Текст книги "Дамасские ворота"

Автор книги: Роберт Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц)

13

Лукас подобрал ее у Дамасских ворот среди послеполуденной городской суеты. Пока он дожидался, таксисты постоянно требовали, чтобы он убрал свою машину.

– Хотя бы позавтракала? – спросил он.

– Выпила кофе. Горячий и сладкий. Отлично взбодрилась. А ты как?

– Нормально. Только голова трещит с похмелья.

– Бедолага. Впрочем, я не удивляюсь. Бог знает что у Стэнли в тех бутылках.

Он снова сказал, что ему очень понравилось, как она пела. Сония отмахнулась от его комплиментов.

– Так каково, – спросил он, когда они мчались на север по прибрежному шоссе, – быть последовательницей суфизма в Иерусалиме?

– В Иерусалиме мало настоящих суфиев. Несколько бекташей живут в секторе, – ответила она, а еще рассказала об Абдулле Уолтере и о Тарике Бергере.

Они свернули на дорогу, ведущую вглубь страны вдоль трехуровневого нагромождения Хайфы, среди холмов, засаженных молодым лесом. Время от времени они проезжали развалины арабских деревень. Попадались новые городки с высокими десятиэтажными домами и центральной площадью, окруженной современными сводчатыми строениями. Некоторые площади были украшены декоративными деревьями, увитыми гирляндами ламп.

– Тогда зачем жить в Иерусалиме? – спросил он.

– Затем, что это святой город, – сказала она, и он подумал, что она шутит. – И мне позволено там жить. Но если бы Бергер жил в Цюрихе или еще где, я поехала бы и туда.

– Это слишком дорого. Что привело тебя к суфизму?

– Страх, – ответила она. – Ярость. Вот что.

– Страх и ярость, – сказал Лукас, – это мне знакомо.

Чуть погодя она сказала:

– Ты наполовину в этом, наполовину вне, я права?

– В чем?

Она промолчала.

– Ты чувствуешь то же самое? – спросил он.

– Я чувствую себя вдвойне внутри, – сказала она. – Гордой и прямодушной. Все это несу в себе.

Ему это понравилось, и он рассмеялся:

– Всем надо быть такими, как ты.

– Неужели? – холодно сказала она. – Как я? Ну и ну!

– Ладно тебе, ты знаешь, о чем я.

Скоро дорога пошла на подъем. Пейзаж делили ограды кибуцев. Пространство ширилось. Час спустя дорога поднялась к вершинам высоких холмов, поросших молодыми кедрами. Вдалеке виднелись пики гор, и небо казалось выше и голубее, чем на побережье. Над головой тянулись перистые облака.

– Красиво, – сказал Лукас. – Никогда здесь не был.

– Да. Галилея красива.

Он спросил о ее подругах-европейках, и она объяснила, что всех этих женщин знает по работе в ооновских фондах в Судане, Сомали и секторе Газа.

– Я окончила квакерскую школу, – сказала она. – Так что после колледжа пошла работать в Комитет квакеров [133]133
  Комитет американских квакеров на службе общества – религиозная пацифистская квакерская организация со штаб-квартирой в Филадельфии, основана в 1917 г. Награждена Нобелевской премией мира в 1947 г.


[Закрыть]. Затем десять лет жила на Кубе.

– И каково там было?

– Я жила в деревне. Там было хорошо. Люди простые, дружные и трудолюбивые.

Она сказала это с такой серьезностью, что Лукасу на мгновение страшно захотелось пожить подобной жизнью.

– Тогда почему уехала оттуда?

Она пожала плечами, не желая пускаться в объяснения. А поскольку он решил, что хочет понравиться ей, не стоило быть настырным. Но какая-то причина тут явно была.

– Политика достала?

– Я не антикоммунистка, понимаешь. Никогда ею не была. Мои родители были хорошими людьми.

– Но ты оставила Кубу и… так далее.

– В конце концов оставила. Вернулась в Нью-Йорк.

И ударилась в религию, подумал про себя Лукас, хотя ничего не сказал. В этот момент он готов был поверить, что понимает ее. Она была человеком, которому необходима близость к вере, как и ему. Это понимание и ощущение, что тут она похожа на него, пробудили в нем чувство нежности. А еще ему действительно нравилось, как она поет.

– Это там ты училась музыке?

– Я всегда пела. Взяла несколько уроков у Энн Уоррен [134]134
  Лесли Энн Уоррен (р. 1946) – американская актриса и певица, снялась более чем в ста кино– и телепроектах, лауреат премии «Золотой глобус».


[Закрыть]в Филадельфии, затем курс в Джульярде [135]135
  Джульярдская школа музыки – одно из старейших и известнейших американских высших учебных заведений в области исполнительских искусств.


[Закрыть]. Так что училась, да, но пела в основном просто ради удовольствия.

Сафед стоял на двух холмах, возвышаясь над террасными полями на склонах; сверху открывался вид на Ливанские горы. Его узкие улочки, мощенные булыжником, в благоговении располагались под темно-голубым сводом небес.

– Какой свет! – сказал Лукас.

– Да, свет тут особый. Избавляет от страха и ярости.

Более или менее таким Лукас и представлял себе этот город. Он поехал по главной улице, огибавшей основной холм с руинами крепости крестоносцев на самом верху. С другой стороны холма открывался еще более захватывающий вид. Можно было различить вдалеке голубой блеск Галилейского моря [136]136
  Иные названия: Киннерет, Генисаретское озеро, Тивериадское озеро.


[Закрыть]и горные пики за ним.

– Приехали, – сказала она. – Останови здесь.

Они были в начале узкой улицы, спускавшейся в квартал художников. Это был арабский город.

– Хочешь пойти со мной? – спросила она.

– Конечно.

Чистые булыжники мостовой, свежепобеленные стены домов. Прелестная улочка, подумал Лукас, до совершенства не хватает только чуточку грязи. По обеим ее сторонам шли художественные студии с выставленными в окнах-витринах образцами вдохновенного или религиозного искусства: латунные меноры, картины маслом, изображающие стариков в молитвенных покрывалах и хасидов, танцующих во славу жизни, композицией напоминающие полотна Брейгеля. Улица была столь узка, что витрины были снабжены автоматическими включателями для подсветки картин.

На следующем повороте они увидели женщину, высокую красавицу со скрещенными на груди руками, которая стояла в нервном ожидании. Лукасу подумалось, что когда-то и где-то уже встречал ее.

– Вы к мистеру Де Куффу? – несколько испуганно спросила она их по-английски.

Сония успокоила ее, сказав, что они те, кого она ждет, – приехали к Де Куффу. Лукас наконец понял, что видел ее на фотографии с Цилиллой и американским писателем.

Женщина проводила их в дом через комнату, увешанную темными великолепными пейзажами, похоже не имевшими никакого религиозного содержания. Но в нижнем уголке каждого охрой была выведена одна или несколько букв еврейского алфавита. В изысканном стиле. Первой шла «шмель», верхние черточки ее «вав» были как струны музыкального инструмента, «йуд» – с точеной формы нижним концом. Вторая буква – «заин», третья – «хей».

За перегородкой в конце комнаты каменная винтовая лестница вела в помещение без окон, в котором находился длинный стол и картонные коробки, набитые книгами.

Возле коробок в ожидании стояли двое мужчин. Один – молодой и хлыщеватый, в темных солнцезащитных очках и кожаном пиджаке, в котором Лукас узнал одного из музыкантов со вчерашнего концерта Сонии. Второй был лет под шестьдесят, вялый, с округлыми плечами, одетый в нечто, когда-то бывшее элегантным серым фланелевым костюмом.

– Сония, – сказал молодой, – ты просто потрясающа. Вечно буду тебе благодарен.

– Да ладно, Разз, я-то тут при чем? – ответила она. – Просто реквизировала парня с машиной. Это Кристофер Лукас. Он пишет о религии. Знакомьтесь, Кристофер – Разз.

– Мне понравилось, как ты играл, – сказал Лукас.

– Ну и отлично, – ответил молодой. – Спасибо. – Он с улыбкой отступил в сторону, чтобы представить им второго: – Кристофер, Сония, – это Адам Де Куфф, наш учитель.

Не зная, что в таких случаях допускает местный обычай, Лукас слегка склонил голову и в мусульманской манере прижал руку к сердцу. Вряд ли это было уместно в Сафеде, но он действовал по привычке. Ему казалось, что это свидетельствует о его благих намерениях.

– Спасибо вам обоим, – сказал Адам Лукасу и Сонии. – Вы очень добры.

У него был приятный голос, выдававший в нем уроженца американского Юга и человека культурного. Наблюдая за Сонией, Лукас заметил, что в ней нет и следа того сдержанного высокомерия, с каким она поначалу держалась с ним вчера вечером.

– Как видите, книг у нас много, – сказал пожилой. – Хотелось бы забрать как можно больше.

Лукас вышел на улицу и подогнал машину к студии Гиги, въехав задом на мощеный тротуар. В Израиле это делали все и постоянно. Но в Сафеде нарушение даже самого светского закона оставляло легкое ощущение космической вины.

Следующие полчаса они были заняты тем, что переносили коробки с книгами и складывали их в багажник лукасовского «рено». Последними погрузили три чемоданчика с одеждой.

– Прекрасно, – сказал Лукас. – Кто еще едет?

– Только мистер Де Куфф и я, – ответил Разз.

Выезжая с нарушением правил движения задним ходом с улицы, они миновали хасидок в головных платках, совершающих послеобеденную прогулку. На углу Иерусалимской улицы один из группы бородатых мужчин, кажется, узнал их и толкнул локтем остальных. Те обернулись и без всякого стеснения враждебно уставились на машину.

– Похоже, мы им не нравимся, – заметил Лукас.

– Это местное ополчение, – объяснил Разиэль. – Полиция нравов. Наверно, счастливы, что мы уезжаем.

Но люди, которых Разиэль назвал полицией нравов, отнюдь не выглядели счастливыми. Кое-кто из них шагнул на мостовую, глядя на проезжающий «рено».

– Чем мы им не угодили? – спросила Сония. – Мы же чиллоним,правильно? – (Чиллоним – так ортодоксальные иудеи называли неверующих соплеменников.) – У нас же с ними ничего общего.

– Конечно, – сказал Де Куфф. – К вам у них никаких претензий. Дело в нас. В Разиэле и во мне.

– Почему?

– По многим причинам, – ответил Разз. – Среди них есть парни, которых я знал в Бруклине. Я одно время жил там. Они помнят, что я забил на учебу. А еще им не нравилось содержание наших экскурсий по Сафеду.

– Чем не нравилось? – поинтересовался Лукас.

– Мы водили людей по тем же местам, что и они.

– И что в этом плохого?

Разз уныло улыбнулся:

– Мы немножко углублялись в сравнительную религию.

– Например?

– Например, говорили, что форма не так уж отличается от пустоты [137]137
  Аллюзия на строку из «Сутры Сердца Совершенной Мудрости».


[Закрыть], – вмешался Де Куфф.

– Проводили параллели с индуизмом, – объяснил Разз.

– Им не нравились параллели с индуизмом? – со смехом спросила Сония.

– На нас были жалобы, – сказал Разз. – Кто-то натравливал местных мордоворотов.

– Хасидим говорят, что все есть Тора, – добавил Де Куфф. – Мы с ними согласны.

Нацеленный на религию репортер в Лукасе толкал его поинтересоваться у Адама, что значит «все есть Тора». Но он не успел вежливо сформулировать вопрос – пришлось сворачивать на главное шоссе, которое тут шло вниз по склону горы Ханаан, и перед ним до озера вдалеке уступами простирались холмы.

– Боже, какой вид! – выдохнул он.

– Говорят, – заметил Разиэль, – из Сафеда можно видеть от Дана до Галаада.

– Да, – поддержал его толстый меланхоличный друг. – Мир от края до края.

Сония, сидевшая рядом с Лукасом на переднем сиденье, улыбнулась и посмотрела на него. Сердце у Лукаса жарко забилось. Он был счастлив, что они чувствуют одинаково, пусть их чувство вызвано чепухой постороннего. В такой момент и в таком месте это казалось чепухой приятной, и даже, возможно, больше. Это порождало радостное возбуждение, и он положил себе не забыть как-нибудь спросить у нее, что бы, как она думает, это значило.

– Это благословение? – обратился он к Де Куффу. – Видеть такое?

Де Куфф ответил на каком-то из языков Священного Писания.

– Перевести? – бодро поинтересовался Разз. – Или и так понятно?

– Разумеется, – сказал Лукас, – переведи.

– Это по-арамейски. Из комментария к «Бытию». – Благоговейные слова толкования странно звучали, произнесенные в небрежной хипстерской манере; похоже, наркоман, подумал Лукас, знавший нескольких, подобных Раззу. – Когда было сказано: «Да будет свет», под светом имелся в виду свет ока [138]138
  Аллюзия на строку «Светильник для тела есть око» (Мф. 6: 22).


[Закрыть]. И первый Адам мог видеть всю вселенную.

– Но это не совсем ответ на мой вопрос.

– Так подумай над этим, – сказал Разиэль, – на досуге.

Он глянул на Сонию и увидел, что высокомерие Разза рассмешило ее. В нем вспыхнула ревность и глупая обида – неприятные чувства, подходящие разве юнцу.

– Можешь думать, можешь не думать, – проговорил Де Куфф и, похоже, погрузился в дремоту.

– Не понимаю я этих религиозных иносказаний, – ответил Лукас. – Всякие там глубокие великости слишком для меня сложны. Буддийские коаны. Хасидские притчи. По мне, все это – китайское «печенье счастья».

– Я тебе не верю, – сказала Сония. – Иначе почему ты здесь? Почему пишешь о религии?

– Выявляю, – ответил Лукас. – Первые признаки.

– Чего? – спросил Разз.

– Наверно, конца света? – интуитивно предположил Лукас.

– Сказано было: ищите знамения, – сказал Разз. – Видел какие-нибудь?

– Я думал, ты можешь видеть кое-что, что я не могу.

– Пожалуй что так, – признал Разиэль.

– Что ты видишь? – спросила Сония. – Конец света?

– Кристофер не улавливает того, что мы способны уловить, – сказал Разиэль. – В конце концов, это наши дела. Мы только этим и занимаемся.

– Отлично, – кивнул Лукас. – Мое дело слушать. Стараться во всем этом разобраться.

– Наверняка же у тебя и диплом религиоведа.

– Молодец, догадливый.

– По какой именно религии? – спросил Де Куфф.

– Не бери в голову, – успокоил Лукаса Разиэль Мелькер. – Он шутит.

– Знаю.

Они ехали по шоссе на Тиверию, спускаясь с холмов на равнину у озера Киннерет. Там, где в озеро впадает Иордан, росли банановые рощи кибуца, в котором прошло детство подружки Лукаса Цилиллы. Потом они проехали Бейт-Шеан по Иерихонской дороге.

– Вообще-то, – сказал Лукас, – я бывший католик.

– Интересно, – хмыкнул Мелькер. – Ты похож на еврея.

Пытаясь представить, каким образом он мог показаться Раззу евреем, Лукас только еще больше разозлился. А ведь совсем недавно он был в прекраснейшем настроении.

– Не совсем, – заявил он.

Сония наблюдала за ним уголком глаза:

– Так ты здесь просто наездом?

– Точно, – ответил Лукас. – Разъездной корреспондент.

14

Прохладным дождливым утром несколько недель спустя Сония сидела в маленькой каменной лавке бергеровского домохозяина – Мардикяна, армянина-униата, занимавшегося росписью изразцов. Лавка располагалась близ Виа Долороза, но жил он и работал у Дамасских ворот, в доме с крохотным садиком и крышей, увитой виноградом. На красочных квадратных изразцах, которые рядами висели на побеленных кирпичных стенах лавки, были изображены святые и пророки или животные райского сада. Армянин и его брат расписывали их в мастерской в дальнем углу двора, беря за образец персидские книжные миниатюры.

Это был человек за семьдесят, широкой кости, с голым коричневым куполом черепа, покоящимся на массивных бровях. При взгляде под определенным углом он принимал совершенно зверский вид, хотя голос у него был очень мягкий. Они сидели, попивая турецкий кофе. Время от времени Сония передавала ему поклон от его давних еврейских клиентов из западной части города.

Сейчас она пришла, чтобы сообщить Мардикяну о смерти Бергера и выслушать полагающиеся соболезнования. После того как они отдали дань памяти покойного, она выразила желание продлить договор об аренде квартиры. Она рассудила, что способность Де Куффа платить значительно больше обычной цены может положительно повлиять на решение Мардикяна.

Ее друзья, сказала она гончару, – ученые-суфии, как Абдулла Уолтер. Она думала, он помнит, что Уолтер был еврей по происхождению, но новообращенный и пользовался большим уважением в Мусульманском квартале.

– Каждый чужой человек попадает под наблюдение, – с обескураживающим вздохом сказал Мардикян. – Требуют отчета о каждом камне.

– Кто требует?

– Да все стороны. Наша собственность нам не принадлежит, мадемуазель.

Мардикяну доставляло удовольствие обращаться к Сонии в такой вежливой манере. Он позволил себе легкую улыбку:

– Знаю, в Соединенных Штатах люди сами выбирают, кем им быть. Здесь не так, мадемуазель. Здесь, в Старом Свете, у нас нет выбора. Мы такие, какие есть.

– Понимаю, что вы имеете в виду, – сказала Сония. – Тогда не сдадите ли мне? Я не чужая.

– Вашим еврейским друзьям стоит поискать себе жилье в еврейском городе.

Как большинство жителей Иерусалима, мистер Мардикян верил, что каждому есть место и каждый на своем месте.

– Они хотят жить в Старом Иерусалиме, а Еврейский квартал не для них. Некоторые из раввинов могут отнестись к ним враждебно.

– Но почему? – удивился он.

– Они по-своему толкуют Тору. Священное Писание.

– Это воспринимается как непочтение?

– Это может быть превратно понято.

По Мардикяну было видно, что он чувствовал. Все страшились быть превратно понятыми.

– Но они зрелые, спокойные люди, – продолжала уговаривать Сония. – С уважением относятся ко всем верованиям. Они последователи Абдуллы Уолтера.

Ее задачей было убедить его в том, что она вовсе не помогает воинствующим иудеям заполучить очередную базу в городе.

– Месье Уолтер вызывай восхищение мусульман, – заметил Мардикян. – Но о нем помнят только старики. И времена теперь другие.

– Я ручаюсь за их поведение, – сказала она. – Вы знаете меня. Шебабы меня знают.

Он так долго задумчиво смотрел на нее, что она начала сомневаться, каково ее действительное положение в Старом городе и кем ее на самом деле считают.

Наконец он согласился сдать квартиру ей и позволить Де Куффу и Разиэлю поселиться там на некоторое время. Плату запросил намного выше, чем брал с Бергера, но Сония решила согласиться без возражений, полагая, что Де Куфф богат и способен осилить такую плату.

– Очень печально узнать о смерти месье Бергера, – еще раз сказал Мардикян.

Он всегда называл Бергера на французский манер: Бержер, отчего на память приходило Фоли [139]139
  «Фоли-Бержер» (Folies Berger) – знаменитое парижское варьете и кабаре.


[Закрыть].

– Как все сложно, – вздохнула Сония, когда они наконец пришли к соглашению.

Они печально улыбнулись друг другу, и он предложил ей еще кофе. Сония отказалась.

– Я думаю, – сказал Мардикян, – каждому новому поколению трудней, чем их предшественникам.

– Мы были уверены, что все будет наоборот.

– Я тоже на это надеялся, мадемуазель, когда был молодым, как вы.

Очень мило с его стороны называть ее молодой, подумала Сония. Невозможно было представить его жертвой крушения иллюзий.

Когда он убрал поднос с кофейником и собирался распрощаться с ней, Сония, повинуясь внезапному порыву, спросила:

– Как вы думаете, что станется с этим городом?

Старик воздел вверх подбородок и прикрыл глаза.

– Что будет с вами?

Она имела в виду армян. Вопрос был сродни тем, что задавала ее мать, прямые до неловкости и доброжелательные. Мать поинтересовалась бы насчет армянского народа,так же как еврейского народа,негритянского или советского.

Сония тут же пожалела, что завела об этом речь. В Иерусалиме подобные вопросы всегда отдавали лицемерием, не спасала никакая искренность. В них звучала фальшь или подозрительный интерес.

– Со мной все в порядке, – ответил Мардикян. Помолчал секунду. – А с нами, армянами? Что ж, мы улаживаем старые разногласия, и появляются новые. Такова жизнь, n'est-ce pas? [140]140
  Не так ли? (фр.)


[Закрыть]Но все хорошо, слава богу.

– Прекрасно, – сказала Сония, а про себя: «Барух ашем [141]141
  Слава богу! (ивр.)


[Закрыть]и аминь!»

Ей пришло в голову, что в этом году она пропустила траурный день для армян – шествие двадцать четвертого апреля в память о резне, устроенной турками. Обычно она принимала в нем участие или, скорее, мысленно шла с ними, возжигала воображаемые свечи.

Направляясь в квартиру Бергера, она прошла ворота приюта Рибат-аль-Мансури и услышала звуки классической музыки, струнной барочной или ренессансной. Во дворе стоял мальчишка-африканец и тоже слушал, стоял замерев, с лицом искаженным, словно принюхивался к необычному запаху. Поднимаясь по ступеням, она увидела Разза и Адама, играющих дуэтом на маленькой открытой террасе. Барочная музыка изобиловала украшениями в восточном стиле, и Де Куфф играл на своей виолончели как на уде – арабской лютне. Рядом с ними на полу лежали бергеровские старая скрипка и старинный североафриканский тамбурин. Разиэль играл на блок-флейте, поглядывая во дворик, где чернокожая ребятня стучала футбольным мячом в стену. Клочок неба над тесным двориком заволакивался облаками. Легкий ветер перебирал листы нотной тетради, лежавшей рядом с ним.

Разиэль опустил флейту и сказал:

– Не знал, что здесь живут эти люди.

– И уже сотни лет, – пояснила Сония.

Вместо того чтобы вновь поднести к губам флейту, Разиэль запел. Он пел очень хорошо, красивым тенором, с легкостью переходя то на фальцет, то на пародийное контральто или псевдовосточный «скат» [142]142
  Джазовый термин, когда певец выпевает бессмысленный набор слов, подражая музыкальному инструменту.


[Закрыть]. Затем, аккомпанируя себе на тамбурине, он запел песню, как будто бы на испанском, но, как вскоре поняла Сония, на ладино [143]143
  Язык сефардов, продолжение раннееврейско-кастильского диалекта.


[Закрыть], – песню сладкую, как нуга.

– «Yo no digo esta canción, sino a quien conmigo va».

– «Если хочешь слушать песню мою, – перевела она, – ты должен пойти со мной».

Ее даже дрожь пробрала.

– Поняла слова? – спросил Разиэль.

– Да, вроде поняла. Не знала, что ты говоришь на ладино.

– Только пою.

– Красивые песни.

Он подвинул подушки, на которых полулежал, освобождая ей место на террасе.

– Все равно что суфийские. Это то же самое.

– По духу, – сказала она. – По духу то же самое, что суфийские.

– Сония, вера – она как губка. Отжимаешь воду, основа остается неизменной. Все есть Тора. Этот человек, – он взял ее руку и вложил в руку Де Куффа, – шейх, каким был Тарик. Аль-Газали [144]144
  Абу-Хамид Мухаммад ибн Мухаммад аль-Газали (1058–1111) – мусульманский теолог и философ, родом иранец, один из основателей суфизма.


[Закрыть]призывал христианина и еврея. Тарик Бергер сейчас с нами. Он передает твой дух этому человеку. Суфий, каббалист, садху, Франциск Ассизский – все они одно. Все поклонялись Эйн-Софу [145]145
  Эйн-Соф («бесконечность», ивр.) – в каббале обозначение Бога, отражающее его мистичность и непознаваемость вне связи с миром.


[Закрыть]. Испанские каббалисты позаимствовали понятие Троицы из каббалы. Аль-Газали был знаком с каббалой. А ты рождена еврейкой, так что это «послание» ты должна получить от твоего народа.

– Могу поверить, – сказала она. – Хочу.

– Ты и веришь. Всегда верила. Все, во что ты верила в прошлом, – истинно, – объявил он ей. – Вера в человеческое страдание, справедливость, конец изгнания – все было истинно и остается истинным. Ты слышишь меня, Сония?

– Я слышу тебя, – ответила она.

– Никогда не переставай верить в то, во что верила в прошлом. Ты скоро увидишь, что это все исполнится. Ты, наверно, спрашиваешь себя: как этот больной пожилой человек может совершить такое?

– Конечно.

– Конечно спрашиваешь. Объяснение таково: его приход все изменил. Миру, каким мы его знаем, предстоит уйти в историю. Ты – обещаю – не узнаешь его. Ты потому верила в грядущий мир, Сония, что на самом деле знала: он должен появиться.

– Я всегда это чувствовала.

– И была права. Сама это понимала. А теперь увидишь, что это происходит. Увидишь признак за признаком. Достаточно его присутствия здесь. И ты, и я, и другие добьемся, чтобы это произошло.

Она повернулась к Де Куффу и спросила:

– Это правда?

Де Куфф наклонился и ласково поцеловал ее:

– Верь лишь в то, что знаешь.

Лукас и Януш Циммер пили в погребке отеля «Американская колония». Циммер был одним из немногих иерусалимских евреев, которые часто бывали в «Американской колонии» и в кафе Восточного Иерусалима. Его похожесть на иностранца, его самоуверенность или сочетание того и другого, казалось, всегда служили ему защитой.

– Значит, пишешь о иерусалимском синдроме, – заметил Януш. – Прекрасный выбор.

– Ну, ты прямо как официант: «Прекрасный выбор»!

– Думаешь, я не был официантом? Был, уверяю тебя.

– А ты чем занимаешься? – поинтересовался Лукас. – Как насчет тех, из Цахала, с их самосудом в секторе? Собираешься писать об этом?

– Ну, – сказал Циммер, – если ты не будешь, почему не написать?

Лукас ощутил внезапный укол вины оттого, что не взялся за эту историю сам:

– Надо было бы, наверно, самому.

– Почему?

– Почему? Потому что тема синдрома безопасней. А когда начинаешь шарахаться от опасных тем, считай, что ты стал слабаком. Пора возвращаться домой и писать для туристических журнальчиков, какие предлагают в самолете.

– Американский мачизм, – сказал Циммер. – И не считай, что религиозная тема безопасней. Иначе можешь столкнуться с неприятной неожиданностью.

– Ладно, Эрнест Гросс из Коалиции по правам человека говорит, что об этом обязано сообщить какое-нибудь израильское издание. Чтобы спасти честь страны.

– Ах, ну да, – сказал Циммер. – Эрнест же цадик.

Лукасу показалось, что в голосе Циммера прозвучало презрение, хотя и не был уверен.

– Ты работал во Вьетнаме, да, Циммер?

– Работал. И не забывай, что я был на другой стороне. Работал под вашим напалмом и огнем вертолетов, под бомбами с Бэ – пятьдесят два.

– Почему вьетнамцы так хорошо сражались? – поинтересовался Лукас. – Почему так упорно? Думаешь, потому, что были такие идейные?

– Нет, – сказал Циммер. – Просто они были не в состоянии смеяться. Им недоставало присущего американцам чувства юмора. Ежели серьезно, то это не была профессиональная армия, их просто призвали по мобилизации. Но они всегда мыслили себя в единстве с армией. К тому же они никогда не жили в довольстве, так что им нечего было терять, в отличие от американцев. Образцовые солдаты.

– Был там после?

– Дважды. Если вернуть мертвого коммуниста в Сайгон или даже в Ханой, он умрет второй раз. Сегодняшний режим там более продажен, чем прежний.

– Откуда тебе знать? Ты что, видел тогдашний Сайгон?

– Бывал иногда. Помню, недолгое время у нас были поляки в Международной контрольной комиссии. Они могли сделать мне нужные документы. Так что я видел все злачные места. А еще тоннели под Ку-Чи [146]146
  Разветвленная сеть тоннелей, начинавшаяся у деревни Ку-Чи в окрестностях Сайгона и простиравшаяся приблизительно на 200 км, от Сайгона до границ с Камбоджей, сооруженная южновьетнамскими партизанами для борьбы с американской армией.


[Закрыть]. Это что-то потрясающее. Ты, наверно, уже не застал?

– Да, чуть-чуть не застал.

– Забавно, – сказал Януш Циммер, – мы видели мир с противоположных сторон. Мне никогда не удавалось попасть на Запад без больших сложностей, тогда как везде, где господствовал так называемый социализм, я был желанным гостем.

– Скучаешь по нему?

– Я объехал всю Африку корреспондентом Польского агентства новостей, – сказал Циммер. – Не было ни одного варианта африканского социализма, которому бы я не был свидетелем.

– Это не ответ.

– Знаешь что, кончай! – раздраженно сказал Циммер. – Это была такая жуть – не описать. Вожди, монархи-каннибалы, головорезы в темных очках, воображавшие себя кагэбэшниками. Естественно, я писал об этом с энтузиазмом и одобрением. На твоей стороне, о ком писал ты, тоже были отнюдь не ангелы. Взять хоть Мобуту [147]147
  Мобуту Сесе Секо (1930–1997) – с 1965 г. президент Республики Заир (до 1971 г. и после 1997 г., после бегства Мобуту из страны, – Демократическая Республика Конго), диктатор, пришедший к власти в Результате государственного переворота.


[Закрыть].

– Вот интересно, что думала на сей счет Сония Барнс? – сказал Лукас.

– В самых худших местах ее бы сразу убили. Нет, не сразу. Сперва бы изнасиловали и пытали. Но ей хватило ума поехать на Кубу. А Куба – это другое дело.

– Разве?

– Конечно. Самый заматерелый антикоммунист питает слабость к Кубе. Даже я.

– Но, Януш, ты не был антикоммунистом. Или был?

– Не сразу. Я был членом партии.

– А потом?

Циммер ничего не ответил.

– Я всегда был католиком, – сказал Лукас. – Веровал. Во все веровал.

– Это же хорошо, нет?

– Не знаю, – ответил Лукас. – Ты думаешь, это хорошо? Веровать?

– Зависит от того, во что веруешь, не считаешь?

– Какой ты зануда, Циммер. Я пытаюсь говорить философски. А ты все со своим здравым смыслом.

– Знаешь, – сказал Циммер, – я родился в Польше, где верования насаждались танками и виселицами, газом и дубинками. Так что я разборчив в вопросе веры.

– Разумно.

– Ладно, давай так, – сказал Циммер, вставая. – Ты держи меня в курсе насчет синдрома, а я буду держать тебя в курсе насчет сектора.