Текст книги "М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 44 страниц)

рие глаза»... Не правда ли, как она хороша?

Я тогда стал пристальнее ее разглядывать и в самом

деле нашел ее красавицей. Она была в белом платье

какой-то изумительной белизны и свежести. Густые

каштановые волосы ее были гладко причесаны, а из-за

уха только спускались красивыми локонами на ее пле

чи; единственная нитка крупного жемчуга красиво

расположилась на лебединой шее этой молодой жен

щины как бы для того, чтобы на ее природной красоте

сосредоточить все внимание наблюдателя. Но главное,

что поразило бы всякого, это были большие карие глаза,

осененные длинными ресницами и темными, хорошо

очерченными бровями. Красавица, как бы не зная, что

глаза ее прелестны, иногда прищуривалась, а обра

щаясь к своему кавалеру, вслед за сим скромным дви

жением обдавала его таким огнем, что в состоянии

была бы увлечь и, вероятно, увлекала не одного своего

поклонника. Я не любопытствовал узнать, кто она,

боясь разочароваться тою обстановкой, которою она

может быть окружена. Я не хотел знать даже, замужем

ли она, опасаясь, что мне назовут и укажут какого-либо

уродливого мужа-грузина, армянина или казачьего ге

нерала. На другой день бала она уехала из Пятигорска,

а счастливый Дмитревский полетел за ней 13.

Бал продолжался до поздней ночи, или, лучше ска

зать, до самого утра. Семейство Арнольди удалилось

раньше, а скоро и все стали расходиться. Я говорю «рас

ходиться», а не «разъезжаться», потому что экипажей

в Пятигорске нет, да и участницы бала жили все неда

леко, по бульвару. С вершины грота я видел, как уста

лые группы спускались на бульвар и белыми пятнами

пестрили отблеск едва заметной утренней зари.

399

Молодежь также разошлась. Фонари стали гаснуть,

шум умолк: «и тихо край земли светлеет, и вестник

утра, ветер веет, и всходит постепенно день» 14, а я все

еще сидел, погруженный в мои мечты, устремив взоры

мои в величественный Машук, у подошвы которого тогда

находился. Медленными шагами добрел я до своего жи

лища, и хотя вся долина спала еще в синем тумане, но

Эльборус горел уже розовым атласом. При полном рас

свете я лег спать. Кто думал тогда, кто мог предвидеть,

что через неделю после такого веселого вечера настанет

для многих, или, лучше сказать, для всех нас, участни

ков, горесть и сожаление?

В одно утро я собирался идти к минеральному ис

точнику, как к окну моему подъехал какой-то всадник

и постучал в стекло нагайкой. Обернувшись, я узнал

Лермонтова и просил его слезть и войти, что он и сде

лал. Мы поговорили с ним несколько минут и потом рас

стались, а я и не предчувствовал, что вижу его в по

следний раз... Дуэль его с Мартыновым уже была ре

шена, и <15> июля он был убит.

Мартынов служил в кавалергардах, перешел на

Кавказ в линейный казачий полк и только что оставил

службу. Он был очень хорош собой и с блестящим свет

ским образованием. Нося по удобству и привычке чер

кесский костюм, он утрировал вкусы горцев и, само со

бой разумеется, тем самым навлекал на себя насмешки

товарищей, между которыми Лермонтов по складу ума

своего был неумолимее всех. Пока шутки эти были

в границах приличия, все шло хорошо, но вода и камень

точит, и, когда Лермонтов позволил себе неуместные

шутки в обществе дам, называя Мартынова «homme à

poignard» *, потому что он в самом деле носил одежду

черкесскую и ходил постоянно с огромным кинжалом

у пояса, шутки эти показались обидны самолюбию Мар

тынова, и он скромно заметил Лермонтову всю неумест

ность их. Но желчный и наскучивший жизнью человек

не оставлял своей жертвы, и, когда они однажды снова

сошлись в доме Верзилиных, Лермонтов продолжал ост

рить и насмехаться над Мартыновым, который, наконец

выведенный из терпения, сказал, что найдет средство

заставить молчать обидчика. Избалованный общим вни

манием, Лермонтов не мог уступить и отвечал, что угроз

ничьих не боится, а поведения своего не переменит.

* человек с кинжалом ( фр. ) .

400

Наутро враги взяли себе по секунданту, Мартынов —

Глебова, а Лермонтов – А. Васильчикова 15. Товарищи

обоих, находя, что Лермонтов виноват, хотели помирить

противников и надеялись, что Мартынов смягчится

и первым пожелает сближения. Но судьба устроила

иначе, и все переговоры ни к чему не повели, хотя Лер

монтов, лечившийся в это время в Железноводске,

и уехал туда по совету друзей. Мартынов остался

непреклонен, и дуэль была назначена. Антагонисты

встретились недалеко от Пятигорска, у подошвы Ма-

шука, и Лермонтов был убит наповал – в грудь под

сердце, навылет.

На другой день я еще не знал о смерти его, когда

встретился с одним товарищем сибирской ссылки, Виге-

линым, который, обратившись ко мне, вдруг сказал:

– Знаешь ли ты, что Лермонтов убит?

Ежели бы гром упал к моим ногам, я бы и тогда,

думаю, был менее поражен, чем на этот раз. «Когда?

Кем?» – мог я только воскликнуть.

Мы оба с Вигелиным пошли к квартире покойника,

и тут я увидел Михаила Юрьевича на столе, уже в чис

той рубашке и обращенного головою к окну. Человек его

обмахивал мух с лица покойника, а живописец Шведе

снимал портрет с него масляными красками. Дамы —

знакомые и незнакомые – и весь любопытный люд ста

ли тесниться в небольшой комнате, а первые являлись

и украшали безжизненное чело поэта цветами... Полный

грустных дум, я вышел на бульвар. Во всех углах, на

всех аллеях только и было разговоров что о происше

ствии. Я заметил, что прежде в Пятигорске не было ни

одного жандармского офицера, но тут, бог знает откуда,

их появилось множество, и на каждой лавочке отды

хало, кажется, по одному голубому мундиру. Они, как

черные враны, почувствовали мертвое тело и нахлынули

в мирный приют исцеления, чтоб узнать, отчего, почему,

зачем, и потом доносить по команде, правдиво или

ложно 16.

Глебова, как военного, посадили на гауптвахту, Ва-

сильчикова и Мартынова – в острог, и следствие и суд

начались. Вскоре приехал начальник штаба Траскин

и велел всей здоровой молодежи из военных отправиться

по полкам. Пятигорск опустел.

Со смертью Лермонтова отечество наше лишилось

славного поэта, который мог бы заменить нам отчасти

покойного А. С. Пушкина, который так же, как и Гри-

401

боедов, и Бестужев, и Одоевский, все умерли в цвету

щих летах, полные сил душевных, умственных и телес

ных, и не своею смертью.

На другой день были похороны при стечении всего

Пятигорска. Представители всех полков, в которых Лер

монтов волею и неволею служил в продолжение своей

короткой жизни, нашлись, чтоб почтить последнею по

честью поэта и товарища. Полковник Безобразов был

представителем от Нижегородского драгунского полка,

я – от Тенгинского пехотного, Тиран – от лейб-гусар

ского и А. Арнольди – от Гродненского гусарского. На

плечах наших вынесли мы гроб из дому и донесли до

уединенной могилы кладбища на покатости Машука.

По закону священник отказывался было сопровождать

останки поэта, но деньги сделали свое, и похороны со

вершены были со всеми обрядами христианина и воина.

Печально опустили мы гроб в могилу, бросили со сле

зою на глазах горсть земли, и все было кончено.

Через год тело Лермонтова по просьбе бабки его

перевезено было в родовое именье его, кажется, Пен

зенской губернии.

* * *

На другой день я переехал в Железноводск, где на

ходилась и половина семейства Арнольди. <...> Од

нажды явился ко мне казак с известием, что губернатор

Хомутов приехал и просит меня в Пятигорск. Я со

брался и приехал. При выезде из Железноводска уряд

ник останавливает моих лошадей.

– Что это значит? – спросил я его.

– При захождении солнца не велено никого вы

пускать.

– Но, помилуй, солнце еще высоко.

– Никак нельзя, ваше благородие.

– Вот тебе, любезный, двугривенный, пусти меня,

и <я> успею засветло переехать благополучно в Пяти

горск.

– Извольте ехать, ваше благородие, солнце и

впрямь еще не с е л о , – сказал мне соблазненный часо

вой, и я поехал.

На другой день я прошатался с Хомутовым и пле

мянницей его по Пятигорску, а вечер провел на буль

варе, в толпе гуляющих, при звуке музыки полковой,

402

которая особенно часто тешит публику любимым Aurore-valse.

– Чем кончится судьба Мартынова и двух секун

дантов? – спросил я одного знакомого.

– Да ведь царь сказал «туда ему и дорога», узнав

о смерти Лермонтова, которого не любил, и, я думаю,

эти слова послужат к облегчению судьбы и х , – отвечал

он мне.

И в самом деле, в то время, когда дуэли так строго

преследовались, с убийцею и секундантами обошлись

довольно снисходительно. Секундантам зачли в наказа

ние продолжительное содержание их под арестом и ве

лели обойти чином, а Мартынова послали в Киев на по

каяние на двенадцать лет. Но он там скоро женился на

прехорошенькой польке и поселился в своем собствен

ном доме в Москве.

В. И. ЧИЛЯЕВ

ВОСПОМИНАНИЯ

(В пересказе П. К. Мартьянова)

Дом, где жил Лермонтов, находится в верхнем

квартале г. Пятигорска, на верхней городской пло

щадке, и принадлежит отставному майору Василию

Ивановичу Чиляеву <...>

В домовой книге майора Чиляева за 1841 год запи

сано так: «С коллежского секретаря Александра

Илларионовича князя Васильчикова из СПетербурга

получено за три комнаты в старом доме 62 руб. 50 к.

сер., с капитана Алексея Аркадьевича Столыпина и

поручика Михаила Юрьевича Лермонтова из СПетер-

бурга получено за весь средний дом 100 руб. сер.» <...>

Наружность домика самая непривлекательная. Одно

этажный, турлучный, низенький, он походит на те

постройки, которые возводят отставные солдаты в сло

бодках при уездных городах. Главный фасад его выхо

дит на двор и имеет три окна, но все три различной

архитектуры. Самое крайнее слева окно в роде италь

янского имеет обыкновенную раму о 8-ми стеклах

и по бокам полурамы, каждая с 4-мя стеклами, и две

ставни. Второе окно имеет одну раму о 8-ми стеклах

и одну ставню. Наконец, третье также в одну раму

о 8-ми стеклах, но меньше второго на целую четверть

и снабжено двумя ставнями. С боку домика с правой

стороны пристроены деревянные сени с небольшим

о 2-х ступеньках крылечком.

В сенях, кроме небольшой деревянной скамейки,

не имеется ничего. Из сеней налево дверь в прихожую.

Домик разделен капитальными стенами вдоль и попе

рек и образует 4 комнаты, из которых две комнаты

левой долевой (западной) половины домика обращены

404

окнами на двор, а другие две правой (восточной) поло

вины – в сад. Первая комната левой половины, в кото

рую ведет дверь из сеней, разгорожена перегородкой

в ближайшей ко входу части и образует, как широко

вещательно определил хозяин, прихожую, приемную

и буфет.

Прихожая – небольшая темная комнатка с две

рями: прямо – в приемную, направо – в зало. Мебели

в прихожей никакой нет. В приемной окно на двор

и дверь в спальню. По левой стене, под окном, столик

и большая двухспальная кровать, направо в углу часть

построенной в центре дома большой голландской печи,

у стены стул. Близ стола по задней стене дверь в так

называемый буфет. Это маленький чуланчик с четырьмя

рядами полок вокруг стен, освещаемый тем маленьким

окошком, о котором я упомянул выше. Далее спальня

с большим 16-ти стекольным окном и дверью в кабинет.

В ней под окном стол с маленьким выдвижным ящиком

и 2 стула; у противоположной ко входу стены кровать

и платяной шкаф; направо в углу между дверями поме

щается часть печи.

В кабинете такое же 16-ти стекольное окно, как

и в спальне, и дверь в зало; под окном довольно боль

шой стол с выдвижным ящичком, имеющим маленькое

медное колечко, и два стула. У глухой стены противу

двери в зало прикрытая двумя тоненькими дощечками,

длинная и узкая о 6-ти ножках кровать (3 1/4 арш.

длины и 14 вершк. ширины) и трехугольный столик.

В углу между двумя дверями печь, по сторонам дверей

четыре стула.

Зало имеет: два 8-ми стекольные окна налево

и одно – прямо. Слева при выходе из кабинета склад

ной обеденный стол. В простенке между окнами стоит

ломберный стол, а над столом единственное во всей

квартире зеркало; под окнами по два стула. Направо

в углу печь. У стены маленький, покрытый войлочным

ковром диванчик и маленький же переддиванный об

одной ножке столик.

Общий вид квартиры далеко не в ее пользу. Низкие

приземистые комнаты, стены которых оклеены не

обоями, но просто бумагой, окрашенной домашними

средствами: в приемной – мелом, в спальне – голубо

ватой, в кабинете – светло-серой и в зале – искрасна-

розовой клеевой краской. Потолок положен прямо на

балки и выбелен мелом, полы окрашены желтой, а двери

405

и окна синеватой масляной краской. Мебель самой

простой работы и почти вся, за исключением ломбер

ного ясеневого столика и зеркала красного дерева,

окрашена красной масляной краской. Стулья с высо

кими в переплет спинками и мягкими подушками,

обитыми дешевым ивановским узорчатым ситцем.

Все: и наружность дома, и внутреннее его убранство,

по уверению домохозяина, сохраняется в том самом

виде, как было в 1841 году, во время квартирования

Лермонтова. Только в зале вместо окна у дверей в каби

нет в то время был выход на маленький крытый бал

кончик, обветшалый и отнятый впоследствии, да

спальня была окрашена бланжевой краской. Перемена

же в мебели заключается только в том, что вместо

нынешнего, под ковром дивана стоял в зале диван,

обитый клеенкой.

Не может не казаться странным, что поэт, имевший

хорошие средства к жизни, мог помещаться в таком

скромном домике. Впрочем, если принять во внимание,

что и теперь, спустя почти 30 лет, Пятигорск не пред

ставляет больших удобств для приезжающих на воды,

само собой уяснится, почему поэт избрал себе на время

курса такое скромное, помещение.

Может быть, причиной тому было то обстоятель

ство, что рядом был дом генеральши Верзилиной, из-за

старшей дочери которой, известной в то время краса

вицы Эмилии *, произошло, как гласит стоустая молва,

то пагубное столкновение, последствием которого была

дуэль поэта с Мартыновым.

Василий Иванович Чиляев знал поэта лично и, во

время квартирования Михаила Юрьевича в его доме,

посещал его не раз. Вот что передавал он мне из

воспоминаний о его жизни.

Квартира у Лермонтова и Столыпина была общая,

стол они имели дома и жили дружно.

То ли значение имели комнаты у них, как сказано

было мне при осмотре домика, он не упомнит, но

положительно удостоверил, что комнаты левой поло

вины домика были заняты вещами Столыпина, а ком-

* Эмилия Верзилина вышла впоследствии замуж за ставро

польского помещика Шангиреева и жила с мужем в Тифлисе. Нужно

думать, что это тот самый Шангиреев, которому принадлежат неко

торые рукописи Лермонтова, предложенные г. Хохряковым, временным

владельцем этих бумаг, в дар Императорской Публичной библиотеке.

( Примеч. П. К. Мартьянова. )

406

наты правой стороны вещами Лермонтова. Михаил

Юрьевич работал на том самом письменном столе,

который теперь стоит в кабинете, и работал большею

частию при открытом окне. Под окном стояло череш

невое дерево, и он, работая, машинально протягивал

руку к осыпанному черешнями дереву, срывал и лако

мился черешнями.

Спал он на той же самой кровати, которая стоит

в кабинете и теперь. На ней лежал он, когда привезли

его с места поединка, лежал он в исторической красной

канаусовой рубашке. Кровать эта освящена кровию

поэта, а также и обеденный стол, на котором он лежал

до положения в гроб.

Квартиру приходил нанимать Лермонтов вместе

с Столыпиным. Обойдя комнаты, он остановился на

балконе, выходившем в садик, граничивший с садиком

Верзилиных, и пока Столыпин делал разные замечания

и осведомлялся о цене квартиры, Лермонтов стоял

задумавшись. Наконец, когда Столыпин спросил его:

«Ну что, Лермонтов, хорошо ли?» – он как будто

очнулся и небрежно ответил: «Ничего... здесь будет

удобно... дай задаток». Столыпин вынул бумажник

и заплатил все деньги за квартиру. Затем они ушли

и в тот же день переехали.

Лермонтов любил поесть хорошо, повара имел

своего и обедал большею частию дома. На обед гото

вилось четыре, пять блюд; мороженое же приготовля

лось ежедневно.

Лошади у него были свои; одну черкесскую он купил

по приезде в Пятигорск. Верхом ездил часто, в особен

ности любил скакать во весь карьер. Джигитуя перед

домом Верзилиных, он до того задергивал своего

черкеса, что тот буквально ходил на задних ногах.

Барышни приходили в ужас, и было от чего, конь мог

ринуться назад и придавить всадника.

Образ жизни его был до известной степени одно

образен. Вставал он не рано, часов в 9 или 10 утра, пил

чай и уходил из дому, около 2 или 3 часов возвращался

домой обедать, затем беседовал с друзьями на бал

кончике в саду, около 6 часов пил чай и уходил

из дому.

Вообще он любил жить открыто, редкий день, чтобы

у него кого-нибудь не было. В особенности часто при

ходили к нему Мартынов, Глебов и князь Васильчиков,

которые были с поэтом очень дружны, даже на «ты»,

407

обедали, гуляли и развлекались большею частию

вместе. Но Лермонтов посещал их реже, нежели они его.

– Домик м о й , – говорил Василий И в а н о в и ч , – был

как будто приютом самой непринужденной веселости:

шутки, смех, остроты царили в нем. Характер Лермон

това был – характер джентльмена, сознающего свое

умственное превосходство; он был эгоистичен, сух,

гибок и блестящ, как полоса полированной стали, под

час весел, непринужден и остроумен, подчас антипати

чен, холоден и едок. Но все эти достоинства, или

скорее недостатки, облекались в национальную русскую

форму и поражали своей блестящей своеобразностью.

Для людей, хорошо знавших Лермонтова, он был поэт-

эксцентрик, для не знавших же или мало знавших —

поэт-барич, аристократ-офицер, крепостник, в смысле

понятия: хочу – казню, хочу – милую.

Мартынов и Глебов жили по соседству в доме Вер-

зилиных. Семейство Верзилиных было центром, где

собиралась приехавшая на воды молодежь. Оно состо

яло из матери и двух дочерей, из которых старшая,

Эмилия, роза Кавказа, как называли ее ее поклонники,

кружила головы всей молодежи.

Ухаживал ли за ней поэт серьезно или так, от не

чего делать, но ухаживал. В каком положении находи

лись его сердечные дела – покрыто мраком неизвест

ности.

Известно лишь одно, что m-lle Эмилия была не

прочь пококетничать с поэтом, которого называла

интимно Мишель. Так или иначе, но, как гласит молва,

ей нравился больше красивый и статный Мартынов,

и она отдала ему будто бы предпочтение. Мартынов

выделялся из круга молодежи теми физическими до

стоинствами, которые так нравятся женщинам, а имен

но: высоким ростом, выразительными чертами лица

и стройностью фигуры. Он носил белый шелковый беш

мет и суконную черкеску, рукава которой любил засу

чивать. Взгляд его был смел, вся фигура, манеры

и жесты полны самой беззаветной удали и молодече

ства. Нисколько не удивительно, если Лермонтов, при

всем дружественном к нему расположении, всей силой

своего сарказма нещадно бичевал его невыносимую за

носчивость. Нет никакого сомнения, что Лермонтов

и Мартынов были соперники, один сильный умственно,

другой физически. Когда ум стал одолевать грубую

стихийную силу, сила сделала последнее усилие —

408

и задушила ум. Мартынов, говорят, долго искал случая

придраться к Лермонтову – и случай выпал: сказан

ная последним на роковом вечере у Верзилиных остро

та, по поводу пристрастия Мартынова к засученным

рукавам, была признана им за casus belli *.

Выходя из дому Верзилиных, он бесцеремонно оста

новил Лермонтова за руку и, возвысив голос, резко

спросил его: «Долго ли ты будешь издеваться надо

мной, в особенности в присутствии дам?.. Я должен

предупредить тебя, Л е р м о н т о в , – прибавил о н , – что

если ты не перестанешь насмехаться, то я тебя за

ставлю п е р е с т а т ь » , – и он сделал выразительный жест.

Лермонтов рассмеялся и, продолжая идти, спросил:

– Что же ты, обиделся, что ли?

– Да, конечно, обиделся.

– Ну так не хочешь ли требовать удовлетворения?

– Почему и не так...

Тут Лермонтов перебил его словами: «Меня изум

ляет и твоя выходка, и твой тон... Впрочем, ты знаешь,

вызовом меня испугать нельзя, я от дуэли не откажусь...

хочешь драться – будем драться».

– Конечно, х о ч у , – отвечал М а р т ы н о в , – и потому

разговор этот можешь считать вызовом.

Лермонтов рассмеялся и сказал: «Ты думаешь тор

жествовать надо мной у барьера. Но это ведь не у ног

красавицы».

Мартынов быстро повернулся и пошел назад. Уходя,

он сказал, что наутро пришлет секунданта 1.

На все примирительные попытки Глебова и кн. Ва-

сильчикова Мартынов требовал одного, чтобы Лермон

тов извинился, но Лермонтов не находил это нужным.

Дуэль состоялась через день, Лермонтов с своим

секундантом поехали верхом. Дело было под вечер,

часу в 6-м или 7-м, Лермонтов, садясь на лошадь, был

молчалив и серьезен. Выезжая из ворот, он обернулся

назад, посмотрел на дом Верзилиных, и какая-то не то

ироничная, не то нервная улыбка осветила его сжатые

губы 2. Поздним вечером привезли тело его в квартиру;

дом и двор мгновенно переполнился народом, дамы

плакали, а некоторые мочили платки свои в крови уби

того, сочившейся из неперевязанной раны. Все, что

называлось в Пятигорске обществом, перебывало в те

чение трех дней, пока покойник лежал в квартире.

* причину ссоры ( фр. ) .

409

Город разделился на две партии: одна защищала Мар

тынова, другая, б ольшая числом, оправдывала Лермон

това. Было слышно даже несколько таких озлобленных

голосов против Мартынова, что, не будь он арестован,

ему бы несдобровать.

Спустя три дня хоронили поэта при торжественной

обстановке. Гроб, обитый малиновым бархатом, несли

друзья и почитатели таланта покойного. Погода стояла

великолепная. Почти полгорода вышло проводить

поэта. Дамы были в трауре. Мартынов просил позволе

ния проститься с покойным, но ему, вероятно ввиду

раздражения массы, не позволили. <...>

Достойный комендант этот <Ильяшенков>, когда

Глебов явился к нему после дуэли и, рассказав о печаль

ном событии, просил арестовать их, до такой степени

растерялся, что не знал, что делать. Расспрашивая

Глебова о происшествии, он суетился, бегал из одной

комнаты в другую, делал совершенно неуместные заме

чания; наконец послал за плац-адъютантом 3 и, пере

говорив с ним, приказал арестовать Мартынова.

Между тем тело Лермонтова привезли с места дуэли

к его дому – он приказал отвезти его на гауптвахту.

Привезли на гауптвахту, возник вопрос: что с ним де

лать? Разумеется, оказалось, что телу на гауптвахте

не место, повезли его к церкви Всех Скорбящих (что

на бульваре) и положили на паперти. Тут оно лежало

несколько времени, и только под вечер, по чьему-то

внушению, тело было отвезено на квартиру, и там под

вергли его медицинскому освидетельствованию.

Могла ли подобная личность дозволить воздать

покойному последние воинские почести?

H. П. РАЕВСКИЙ

РАССКАЗ О ДУЭЛИ ЛЕРМОНТОВА

(В пересказе В. П. Желиховской)

<...> Мы просили почтенного Николая Павловича

Раевского, близко знавшего Лермонтова, рассказать,

что он помнит о последних днях жизни поэта.

И Николай Павлович рассказал так интересно, что

мы слушали, боясь проронить слово.

Николай Павлович Раевский, кажется, теперь един

ственный, близкий Михаилу Юрьевичу современник,

который не только еще живет на свете, но и думает,

и чувствует, и откликается своей, еще юной, душой на

всякую живую мысль. Я думала попросить его самого

записать свои воспоминания, но говорит, что теперь он

уже больше «не грамотей», хотя в былые времена

несколько лет сотрудничал в «Москвитянине». В по

мощь мне он принес только конспект своего рассказа,

со всеми именами и числами, да план тогдашнего Пяти

горска. Записываю его рассказ.

Этому чуть не пятьдесят лет прошло. Пятигорск

был не то, что теперь. Городишко был маленький, пло

хенький; каменных домов почти не было, улиц и поло

вины тех, что теперь застроены, так же. Лестницы, что

ведет к Елизаветинской галерее, и помину не было,

а бульвар заканчивался полукругом, ходу с которого

никуда не было и на котором стояла беседка, где

влюбленным можно было приютиться хоть до рассвета.

За Елизаветинской галереей, там, где теперь Калмыц

кие ванны, была одна общая ванна, т. е. бассейн, выло

женный камнем, в котором купались без разбору лет,

общественных положений и пола 1. Был и грот с боко-

411

выми удобными выходами, да не тот грот на Машуке,

что теперь называется Лермонтовским. Лермонтов,

может, там и бывал, да не так часто, как в том, о кото

ром я говорю, что на бульваре около Сабанеевских ванн.

В нем вся наша ватага частенько пировала, в нем быва

ли пикники; в нем Лермонтов устроил и свой последний

праздник, бывший отчасти причиной его смерти 2. Была

и слободка по сю сторону Подкумка, замечательная

тем, что там, что ни баба – то капитанша. Баба —

мужик мужиком, а чуть что: «Я капитанша!» Так мы

и называли эту слободку «слободкой капитанш».

Но жить там никто не жил, потому, во-первых, что

капитанши были дамы амбиционные, а во-вторых, в ту

сторону спускались на ночь все серные ключи и дышать

там было трудно. Была еще и эолова арфа в павильоне

на Машуке, ни при каком ветре, однако, не издававшая

ни малейшего звука.

Но в Пятигорске была жизнь веселая, привольная;

нравы были просты, как в Аркадии. Танцевали мы

много и всегда по простоте. Играет, бывало, музыка

на бульваре, играет, а после перетащим мы ее в гости

ницу к Найтаки, барышень просим прямо с бульвара,

без нарядов, ну вот и бал по вдохновению. А в соседней

комнате содержатель гостиницы уж нам и ужин гото

вит. А когда, бывало, затеет начальство настоящий

бал, и гостиница уж не трактир, а благородное собра

н и е , – мы, случалось, барышням нашим, которые по

бедней, и платьица даривали. Термалама, мовь и канаус

в ход шли, чтобы перед наезжими щеголихами барышни

наши не сконфузились. И танцевали мы на этих балах

все, бывало, с нашими; такой и обычай был, чтобы в оби

ду не давать 3.

Зато и слава была у Пятигорска. Всякий туда

норовил. Бывало, комендант вышлет к месту служения;

крутишься, крутишься, дельце с в а р г а н и ш ь , – ан и опять

в Пятигорск. В таких делах нам много доктор Ребров

помогал. Бывало, подластишься к нему, он даст свиде

тельство о болезни. Отправит в госпиталь на два дня,

а после и домой, за неимением в госпитале места.

К таким уловкам и Михаил Юрьевич не раз прибегал.

И слыл Пятигорск тогда за город картежный, вроде

кавказского Монако, как его Лермонтов прозвал 4. Как

теперь вижу фигуру сэра Генри Мильса, полковника

английской службы и известнейшего игрока тех времен.

Каждый курс он в наш город наезжал.

412

В 1839 году, в экспедиции против Шамиля, я был

ранен под Ахульго. <...> Решили отправить меня на из

лечение в Пятигорск. <...> Петр Семенович Верзилин

был в то время уже в чине генерал-майора, но опреде

ленных занятий никаких не имел. Некогда он был в бес

смертных гусарах, и воспоминания про 12-й год и Ада

мову голову на мундире были его любимой темой.

Некоторое время он служил в штабе, в Ставрополе,

при генерале Эмануэле, и в Ставрополе же и женился,

будучи вдовым и имея дочку Аграфену Петровну, на

очень красивой даме польского происхождения, вдове

Марии Ивановне Клингенберг, у которой тоже была

дочь, Эмилия Александровна. Впоследствии, когда эти

две барышни и родившаяся от нового брака Надежда

Петровна выросли, любимой шуткой в банде Лермон

това был следующий математический казус: «У Петра

Семеновича две дочери и у Марии Ивановны две.

Как же выходит, что барышень только три?» 5 Младшей

из этих трех барышень Лермонтов раз сказал следую

щий экспромт:

Надежда Петровна,

Зачем так неровно

Разобран ваш ряд

И букли назад?

Платочек небрежно

Под шейкою нежной

Завязан узлом...

Пропал мой Монго потом! 6

Дослужившись до чина полковника, Петр Семено

вич был поставлен наказным атаманом над всем ка

зачьим войском Кавказа и именно в это время посе

лился в Пятигорске, так как штаб его был там же. Тут

он и построил себе большой дом на Кладбищенской

улице, в котором жил сам со своею семьей, и маленький,

для приезжих, ворота которого выходили прямо в поле,

против кладбища. В бытность свою наказным атаманом,

он хаживал на усмирение первого польского мятежа

в начале 30-х годов, и очень любил вспоминать о своем

разгроме местечка Ошмяны; хотя хвалиться тут было

н е ч е м , – дело далеко не блестящее. В конце же 30-х

годов он был лишен своего атаманства. И вот по какому

случаю. Неизвестно с чего ему пришло в голову при

равнять себя к древним гетманам украинского казаче

ства, вздев на свою кавказскую папаху белое перо,

как то делывали разные Наливайки и Сагайдачные.

413

Таким-то образом, когда покойный государь Николай

Павлович приезжал на Кавказ и увидел этот «маска

рад», как он изволил выразиться, Петр Семенович наш

слетел со своего места 7. Хлебосольна и ласкова эта

семья была, как в наше время уже не увидишь. Доста

точно сказать, что Лермонтов, я, Мартынов и прочие —

все жили по годам, со своими слугами, на их хлебах

и в их помещении, а о плате никогда никакой речи

не было 8.

Когда Петр Семенович и Марья Ивановна узнали,

что я в Пятигорске, ранен и нуждаюсь в уходе, они

немедленно перетащили меня к себе и дали мне комна

ту в домике для приезжих. В этом-то домике мне

и пришлось, некоторое время спустя, близко узнать

покойного Михаила Юрьевича. Я и в прежние времена

знавал его, но близок со мною он стал только, когда

мы вместе поселились у Верзилиных.

Этот домик для приезжих был разделен на две

половины коридором. С одной стороны жил полковник

Антон Карлович Зельмиц, прозванный нами «О-то!» за

привычку начинать речь с этого междометия, со своими

дочерьми, болезненными и незаметными барышнями.

Он был адъютантом генерала Эмануэля в то самое вре

мя, когда наш общий хозяин служил в его штабе,

и между ними велась старинная дружба. С другой же

стороны коридора в первой комнате жил я и поручик

конной гвардии Михаил Петрович Глебов, называв

шийся нами не иначе, как Миша; во второй комнате

жил отставной майор Николай Соломонович Мартынов,

а в двух последних, из которых одна служит рабочей

комнатой, а другая спальней, жили вместе Михаил

Юрьевич Лермонтов и его двоюродный брат, самый

близкий друг его Столыпин-Монго. В рабочей же ком

нате Михаила Юрьевича мы все и чай пили по утрам.

Вечером-то всегда у Верзилиных бывали, и обедали

у них; а по утрам у него; не ставить же каждому порознь

самовар?

Любили мы его все. У многих сложился такой

взгляд, что у него был тяжелый, придирчивый харак

тер. Ну, так это неправда; знать только нужно было,

с какой стороны подойти. Особенным неженкой он

не был, а пошлости, к которой он был необыкновенно

чуток, в людях не терпел, но с людьми простыми

и искренними и сам был прост и ласков. Над всеми

нами он командир был. Всех окрестил по-своему. Мне,

414

например, ни от него, ни от других, нам близких людей,

иной клички, как Слёток, не было. А его никто даже