не его жанр; а он себе его напускает, и все из какого-то

мальчишеского удальства, без которого эти господа

считают, что кавалерист вообще не кавалерист, а уж

особенно ежели он гусар. И вот эту-то поэмку у Лер

монтова как-то хитростью удалось утащить его кузену

Юрьеву. Завладев этою драгоценностью, Юрьев полетел

с нею к Сенковскому и прочел, ее ему вслух с тем

мастерством, о котором я уже вам говорил сейчас.

Сенковский был в восторге, просил Юрьева сказать

автору, что его стихотворения все, сколько бы он их

ни давал, будут напечатаны, лишь бы только цензура

разрешила. А та-то и беда, что никакая в свете цензура

не может допустить в печать хотя и очаровательные сти

хи, но непременно с множеством грязнейших подробно

стей, против которых кричит чувство изящного вкуса.

– А, вот ч т о , – заметил я, – так эта прелестная

маленькая поэма «Хаджи Абрек», напечатанная в «Биб

лиотеке для чтения» прошлого тысяча восемьсот

тридцать пятого года, принадлежит этому маленькому

гусарику, который сейчас почти закутал меня капюшо

ном своей шинели и уверял меня, личность ему совер

шенно незнакомую, что его гусарский плащ целуется

с моею гражданскою тогою, причем употребил один

очень нецензурный глагол, который может быть кстати

разве только за жженкой в компании совершенно

разнузданной. Кто бы мог подумать, что такой оча

ровательный талант – принадлежность такого сорви

головы!

– Ну, эта фарса с шинелью очень похожа на Лер

м о н т о в а , – засмеялся С и н и ц ы н . – За тем-то он все

хороводится с Константином Булгаковым *, продел

ками которого нынче полон Петербург, почему он, гусь

лапчатый, остался лишний год в школе. Однако, много

уважаемый Владимир Петрович, я с вами не согласен

* Этот Булгаков Константин, служивший в л.-гв. Московском

полку, хотя в Школе гвардейских подпрапорщиков и юнкеров чис

лился в Преображенском полку, был знаменит своими разнообраз

ными, иногда очень остроумными проказами, почему он был в ми

лости у великого князя Михаила Павловича, снисходительно отно

сившегося к шалостям молодежи, ежели шалости эти не проявляли

ничего вредного. ( Примеч. В. П. Бурнашева. )

212

насчет вашего удивления по поводу поэтического

таланта, принадлежащего сорвиголове, как вы сказали.

После Пушкина, который был в свое время сорви

головой, кажется, почище всех сорвиголов бывших,

сущих и грядущих, нечего удивляться сочетанию талан

тов в Лермонтове с страстью к повесничанью и молоде

честву. А только мне больно то, что ветреность моего

товарища-поэта может помешать ему в дальнейшем

развитии этого его дивного таланта, который ярко

блещет даже в таких его произведениях, как, напри

мер, его «Уланша». Маленькую эту шуточную поэмку

невозможно печатать целиком; но, однако, в ней

бездна чувства, гармонии, музыкальности, певучести,

картинности и чего-то такого, что так и хватает

за сердце.

– Не помните ли вы, Афанасий И в а н о в и ч , – спро

сил я, – хоть нескольких стихов из этой поэмки? Вы

бы прекрасно угостили меня, прочитав из нее хоть

какой-нибудь отрывок.

– Как не знать, очень з н а ю , – воскликнул Сини-

ц ы н , – и не только десяток или дюжину стихов, а всю

эту поэмку, написанную под впечатлением лагерных

стоянок школы в Красном Селе, где между кавалерий

скими нашими юнкерами (из которых всего больше

в этот выпуск случилось уланов) славилась своею кра

сотою и бойкостью одна молоденькая красноселька.

Главными друзьями этой деревенской Аспазии были

уланы наши, почему в нашем кружке она и получила

прозвище «Уланши». И вот ее-то, с примесью всякой

скарроновщины 4, воспел в шуточной поэмке наш

Майошка. Слушайте, я начинаю.

– Прежде чем н а ч а т ь , – перебил я, – скажите на

милость, почему юнкера прозвали Лермонтова Май-

ошкой? Что за причина этого собрике? *

– Очень п р о с т а я , – отвечал Синицын. – Дело

в том, что Лермонтов маленько кривоног благодаря

удару, полученному им в манеже от раздразненной им

лошади еще в первый год его нахождения в школе,

да к тому же и порядком, как вы могли заметить,

сутуловат и неуклюж, особенно для гвардейского

гусара. Вы знаете, что французы, бог знает почему,

всех горбунов зовут Mayeux и что под названием «Monsieur Mayeux» есть один роман Рикера, вроде Поль де

* насмешливого прозвища (от фр. sobriquet).

213

Кока; так вот Майошка косолапый – уменьшительное

французского Mayeux 5.

Дав мне это объяснение, Синицын прочел наизусть

вслух, от первой строки до последней, всю поэмку

Лермонтова. <...>

Я с большим удовольствием прослушал стихотворе

ние, в котором нельзя не заметить и не почувствовать

нескольких очень бойких стихов, преимущественно

имеющих цель чисто живописательную. Тогда Синицын

вынул из своего письменного стола тетрадку почтовой

бумаги, сшитую в осьмушку, и сказал мне:

– По пословице: «Кормил до бороды, надо покор

мить до усов». Вам, Владимир Петрович, по-видимому,

нравятся стишки моего однокашника, так я вам уж не

наизусть, а по этой тетрадке прочту другие его стихи,

только что вчера доставленные мне Юрьевым для

списка копии. Это маленькое стихотворение Лермон

това называется «Монго» *.

– Вот странное название! – воскликнул я.

– Д а , – отозвался С и н и ц ы н , – странное и источ

ник которого мне неизвестен. Знаю только, что это про

звище носит друг и товарищ детства Лермонтова, тепе

решний его однополчанин, лейб-гусар же, Столыпин,

красавец, в которого, как вы знаете, влюблен весь

петербургский beau-monde ** и которого в придачу

к прозвищу «Монго» зовут еще le beau *** Столыпин

и la coqueluche des femmes ****. То стихотворение Лер

монтова, которое носит это название и написано им на

днях, имело soit dit entre nous *****, основанием то, что

Столыпин и Лермонтов вдвоем совершили верхами,

недель шесть тому назад, поездку из села Копорского

близ Царского Села на петергофскую дорогу, где

в одной из дач близ Красного кабачка все лето жила

* Стихотворение это с некоторыми пропусками напечатано

П. А. Ефремовым в «Библиографических записках», 1861 г., № 20,

и перепечатано в «Собрании стихотворений Лермонтова» 1862 г.,

редакция Дудышкина, т. I, стр. 192. В 1871 г. М. И. Семевский

с некоторыми дополнениями напечатал «Монго» в своих приложе

ниях к «Запискам» Е. А. <Сушковой>-Хвостовой». Но и тут есть

описка против того манускрипта, писанного рукою М. Ю. Лермон

това в 1836 г. и с неделю находившегося у моего приятеля

А. И. Синицына, позволившего мне списать тогда же верную копию.

( Примеч. В. П. Бурнашева. )

** большой свет ( фр. ) .

*** красавец ( фр. ) .

**** любимец женщин ( фр. ) .

***** между нами говоря ( фр. ) .

214

наша кордебалетная прелестнейшая из прелестных

нимфа, Пименова, та самая, что постоянно привлекает

все лорнеты лож и партера, а в знаменитой бенуарной

ложе «волокит» производит появлением своим целую

революцию. Столыпин был в числе ее поклонников, да

и он ей очень нравился; да не мог же девочке со вкусом

не нравиться этот писаный красавец, нечего сказать.

Но громадное богатство приезжего из Казани, некоего,

кажется, господина Моисеева, чуть ли не из иеруса

лимской аристократии и принадлежащего, кажется,

к почтенной плеяде откупщиков, понравилось девочке

еще больше черных глаз Монго, с которым, однако,

шалунья тайком видалась, и вот на одно-то из этих

тайных и неожиданных красоткою свиданий отправи

лись оба друга, то есть Монго с Майошкой. Они застали

красавицу дома; она угостила их чаем; Лермонтов

скромно уселся в сторонке, думая о том, какое ужасное

мученье (тут Синицын опустил глаза в тетрадку и стал

читать):

Быть адъютантом на сраженьи

При генералишке пустом;

Быть на параде жалонером *

Или на бале быть танцором;

Но хуже, хуже во сто раз

Встречать огонь прелестных глаз,

И думать: это не для нас!

Меж тем «Монго» горит и тает...

Вдруг самый пламенный пассаж

Зловещим стуком прерывает

На двор влетевший экипаж.

Девятиместная коляска,

И в ней пятнадцать седоков...

Увы! печальная развязка,

Неотразимый гнев богов!..

То был Мойсеев с своею свитой... и проч.

– Можете представить смущение посетителей

и хозяйки! – продолжал С и н и ц ы н . – Но молодцы-

гусары, не долго думая, убедились, что (он снова прочел

по рукописи):

Осталось средство им одно:

Перекрестясь, прыгнуть в окно.

Опасен подвиг дерзновенный,

* Солдат, поставленный для указания линии, по которой

должна строиться воинская часть. ( Примеч. В. П. Бурнашева. )

215

И не сдержать им головы;

Но в них проснулся дух военный:

Прыг, прыг!.. И были таковы *.

– Вот вам вся драма этого милого, игривого, пре

лестного в своем роде стихотворения, которое я цели

ком сейчас вам прочту; извините, попортил эффект тем,

что прочел эти отрывки 6.

* * *

В одно воскресенье, уже в конце поста, кажется, на

вербной, я обедал у Петра Никифоровича Беклемишева

и встретился там с Афанасьем Ивановичем Синицы-

ным, который тут говорил нам, что он был аудитором

военного суда над кавалергардским поручиком Данте

сом. В числе гостей, как теперь помню, был молодой,

очень молодой семеновский офицер Линдфорс с золо

тым аксельбантом Военной академии. Этот молодой

человек с восторгом говорил о Пушкине и в юношеском

увлечении своем уверял, что непременно надо Дантеса

за убийство славы России не просто выслать за границу,

как это решили, а четвертовать, то есть предать такой

казни, которая не существует с незапамятных времен,

и пр. При этом он из стихов Лермонтова бойко и востор

женно читал те несколько стихов, в которых так доста

ется Дантесу. Затем он сказал, что Лермонтов написал

еще шестнадцать новых стихов, обращенных к нашей

бездушной и эгоистичной аристократии, которые он,

Линдфорс, знает наизусть. Я и некоторые другие, быв

шие тут, молодые люди стали просить Линдфорса про

диктовать нам эти стихи. Не успев хорошо заучить

эти стихи, Линдфорс сбивался, и никто из нас не мог

ничего записать толково. Само собой разумеется, что

весь этот разговор и эти тирады читаемых рукописных

стихов совершались не в гостиной и не в столовой, а до

обеда, на половине молодого Беклемишева, Николая

Петровича, тогда штаб-ротмистра Харьковского белого

уланского полка (того самого, в котором служил

и Глинка) и носившего аксельбант Военной академии.

Дело в том, что в присутствии стариков, особенно

такого придворного старика, каким был шталмейстер

* Я намеренно привожу здесь эти стихи, потому что у М. И. Се-

мевского по рукописи П. А. Ефремова изложение в них неправиль

ное и недостает двух стихов, которые здесь напечатаны курсивом.

( Примеч. В. П. Бурнашева. )

216

двора его величества Петр Никифорович Беклемишев,

этого рода беседы считались «либеральною» контра

бандою в те времена, когда либерализм, то есть мало

мальское проявление самобытности, считался наряду

с государственными преступлениями. Почтеннейшие

старички в наивности своей и называли все это un

arrière-gout du décabrisme de néfaste mémoire *.

В то время как бесновался Линдфорс, Синицын,

всегда спокойный и сдержанный, шепнув мне, что он

имеет кое-что мне сказать наедине, вышел со мною

в пустую тогда бильярдную и, чтоб никто не подумал,

что мы секретничаем, предложил мне, проформы ради,

шарокатствовать, делая вид, будто играем партию.

– Я с н а м е р е н и е м , – сказал С и н и ц ы н , – удалил

вас от того разговора, какой там завязался между мо

лодыми людьми, еще не знающими, что случилось с ав

тором этих дополнительных стихов, с тем самым

Лермонтовым, которого, помнится, в сентябре месяце

вы встретили на моей лестнице. Дело в том, что он на

писал эти дополнительные шестнадцать стихов вслед

ствие какого-то горячего спора с своим родственником.

Стихи эти у меня будут сегодня вечером в верном

списке, и я их вам дам списать даже сегодня же вече

ром, потому что здесь теперь нам долго гостить не при

дется: после обеда все разъедутся, так как хозяева

званы на soirée de clôture ** к Опочининым 7. Мы же

с вами, ежели хотите, поедем ко мне, и у меня вы и про

чтете и спишете эти стихи, да еще и познакомитесь

с автором их, добрейшим нашим Майошкой, и с его

двоюродным братом Юрьевым. Оба они обещали мне

провести у меня сегодняшний вечер и рассказать про

всю эту историю с этими шестнадцатью стихами, ходив

шими несколько уже времени по городу, пока не под

вернулись под недобрый час государю императору,

который так за них прогневался на Лермонтова, что,

как водится у нас, тем же корнетским чином перевел его

в нижегородские драгуны на Кавказ с приказанием

ехать туда немедленно. Но старуха бабушка Лермон

това, всеми уважаемая Елизавета Алексеевна Арсеньева

(урожденная Столыпина), успела упросить, чтобы ему

предоставлено было остаться несколько деньков в Пе

тербурге, и вот вечер одного из этих дней, именно

* отрыжкой злосчастной памяти декабризма ( фр. ) .

** заключительный вечер сезона ( фр. ) .

217

сегодняшний, Майошка обещал подарить мне. Стихи

Лермонтова не только добавочные эти шестнадцать,

но и все стихотворение на смерть Пушкина сделалось

контрабандой и преследуется жандармерией, что, впро

чем, не только не мешает, но способствует весьма силь

ному распространению копий. А все-таки лучше

не слишком-то бравировать, чтоб не иметь каких-ни

будь неудовольствий. Вот причина, почему я позволил

себе отвлечь вас от того кружка из половины Николая

Петровича.

Я дружески поблагодарил Афанасья Ивановича за

его внимание, повторив пословицу: «Береженого бог бе

р е ж е т » , – и мы вместе перешли в столовую, где какой-

то сенатор с тремя звездами и с немецкою, выпарив

шеюся из моей памяти, фамилией рассказывал очень

положительно о разных городских новостях и, между

прочим, о том, что один из гусарских офицеров, недо

вольный тем, что будто бы Пушкин пал жертвою каких-

то интриг, написал «самые революционные стихи»

и пустил их по всему городу; он достоин был за это на

деть белую лямку 8, но вместо всего того, чт о «сорванец

этот» заслуживал, государь по неисчерпаемому своему

милосердию только перевел его тем же чином в армию

на Кавказ. Пылкий Линдфорс не утерпел и стал было

доказывать превосходительному звездоносцу из нем

цев, что стихи вовсе не «революционные», и в доказа

тельство справедливости своих слов задекламировал

было:

А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных о т ц о в , —

как вдруг почтенный Петр Никифорович, громко засме

явшись, остановил порыв юноши и вперил в него свои

строгие глаза, хотя все лицо его для всех сохраняло

вид веселости.

– Помилуй б о г , – воскликнул он по-суворовски, —

стихи, стихи, у меня за столом стихи! Нет, душа моя,

мы люди не поэтические, а я, хозяин-хлебосол, люблю,

чтобы гости кушали во здравие мою хлеб-соль так, что

бы за ушами пищало. А тут вдруг ты со стихами: все

заслушаются, и никто не узнает вполне вкуса этого

фрикасе из перепелок, присланных мне заморожен

ными из воронежских степей.

И тотчас хозяин-хлебосол, перебив весь разговор

о новостях и о контрабандных стихах, самым подроб-

218

ным образом стал объяснять трехзвездному сенатору

и дамам все высокие достоинства перепелов и самый

способ их ловли соколами с такими любопытными

и живописными подробностями, что поистине гости все

от мала до велика слушали с величайшим интересом

и вниманием мастерской рассказ хозяина, по-види

мому, страстного степного охотника.

После кофе гости, большею частью все интимные

(как всегда у Петра Никифоровича было), зная, что

старик хозяин и его молоденькие дочки должны до вы

езда в гости: он выспаться богатырски, а они заняться

серьезно т у а л е т о м , – поразъехались. Мы с Синицыным

также улетучились, и мигом его лихая пара рыжих

казанок умчала нас в плетеных санках в конногвар

дейские казармы, где в квартире Афанасия Ивановича

нас встретил товарищ его, однокашник по школе, пра

порщик лейб-гвардии Драгунского, расположенного

в Новгородской губернии, полка Николай Дмитриевич

Юрьев, двоюродный брат и закадычный друг Лермонто

ва, превосходный малый, почти постоянно проживав

ший в Петербурге, а не в месте расположения своего

полка, на скучной стоянке в Новгородских военных

поселениях. Приезжая в столицу, Николай Дмитриевич

обыкновенно нигде не останавливался, как у своего

кузена и друга Майошки, который, хотя и служил в цар

скосельских лейб-гусарах, но почти никогда не был

в Царском, а пребывал постоянно у бабушки Елизаве

ты Алексеевны.

– А что же Майошка? – спросил Синицын Юрье

ва, познакомив нас взаимно, после чего Юрьев от

вечал:

– Да что, брат Синицын, Майошка в отчаянии,

что не мог сопутствовать мне к тебе: бабушка не отпу

скает его от себя ни на один час, потому что на днях

он должен ехать на Кавказ за лаврами, как он выра

жается.

– Экая жалость, что Майошка и з м е н н и ч а е т , —

сказал С и н и ц ы н . – А как бы хотелось напоследках от

него самого услышать рассказ о том, как над ним вся

эта беда стряслась.

– Н у , – заметил Ю р ь е в , – ты, брат Синицын, вид

но, все еще не узнал вполне нашего Майошку: ведь он

очень неподатлив на рассказы о своей особе, да и осо

бенно при новом лице. <...>

219

– А теперь, Ю р ь е в , – приставал С и н и ц ы н , – идем

к цели: расскажи нам всю суть происшествия со сти

хами, которые были причиною, что наш Майошка из

лейб-гусаров так неожиданно попал в нижегородские