Текст книги "М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 44 страниц)

драгуны тем же чином, то есть из попов в дьяконы,

как говорится.

– К твоим у с л у г а м , – отозвался Юрьев, закуривая

трубку на длинном чубуке, поданном ему казачком

Синицына, который сам, однако, никогда ничего не

курил, но для гостей держал всегда табак и чубуки

в отличном порядке, соблюдаемом этим четыр

надцатилетним постреленком, прозванным «чубукши-

паша».

– Дело было т а к , – продолжал Юрьев, затянув

шись и обдав нас густым облаком ароматного д ы м а . —

Как только Пушкин умер, Лермонтов, как и я, как я

думаю, все мы, люди земли не немецкой, приверженец

и обожатель поэзии Пушкина, имел случай, незадолго

до этой роковой катастрофы, познакомиться лично

с Александром Сергеевичем 9 и написал известное

теперь почти всей России стихотворение на смерть

Пушкина, стихотворение, наделавшее столько шума

и, несмотря на то что нигде не напечатанное, поставив

шее вдруг нашего школьного поэта почти в уровень

с тем, кого он в своих великолепных стихах оплакивал.

Нам говорили, что Василий Андреевич Жуковский

относился об этих стихах с особенным удовольствием

и признал в них не только зачатки, но все проявление

могучего таланта, а прелесть и музыкальность верси

фикации признаны были знатоками явлением заме

чательным, из ряду вон. Князь Владимир Федорович

Одоевский сказал в разговоре с бабушкой, где-то

в реюньоне *, что многие выражают только сожаление

о том, зачем энергия мысли в этом стихотворении

не довольно выдержана, чрез что заметна та резкость

суждений, какая слишком рельефирует самый возраст

автора. Говорят (правда ли, нет ли, не знаю), это не что

иное, как придворное повторение мнения самого импе

ратора, прочитавшего стихи со вниманием и сказавшего

будто бы: «Этот, чего доброго, заменит России Пуш

кина!» На днях, еще до катастрофы за прибавочные

* в обществе (от фр. réunion).

220

стихи 10, наш Шлиппенбах * был у бабушки и расска

зывал ей, что его высочество великий князь Михаил

Павлович отозвался в разговоре с ним о Лермонтове

так: «Ce poète en herbe va donner de beaux fruits» **.

A потом, смеясь, прибавил: «Упеку ж его на гауптвахту,

ежели он взводу вздумает в стихах командовать, чего

доброго!» В большом свете вообще выражалось сожале

ние только о том, что автор стихов слишком будто бы

резко отозвался о Дантесе, выставив его не чем иным, как

искателем приключений и почти chevalier d'industrie ***.

За этого Дантеса весь наш бомонд, особенно же

юбки. Командир лейб-гусаров X<омутов> за большим

званым ужином сказал, что, не сиди Дантес на гаупт

вахте и не будь он вперед назначен к высылке за гра

ницу с фельдъегерем, кончилось бы тем, что как Пуш

кин вызвал его, так он вызвал бы Лермонтова за эти

«ругательные стихи». А по правде, что в них ругатель

ного этому французишке, который срамил собою и гвар

дию, и первый гвардейский кавалерийский полк 11, в ко

тором числился?

– Правду с к а з а т ь , – заметил С и н и ц ы н , – я насмо

трелся на этого Дантесишку во время военного суда.

Страшная французская бульварная сволочь с смазли

вой только рожицей и с бойким говором. На первый раз

он не знал, какой результат будет иметь суд над ним,

думал, что его, без церемонии, расстреляют и в тайном

каземате засекут казацкими нагайками. Дрянь! Расте

рялся, бледнел, дрожал. А как проведал чрез своих

друзей, в чем вся суть-то, о! тогда поднялся на дыбы,

захорохорился, черт был ему не брат, и осмелился даже

сказать, что таких версификаторов, каким был Пушкин,

в его Париже десятки. Ведь вы, господа, все меня

знаете за человека миролюбивого, недаром великий

князь с первого раза окрестил меня «кормилицей Лу

керьей»; но, ей-богу, будь этот французишка не подсу

димый, а на с в о б о д е , – я так и дал бы ему плюху за

его нахальство и за его презрение к нашему хлебу-соли.

– Ну, вот же в и д и ш ь , – подхватил с живостью

Ю р ь е в , – уж на что ты, Синицын, кроток и добр, а и ты

* Барон Константин Антонович Шлиппенбах, некогда дирек

тор гвардейской Школы подпрапорщиков и юнкеров, а потом дирек

тор 1-го кадетского корпуса. Умер генерал-лейтенантом в 1859 году

здесь, в Петербурге. ( Примеч. В. П. Бурнашева. )

** Этот начинающий поэт обещает многое ( фр. ) .

*** авантюристом ( фр. ) .

221

хотел этого фанфарона наказать. После этого чего

мудреного, что такой пламенный человек, как Лермон

тов, не на шутку озлился, когда до него стали справа

и слева доходить слухи о том, что в высшем обще

стве, которое русское только по названию, а не в душе

и не на самом деле, потому что оно вполне офранцу

жено от головы до пяток, идут толки о том, что в смерти

Пушкина, к которой все эти сливки высшего общества

относятся крайне хладнокровно, надо винить его само

го, а не те обстоятельства, в которые он был поставлен,

не те интриги великосветскости, которые его доконали,

раздув пламя его и без того всепожирающих страстных

стремлений. Все это ежедневно раздражало Лермонто

ва, и он, всегда такой почтительный к бабушке нашей,

раза два с трудом сдерживал себя, когда старушка

говорила при нем, что покойный Александр Сергеевич

не в свои сани сел и, севши в них, не умел ловко упра

влять своенравными лошадками, мчавшими его и на-

мчавшими наконец на тот сугроб, с которого одна

дорога была только в пропасть. С старушкой нашей

Лермонтов, конечно, не спорил, а только кусал ногти

и уезжал со двора на целые сутки. Бабушка заметила

это и, не желая печалить своего Мишу, ни слова уже

не говорила при нем о светских толках; а эти толки по

действовали на Лермонтова до того сильно, что недавно

он занемог даже. Бабушка испугалась, доктор признал

расстройство нервов и прописал усиленную дозу ва

лерьяны; заехал друг всего Петербурга добрейший

Николай Федорович Арендт и, не прописывая никаких

лекарств, вполне успокоил нашего капризного больного

своею беседою, рассказав ему всю печальную эпопею

тех двух с половиною суток с двадцать седьмого по

двадцать девятое января, которые прострадал раненый

Пушкин. Он все, все, все, что только происходило в эти

дни, час в час, минута в минуту, рассказал нам, передав

самые заветные слова Пушкина. Наш друг еще больше

возлюбил своего кумира после этого откровенного

сообщения, обильно и безыскусственно вылившегося из

доброй души Николая Федоровича, не умевшего сдер

жать своих слов.

Лермонтов находился под этим впечатлением, когда

явился к нам наш родня Н<иколай> А<ркадьевич>

С<толыпин>, дипломат, служащий под начальством

графа Нессельроде, один из представителей и членов

самого что ни есть нашего высшего круга, но, впрочем,

222

джентльмен во всем значении этого слова. Узнав от

бабушки, занявшейся с бывшими в эту пору гостями,

о болезни Мишеля, он поспешил наведаться об нем

и вошел неожиданно в его комнату, минут десять по

отъезде Николая Федоровича Арендта. По поводу

городских слухов о том, что вдова Пушкина едва ли

долго будет носить траур и называться вдовою, что ей

вовсе не к лицу, Столыпин расхваливал стихи Лермон

това на смерть Пушкина; но только говорил, что на

прасно Мишель, апофеозируя поэта, придал слишком

сильное значение его невольному убийце, который, как

всякий благородный человек, после всего того, что было

между ними, не мог бы не стреляться. Honneur oblige!.. *

Лермонтов сказал на это, что русский человек, конечно,

чистый русский, а не офранцуженный и испорченный,

какую бы обиду Пушкин ему ни сделал, снес бы ее, во

имя любви своей к славе России, и никогда не поднял

бы на этого великого представителя всей интеллек

туальности России своей руки. Столыпин засмеялся

и нашел, что у Мишеля раздражение нервов, почему

лучше оставить этот разговор, и перешел к другим пред

метам светской жизни и к новостям дня. Но Майошка

наш его не слушал и, схватив лист бумаги, что-то бы

стро на нем чертил карандашом, ломая один за другим

и переломав так с полдюжины. Между тем Столыпин,

заметив это, сказал, улыбаясь и полушепотом: «La

poésie enfante»; ** потом, поболтав еще немного и обра

щаясь уже только ко мне, собрался уходить и сказал

Лермонтову: «Adieu, Michel!» *** Но наш Мишель заку

сил уже поводья, и гнев его не знал пределов. Он сер

дито взглянул на Столыпина и бросил ему: «Вы, сударь,

антипод Пушкина, и я ни за что не отвечаю, ежели вы

сию секунду не выйдете отсюда». Столыпин не заставил

себя приглашать к выходу дважды и вышел быстро,

сказав только: «Mais il est fou à lier» ****. Четверть

часа спустя Лермонтов, переломавший столько каран

дашей, пока тут был Столыпин, и потом писавший со

вершенно спокойно набело пером то, что в присутствии

неприятного для него гостя писано им было так отры

висто, прочитал мне те стихи, которые, как ты знаешь,

* Честь обязывает ( фр. ) .

** Поэзия разрешается от бремени ( фр. ) .

*** Прощай, Мишель ( фр. ) .

**** Но ведь он просто бешеный ( фр. ) .

223

начинаются словами: «А вы, надменные потомки!» —

и в которых так много силы.

– Я отчасти знаю эти с т и х и , – сказал С и н и ц ы н , —

но не имею верной копии с них. Пожалуйста, Юрьев,

ты, который так мастерски читаешь всякие стихи, про

чти нам эти, «с чувством, с толком, с расстановкой»,

главное «с расстановкой», а мы с Владимиром Петро

вичем их спишем под твой диктант.

– И з в о л ь , – отозвался Ю р ь е в , – вот они.

Мы тотчас вооружились листами бумаги и перьями,

а Юрьев декламировал, повторяя каждый стих:

А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов,

Пятою рабскою поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов!.. и т. д.

Когда мы с Синицыным записали последний стих,

то оба с неподдельным и искренним чувством выра

жали наш восторг к этим звучным и сильным стихам.

Юрьев продолжал:

– Я тотчас списал с этих стихов, не выходя из

комнаты Лермонтова, пять или шесть копий, которые

немедленно развез к некоторым друзьям. Эти друзья

частью сами, частью при помощи писцов, написали еще

изрядное количество копий, и дня через два или три

почти весь Петербург читал и знал «дополнение к сти

хам Лермонтова на смерть Пушкина». Когда старушка

бабушка узнала об этих стихах, то старалась всеми

силами, нельзя ли как-нибудь, словно фальшивые ассиг

нации, исхитить их из обращения в публике; но это

было решительно невозможно: они распространялись

с быстротою, и вскоре их читала уже вся Москва, где

старики и старухи, преимущественно на Тверской, объ

явили их чисто революционерными и опасными. Прочел

их и граф Бенкендорф, но отнесся к ним как к поэтиче

ской вспышке, сказав Дубельту: «Самое лучшее на по

добные легкомысленные выходки не обращать никакого

внимания, тогда слава их скоро померкнет, ежели же

мы примемся за преследование и запрещение их, то хо

рошего ничего не выйдет, и мы только раздуем пламя

страстей». Стихи эти читал даже великий князь Михаил

Павлович и только сказал, смеясь: «Эх, как же он

расходился! Кто подумает, что он сам не принадлежит

к высшим дворянским родам?» Даже до нас доходили

слухи, что великий князь при встрече с Бенкендорфом

224

шепнул ему, что желательно, чтоб этот «вздор», как он

выразился, не обеспокоил внимания государя импера

тора. Одним словом, стихи эти, переписываемые и за

учиваемые всеми повсюду, в высших сферах считались

ребяческою вспышкою, а в публике хотя негромко, но

признавались за произведение гениальное. Государь об

них ничего не знал, потому что граф Бенкендорф

не придавал стихам значения, пока дней пять или шесть

назад был раут у графа Ф<икельмона>, где был и граф

Бенкендорф в числе гостей. Вдруг к нему подходит из

вестная петербургская болтунья и, как ее зовут, la lèpre

de la société *, Х<итрово> 12, разносительница новостей,

а еще более клевет и пасквилей по всему городу, и, по

дойдя к графу, эта несносная вестовщица вдруг гово

рит: «А вы, верно, читали, граф, новые стихи на всех

нас и в которых la crème de la noblesse ** отделаны на

чем свет стоит?» – «О каких стихах вы говорите, суда

рыня?» – спрашивает граф. «Да о тех, что написал

гусар Лермонтов и которые начинаются стихами: «А вы,

надменные потомки!» – то есть, ясно, мы все, toute l'aristocratie russe» ***. Бенкендорф ловко дал тотчас другое

направление разговору и столько же ловко постарался

уклониться от своей собеседницы, которую, как извест

но, после всех ее проделок, особенно после ее попро-

шайничеств, нигде не принимают, кроме дома ее сестры,

графини Ф<икельмон> 13, которая сама, бедняжка,

в отчаянии от такого кровного родства. Однако после

этого разговора на рауте граф Бенкендорф на другой

же день, перед отправлением своим с докладом к госу

дарю императору, сказал Дубельту: «Ну, Леонтий Ва

сильевич, что будет, то будет, а после того, что Х<итро-

во> знает о стихах этого мальчика Лермонтова, мне

не остается ничего больше, как только сейчас же доло

жить об них государю». Когда граф явился к государю

и начал говорить об этих стихах в самом успокоитель

ном тоне, государь показал ему экземпляр их, сейчас

им полученный по городской почте, с гнусною над

писью: «Воззвание к революции» 14. Многие того

мнения, что это работа de la lèpre de la société, которая,

не довольная уклончивостью графа на рауте, чем свет

послала копию на высочайшее имя в Зимний дворец,

* язва общества ( фр. ) .

** сливки дворянства ( фр. ) .

*** вся русская аристократия ( фр. ) .

8 Лермонтов в восп. совр.

225

причем, конечно, в отделении городской почты в Глав

ном почтамте поверенный дал вымышленный адрес,

и концы в воду, но, естественно, не для жандармерии,

которая имеет свое чутье. Как бы то ни было, государь

был разгневан, принял дело серьезнее, чем представлял

граф, и велел великому князю Михаилу Павловичу

немедленно послать в Царское Село начальника штаба

гвардии Петра Федоровича Веймарна для произведения

обыска в квартире корнета Лермонтова. Веймарн нашел

прежде всего, что квартира Лермонтова уже много дней

не топлена, потому что сам хозяин ее проживает

постоянно в Петербурге у бабушки. Начальник штаба

делал обыск и опечатывал все, что нашел у Лермонтова

из бумаг, не снимая шубы. Между тем дали знать

Мише, он поскакал в Царское и повез туда с полною

откровенностью весь свой портфель, в котором, впро

чем, всего больше было, конечно, барковщины; но,

однако, прискакавший из Царского фельдъегерь от

начальника штаба сопровождал полкового адъютанта

и жандармского офицера, которые приложили печати

свои к бюро, к столам, к комодам в нашем апартаменте.

Бабушка была в отчаянии; она непременно думала, что

ее Мишеля арестуют, что в крепость усадят; однако

все обошлось даже без ареста, только велено было ему

от начальника штаба жить в Царском, занимаясь впредь

до повеления прилежно царской службой, а не «сума

сбродными стихами» 15. Вслед за этим сделано по гвар

дии строжайшее распоряжение о том, чтобы офицеры

всех загородных полков отнюдь не смели отлучаться

из мест их квартирования иначе как с разрешения

полкового командира, который дает письменный

отпуск, и отпуск этот офицер должен предъявлять

в ордонанс-гаузе и в гвардейском штабе. Просто исто

рия! Мне это также не по шерсти, ей-богу. И все это

из-за стихов Майошки. Однако несколько дней спустя

последовал приказ: «Л.-гв. Гус. полка корнет Лермон

тов переводится прапорщиком в Нижегородский дра

гунский полк». Сначала было приказано выехать ему

из Петербурга через сорок восемь часов, то есть

в столько времени, во сколько может быть изготовлена

новая форма, да опять спасибо бабушке: перепросила,

и, кажется, наш Майошка проведет с нами и пасху.

Теперь ведь вербная неделя, ждать не долго.

– Бедный, жаль мне е г о , – сказал С и н и ц ы н , —

а со всем тем хотелось бы видеть его в новой форме:

226

куртка с кушаком, шаровары, шашка через плечо,

кивер гречневиком из черного барашка с огромным

козырьком. Все это преуморительно сидеть будет

на нем.

– Не уморительнее юнкерского м е н т и к а , – заме

тил Ю р ь е в , – в котором он немало-таки времени щего

лял в школе. Но страшно забавен в этой кавказской

форме Костька Булгаков.

– Как, разве и он угодил на Кавказ? – спросил

С и н и ц ы н , – для компании, что ли?

– О нет, он на Кавказ не н а з н а ч е н , – сказал

Ю р ь е в , – а только с этой кавказской формой Лермон

това удрал презабавную и довольно нелепую, в своем

роде, штуку. Заезжает он на днях к нам и видит весь

этот костюм, только что принесенный от портного и из

магазина офицерских вещей. Тотчас давай примерять

на своей карапузой фигуре куртку с кушаком, шашку

на портупее через плечо и баранью шапку. Смотрится

в зеркало и находит себя очень воинственным в этом

наряде. При этом у него мелькает блажная мысль

выскочить в этом переодеванье на улицу и, пользуясь

отсутствием как Лермонтова, так и моим, глухой

к убеждениям Вани *, садится на первого подвернув

шегося у подъезда лихача и несется на нем по Нев

скому. Между тем Майошка ездил по своим делам

по городу, и, на беду, наехал у Английского магазина,

где кое-что закупал, на великого князя Михаила Пав

ловича, который остановил его и, грозя пальцем,

сказал: «Ты не имеешь права щеголять в этой лейб-

гусарской форме, когда должен носить свою кавказ

скую: об тебе давно уж был п р и к а з » . – «Виноват,

ваше высочество, не я, а тот портной, который меня

обманывает. Между тем по делам, не терпящим отла

гательства, необходимо было выехать со д в о р а » , – был

ответ Лермонтова. «Смотри же, поторопи хорошенько

твоего п о р т н о г о , – заметил великий к н я з ь , – он так

неисполнителен, верно, потому, что, чего доброго,

подобно тебе, шалуну, строчит какую-нибудь поэму

или оду. В таком роде я до него доберусь. Но, во всяком

случае, чтоб я тебя больше не встречал в этой не твоей

ф о р м е » . – «Слушаю, ваше в ы с о ч е с т в о , – рапортовал

* Камердинер М. Ю. Лермонтова, несколько помоложе его,

всегда находившийся при нем в школе и носивший денщичью форму.

( Примеч. В. П. Бурнашева. )

227

Л е р м о н т о в , – сегодня же покажусь в городе кавказ

ц е м » . – «Сегодня, так, значит, экипировка готова?» —

спросил великий князь. «Постараюсь в исполнение воли

вашего высочества из невозможного сделать возмож

н о е » , – пробарабанил Лермонтов, и его высочество,

довольный молодецким ответом, уехал. Он отправлялся

в Измайловские казармы, почему кучер его, проехав

часть Невского проспекта (встреча с Лермонтовым была

против Английского магазина), повернул за Аничковым

мостом на Фонтанку, и тут едва подъехали сани вели

кого князя к Чернышеву мосту, от Садовой вперерез,

мимо театрального дома, стрелой несутся сани, и в са

нях кавказский драгун, лорнирующий внимательно

окна театральной школы. Великий князь, зная, что во

всем Петербурге в это время нижегородского драгуна *

не находится, кроме Лермонтова, и удивляясь быстро

те, с которою последний успел переменить костюм,

велел кучеру догнать быстро летевшего нижегородского

драгуна; но куда! у лихача был какой-то двужильный

рысак, который мог бы, кажется, премии выигрывать на

бегах, и баранья шапка мигом скрылась из глаз.

Нечего было делать: великий князь оставил перегонку

и отправился в Измайловские казармы, где в этот день

был какой-то экстраординарный смотр. После смотра

великий князь подозвал к себе подпоручика Ф****

из наших подпрапорщиков и, спросив его, знает ли он

квартиру Лермонтова, живущего у нашей бабушки

Арсеньевой, велел ему ехать туда сейчас и узнать от

него, как он успел так скоро явиться в новой кавказ

ской форме близ Чернышева моста, тогда как не больше

десяти минут его высочество оставил его у Полицей

ского моста; и о том, что узнает, донести тотчас его

высочеству в Михайловском дворце. Измайловец к нам

приехал в то время, как только Булгаков возвратился

и, при общем хохоте, снимал кавказские доспехи, рас

сказывая, как благодаря лихому рысаку своего извоз

чика Терешки он дал утечку от великого князя. Вслед

ствие всего этого доложено было его высочеству,

что Лермонтов, откланявшись ему, полетел к своему

неисправному портному, у которого будто бы были и все

вещи обмундировки, и, напугав его именем великого

* Они в ту пору в Петербурге были очень редки, как и вообще

все кавказцы, обращавшие на себя на улицах внимание публики.

( Примеч. В. П. Бурнашева. )

228

князя, ухватил там все, что было готового, и поскакал

продолжать свою деловую поездку по Петербургу, уже

в бараньей шапке и в шинели драгунской формы.

Великий князь очень доволен был исполнительностью

Лермонтова, никак не подозревая, что он у Чернышева-

то моста видел не Лермонтова, а шалуна Булга

кова. <...>

– А вот, брат С и н и ц ы н , – говорил Ю р ь е в , – ты,

кажется, не знаешь о нашей юнкерско-офицерской про

делке на Московской заставе в первый год, то есть

в тысяча восемьсот тридцать пятом году, нашего

с Лермонтовым производства в офицеры. Проделка эта

названа была нами, и именно Лермонтовым, всенарод

ною энциклопедиею имен.

— Нет, не з н а ю , – отозвался С и н и ц ы н , – расска

жи, пожалуйста.

– Раз как-то Лермонтов зажился на службе

дольше обыкновенного, – начал Ю р ь е в , – а я был

в городе, приехав, как водится, из моей скучной Нов

городской стоянки. Бабушка соскучилась без своего

Мишеля, пребывавшего в Царском и кутившего там

напропалую в веселой компании. Писано было в Цар

ское; но Майошка и ухом не вел, все никак не приезжал.

Наконец решено его было оттуда притащить в Петер

бург bon gré, mal gré *. В одно прекрасное февральское

утро честной масленицы я, по желанию бабушки, рас

порядился, чтоб была готова извозчичья молодецкая

тройка с пошевнями, долженствовавшая мигом доста

вить меня в Царское, откуда решено было привезти

le déserteur **, который, масленица на исходе, не про

бовал еще у бабушки новоизобретенных блинов ее

повара Тихоныча, да к тому же и прощальные дни

близки были, а Мишенька все в письмах своих уверяет,

что он штудирует в манеже службу царскую, причем

всякий раз просит о присылке ему малых толик день

жат. В деньжатах, конечно, отказа никогда не было;

но надобно же, в самом деле, и честь знать. Тройка

моя уже была у подъезда, как вдруг швейцарский звон

объявляет мне гостей, и пять минут спустя ко мне

вваливается с смехом и грохотом и cliquetis des armes ***,

как говорит бабушка, честная наша компания, пред-

* хочет не хочет ( фр. ) .

** беглеца ( фр. ) .

*** бряцанием оружия ( фр. ) .

229

водительствуемая Костей Булгаковым, тогда еще под

прапорщиком Преображенского полка, а с ним подпра

порщик же лейб-егерь Гвоздев * да юнкер лейб-улан

М<ерин>ский **. Только что они явились, о чем узна

ла бабушка, тотчас явился к нам завтрак с блинами

изобретения Тихоныча и с разными другими масленич

ными снадобьями, а бабушкин камердинер, взяв меня

в сторону, почтительнейше донес мне по приказанию

ее превосходительства Елизаветы Алексеевны, что не

худо бы мне ехать за Михаилом Юрьевичем с этими

господами, на какой конец явится еще наемная тройка

с пошевнями. Предложение это принято было, разуме

ется, с восхищением и увлечением, и вот две тройки

с нами четырьмя понеслись в Царское Село. Когда мы

подъехали к заставе, то увидели, что на офицерской

гауптвахте стоят преображенцы, и караульным офице

ром – один из наших недавних однокашников, князь

Н*****, веселый и добрый малый, который, увидев

между нами Булгакова, сказал ему: «Когда вы будете

ехать все обратно в город, то я вас, господа, не пропущу

через шлагбаум, ежели Костя Булгаков не в своем

настоящем виде, то есть на шестом взводе, как ему

подобает быть». Мы, хохоча, дали слово, что не один

* Павел Александрович Гвоздев, брат того Александра

Александровича, который был впоследствии директором департамен

та общих дел министерства внутренних дел и погиб такою трагиче

скою смертию, как говорили тогда, в припадке ипохондрии, под

колесами вагона Николаевской железной дороги в 1862 году. Этот

Гвоздев, даровитый, добрый и умный малый, но необыкновенно

впечатлительный и вспыльчивый, из подпрапорщиков л.-гв. Егерско

го полка был в 1835 году переведен в армию юнкером же на Кав

каз. Потом он вышел в отставку, служил по статской службе при

протекции брата и умер в молодых еще годах, то есть моложе

30 лет. Когда был в Петербурге шум и гвалт по поводу стихов

графини Ев. Петр. Ростопчиной, напечатанных в «Сев. пчеле» Бул

гариным, думавшим угодить ими правительству, не зная, что стихи

эти, под названием «Барон», были направлены против императора

Николая Павловича, – явилось следующее довольно бойкое четверо

стишие:

Шутить я не привык,

Я сам великий барии,

И за дерзкий свой язык

Заплатит... Булгарин.

(Стихи эти были написаны именно этим Пав. Ал. Гвоздевым.)

( Примеч. В. П. Бурнашева. )

** Ал. М. Меринский, ныне полковник в отставке, мой добрый

знакомец. Он сообщил в печати некоторые замечательные подроб

ности о Лермонтове, в приложениях к «Запискам» Е. А. Хвостовой.

( Примеч. В. П. Бурнашева. )

230

Булгаков, а вся честная компания с прибавкою двух-

трех гусар, будет проезжать в самом развеселом, насто

ящем масленичном состоянии духа, а ему представит

честь и удовольствие наслаждаться в полной трезвости

обязанностями службы царю и отечеству. В Царском

мы застали у Майошки пир горой и, разумеется, всеми

были приняты с распростертыми объятиями, и нас

принудили, впрочем, конечно, не делая больших усилий

для этого принуждения, принять участие в балтазаро-

вой пирушке, кончившейся непременною жженкой,

причем обнаженные гусарские сабли играли не послед

нюю роль, служа усердно своими невинными лезвиями

вместо подставок для сахарных голов, облитых ромом

и пылавших великолепным синим огнем, поэтически

освещавшим столовую, из которой эффекта ради были

вынесены все свечи и карсели. Эта поэтичность всех

сильно воодушевила и настроила на стихотворный лад.

Булгашка сыпал французскими стишонками собствен

ной фабрикации, в которых перемешаны были les rouges

hussards, les bleus lanciers, les blancs chevaliers gardes,

les magnifiques grenadiers, les agiles chasseurs * со всяким

невообразимым вздором вроде Mars, Paris, Apollon,

Henri IV, Louis XIV, la divine Natascha, la suave Lisette,

la succulente Georgette ** и прочее, a Майошка изводил

карандаши, которые я ему починивал, и соорудил

в стихах застольную песню в самом что ни есть скарро-

новском роде, и потом эту песню мы пели громчайшим

хором, так что, говорят, безногий царскосельский бес

сильно встревожился в своей придворной квартире

и, не зная, на ком сорвать свое отчаяние, велел отпороть

двух или трех дворцовых истопников; словом, шла

«гусарщина» на славу. Однако нельзя же было не ехать

в Петербург и непременно вместе с Мишей Лермонто

вым, что было условием бабушки sine qua non ***.

К нашему каравану присоединилось еще несколько

гусар, и мы собрались, решив взять с собою на дорогу

корзину с пол-окороком, четвертью телятины, десятком

жареных рябчиков и с добрым запасом различных

ликеров, ратафий, бальзамов и дюжиною шампанской

искрометной влаги, никогда Шампаньи, конечно, не

* красные гусары, голубые уланы, белые кавалергарды, вели

колепные гренадеры, проворные егеря ( фр. ) .

** Марс, Париж, Аполлон, Генрих IV, Людовик XIV, боже

ственная Наташа, нежная Лизетта, аппетитная Жоржетта ( фр. ) .

*** обязательным ( лат.).

231

видавшей. Перед выездом заявлено было Майошкой

предложение дать на заставе оригинальную записку

о проезжающих, записку, в которой каждый из нас

должен был носить какую-нибудь вымышленную фами

лию, в которой слова «дурак», «болван», «скот» и пр.

играли бы главную роль с переделкою характеристики

какой-либо национальности. Булгаков это понял сразу

и объявил за себя, что он marquis de Gloupignon (мар

киз Глупиньон). Его примеру последовали другие,

и явились: дон Скотилло, боярин Болванешти, фана

риот Мавроглупато, лорд Дураксон, барон Думшвейн,

пан Глупчинский, синьор Глупини, паныч Дураленко

и, наконец, чистокровный российский дворянин Скот

Чурбанов. Последнюю кличку присвоил себе Лермон

тов. Много было хохота по случаю этой, по выражению

Лермонтова, «всенародной энциклопедии фамилий».

На самой середине дороги вдруг наша бешеная скачка

была остановлена тем, что упал коренник одной из

четырех троек, говорю четырех, потому что к нашим

двум в Царском присоединилось еще две тройки гусар.

Кучер объявил, что надо «сердечного» распречь и осве

жить снегом, так как у него «родимчик». Не бросить

же было коня на дороге, и мы порешили остановиться

и воспользоваться каким-то торчавшим на дороге

балаганом, местом, служившим для торговли, а зимою

пустым и остающимся без всякого употребления. При

содействии свободных ямщиков и кучеров мы занялись

устройством балагана, то есть разместили там разные

доски, какие нашли, на поленья и снарядили что-то

вроде стола и табуретов. Затем зажгли те фонари,

какие были с нами, и приступили к нашей корзине,

занявшись содержанием ее прилежно, впрочем, при

помощи наших возниц, кушавших и пивших с увлече

нием. Тут было решено в память нашего пребывания

в этом балагане написать на стене его, хорошо выбе

ленной, углем все наши псевдонимы, но в стихах, с тем

чтоб каждый написал один стих. Нас было десять

человек, и написано было десять нелепейших стихов,

из которых я помню только шесть; остальные четыре

выпарились из моей памяти, к горю потомства, потому

что, когда я летом того же года хотел убедиться,

существуют ли на стене балагана наши стихи, имел

горе на деле сознать тщету славы: их уничтожила

новая штукатурка в то время, когда балаган, пустой

зимою, сделался временно лавочкою летом.

232

Гостьми был полон балаган,

Болванешти, Молдаван,

Стоял с осанкою воинской;

Болванопуло было Грек,

Чурбанов, русский человек,

Да был еще Поляк Глупчинский.

– Таким о б р а з о м , – продолжал Ю р ь е в , – ни испа

нец, ни француз, ни хохол, ни англичанин, ни итальянец

в память мою не попали и исчезли для истории. Когда

мы на гауптвахте, в два почти часа ночи, предъявили

караульному унтер-офицеру нашу шуточную записку,

он имел вид почтительного недоумения, глядя на крас

ные гусарские офицерские фуражки; но кто-то из нас,

менее других служивших Вакху (как говаривали наши

отцы), указал служивому оборотную сторону листа,

где все наши фамилии и ранги, правда, не выше кор

нетского, были ясно прописаны.

«Но в с е – т а к и , – кричал Б у л г а к о в , – непременно

покажи записку караульному офицеру и скажи ему,

что французский маркиз был на шестом в з в о д е » . —

«Слушаю, ваше с и я т е л ь с т в о , – отвечал преображенец

и крикнул караульному у шлагбаума: «Бом-высь!» И мы

влетели в город, где вся честная компания разъехалась

по квартирам, а Булгаков ночевал у нас. Утром он

пресерьезно и пренастоятельно уверял бабушку, доб

рейшую старушку, не умеющую сердиться на наши

проказы, что он весьма действительно маркиз де Глу-