Текст книги "М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 44 страниц)

вался по залам с почтенными и влиятельными лицами.

Танцующим мы его никогда не видали. <...>

Всем студентам была присвоена форменная одежда,

наподобие военной: однобортный мундир с фалдами

темно-зеленого сукна, с малиновым стоячим воротни

ком и двумя золотыми петлицами, трехугольная шляпа

и гражданская шпага без темляка; сюртук двубортный

также с металлическими желтыми пуговицами, и фу

ражка темно-зеленая с малиновым околышком. Посе

щать лекции обязательно было не иначе как в формен

ных сюртуках. Вне университета, также на балах

и в театре дозволялось надевать штатское платье. Сту-

140

денты вообще не любили форменной одежды и, отно

сясь индифферентно к этой форме, позволяли себе

ходить по улицам Москвы в форменном студенческом

сюртуке, с высоким штатским цилиндром на голове.

Администрация тогдашнего университета имела

некоторую свою особенность.

Попечитель округа, действительный тайный совет

ник князь Сергей Михайлович Голицын, богач, аристо

крат в полном смысле слова, был человек высоко

образованный, гуманный, доброго сердца, характера

мягкого. По высокому своему положению и громадным

материальным средствам он имел возможность делать

много добра как для всего ученого персонала вообще,

так и для студентов (казеннокоштных) в особенности.

Имя его всеми студентами произносилось с благогове

нием и каким-то особенным, исключительным уваже

нием. Занимая и другие важные должности в госу

дарстве, он не знал, как бы это следовало, да и не имел

времени усвоить себе своей прямой обязанности, как

попечителя округа, в отношении всего того, что проис

ходило в ученой иерархии; поэтому он почти всецело

передал власть свою двум помощникам своим, графу

Панину и Голохвастову. Эти люди были совершенно

противоположных князю качеств. Как один, так

и другой, необузданные деспоты, видели в каждом сту

денте как бы своего личного врага, считая нас всех

опасною толпою как для них самих, так и для целого

общества. Они все добивались что-то сломить, искоре

нить, дать всем внушительную острастку.

Голохвастов был язвительного, надменного харак

тера. Он злорадствовал всякому случайному, незначи

тельному студенческому промаху и, раздув его до

maximum'a, находил для себя особого рода наслажде

ние наложить на него свою кару.

Граф Панин никогда не говорил со студентами, как

с людьми более или менее образованными, что-нибудь

понимающими. Он смотрел на них, как на каких-то

мальчишек, которых надобно держать непременно

в ежовых рукавицах, повелительно кричал густым

басом, командовал, грозил, стращал. И обеим этим лич

ностям была дана полная власть над университетом.

Затем следовали: инспектора, субинспектора и целый

легион университетских солдат и сторожей в синих

сюртуках казенного сукна с малиновыми воротниками

(университетская полиция – городовые).

141

Городская полиция над студентами, как своекошт

ными, так и казеннокоштными, не имела никакой вла

сти, а также и прав карать их. Провинившийся студент

отсылался полициею к инспектору студентов или в уни

верситетское правление. Смотря по роду его проступка,

он судился или инспектором, или правлением универ

ситета.

Инспектора казеннокоштных и своекоштных сту

дентов, а равно и помощники их (субинспектора) имели

в императорских театрах во время представления

казенные бесплатные места в креслах, для наблюдения

за нравственностью и поведением студентов во время

сценических представлений и для ограждения прав их

от произвольных действий полиции и других враждо

вавших против них ведомств. Студенческий карцер

заменял тогда нынешнюю полицейскую кутузку, и эта

кара для студентов была гораздо целесообразнее

и достойнее.

Как-то однажды нам дали знать, что граф Панин

неистовствует в правлении университета. Из любопыт

ства мы бросились туда. Даже Лермонтов молча потя

нулся за нами. Мы застали следующую сцену: два

казеннокоштные студента сидят один против другого

на табуретках и два университетских солдата совер

шают над ними обряд бритья и стрижки. Граф, атлети

ческого роста, приняв повелительную позу, грозно

кричал:

– Вот так! Стриги еще короче! Под гребешок!

Слышишь! А ты! – обращался он к д р у г о м у . – Чище

брей! Не жалей мыла, мыль его хорошенько!

Потом, обратившись к сидящим жертвам, гневно

сказал:

– Если вы у меня в другой раз осмелитесь только

подумать отпускать себе бороды, усы и длинные волосы

на голове, то я вас прикажу стричь и брить на барабане,

в карцер сажать и затем в солдаты отдавать. Вы ведь

не дьячки! Передайте это там всем. Ну! Ступайте

теперь!

Увидав в эту минуту нашу толпу, он закричал:

– Вам что тут нужно? Вам тут нечего торчать!

Зачем вы пожаловали сюда? Идите в свое место!

Мы опрометью, толкая друг друга, выбежали из

правления, проклиная Панина.

Иногда эти ненавистные нам личности, Панин

и Голохвастов, являлись в аудиторию для осмотра, все

142

ли в порядке. Об этом давалось знать всегда заранее.

Тогда начиналась беготня по коридорам. Субинспек

тора, университетские солдаты суетились, а в аудито

риях водворялась тишина.

Однообразно тянулась жизнь наша в стенах уни

верситета. К девяти часам утра мы собирались в нашу

аудиторию слушать монотонные, бессодержательные

лекции бесцветных профессоров наших: Победонос

цева, Гастева, Оболенского, Геринга, Кубарева, Малова,

Василевского, протоиерея Терновского. В два часа

пополудни мы расходились по домам. <...>

В старое доброе время любили повеселиться. Про

цветали всевозможные удовольствия: балы, собранья,

маскарады, театры, цирки, званые обеды и радушный

прием во всякое время в каждом доме. Многие из нас

усердно посещали все эти одуряющие собрания и раз

личные кружки общества, забывая и лекции, и премуд

рых профессоров наших. Наступило лето, а с ним вме

сте и роковые публичные экзамены, на которых следо

вало дать отчет в познаниях своих.

Рассеянная светская жизнь в продолжение года не

осталась бесследною. Многие из нас не были подготов

лены для сдачи экзаменов. Нравственное и догматиче

ское богословие, а также греческий и латинский языки

подкосили нас. Панин и Голохвастов, присутствуя на

экзаменах, злорадствовали нашей неудаче. Послед

ствием этого было то, что нас оставили на первом курсе

на другой год; в этом числе был и студент Лермонтов 3.

Самолюбие Лермонтова было уязвлено. С негодова

нием покинул он Московский университет навсегда,

отзываясь о профессорах, как о людях отсталых, глу

пых, бездарных, устарелых, как равно и о тогдашней

университетской нелепой администрации 4. Впослед

ствии мы узнали, что он, как человек богатый, поступил

на службу юнкером в лейб-гвардии Гусарский полк 5.

A. M. МИКЛАШЕВСКИЙ

МИХАИЛ ЮРЬЕВИЧ ЛЕРМОНТОВ

В ЗАМЕТКАХ ЕГО ТОВАРИЩА

Зная, насколько «Русская старина» интересуется

подробными сведениями о знаменитых наших соотече

ственниках, я, как бывший товарищ Михаила Юрьевича

Лермонтова, приведу здесь отрывок о нем из старых

моих воспоминаний.

Во всех биографиях М. Ю. Лермонтова, сколько мне

удавалось читать их, не упоминается, кажется, что до

поступления его в Московский университет бабушка

его, Арсеньева, определила его в Московский универси

тетский благородный пансион. Сколько могу припом

нить, кажется, он, хорошо, видно, дома подготовлен

ный, поступил в пятый класс 1, откуда он, не кончив

последнего, шестого класса, скоро вышел. Много было

напечатано воспоминаний бывших учеников пансиона,

а потому я ограничусь только сообщением о том вре

мени, когда Лермонтов был в числе воспитанников.

Лучшие профессора того времени преподавали у нас

в пансионе, и я еще живо помню, как на лекциях рус

ской словесности заслуженный профессор Мерзляков

принес к нам в класс только что вышедшее стихо

творение Пушкина

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя,

и проч.2, —

и как он, древний классик, разбирая это стихотворение,

критиковал его, находя все уподобления невозмож

ными, неестественными, и как все это бесило тогда

Лермонтова. Я не помню, конечно, какое именно стихо

творение представил Лермонтов Мерзлякову; но чрез

144

несколько дней, возвращая все наши сочинения на

заданные им темы, он, возвращая стихи Лермонтову,

хотя и похвалил их, но прибавил только: «молодо-

зелено», какой, впрочем, аттестации почти все наши

сочинения удостаивались 3. Все это было в 1829 или

1830 году, за давностью хорошо не помню. Нашими

соучениками в то время были блистательно кончившие

курс братья Д. А. и Н. А. Милютины 4 и много бывших

потом государственных деятелей.

В последнем, шестом классе пансиона сосредоточи

вались почти все университетские факультеты, за

исключением, конечно, медицинского. Там преподавали

все науки, и потому у многих во время экзамена выхо

дил какой-то хаос в голове. Нужно было приготовиться,

кажется, из тридцати шести различных предметов.

Директором был у нас Курбатов. Инспектором, он же

и читал физику в шестом классе, М. Г. Павлов. Судо

производство – старик Сандунов. Римское право —

Малов, с которым потом была какая-то история в уни

верситете 5. Фортификацию читал Мягков. Тактику,

механику и проч. и проч. я уже не помню кто читал.

Французский язык – Бальтус, с которым ученики

проделывали разные шалости, подкладывали ему под

стул хлопушки и проч.

Всем нам товарищи давали разные прозвища.

В памяти у меня сохранилось, что Лермонтова, не знаю

почему, прозвали лягушкою. Вообще, как помнится,

его товарищи не любили, и он ко многим приставал.

Не могу припомнить, пробыл ли он в пансионе один год

или менее, но в шестом классе к концу курса он не

был 6. Все мы, воспитанники Благородного пансиона,

жили там и отпускались к родным по субботам, а Лер

монтова бабушка ежедневно привозила и отвозила

домой.

В 1832 году я снова встретился с Лермонтовым

в Школе гвардейских подпрапорщиков и юнкеров.

Известно, что в школе он был юнкером л.-гв. Гусарского

полка и вышел в тот же полк корнетом. Гвардейская

школа помещалась тогда у Синего моста в огромном

доме, бывшем потом дворце в. кн. Марии Николаевны.

Мы, пехотинцы, помещались в верхнем этаже, кавале

рия и классы – в среднем. Пехотные подпрапорщики

мало и редко сближались с юнкерами, которые назы

вали нас «крупою». Иногда в свободное время юнкера

145

заходили к нам в рекреационную небольшую залу,

где у нас находился старый разбитый рояль.

В одной провинциальной газете («Харьковские

ведомости», № 191, 28 июля 1884 г.) в статье «Обзор

периодической печати» помещен отрывок из журнала

«Русская мысль» П. Висковатова о пребывании Лер

монтова в Школе гвардейских юнкеров 7. Настоящая

статья моя – воспоминание старика о М. Ю. Лермон

тове – вызвана не совсем верным и точным сообще

нием г. Висковатова о нашем школьном времени.

В конце 1820-х и самом начале 1830-х годов для

молодых людей, окончивших воспитание, предстояла

одна карьера – военная служба. Тогда не было еще

училища правоведения, и всех гражданских чиновников

называли подьячими. Я хорошо помню, когда отец

мой, представляя нас, трех братьев, великому князю

Михаилу Павловичу, просил двух из нас принять в гвар

дию и как его высочество, взглянув на третьего, неболь

шого роста, сказал: «А этот в подьячие пойдет». Вот как

тогда величали всех гражданских чиновников, и Лер

монтов, оставив университет, поневоле должен был

вступить в военную службу и просидеть два года

в школе.

Обращение с нами в школе было самое гуманное,

никакого особенно гнета, как пишет Висковатов, мы

не чувствовали. Директором был у нас барон Шлип-

пенбах. Ротой пехоты командовал один из добрейших

и милых людей, полковник Гельмерсен, кавалериею —

полковник Стунеев, он был женат на сестре жены

М. И. Глинки 8. Инспектором классов – добрейшая

личность, инженер, полковник Павловский. Дежурные

офицеры обращались с нами по-товарищески. Дежур

ные, в пехоте и кавалерии, спали в особых комнатах

около дортуаров. Утром будили нас, проходя по спаль

ням, и никогда барабанный бой нас не тревожил,

а потому, как пишет Висковатов, нервы Лермонтова

от барабанного боя не могли расстроиваться. Дежурные

офицеры были у нас: А. Ф. Гольтгоф, впоследствии

генерал, князь Химшеев, Нагель, Андрей Федорович

Лишен, впоследствии директор какого-то корпуса.

Кавалеристов не помню, за исключением ротмистра

л.-гв. Уланского полка Клерона, лихого француза, и все

эти господа обращались с юнкерами совершенно по-

товарищески, и, может быть, это обращение с нами

начальства было причиною, что, не желая огорчить

146

кого-нибудь из любимых нами дежурных, в двухлетнее

пребывание мое в школе я не помню, чтобы кто-нибудь

подвергался взысканию. По субботам мы, бывало,

отправлялись по очереди, по два от пехоты и кавалерии,

во дворец к великому князю Михаилу Павловичу и обе

дали за одним с его высочеством столом.

Профессор П. А. Висковатов в статье своей о пре

бывании Лермонтова в школе совершенно ошибочно

передает: «Группировались в свободное время и около

Вонлярлярского, который привлекал к себе многих

неистощимыми, забавными рассказами. С ним сопер

ничал Лермонтов, никому не уступавший в остротах

и веселых шутках». Все это передано совсем неверно.

Действительно, в одно время с ними был в школе,

в пехоте, известный потом остряк-повеса Костя Булга

ков 9. Константин Александрович Булгаков, сын быв

шего московского почт-директора, бывший наш школь

ный товарищ, обладал многими талантами. Всегда

веселый, остряк, отличный музыкант, он в свободное

время действительно группировал около себя всех нас,

и к нам наверх приходили Лермонтов и другие юнкера.

Во время пения, весьма часто разных скабрезных куп

летов, большею частью аккомпанировал Мишель

Сабуров 10, который, кажется, наизусть знал все тог

дашние французские шансонетки и в особенности песни

Беранже. Костя Булгаков, как мы его обыкновенно

называли, был общий любимец и действительно при

мечательная личность. К сожалению, от слишком

сильного разгула он рано кончил жизнь. Шутки

и остроты его не ограничивались только кругом това

рищей, он часто забавлял ими великого князя Михаила

Павловича. В то время много анекдотов передавали

о похождениях Булгакова. Вот с этою-то личностью

соперничал в остротах Лермонтов, а не с названною

ошибочно Висковатовым. В романе Писемского «Масо

ны» фигурирует Булгаков и даже есть портрет его, но

вовсе несхожий.

Третий и последний раз я встретился уже с Лер

монтовым в 1837 году, не помню – в Пятигорске или

Кисловодске, на вечере у знаменитой графини Ростоп

чиной. Припоминаю, что на этом вечере он был груст

ный и скоро исчез, а мы долго танцевали. В это время,

кажется, он ухаживал за M-lle Эмилиею Верзилиной 11,

147

прозванной им же, кажется, La Rose du Caucase *.

Все эти подробности давно известны, и не для чего их

повторять.

В Кисловодске я жил с двумя товарищами на одной

квартире: князем Владимиром Ивановичем Барятин

ским, бывшим потом генерал-адъютантом, и князем

Александром Долгоруким, тоже во цвете лет погибшим

на дуэли. К нам по вечерам заходил Лермонтов с общим

нашим приятелем, хромым доктором Мейером, о кото

ром он в «Герое нашего времени» упоминает 12. Веселая

беседа, споры и шутки долго, бывало, продолжались.

Вот мои заметки о бывшем моем товарище Михаиле

Юрьевиче Лермонтове.

10 августа 1884 г.

д. Вороная

* Роза Кавказа ( фр. ) .

А. Ф. ТИРАН

ИЗ ЗАПИСОК

Выступаем мы, бывало: эскадрон выстроен; подъез

жает карета старая, бренчащая, на тощих лошадях;

из нее выглядывает старушка и крестит нас. «Лермон

тов, Лермонтов! – бабушка». Лермонтов подскачет,

закатит ланцады 1 две-три, испугает бабушку и, доволь

ный собою, подъезжает к самой карете. Старушка со

страху спрячется, потом снова выглянет и перекрестит

своего Мишу. Он любил свою бабушку, уважал ее —

и мы никогда не оскорбляли его замечаниями про

тощих лошадей. Замечательно, что никто не слышал

от него ничего про его отца и мать. Стороной мы знали,

что отец его был пьяница, спившийся с кругу, и игрок,

а история матери – целый роман...

В школу (старая юнкерская, теперешняя Школа

гвардейских подпрапорщиков и юнкеров) мы поступали

не моложе 17 лет, а доходило до 26; все из богатого

дома, все лентяи, один Лермонтов учился отлично.

У нас издавался журнал: «Школьная заря», главное

участие в ней принимали двое: Лермонтов и Мартынов,

который впоследствии так трагически разыграл жизнь

Лермонтова. В них сказывался талант в обоих; 2 в этой

«Заре» помещены были многие пьесы, попавшие потом

в печать: «Казначейша», «Демон»; 3 но были и такие,

которые остались между нами: «Петергофское гулянье»,

«Переход в лагери» 4, отрывок которого я сказал

в начале, и многие другие; между прочим «Юнкерская

молитва»:

Отец небесный 5,

149

Помню, раз сидим мы за обедом: подают говядину

под соусом; Лермонтов выходит из себя, бросает вилку,

нож с возгласом:

Всякий день одно и то же:

Мясо под хреном —

Тем же манером!

Мартынов писал прозу. Его звали homme féroce *:

бывало, явится кто из отпуска поздно ночью: «Ух, как

холодно!..» – «Очень холодно?» – «Ужасно». Мартынов

в одной рубашке идет на плац, потом, конечно, болен.

Или говорят: «А здоров такой-то! какая у него грудь

с л а в н а я » . – «А разве у меня не хороша?» – «Все ж не

т а к » . – «Да ты попробуй, ты ударь меня по г р у д и » . —

«Вот еще, п о л н о » . – «Нет, попробуй, я прошу тебя,

ну ударь!..» – Его и хватят так, что опять болен на

целый месяц.

Мы поступали не детьми, и случалось иногда явиться

из отпуска с двумя бутылками под шинелью. Службу

мы знали и исполняли, были исправны, а вне службы

не стесняли себя. Все мы были очень дружны, историй

у нас не было никаких. Раз подъезжаем я и Лермонтов

на ординарцы, к в<еликому> к<нязю> Михаилу Пав

ловичу; спешились, пока до нас очередь дойдет. Стоит

перед нами казак – огромный, толстый; долго смотрел

он на Лермонтова, покачал головою, подумал и сказал:

«Неужто лучше этого урода не нашли кого на орди

нарцы посылать...» Я и рассказал это в школе – что же?

Лермонтов взбесился на казака, а все-таки не на меня.

Лермонтов имел некрасивую фигуру: маленького

роста, ноги колесом, очень плечист, глаза небольшие,

калмыцкие, но живые, с огнем, выразительные. Ездил

он верхом отлично.

Мы вышли в один полк. Веселое то было время.

Денег много, жизнь копейка, все между собою дружны...

Или, случалось, сидишь без денег; ну после того, как

заведутся каких-нибудь рублей 60 ассигнациями, обед

надо дать – как будто на 60 рублей и в самом деле это

возможно. Вот так-то случилось раз и со мною: «Ну, го

ворю, Монго, надо кутнуть». Пригласили мы человек 10,

а обед на 12. Собираются у меня: стук, шум... «А я, —

говорит М о н г о , – еще двух п р и г л а с и л » . – «Как же

быть? и я двух позвал». Смотрим, приходят незва-

* свирепый (зверский) человек ( фр. ) .

150

ные – «Беда!» Является Лермонтов – всего человек

уж с 20. Видим, голод угрожает всем нам. Монго под

ходит к Лермонтову: «Вас кто пригласил?»

– Меня?!. (а он буян такой). Мне везде место, где

есть г у с а р ы , – и с громом садится.

– Нет, позвольте: кто вас пригласил?.. – Ему же

самому есть ужасно хочется.

Ну, конечно, всем достало, все были сыты: дамы

и не гнались за обедом, а хотели общества...

Мы любили Лермонтова и дорожили им; мы не по

нимали, но как-то чувствовали, что он может быть

славою нашей и всей России; а между тем, приходилось

ставить его в очень неприятные положения. Он был

страх самолюбив и знал, что его все признают очень

умным; вот и вообразит, что держит весь полк в руках,

и начинает позволять себе порядочные дерзости, тут

и приходилось его так цукнуть, что или дерись, или

молчи. Ну, он обыкновенно обращал в шутку. А то время

было очень щекотливое: мы любили друг друга, но

жизнь была для нас копейка: раз за обедом подтруни

вали над одним из наших, что с его ли фигурою ухажи

вать за дамами, а после обеда – дуэль... 6

Лермонтов был чрезвычайно талантлив, прекрасно

рисовал 7 и очень хорошо пел романсы, т. е. не пел,

а говорил их почти речитативом.

Но со всем тем был дурной человек: никогда ни про

кого не отзовется хорошо; очернить имя какой-нибудь

светской женщины, рассказать про нее небывалую исто

рию, наговорить дерзостей – ему ничего не стоило.

Не знаю, был ли он зол или просто забавлялся, как

гибнут в омуте его сплетен, но он был умен, и бывало

ночью, когда остановится у меня, говорит, говорит —

свечку зажгу: не черт ли возле меня? Всегда сме

ялся над убеждениями, призирал тех, кто верит и спо

собен иметь чувство... Да, вообще это был «прият

ный» человек!.. Между прочим, на нем рубашку

всегда рвали товарищи, потому что сам он ее не

менял...

Хоть бы его «Молитва» – вот как была сочинена:

мы провожали из полка одного из наших товарищей.

Обед был роскошный. Дело происходило в лагере.

После обеда Лермонтов с двумя товарищами сел в те

лежку и уехал; их растрясло – а вина не ж а л е л и , —

одному из них сделалось тошно. Лермонтов начал:

151

«В минуту жизни трудную...» Когда с товарищем про

исходил весь процесс тошноты, то Лермонтов деклами

ровал:

Есть сила благодатная

В созвучьи слов живых... —

и наконец:

С души как бремя скатится...

Может быть, он прежде сочинил «Молитву», но мы

узнали ее на другой день.

Вообще Лермонтов был странный человек: смеялся

над чувством, презирал женщин, сочинял стихи, вроде:

Поверю совести присяжного дьяка,

Поверю доктору, жиду и лицемеру,

Поверю, наконец, я чести игрока,

Но клятве женской не поверю... 8 —

а дрался за женщину, имя которой было очень уж

не светлое 9. Рассказал про эту дуэль как про величай

шую тайну, а выбрал в поверенные самых болтунов,

зная это. Точно будто хотел драпироваться в свою таин

ственность... За эту дуэль он был сослан второй раз

на Кавказ.

Проезжая через Москву, он был в семействе Марты

нова, где бывал юнкером принят как родной. Мартынов

из школы вышел прямо на Кавказ. Отец его принял

Лермонтова очень хорошо и, при отправлении, просил

передать письмо сыну. У Мартынова была сестра; она

сказала, что в том же конверте и ее письмо. Дор огой

Лермонтов, со скуки, что ли, распечатал письмо это,

прочел и нашел в нем 300 руб. Деньги он спрятал и при

встрече с Мартыновым сказал ему, что письмо он поте

рял, а так как там были деньги, то он отдает свои.

Между тем стали носиться по городу разные анекдоты

и истории, основанные на проказах m-lle Мартыновой;

брат пишет выговор сестре, что она так ветрено ведет

себя, что даже Кавказ про нее р а с с к а з ы в а е т , – а отца

благодарит за деньги, причем рассказывает прекрасный

поступок Лермонтова. Отец отвечает, что удивляется,

почему Лермонтов мог знать, что в письме деньги, если

этого ему сказано не было и на конверте не написано;

сестра пишет, что она писала ему, правда, всякий вздор,

похожий на тот, про который он говорит, но то письмо

потеряно Лермонтовым.

Мартынов приходит к Лермонтову: «Ты прочел

письмо ко мне?..»

152

– Да.

– Подлец!

Они дрались. Первый стрелял Лермонтов.

– Я свиней не б ь ю . – И выстрелил на воздух.

– А я так бью!...

Теперь слышишь, все Лермонтова жалеют, все его

любят... Хотел бы я, чтоб он вошел сюда хоть сейчас:

всех бы оскорбил, кого-нибудь осмеял бы... Мы давали

прощальный обед нашему любимому начальнику 10. Все

пришли, как следует, в форме, при сабле. Лермонтов

был дежурный и явился, когда все уже сидели за сто

лом; нимало не стесняясь, снимает саблю и становит

ее в угол. Все переглянулись. Дело дошло до вина.

Лермонтов снимает сюртук и садится за стол в рубашке.

– Поручик Л е р м о н т о в , – заметил старший , – из

вольте надеть ваш сюртук.

– А если я не надену?..

Слово за слово. «Вы понимаете, что после этого мы

с вами служить не можем в одном полку?!»

– А куда же вы выходите, позвольте вас спро

сить? – Тут Лермонтова заставили одеться.

Ведь этакий был человек: мы с ним были в хороших

отношениях, у меня он часто ночевал (между прочим,

оттого, что свою квартиру никогда не топил), а раз-

таки на дежурстве дал мне саблею шрам.

И. В. АННЕНКОВ

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О СТАРОЙ ШКОЛЕ

ГВАРДЕЙСКИХ ПОДПРАПОРЩИКОВ

И ЮНКЕРОВ. 1831 ГОД

Я поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков

и юнкеров юнкером л.-гв. в конный полк в начале

1831 года – в то самое время, когда полки гвардии

только что выступили в польский поход, который,

между прочим, отозвался и на школе. Сначала было

объявлено, что все юнкера пойдут в поход со своими

полками, а когда они изготовились к выступлению,

состоялось другое распоряжение, по коему в поход на

значены были только юнкера первого класса 1, второму

приказано было остаться в школе, а чтобы пополнить

численность эскадрона, назначено было произвести

экзамены и допустить прием в школу не в урочное

время, то есть не в августе, как всегда было, а в генваре.

Я был в числе тех новичков, которые держали экзамен

и поступили в школу в генваре 1831 года.

Приемный экзамен, который мы держали для по

ступления в школу, производился в то время не тем

порядком, который соблюдается теперь, то есть экза

менующихся не вызывали для ответов поодиночке,

а несколько новичков в одно время распределялись

по учителям, для которых в разных углах конференц-

залы поставлены были столы и классные доски. Таким

образом, каждый экзаменовался отдельно, и учитель,

проэкзаменовав его, подходил к большому столу,

который стоял посередине конференц-залы, и заявлял

инспектору классов, сколько каждый экзаменующийся

заслуживал баллов. <...>

Приступая к описанию обычной, ежедневной жизни

юнкеров, я должен оговориться, что я имею в виду

154

представить отдельно два периода внутреннего устрой

ства школы. Первый период, с которого я начал свой

рассказ, охватывает то время, когда командиром

школы был Годейн, а эскадронным командиром Гудим-

Левкович. Это время известно под названием старой

школы, о которой все мы сохранили самую задушев

ную память и которая кончила свое существование

с назначением в 1831 году командиром школы Шлип-

пенбаха. Второй период, то есть время Шлиппенбаха,

будет заключать в себе тяжкую для нас годину, когда

строгости и крутые меры довели нашу школу до поло

жения кадетского корпуса. Мы вынесли всю тяжесть

преобразования или, иначе сказать, подтягивания

нас, так что мне остается только пожалеть, что я не могу

присоединить к моему рассказу третьего периода,

когда Шлиппенбах почил на своих лаврах, то есть

предался всецело карточной игре, и закваска старой

школы всплыла опять наверх. Я уже не застал ее

в школе. Считаю необходимым сделать и еще одну

оговорку: учебную часть в школе я никак не мог под

вести под это распределение периодов, потому что

назначение Шлиппенбаха начальником школы, столь

тяжело отозвавшееся для нас во всем другом, не имело

никакого влияния на учебную часть. Шлиппенбах за

ходил в классы, собственно, для того, чтобы посмо

треть, смирно ли мы сидим и не высунулась ли у кого

из нас рубашка из-под куртки, а научная часть

не только не занимала его, но он был враг всякой науке.

Он принадлежал к той школе людей, которые были

убеждены, что лицо, занимающееся науками, никогда

не может быть хорошим фронтовым офицером. <...>

По существовавшему тогда обыкновению входная

дверь в эскадрон на ночь запиралась и ключ от нее

приносился в дежурную комнату. Стало быть, внезап

ного ночного посещения эскадрона кем-либо из началь

ников нельзя было ожидать никоим образом, и юнкера,

пользуясь этим, долго засиживались ночью, одни

за вином, другие за чтением какого-нибудь романа,

но большею частью за картами. Это было любимое

занятие юнкеров, и, бывало, когда ляжешь спать,

из разных углов долго еще были слышны возгласы:

«Плие, угол, атанде». <...>

Нельзя не заметить, что школьные карточные сбо

рища имели весьма дурной характер в том отношении,

что игра велась не на наличные деньги, а на долговые

155

записки, уплата по которым считалась долгом чести,

и действительно, много юнкеров дорого поплатилось

за свою неопытность: случалось, что карточные долго

вые расчеты тянулись между юнкерами и по производ

стве их в офицеры. Для примера позволю себе сказать,

что Бибиков, тот самый юнкер, хорошо приготовлен

ный дома в науках, который ничему не учился в школе

и вышел первым по выпуску, проиграл одному юнкеру

десять тысяч рублей – сумму значительную по тому

времени. Нужно заметить при этом, что распроигрался

он так сильно не в самом эскадроне, а в школьном

лазарете, который был в верхнем этаже и имел одну

лестницу с эскадроном. Лазарет этот большей частью

был пустой, а если и случались в нем больные, то свой

ство известной болезни не мешало собираться в нем

юнкерам для ужинов и игры в карты. Доктор школы

Гасовский известен был за хорошего медика, но был

интересан и имел свои выгоды мирволить юнкерам.

Старший фельдшер школы Ушаков любил выпить,

и юнкера, зная его слабость, жили с ним дружно. Млад

ший фельдшер Кукушкин, который впоследствии сде

лался старшим, был замечательный плут. Расторопный,

ловкий и хитрый, он отводил заднюю комнату лазарета

для юнкеров, устраивал вечера с ужинами и карточной

игрой, следил за тем, чтобы юнкера не попались, и наду

вал их сколько мог. Не раз юнкера давали ему пота

совку, поплачивались за это деньгами и снова дру

жились. Понятно при этом, что юнкера избрали лазарет

местом своих сборищ, где и велась крупная игра. <...>

Я сказал уже перед сим несколько слов о курении,

но желал бы возвратиться к этому предмету, потому

что он составлял лучшее наслаждение юнкеров. Замечу,

что папиросок тогда не существовало, сигар юнкера

не курили, оставалась, значит, одна только трубка,

которая, в сущности, была в большом употреблении

во всех слоях общества. Мы щеголяли чубуками, кото

рые были из превосходного черешневого дерева, такой

длины, чтобы чубук мог уместиться в рукаве, а трубка

была в размере на троих, чтобы каждому пришлось

затянуться три раза. Затяжка делалась таким образом,

что куривший, не переводя дыхания, втягивал в себя

табачный дым, сколько доставало у него духу. Это оту

манивало обыкновенно самые крепкие натуры, чего,

в сущности, и желали. Юнкера составляли для курения

особые артели и по очереди несли обязанность хра-

156

нения трубок. Наша артель состояла из Шигорина кон

ной гвардии, Новикова тоже конной гвардии, Чернова

конно-пионера и, наконец, меня. Мое дело состояло

в том, чтобы стоять, когда закурят трубку, на часах

в дверях между двух кирасирских камер, смотреть

на дежурную комнату, а когда покажется начальник,

предупредить куривших словами «Николай Никола

евич». Лозунг этот был нами выбран потому, что вместе

с нами поступил юнкер Пантелеев, которого звали этим

именем и который до того был тих и робок, что никому

и в голову не могла прийти мысль, чтобы он решился

курить. Курение производилось большей частью в печке

кирасирской камеры, более других прикрытой от де