Текст книги "М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 44 страниц)

и не подумал называть иначе, как по имени. Он хотя

нас и любил, но вполне близок был с одним Столыпи

ным. В то время посещались только три дома постоян

ных обитателей Пятигорска. На первом плане, конечно,

стоял дом генерала Верзилина. Там Лермонтов и мы

все были дома. Потом, мы также часто бывали у гене

ральши Катерины Ивановны Мерлини, героини защиты

Кисловодска от черкесского набега, случившегося

в отсутствие ее мужа, коменданта кисловодской кре

пости. Ей пришлось самой распорядиться действиями

крепостной артиллерии, и она сумела повести дело так,

что горцы рассеялись прежде, чем прибыла казачья

помощь. За этот подвиг государь Николай Павлович

прислал ей бриллиантовые браслеты и фермуар с геор

гиевскими крестами 9. Был и еще открытый дом Озер-

ских, приманку в котором составляла миленькая ба

рышня Варенька. Отец ее заведывал Калмыцким

улусом, был человек состоятельный, и поэтому она

была барышня хорошо образованная; но у них Михаил

Юрьевич никогда не бывал, так как там принимали

неразборчиво, а поэт не любил, чтобы его смешивали

с l'armée russe *, как он окрестил кавказское воинство.

Обычной нашей компанией было, кроме нас, вместе

живущих, еще несколько человек, между прочими, пол

ковник Манзей, Лев Сергеевич Пушкин, про которого

говорилось: «Мой братец Лев, да друг Плетнев», коман

дир Нижегородского драгунского полка Безобразов

и др. Но князя Трубецкого 10, на которого указывается

как на человека, близкого Михаилу Юрьевичу в послед

нее время его жизни, с нами не было. Мы видались

с ним иногда, как со многими, но в эпоху, предшество

вавшую дуэли, его даже не было в Пятигорске, как

и во время самой дуэли. Мы с ним были однополчане,

я его хорошо помню и потому не могу в этом случае

ошибаться.

Часто устраивались у нас кавалькады, и генеральша

Катерина Ивановна почти всегда езжала с нами верхом

по-мужски, на казацкой лошади, как и подобает геор

гиевскому кавалеру. Обыкновенно мы езжали в Шот

ландку, немецкую колонию в 7-ми верстах от Пяти

горска, по дороге в Железноводск. Там нас с распро-

* русскими армейскими ( фр. ) .

415

стертыми объятиями встречала немка Анна Ивановна 11,

у которой было нечто вроде ресторана и которой мильх

и бутерброды, наравне с двумя миленькими прислуж

ницами Милле и Гретхен, составляли погибель для

l'armée russe.

У нас велся точный отчет об наших parties de

plaisir *. Их выдающиеся эпизоды мы рисовали в «аль

боме приключений», в котором можно было найти все:

и кавалькады, и пикники, и всех действующих лиц.

После этот альбом достался князю Васильчикову или

Столыпину; не помню, кому именно. Все приезжие

и постоянные жители Пятигорска получали от Михаила

Юрьевича прозвища. И язык же у него был! Как,

бывало, прозовет кого, так кличка и пристанет. Между

приезжими барынями были и belles pâles и grenouilles évanouies **. А дочка калужской помещицы Быховец, имени которой я не помню именно потому, что людей,

окрещенных Лермонтовым, никогда не называли их

христианскими именами, получила прозвище la belle

noire ***. Они жили напротив Верзилиных, и с ними

мы особенно часто видались.

Николай Соломонович Мартынов поселился в до

мике для приезжих позже нас и явился к нам истым

денди à la Circassienne ****. Он брил по-черкесски го

лову и носил необъятной величины кинжал, из-за

которого Михаил Юрьевич и прозвал его poignar-

d'ом *****. Эта кличка, приставшая к Мартынову еще

больше, чем другие лермонтовские прозвища, и была

главной причиной их дуэли, наравне с другими малень

кими делами, поведшими за собой большие послед

ствия. Они знакомы были еще в Петербурге, и хотя

Лермонтов и не подпускал его особенно близко к себе,

но все же не ставил его наряду с презираемыми им

людьми. Между нами говорилось, что это от того, что

одна из сестер Мартынова пользовалась большим вни

манием Михаила Юрьевича в прежние годы и что даже

он списал свою княжну Мери именно с нее. Годами

Мартынов был старше нас всех; и, приехавши, сейчас же

принялся перетягивать все внимание belle noire, ми

лости которой мы все добивались, исключительно на

* увеселительных прогулках ( фр. ) .

** бледные красавицы и лягушки в обмороке ( фр) .

*** прекрасной смуглянки ( фр. ) .

**** по-черкесски ( фр. ) .

***** кинжалом ( фр. ) .

416

свою сторону. Хотя Михаил Юрьевич особенного ста

рания не прилагал, а так только вместе со всеми нами

забавлялся, но действия Мартынова ему не понра

вились и раздражали его 13. Вследствие этого он на

смешничал над ним и настаивал на своем прозвище,

не обращая внимания на очевидное неудовольствие

приятеля, пуще прежнего.

Как-то раз, недели за три-четыре до дуэли, мы сго

ворились, по мысли Лермонтова, устроить пикник

в нашем обычном гроте у Сабанеевских ванн. Распоря

дителем на наших праздниках бывал обыкновенно

генерал князь Владимир Сергеевич Голицын, но в этот

раз он с чего-то заупрямился и стал говорить, что

неприлично женщин хорошего общества угощать

постоянными трактирными ужинами после танцев с кем

ни попало на открытом воздухе. Лермонтов возразил

ему, что здесь не Петербург, что то, что неприлично

в столице, совершенно на своем месте на водах с разно

шерстным обществом. На это князь предложил

устроить настоящий бал в казенном Ботаническом саду.

Лермонтов заметил, что не всем это удобно, что казен

ный сад далеко за городом и что затруднительно будет

препроводить наших дам, усталых после танцев, позд

нею ночью обратно в город. Ведь биржевых-то дрожек

в городе было 3—4, а свои экипажи у кого были. Так

не на повозках же тащить?

– Так здешних дикарей учить надо! – сказал

князь.

Лермонтов ничего ему не возразил, но этот отзыв

князя Голицына о людях, которых он уважал и в среде

которых жил, засел у него в памяти, и, возвратившись

домой, он сказал нам:

– Господа! На что нам непременное главенство

князя на наших пикниках? Не хочет он быть у н а с , —

и не надо. Мы и без него сумеем справиться.

Не скажи Михаил Юрьевич этих слов, никому бы

из нас и в голову не пришло перечить Голицыну, а тут

словно нас бес дернул. Мы принялись за дело с таким

рвением, что праздник вышел – прелесть. Площадку

перед гротом занесли досками для танцев, грот убрали

зеленью, коврами, фонариками, а гостей звали, по

обыкновению, с бульвара. Лермонтов был очень весел,

не уходил в себя и от души шутил и смеялся, несмотря

на присутствие armée russe. Нечего и говорить, что

князя Голицына не только не пригласили на наш пик-

14 Лермонтов в восп. совр.

417

ник, но даже не дали ему об нем знать. Но ведь немыс

лимо же было, чтоб он не узнал о нашей проделке

в таком маленьком городишке. Узнал князь и крепко

разгневался: то он у нас голова был, а тут вдруг и гостем

не позван. Да и не хорошо это было: почтенный он

был, заслуженный человек.

Ну да только так не так, а слышим мы через некото

рое время, что и князь от своей мысли не отстал;

выписывает угощение, устраивает ротонду в казенном

саду, сзывает гостей, а нашей банде ни слова! Михаил

Юрьевич как узнал, что нас-то обошли, и говорит нам:

– Что ж? Прекрасно. Пускай он себе дам из сло

бодки набирает, благо там капитанш много. Нас он не

зовет, и, даю голову на отсечение, ни одна из наших

дам у него не будет!

Разослал он нас, кого куда, во все стороны с убеди

тельной просьбой в день княжеского бала пожаловать

на вечеринку к Верзилиным. Мы дельце живо обору

довали. Никто к князю Голицыну не поехал: ни Верзи-

линские барышни 14, ни дочки доктора Лебединского,

ни Варенька Озерская 15. А про la belle noire и говорить

нечего. Все отозвались, что приглашены уже к Верзи-

линым, а хозяйка Марья Ивановна ничего не знает про

то, что у нее бал собирается.

Вот собрались мы все и перед танцами вздумали

музыкой заняться. А у Михаила Юрьевича, надо вам

знать, была странность: терпеть он не мог, когда кто

из любителей, даже и талантливый, играть или петь

начнет; и всегда это его раздражало.

Я и сам пел, он ничего, мне позволял, потому что

любил меня. Вот тоже и со стихами моими бывало.

Был у нас чиновничек из Петербурга, Отрешков-Тере-

щенко 16 по фамилии, и грамотей считался. Он же

потом первый и написал в русские газеты, не помню

куда именно, о дуэли и смерти Лермонтова. Ну, так вот,

этот чиновник стишки писал. И знаю я, что ничуть не

хуже меня. А вот поди ж ты! Попросит его Михаил

Юрьевич почитать что-нибудь и хвалит, да так хвалит,

что мы рады были бы себе языки пооткусывать, лишь

бы свой хохот скрыть. А мои стишки, хоть и не лучше,

а слушает, ничего не говорит. Ну, так же вот и с музы

кой было.

А тут, как на грех, засел за фортепиано юнкер

один, офицерства дожидавшийся, Бенкендорф. Играл

он недурно, скорей даже хорошо; но беда в том, что

418

Михаил Юрьевич его не очень-то жаловал; говорили

даже, что и Грушницкого с него списал.

Как началась наша музыка, Михаил Юрьевич

уселся в сторонке, в уголку, ногу на ногу закинув, что

его обычной позой было, и не говорит ничего; а я-то уж

вижу по глазам его, что ему не по себе. Взгляд у него

был необыкновенный, а глаза черные. Верите ли, если

начнет кого, хоть на пари, взглядом п р е с л е д о в а т ь , —

загоняет, места себе человек не найдет. Подошел

я к нему, а он и говорит:

– Слёток! будет с нас музыки. Садись вместо него,

играй кадриль. Пусть уж лучше танцуют.

Я послушался, стал играть французскую кадриль.

Разместились все, а одной барышне кавалера недо

стало. Михаил Юрьевич почти никогда не танцевал.

Я никогда его танцующим не видал. А тут вдруг Николай

Соломонович, poignard наш, жалует. Запоздал, потому

франт! Как пойдет ноготки полировать да д у ш и т ь с я , —

часы так и бегут. Вошел. Ну просто сияет. Бешметик

беленький, черкеска верблюжьего тонкого сукна без

галунчика, а только черной тесемкой обшита, и сереб

ряный кинжал чуть не до полу. Как он вошел, ему

и крикнул кто-то из нас:

– Poignard! вот дама. Становитесь в пару, сейчас

начнем.

Он – будто и не слыхал, поморщился слегка и про

шел в диванную, где сидели Марья Ивановна Верзи-

лина и ее старшая дочь Эмилия Александровна

Клингенберг. Уж очень ему этим poignard'ом надое

дали. И от своих, и от приезжих, и от l'armée russe

ему другого имени не было. А, на беду, барышня оказа

лась из бедненьких, и от этого Михаил Юрьевич еще

пуще рассердился. Жаль, забыл я, кто именно была

эта барышня. Однако, ничего, протанцевали кадриль.

Барышня, переконфуженная такая, подходит ко мне

и просит, чтобы пустил я ее играть, а сам бы потанце

вал. Я пустил ее и вижу, что Мартынов вошел в залу,

а Михаил Юрьевич и говорит громко:

– Велика важность, что poignard'ом назвали. Не

след бы из-за этого неучтивости делать!

А Мартынов в лице изменился и отвечает:

– Михаил Юрьевич! Я много раз просил!.. Пора

бы и перестать!

Михаил Юрьевич сдержался, ничего ему не ответил,

потому что видел, какая от этих слов на всех лицах

419

легла тень. Да только видно было, что его весь вечер

крутило. Тут и с князем Голицыным, которого, в сущ

ности, он уважал, размолвка, тут и от музыки раздра

жение, да и мысль, что вот-де барышень лишили и без

того удовольствия по своему же капризу, да еще и ссо

риться при них вздумали. Вечер-то и сошел благо

получно.

А после, как кончился ужин, стали мы расходиться,

Михаил Юрьевич и Столыпин поотстали, а Мартынов

подошел к Глебову и говорит ему:

– Послушай, Миша! Скажи Михаилу Юрьевичу,

что мне это крепко надоело. Хорошо пошутить, да

и бросить. Скажи, что дурным может кончиться.

А Лермонтов, откуда ни возьмись, тут как тут.

– Что ж? – г о в о р и т , – можете требовать удов

летворения.

Мартынов поклонился, и разошлись.

Меня-то при этом не было. Я, как был помоложе

всех, всегда забегал вперед ворота отворять, да мне

после Глебов рассказывал.

Конечно, эта размолвка между приятелями произ

вела на всех нас неприятное впечатление. Мы с Глебо-

вым говорили об ней до глубокой ночи и решили наутро

собраться всем вместе и потолковать, как делу пособить.

Но ни тогда, ни после, до самой той минуты, когда

мы узнали, что все уже кончено, нам и в голову не при

ходили какие бы то ни было серьезные опасения.

Думали, так себе, повздорили приятели, а после и поми

рятся. Только хотелось бы, чтобы поскорее все это

кончилось, потому что мешала их ссора нашим увесе

лениям. А Мартынов и стрелять-то совсем не умел.

Раз мы стреляли все вместе, забавы ради, так Николай

Соломонович метил в забор, а попал в корову. Так

понятно, что мы и не беспокоились.

На другое утро собрались мы в нашей с Глебовым

комнате. Пришел и некий поручик Дорохов, знамени

тый тем, что в 14-ти дуэлях участие принимал, за что

и назывался он у нас бретер. Как человек опытный, он

нам и дал совет.

– В т а к и х , – г о в о р и т , – случаях принято против

ников разлучать на некоторое время. Раздражение

пройдет, а там, бог даст, и сами помирятся.

Мы и его послушаться согласились, да и еще решили

попросить кого-нибудь из старших переговорить с на

шими спорщиками. Кого же было просить? Петр

420

Семенович Верзилин, может, еще за месяц перед тем

уехал в Варшаву хлопотать о какой-нибудь должности

для себя. Был у нас еще один друг, старик Ильяшенко.

Он нашу банду очень любил, а в особенности Лермон

това, хотя, бывало, когда станешь его просить не высы

лать из Пятигорска, он всегда бранится да приговари

вает: «Убей меня бог, что вы, мальчишки, со мной дела

ете!» Ну, да его нельзя было в такое дело мешать,

потому что он комендантом Пятигорска был. Думали

полковника Зельмица, что вместе с нами жил, попро

сить, да решили, что он помолчать не сумеет. Он всегда,

как что-нибудь проведает, сейчас же бежит всех дам

оповещать. Ну, так нам же не было охоты барынь наших

пугать, тем более что и сами мы смотрели на эту

историю как на пустяки. Оставался нам, значит, один

только полковник Манзей, тот самый, которому Лер

монтов раз сказал:

Куда, седой прелюбодей,

Стремишь своей ты мысли беги?

Кругом с арбузами телеги

И нет порядочных людей!

Позвали мы его, рассказали ему всю историю. Он

поговорить со спорщиками не отказался, но совершенно

основательно заметил, что с Лермонтовым ему не со

владать, а что лучше было бы, кабы Столыпин с ним

сперва поговорил. Столыпин сейчас же пошел в рабо

чую комнату, где Михаил Юрьевич чем-то был занят.

Говорили они довольно долго, а мы сидели и ждали,

дыхание притаивши.

Столыпин нам после рассказывал, как было дело.

Он, как только вошел к нему, стал его уговаривать

и сказал, что мы бы все рады были, кабы он уехал.

– Мало тебе и без того неприятностей было?

Только что эта история с Барантом, а тут опять. Уезжай

ты, сделай милость!

Михаил Юрьевич не рассердился: знал ведь, что

все мы его любим.

– И з в о л ь , – г о в о р и т , – уеду и все сделаю, как вы

хотите.

И сказал он тут же, что в случае дуэли Мартынов

пускай делает, как знает, а что сам он целить не ста

нет. « Р у к а , – с к а з а л , – на него не поднимается!»

Как Столыпин рассказал нам все это, мы обрадова

лись. Велели лошадь седлать, и уехал наш Михаил

Юрьевич в Железноводск.

421

Устроили мы это дело, да и подумали, что к о н е ц , —

и с Мартыновым всякие предосторожности оставили.

Ан и вышло, что маху дали. Пошли к нему все, стали

его убеждать, а он сидит угрюмый.

– Н е т , – г о в о р и т , – господа, я не шучу. Я много

раз его просил прежде, как друга; а теперь уж от дуэли

не откажусь.

Мы как ни старались – ничего не помогло. Так

и разошлись. Предали все в руки времени. Авось-де он

это так сгоряча, а после, может, и обойдется. Ну, и по

бежали день за днем. В то время и la belle noire

в Железноводск уехала. Ее матери там надо было

лечиться.

Мы подождали недели полторы 17. Видим, что Мар

тынов развеселился, о прошлом ни слова не поминает;

стали подумывать о том, как бы изгнанника нашего

из Железноводска вернуть: скучно ведь ему там одному.

Собрались мы все опять. И Манзей тут был, и Дорохов,

и князь Васильчиков, дерптский студент, что лечиться

в Пятигорск приехал 18. Его отец чем-то видным при

дворе государя Николая Павловича был; чуть ли не

шталмейстером, да уж хорошо не помню. И государь

его очень любил, сказывали. Сошлись мы все, а тут

и Мартынов жалует. Догадался он, что ли, о чем мы

речь собрались держать, да только без всяких преди

словий нас так и огорошил.

– Что ж, г о с п о д а , – г о в о р и т , – скоро ли ожида

ется благополучное возвращение из путешествия?

Я уж давно дожидаюсь. Можно бы понять, что я не шучу!

Тут кто-то из нас и спросил:

– Кто же у вас секундантом будет?

– Да в о т , – отвечает: – я был бы очень благодарен

князю Васильчикову, если б он согласился сделать мне

эту честь! – и вышел.

Мы давай судить да рядить. А бретер Дорохов

опять свое слово вставил:

– Можно, господа, так устроить, чтобы секундан

ты постановили какие угодно условия.

Мы и порешили, чтобы они дрались в 30-ти шагах

и чтобы Михаил Юрьевич стоял выше, чем Мартынов.

Вверх еще труднее целить. Сейчас же отправились на

Машук и место там выбрали за кладбищем. Глебов

и еще кто-то, кажется, Столыпин, хорошо не помню,

отправились сообщить об этом Михаилу Юрьевичу,

и встретили его по дороге, в Шотландке, у немки Анны

422

Ивановны. А князь Васильчиков сказал Мартынову,

что будет его секундантом с условием, чтобы никаких

возражений ни со стороны его самого, ни со стороны

его противника не было. Посланные так и сказали

Михаилу Юрьевичу.

Он сказал, что согласен, повторил только опять, что

целить не будет, на воздух выстрелит, как и с Барантом;

и тут же попросил Глебова секундантом у него быть.

Как только переговорили, приезжает la belle noire

с матерью. Уж не знаю, сговорились они так с Михаи

лом Юрьевичем или случайно она туда приехала; но

он был с ней очень любезен в этот вечер, шутил и сме

ялся с ней. А у нее, по тогдашней моде, на лбу была

фероньерка надета на узеньком золотом ободке.

Михаил Юрьевич снял с ее головы эту фероньерку

и все время, пока болтал с ней, навертывал на пальцы

гибкий ободок; потом спрятал в правый карман

и сказал ей:

– Оставьте эту вещицу у меня, вам после отдадут 19.

После он вместе с ними в Железноводск вернулся,

а наши посланные в Пятигорск возвратились.

На другой день, 15 июля 1841 года, после обеда,

видим, что Мартынов с Васильчиковым выехали из

ворот на дрожках. Глебов же еще раньше верхом по

ехал Михаила Юрьевича встретить. А мы дома пир

готовим, шампанского накупили, чтобы примирение

друзей отпраздновать. Так и решили, что Мартынов

уж никак не попадет. Ему первому стрелять, как

обиженной стороне, а Михаил Юрьевич и совсем целить

не станет. Значит, и кончится ничем.

Когда они все сошлись на заранее выбранном месте

и противников поставили, как было условлено: Михаила

Юрьевича выше Мартынова и спиной к М а ш у к у , —

Глебов отмерил 30 шагов и бросил шапку на то место,

где остановился, а князь В а с и л ь ч и к о в , – он такой тон

кий, длинноногий б ы л , – подошел да и оттолкнул ее

ногой, так что шапка на много шагов еще откатилась.

– Тут вам и стоять, где она л е ж и т , – сказал он

Мартынову.

Мартынов и стал, как было условлено, без возра

жений. Больше 30-ти шагов – не шутка! Тут хотя бы

и из ружья стрелять. Пистолеты-то были Кухенрейтера,

да и из них на таком расстоянии не попасть. А к тому

ж еще целый день дождь лил, так Машук весь туманом

заволокло: в десяти шагах ничего не видать. Мартынов

423

снял черкеску, а Михаил Юрьевич только сюртук рас

стегнул. Глебов просчитал до трех раз, и Мартынов

выстрелил. Как дымок-то рассеялся, они и видят, что

Михаил Юрьевич упал. Глебов первый подбежал к нему

и видит, что как раз в правый бок и, руку задевши,

навылет *. И последние свои слова Михаил Юрьевич

ему сказал:

– Миша, умираю...

Тут и Мартынов подошел, земно поклонился

и сказал:

– Прости меня, Михаил Юрьевич!

Потому что, как он после говорил нам всем, не

хотел он убить его, и в ногу, а не в грудь целил.

А мы дома с шампанским ждем. Видим, едут Мар

тынов и князь Васильчиков. Мы к ним навстречу бро

сились. Николай Соломонович никому ни слова не

сказал и, темнее ночи, к себе в комнату прошел, а после

прямо отправился к коменданту Ильяшенко и все рас

сказал ему. Мы с расспросами к князю, а он только

и сказал: «Убит!» – и заплакал. Мы чуть не рехнулись

от неожиданности; все плакали, как малые дети. Пол

ковник же Зельмиц, как у с л ы ш а л , – бегом к Марии

Ивановне Верзилиной и кричит:

– О-то! ваше превосходительство, наповал!

А та, ничего не зная, ничего и не поняла сразу,

а когда уразумела в чем дело, так, как сидела, на пол

и свалилась. Барышни ее у с л ы х а л и , – и что тут под

нялось, так и описать нельзя. А Антон Карлыч наш

кашу заварил, да и домой убежал. Положим, хорошо

сделал, что вернулся: он нам-то и понадобился в это

время.

Приехал Глебов, сказал, что покрыл тело шинелью

своею, а сам под дождем больше ждать не мог. А дождь,

перестав было, опять беспрерывный заморосил. Отпра

вили мы извозчика биржевого за телом, так он с полу

дороги вернулся: колеса вязнут, ехать невозможно.

И пришлось нам телегу нанять. А послать кого с теле

гой – и не знаем, потому что все мы никуда не годились

и никто своих слез удержать не мог. Ну, и попросили

* В «Хрестоматии для всех» Гербеля в биографии Лермонтова

сказано, что поэт был убит выстрелом в самое сердце. Но Н. П. Ра

евский сказал мне, когда я ему указала на это, что этого не могло

быть уже по одному тому, что, держа пистолет в правой руке,

выставляют вперед и правый же бок. Он вполне уверен, что не оши

бается. ( Примеч. В. П. Желиховской. )

424

полковника Зельмица. Дал я ему своего Николая,

и столыпинский грузин с ними отправился. А грузин,

что Лермонтову служил, так так убивался, так причи

тал, что его и с места сдвинуть нельзя было. Это

я к тому говорю, что, если бы у Михаила Юрьевича

характер, как многие думают, в самом деле был занос

чивый и неприятный, так прислуга бы не могла так

к нему привязываться.

Когда тело привезли, мы убрали рабочую комнату

Михаила Юрьевича, заняли у Зельмица большой стол

и накрыли его скатертью. Когда пришлось обмывать

тело, сюртука невозможно было снять, руки совсем

закоченели. Правая рука как держала пистолет, так

и осталась. Нужно было сюртук на спине распороть,

и тут все мы видели, что навылет пуля проскочила,

да и фероньерка belle noire в правом кармане нашлась,

вся в крови. В день похорон m-lle Быховец как сума

сшедшая прибежала, так ее эта новость поразила,

и взяла свою фероньерку, как она была, даже вымыть,

не то что починить не позволила.

Глебов с Васильчиковым тоже отправились, вслед

за Мартыновым, к коменданту Ильяшенко. И когда

явились они, он сказал:

– Мальчишки, мальчишки, убей меня бог! Что вы

наделали, кого вы убили! – И заплакал старик.

Сейчас же они все трое были на гауптвахту отправ

лены и сидели там долгое время.

А мы дома снуем из угла в угол как потерянные.

И то уж мы не знали, как вещи-то на свете делаются,

потому что, по тогдашней глупой моде, неверием хвас

тались, а тут и совсем одурели *. Ходим вокруг тела да

плачем, а для похорон ничего не делаем. Дело было

поздно вечером, из публики никто не узнал, а Марья

Ивановна Верзилина соберется пойти телу покла

няться, дойдет до подъезда, да и падает без чувств.

Только уж часов в одиннадцать ночи приехал к нам

Ильяшенко, сказал, что гроб уж он заказал, и велел

* Тут Николай Павлович Раевский приводил рассказ о том, как

Лермонтов и Столыпин, будучи проездом в Воронеже, сказали друг

другу, что пойдут побродить в одиночестве, и неожиданно, представ

ляясь оба неверующими, встретились в соборе, куда каждый пошел

втайне от другого. Столыпин принял удивленный вид и спрашивает:

«Как ты сюда попал?» А Лермонтов смутился так и говорит: «Да ба

бушка велела Угоднику здешнему молебен отслужить! А ты зачем?»

И когда Столыпин ответил, что и ему тоже бабушка велела, оба отвер

нулись. Так все же сильно это тогда было! ( Примеч. В. П. Желиховской. )

425

нам завтра пойти священника попросить. Мы уж и сами

об этом подумывали, потому что знали, что бабушка

поэта, Елизавета Алексеевна Арсеньева, женщина

очень богомольная и никогда бы не утешилась, если

б ее внука похоронили не по церковным установле

ниям. Столыпин, конечно, ее хорошо знал, да и я к ней

в ранней молодости хаживал, потому что наши имения

были смежные, хотя и считались в разных губерниях.

На другой день Столыпин и я отправились к священ

нику единственной в то время православной церковки

в Пятигорске. Встретила нас красавица-попадья, ска

зала нам, что слышала о нашем несчастии, поплакала,

но тут же прибавила, что батюшки нет и что вернется

он только к вечеру. Мы стали ее просить, целовали

у нее и ручки, чтобы уговорила она батюшку весь обряд

совершить. Она нам обещала свое содействие, а мы,

чтоб уж она не могла на попятный пойти, тут же ей

и подарочек прислали, разных шелков тогдашних,

и о цене не спрашивали.

Вернулись домой, а народу много набралось: и при

езжие, и офицеры, и казачки из слободки. Принесли

и гроб, и хорошо так его белым глазетом обили. Мы

уж собрались тело в него класть, когда кто-то из пуб

лики сказал, что так нельзя, что надо сперва гроб

освятить. А где нам святой воды достать! Посоветовали

нам на слободку послать, потому что там у всякой

казачки есть святая вода в пузырьке за образом, да

у кого-то из прислуги нашлось. Мы хотя, в гроб тело

положивши, и пропели все хором «Святый Боже, свя-

тый крепкий...» и покрестились, даром что не христиане

были, но полагали, что этого недостаточно, и очень

беспокоились об отсутствии священника. Тут же из

публики и подушку в гроб сшили, и цветов принесли,

и нам всем креп на рукава навязали. Нам бы самим

не догадаться.

На другой день опять мы со Столыпиным пошли

к священнику. Матушка-то его предупредила, но он все

же не сразу согласился, и пришлось Столыпину ему,

вместо 50-ти, 200 рублей пообещать. Решили мы с ним,

что, коли своих денег не хватит, у Верзилиных занять;

а уж никак не скупиться. Однако батюшка все настаи

вал на том, что, по такой-то-де главе Стоглава, дуэлис

ты причтены к самоубийцам, и потому Михаилу Юрье

вичу никакой заупокойной службы не полагается

и хоронить его следует вне кладбища. Боялся он очень

426

от архиерея за это выговор получить. Мы стали было

уверять его, что архиерей не узнает, а он тут и го

ворит:

– Вот если бы комендант дал мне записочку, что

в своем доносе он обо мне не упомянет, я был бы

спокоен.

Мы попробовали у Ильяшенко эту записочку для

священника выпросить, но он сказал, что этого нельзя,

а велел на словах передать, что хуже будет, когда

узнают, что такого человека дали без заупокойных слу

жений похоронить. Сказали мы это батюшке, а он

опять заартачился. Однако, когда ему еще и икону

обещали в церковь дать, он обещался прийти. А икона

была богатая, в серебряной ризе и с камнями драго

ц е н н ы м и , – одна из тех, которых бабушка Михаила

Юрьевича ему целый иконостас надарила.

Мы вернулись домой с успокоенным сердцем.

Народу – море целое. Все ждут, а священника все нет.

Как тут быть? Вдруг из публики католический ксендз,

спасибо ему, вызвался.

– Он б о и т с я , – г о в о р и т , – а я не боюсь, и пони

маю, что такого человека, как собаку, не хоронят.

Давайте-ка я литию и панихиду отслужу.

Мы к этому были привычны, так как в поход с нами

ходили по очереди то католический, то православный

священник, поэтому с радостию согласились.

Когда он отслужил, то и лютеранский священник,

тут бывший, гроб благословил, речь сказал и по-своему

стал служить. Одного только православного батюшки

при сем не было. Уж народ стал расходиться, когда

он пришел, и, узнавши, что священнослужители других

вероисповеданий служили прежде него, отказался

служить, так как нашел, что этого довольно. Насилу

мы его убедили, что на похоронах человека греко-

российского вероисповедания полагается и служение

православное.

При выносе же тела, когда увидел наш батюшка

музыку и солдат, как и следует на похоронах офицера,

он опять испугался.

– Уберите т р у б а ч е й , – г о в о р и т , – нельзя, чтобы

самоубийцу так хоронили.

Пришлось хоть на время спрятать музыку.

Похороны вышли торжественные. Весь народ

был в трауре. И кого только не было на этих по

хоронах.

427

Когда могилу засыпали, так тут же ее чуть не

разобрали: все бросились на память об Лермонтове

булыжников мелких с его могилы набирать. Потом

долгое еще время всем пятигорским золотых дел масте

рам только и работы было, что вделывать в браслеты,

серьги и брошки эти камешки. А кольца в моду вошли

тогда масонские, такие, что с одной стороны Гордиев

узел, как тогда называли, а с другой камень с могилы

Лермонтова. После похорон был поминальный обед,

на который пригодилось наше угощение, приготовлен

ное за два дня пред тем с совсем иною целью. Тогда

же Столыпин отдал батюшке и деньги, и икону; а мы

тогда же и черновую рукопись «Героя нашего времени»,

оказавшуюся в столе в рабочей комнате, на память по

листкам разобрали.

Немецкий художник Шведе нарисовал портрет

с Михаила Юрьевича в гробу для коменданта Илья-

шенко. С него и я сделал копии для себя и для Марии

Ивановны Верзилиной, а после акварелью и для Елиза

веты Алексеевны Арсеньевой. Этот же художник

нарисовал прекрасный проект памятника на могилу

Лермонтова, для которого в один день было собрано

1500 рублей; но их пришлось возвратить, когда стало

известно, что бабушка поэта хлопочет о перемещении

тела его в ее имение.

Вся наша компания скоро разлетелась. Столыпин

уехал тогда же; Верзилиных вскоре выписал Петр Се

менович в Варшаву; а я еще долго оставался в Пятигор

ске и был там, когда гроб, шесть месяцев спустя, вырыли

для отправления в Россию. Впрочем, при этом были еще

и Верзилины. Пришлось мне также быть свидетелем

того, как ненависть прекрасного пола к Мартынову,

сидевшему на гауптвахте, перешла мало-помалу в со

страдание, смягчаемая его прекрасною, заунывною

игрою на фортепиано и печальным видом его черного

бархатного траура. Глебова и князя Васильчикова

выпустили без всякого наказания, слава богу, благодаря

расположению государя Николая Павловича к отцу

последнего; хотя, говорили, Васильчиков воздержи

вался от всякого представительства за сына. Да

и сам Мартынов недолго насиделся: он был при

говорен к церковному покаянию в Киев и уехал

в Россию.

Во время допроса никто из нас не показывал всей

истины, чтобы не впутать в это дело семьи Верзилиных,

428

и приехавший для допроса следователь, жандармский

полковник Кувшинников, сам своими советами помог

нам выгородить Марию Ивановну и ее дочерей.

Доктор Раевский рассказывал нам еще много инте

ресного, относящегося до прошлого России, но я взя

лась в этом рассказе записать из его речей только то,

что имеет хоть какую-нибудь связь с жизнью и смертью