Текст книги "Дамасские ворота"

Автор книги: Роберт Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 37 страниц)

71

В месте, откуда открывался вид на Долину Енномову и Старый город, располагался ресторан на открытом воздухе, где хозяевами были нерелигиозные евреи из Румынии. Лукас часто останавливался там, когда ехал с Цилиллой на сеанс в Синематеку, находившуюся дальше по улице. Особенно Цилилле нравилось ходить в кино вечером с пятницы на субботу, когда она могла показать средний палец харедим, которые устраивали истеричные протесты перед кинотеатром и истошно вопили о нарушении Шаббата.

Не раз благодаря ей их едва не разрывали на части, как Орфея, здоровенные бородатые берсеркеры. Пройдя невредимыми через ряды демонстрирующих, она неизменно вела его к румынскому заведению, где они были на виду у возбужденных набожных громил. Да еще выбирала столик как можно ближе к тротуару, чтобы оттуда снова показать им средний палец.

Это место из-за тишины, обычно царившей тут в будние дни, и открывавшегося вида Лукас выбрал для встречи с Фейт Мелькер, матерью Разиэля.

Миссис Мелькер была привлекательной женщиной с добрыми карими глазами, которым шло скорбное выражение, с великолепной прической и иссиня-черными с серебром волосами. На ней был прекрасного покроя костюм цвета хаки и простые золотые украшения. Облик ее и одежда как бы говорили о старании придать своей красоте траурную сдержанность. Глядя на нее, Лукас видел, от кого Разиэль унаследовал страстность и привлекательность.

– Очень милая молодая женщина в здешнем консульстве посоветовала мне поговорить с вами, мистер Лукас. Не помню ее имени. Кажется, мисс Чин?

– Да. Сильвия Чин.

– Спасибо, что нашли время встретиться со мной. Вы, должно быть, очень заняты, особенно сейчас.

– Я рад такой возможности, миссис Мелькер. Мне очень жаль Разиэля. – (Она непонимающе взглянула на него.) – То есть Ральфа.

Он было хотел объяснить, что не оговорился. Но вовремя одумался.

– Иногда мне кажется, что он слышит меня, – сказала она. – Иногда кажется, что отвечает. Он шевелит пальцами.

Лукасу тяжело было видеть ее боль, которую к тому же подчеркивало ее спокойное мужество. Ее блестящий, непонятный, разнообразно одаренный сын был потерян для нее, отгорожен стеной помраченного рассудка.

– Множество семей пострадали от наркотиков, – изрек Лукас и тут же пожалел об этом.

– Я стараюсь помнить, что мы не одни такие, – ответила она банальностью на банальность. – Что среди тех в нашей стране, кому повезло меньше, чем нам, многие столкнулись с тем же.

Ну да, подумал Лукас, она ведь жена политика. Но ее искренность неподдельна, как и благородная стойкость в тяжелой утрате. Замечательная женщина. Она заставила его устыдиться, что ему не слишком жаль Разиэля.

– Когда человек талантлив и умен, – сказал Лукас, – я имею в виду, чем человек талантливей и умней, тем тяжелей потеря.

Будто она нуждается в его поддержке. Он не мог осуждать Сильвию за то, что она спихнула ответственность на него. Но Фейт Мелькер была, как здесь говорят, не freier,то есть женщина не промах. Девчонка из Детройта, даже при таком щадящем воспитании, пожалуй, вряд ли стала бы даром терять время, почувствовав, что от нее что-то скрывают.

Американское консульство, израильское правительство и стоявшие за событиями последних дней неизвестные заговорщики – все были заинтересованы в том, чтобы не позволить Фейт Мелькер отведать известного яблочка, не дать ей лишиться благодати. Где-то огненными письменами была начертана повесть о добре и зле, и для всех было важно, чтобы миссис Мелькер их не увидела.

Никому не хотелось, чтобы мистер Мелькер – бывший посол, конгрессмен – наведался в Лод, пылая гневным интересом. Кроме того, думал Лукас, это к лучшему, что им известно ничтожно мало. Лучше для всех, даже для них самих. Или, по крайней мере, так казалось многим из вовлеченных.

Его собственные отношения с ней были чем-то иным, во всяком случае, если он намерен закончить книгу. Они станут встречаться и дальше, несомненно, обмениваться информацией. В какой-то момент он будет вынужден, дабы заслужить ее расположение, поделиться с ней кое-какими догадками. У него были основания полагать, что главная суть этой истории откроется ему в будущем. В его распоряжении окажется такая информация, обращение с которой потребует крайней осмотрительности.

Осмотрительность не была его сильной стороной, не входила в число его природных достоинств. Потому он и провалил гренадскую историю.

– Мы знаем, что у Ральфа были проблемы с наркотиками, – сказала миссис Мелькер.

– Он был… – Лукас поспешил исправить оплошность: – Ральф – он искатель. Искатель абсолютов. Иногда это и сбивает.

– Вы ведь хорошо знали его? – спросила она.

Трудный вопрос. Трудно понять, как на него ответить. Неясно, какую реакцию вызовет ответ.

– Мы недолго были знакомы. Но меня поразила его жажда обрести веру. Думаю, наркотики замещали ему нечто более важное. Потребность более сильную.

– Вы еврей, мистер Лукас?

– П-п-по происхождению, – заикаясь, проговорил Лукас. – Частично. Но меня не воспитывали в еврейской вере.

– Оно и видно, – сказала она и подбадривающе улыбнулась. Затем лицо ее омрачилось печалью. И стал заметен ее возраст. – Мы думали, что здесь… у него, может, будет меньше искушения. Кидаться в разные крайности.

Какое заблуждение, подумал Лукас. Меньше искушения кидаться в разные крайности – здесь? Здесь, в центре мира, где земля сходится с небом? Где была начертана судьба человека, где огненные «слова стали плотию», где пророчество, произнесенное в далекие тысячелетия, определило утро? В месте, откуда, как все мы знаем, Бог сбежал, обещал вернуться, притворился, что вернулся, обещал вестников, шептал благовестия? Где Невидимый написал судьбу на камне? Вечно послания, обещания. В следующем году. В начале.

Где то, что наверху встречается с тем, что внизу, где прошлое встречается с будущим. Сад мраморных фонтанов, где найдешь все: смерть, безумие, ересь и спасение. Это здесь-то меньше искушения кидаться в разные крайности?

– Да, конечно, – сказал он.

72

Однажды вечером, вскоре после разговора с миссис Мелькер, Лукас встретился, как обещал, с Бэзилом Томасом. На этот раз они изменили своему излюбленному «Финку», а встретились в забегаловке на Хевронской дороге, между автовокзалом и кибуцем «Рамат-Рахель». Было слишком жарко даже для Томаса, который не стал надевать свою неизменную кожаную куртку. И похоже, очень нервничал.

– Меня просили передать, – сказал Томас, словно повторяя по памяти, – что если не будете вести себя опрометчиво, то со временем получите интересную информацию. Просили передать, что это будет информация, на основе которой можно написать целую книгу. И еще, что вам советуют подумать над тем, чтобы покинуть страну на значительное время. Вам подскажут, когда будет целесообразно вернуться, если это потребуется для работы над книгой.

– Я не ошибусь, если предположу, – спросил Лукас, – что источник вашей информации это уже не та организация, чье предложение вы мне передавали прежде?

Томас тупо взглянул на него. Хотя здоровяк был в одной рубашке поло, он обливался потом. Затем утвердительно кивнул. Может, подумал Лукас, на него нацепили провода с микрофоном? Мысль о таких технических ухищрениях показалась дикой, но сама возможность этого пугала. Да к тому же Томас был достаточно мокрый, чтобы устроить себе электрошок.

– И я не ошибусь, предположив, что члены той организации…

Томас отчаянно замотал головой, показывая, что подобный вопрос нежелателен.

– Что той организации больше не существует?

Бэзил Томас сделал вид, что чрезвычайно расстроен – расстроен, как профессиональный торговец информацией, пытающийся не говорить больше того, что ему позволили. Он сделал неопределенный жест и сказал:

– Да.

– Их арестовали?

Бэзил медленно кивнул.

– Сообщение об их аресте будет?

Бэзил расслабился, утер лоб и взглянул на часы.

– Уже поздно. Извините.

Он встал и вышел из кафе, не потребовав платы за свое сообщение, а лишь предоставив Лукасу оплатить его заказ.

На следующий день Лукас, упаковав все вещи в бунгало в Эйн-Кареме, устроил маленький прием для Эрнеста Гросса и доктора Обермана. Выставил водку, минеральную и лимонад, а в качестве закуски крекеры и обернутые фольгой треугольнички французского сыра.

– Ну что, встретился с Томасом? – спросил его Эрнест.

– Встретился, – ответил Лукас. – Похоже, он больше не выступает от имени подполья. Теперь за ним стоит какая-то группа в правительстве.

Эрнест явно встревожился.

– Мы еще в деле? – спросил Оберман.

– По-видимому, еще да. Кто бы это ни был, они хотят использовать нас как слив.

– Как слив, – хмыкнул Эрнест Гросс. – Вроде как пустить воду из резервуара в вади. Контролируя историю.

– Согласен, это несколько унизительно, – сказал Лукас. – Но это все, что у нас есть. К тому же они хотят, чтобы я пока уехал из страны.

– Думаю, тебе найдется чем заняться, – сказал Оберман. – Смотрите, что у меня есть. Снимки раскопок. – Он сходил к портфелю и принес коробку со слайдами и диаскоп. – Только взгляните.

– Как ты умудрился их раздобыть? – удивился Эрнест.

– А вот так! – торжествующе воскликнул Оберман, расцветши от удовольствия. – А вот так!

– Не бахвалься, – остановил его Лукас. – Просто скажи – как?

– Мой товарищ и пациент из резервистов работает в Музее Израиля. Мой товарищ и пациент. Когда со всем этим разбирались, вызвали археологов, чтобы те взглянули на пещеру Сабазия. Все в форме, кругом расставлены посты «Голани», так что это выглядит как расследование. Копии слайдов у меня от него.

Лукас взял диаскоп так, чтобы они могли просмотреть слайды вдвоем с Эрнестом. На снимках были запечатлены фрески на верхней части стен, которые Лукас не заметил той сумасшедшей ночью. Также было несколько слайдов со статуей Сабазия и отдельной рукой, сложившей пальцы в благословляющем жесте. Оберман стоял за спиной и давал пояснения:

– Рука – это ладонь бога Сабазия, которого еврейские синкретисты отождествляли с Богом Сущим, или Всемогущим, или Сабазием-Саваофом. В мистическом культе, посвященном ему, его отождествляли с Зевсом и Персефоной или Гермесом Трисмегистом и Изидой. А в одном лице – с Иеговой, Господом Сил.

Лукас, заинтригованный, один за другим вставлял слайды.

– В посвященных ему обрядах вкушали хлеб и вино. Три пальца, поднятые в благословляющем жесте, символизировали Троицу, и этот жест превратился в Benedicta Latina.Его культ был поглощен либо гностицизмом, либо христианством. Ессеи, терапевты [469]469
  Еврейская аскетическая секта I в. н. э.


[Закрыть], сабазеи – все они были в начале. На голове у него, между прочим, фригийский колпак, потому что это был фригийский бог, и, возможно, в Иерусалим его культ попал благодаря евреям и армянам из Фригии.

На одной из фресок был изображен возничий, который правил летящей по небу квадригой. За ней следовала вторая колесница, и она была вся покрыта символами Меркабы [470]470
  Трехмерное изображение звезды Давида; на иврите слово «Меркаба» имеет двойное значение: «колесница» и «Престол Бога». Впервые описана в видениях пророка Иезекииля (Иез. 1).


[Закрыть]Иезекииля.

– Могло это быть частью Храма? – спросил Лукас.

– Это была тайная, неофициальная часть, – сказал Оберман. – Но, как говорится в Библии, люди всегда прививали свои любимые культы на древо национальной религии Сомнительные алтари назывались хаммот.Цепочка комнат, ведущая в главное помещение, представляла собой классический лабиринт. Можно было основательно заблудиться.

– Очень уместно, – сказал Лукас, меняя слайды.

– Похоже на раннехристианскую эпоху, – добавил Оберман. – Так что, возможно, построено до семидесятого года нашей эры евреями-гностиками.

– Интересно насчет хлеба и вина, – сказал Лукас.

– Наводит на мысли? – спросил Оберман. – Конечно, есть вероятность, что лабиринт построен в руинах во времена завоевания этих мест сасанидами [471]471
  Иерусалим был взят и разрушен персами-сасанидами в 614 г. в ходе Ирано-византийской войны (612–628).


[Закрыть], но вряд ли.

На следующей группе слайдов были изображения, связанные с астрономией.

Оберман протянул руку и показал пальцем:

– Солнце, великое светило. Вокруг него – созвездия зодиака с их названиями на иврите. Вокруг них – текуфот,человеческие фигуры, представляющие времена года. И еще Диоскуры. В Хоразине есть развалины древней синагоги с изображениями таких же фигур.

Картинка на следующем слайде напомнила Лукасу вечерю.

– А это?..

– Вечеря, – сказал Оберман. – Тут Гермес Трисмегист. И Альцеста, и архангел Гавриил.

– Невероятно.

– Каждый тут находил что-то свое, – сказал Оберман.

– И кто тут молился. Евреи?

– И евреи, и неевреи. Язычники, ищущие единобожия, евреи, уставшие от суровости мицвот.Или, если хочешь, пытавшиеся придать универсальность Закону.

– Мечта, – вздохнул Лукас.

– Нью-эйджевские мечтатели своего времени, – сказал Оберман. – Люди изверившиеся и нуждающиеся в спасении. В их лабиринтах, – добавил он напыщенно, – родилось христианство.

Словно тренируется перед выступлением по телевидению, подумал Лукас.

– Эти верующие, – продолжал Оберман, – возможно, стали христианами, или гностиками, или теми и другими вместе.

– Кому пришла идея заложить псевдобомбу здесь? – спросил Эрнест.

– Это идеальное место. Представить как акт протеста против хаммот, против идолопоклонства. Против религиозного туризма, можно сказать. Уверен, динамические характеристики конструкции были подходящими. Вопрос только, кто это место обнаружил. Строители Храма и их подполье? Или те, кто их опередил?

– Газету видел? – спросил Эрнест Гросс. – Насчет перемен в кабинете министров? Жидова вывели, а Линда вернули?

– Видел, – сказал Лукас. – Думаешь, с этим все и связано? Вся эта махинация? Вместе с фиктивным взрывом?

– Не совсем, – ответил Эрнест. – Думаю, заговор с целью взрыва существовал реально – может, двух взрывов, – и его раскрыл Шабак или какое-то ad hoc [472]472
  Специальное, на случай (лат.).


[Закрыть]подразделение. Может, они вдруг утратили контроль, как было у них с ХАМАСом.

– Должно быть, они решили, что, если не сыграют на упреждение и не введут главных игроков, бомба действительно взорвется. Поэтому им пришлось действовать так же, как с арабами. Бороться с огнем другим огнем. И Линд, знатный махинатор, мог использовать ситуацию в своих интересах. Возможно, мы никогда не узнаем правды. Но может ты, – посмотрел Эрнест на Лукаса, – когда-нибудь встретишься с Аврамом Линдом, чтобы взять у него интервью.

– Жду не дождусь, – сказал Лукас.

– Проблема в том, – продолжал Эрнест, – что у палестинцев не будет и тени сомнения: бомба была, и все тут. Расчищали-то там всё, как после чертовой бомбы. Теперь люди начнут вспоминать взрыв, которого не слышали.

– Я помню взрыв, – возразил Лукас.

– А был ли он?

– Нет. Вряд ли.

– Вот именно, – сказал Эрнест. – Теперь европейцы все будут уверены, что это мы устроили. С помощью ЦРУ. Французов. Скандинавов.

– Но вы ничего не устраивали, – сказал Лукас. – Оберман и я подтвердим.

– Желаю успеха! Парочка евреев.

Доктор Оберман отложил слайды.

– Знаешь, – сказал он Лукасу, – я тут на днях видел миссис Мелькер.

– Я так и думал, что она к тебе заглянет. Раззу не стало лучше?

Оберман помотал головой. Потом проговорил:

– Но какая красивая женщина! Я бы встретился с ней еще. И возможно, встречусь.

Лукас и Эрнест переглянулись.

– Конечно, Оберман, отчего не встретиться, – сказал Лукас. – Попробуй подбить к ней клинья. Ты же израильтянин – не упускай возможности. Забудь о том, что ее единственный сын лежит в коме. Что ее муж – бывший американский посол и конгрессмен. Сделай ее поездку в Святую землю незабываемой. Мудило грешное.

Эрнест поднялся, собравшись уходить:

– Знаешь, я их понимаю. Да. Я им сочувствую.

Теперь переглянулись Лукас с Оберманом.

– Кому «им», Эрнест? – спросил Лукас.

– Людям, которые хотят построить храм. Потому что они хотят иметь землю, на которой уместятся не только лотки ночных торговцев фалафелем в Тель-Авиве. Не ради этого я приехал сюда аж из Дурбана. Я тоже хочу какого-то смысла.

– Но смысл есть, – сказал Оберман. – Смысл будет.

Он снова взглянул на Лукаса и начал было говорить. Но затем, словно ему напомнили о чем-то, замолчал и принялся собирать слайды.

73

Когда Лукас приехал к Сонии в Рехавию, та лежала на диване и смотрела по телевизору теннис. Рядом с ней стояла ваза с фруктами. Кисти рук у нее были забинтованы, на одном ухе марлевая повязка. Косынка скрывала места, где выгорели волосы.

– Ожоги первой степени, – пояснила она. – Вот, обмоталась.

– Первой степени? Плохо дело.

– Наоборот, хорошо. Поверхностный ожог. Это от вспышки. Плохо – это когда третья степень. – Она посмотрела на себя в зеркало. – Хотя я выгляжу как хрустяшка. – Она одарила его улыбкой, от которой его сердце всегда начинало биться быстрее. – Спасибо, что поехал со мной в госпиталь. Что ждал там.

– Да ладно. Это меньшее, что я мог сделать.

– Как Разз?

– Без изменений.

– Что говорят, надежда есть?

– Похоже, они сами не знают. Не думаю, что это смерть мозга. Просто коматозное состояние. Так что надежда всегда есть. Знаешь, я тут на днях виделся с его матерью. Может, она и к тебе заглянет перед отъездом.

– Какая она?

– Замечательная. Красивая. Убита горем. Тебе она понравится.

– Уверена. Узнал что-нибудь новое о том, что произошло?

– Многое мы, наверно, никогда не узнаем, – ответил Лукас.

Он коротко изложил ей все, что знал, о том, свидетелями и участниками чего они были. Рассказал о разбежавшихся последователях. Роза уехала в Канаду. Сестра Иоанна – в Голландию.

– Я много думаю о Нуале, – сказала Сония. – О Нуале и Рашиде. Знаешь, я могла оказаться на их месте.

– Не сомневаюсь. Одни из последних жертв холодной войны.

– Но в их честь никогда не назовут улицу. Или студенческое общежитие университета имени Лумумбы. Думаю, даже университет больше не называется именем Лумумбы.

– Мы будем о ней помнить, – сказал Лукас. – Конечно, она могла быть сущим наказанием.

– Такая уж у нее была работа. Доставать самодовольных буржуазных типов вроде тебя.

– У нее это отлично получалось.

Они помолчали под теннисный матч с выключенным звуком.

– Мне придется на какое-то время уехать из страны, – сказал он. – Как насчет того, чтобы поехать со мной?

– Вот это да! – воскликнула она.

У него сердце упало, он уже видел, как она переводит все в шутку, уже видел конец их отношениям. И все же ничто не могло заставить его прекратить попытки добиваться ее. Он стал бы умолять, если бы это помогло. Но он знал, что ничего не поможет.

– И куда мы отправимся? – поинтересовалась она.

– Можно было бы устроиться в Верхнем Вест-Сайде. Где-нибудь поблизости от Колумбийского университета. Знаешь, я вырос в тех местах.

– Знаю. Это было бы славно.

Терять было нечего, и он выложил ей все, на что надеялся, о чем мечтал:

– Я подумал, что мы могли бы пожениться, если бы захотели. Что… могли бы завести дивных смуглых малышей, как те, что бегают там по соседству. Я, кстати, слышал, «Талию» собираются вновь открыть. Как знать, может, там снова будут показывать «Детей райка» [473]473
  Фильм Марселя Карне, снимавшийся в оккупированной Франции и выпущенный в 1945 г.


[Закрыть], как когда-то. И мы сходим посмотрим. – Он пожал плечами и замолчал.

– Нет, Крис. – Она протянула забинтованную руку и взяла его ладонь. – Нет, малыш. Я остаюсь здесь. Здесь мой дом.

– Ну, – сказал он, – мы же не так чтобы с концами. У меня здесь работа. Мы будем часто приезжать сюда.

– Я совершаю алию.Собираюсь следовать вере.

– Ты имеешь в виду…

– Я имею в виду, жить по вере, которую исповедую. Здесь. И всюду, где бы я ни оказалась. В этом смысле тоже здесь мой дом.

– Я не против. Перейду в твою веру. Я уже на полпути, правда?

Она грустно рассмеялась:

– Не шути так, дорогой. Ты останешься католиком до конца своих дней. Что бы ни говорил о своей вере. Что бы ни думал.

– Мы столько пережили вместе, – сказал он. – Так хорошо знаем друг друга. И я тебя очень люблю. Я так надеялся, что ты останешься со мной.

– Я тоже тебя люблю, Кристофер. Очень. Но позволь сказать тебе кое-что. Если я не останусь тут, стараясь стать настоящей еврейкой, то отправлюсь в Либерию. Руанду. Танзанию. В Судан. Камбоджу. Не знаю, в Чечню. В любую деревню, баррио [474]474
  Бедный район в испаноязычных странах.


[Закрыть], захолустье. Ты этого не захочешь. Ты хочешь писать свою книгу, потом захочешь писать другую, и ты хочешь семью. Я не могу жить семьей среди холеры, плохой воды и ненависти. А моя жизнь такова. Тебе нравится путешествовать, но тебе нравится и отель «Американская колония». Нравится ходить к «Финку». Я такие места не посещаю. Меня в них не пускают.

– Ты любишь музыку.

– Крис, ты когда-нибудь видел, как люди выбирают непереваренные зерна из чужого кала?

– Я знаю мир НПО, Сония. Бывал на их вечеринках.

– Дорогой, это не то, что ты хочешь. Думаешь, я не размышляла над этим? Думаешь, я не хочу тебя? Мне и так тяжело, хочешь, чтобы было еще тяжелей?

– Я что, должен облегчить тебе расставание? По-твоему, мне легко?

Она пересела с дивана на пол возле его кресла:

– Я тоже люблю тебя. Всегда буду любить. Но что касается важных вещей, брат, тут наши пути расходятся. Мы всегда будем друзьями.

– Знаешь, я это уже слышал. «А она улыбнулась и сказала, – пропел он, – разве нельзя быть просто друзьями?»

Старая песня. Она была в ее репертуаре [475]475
  Имеется в виду песня «Can’t We Be Friends?» Пола Джеймса и Кэй Свифт из мюзикла «The Little Show» («Маленькое представление», 1929).


[Закрыть].

– Конечно будем. И будем видеться. Но если спросишь, стану ли я твоей женой, мне придется отказать. Я этого не хочу. Я хочу оставаться свободной, жить здесь, быть еврейкой, хочу внести свой маленький вклад в тиккун-олам. Даже если на это уйдет вся жизнь. Прости, любимый. Но я это твердо решила.

– Догадываюсь. Придется поверить тебе.

– Да. Придется.

Он встал и помог ей дойти до дивана.

– Нечего сидеть на полу, – сказал он. Возвращаясь в кресло, он глянул на молчащий телевизор. – Может, хочешь посмотреть игру? Я пойду.

– Ой, прекрати. Вот что я тебе скажу – через три года мы, может, встретимся во «Флоридите» в Гаване, если нас туда пустят. Смотри, чтобы я не поймала тебя там с какой-нибудь шлюхой.

– А я тебе вот что. Если меня не будет во «Флоридите», я буду в Пномпене. Ищи меня в кафе «Нет проблем». Налево за углом от Музея геноцида [476]476
  «Туол Сленг», здание бывшей школы, которое в период правления красных кхмеров в 1975–1979 гг. было превращено в тюрьму с жесточайшим режимом; после освобождения страны, в 1980 г., в ней был открыт Музей геноцида.


[Закрыть].

– Кристофер!

– Я не шучу. Там есть такой музей. Стал бы я шутить над такими вещами?

– А если серьезно, – спросила она, – что будешь делать дальше?

– Не знаю. Мне придется уехать. Займемся дальше нашей с Оберманом книгой. Тебе, наверно, никакие компетентные органы не советовали уматывать.

– Нет. Мне дали другой совет: помалкивать, не делать публичных заявлений. Каковому совету я последую. По крайней мере на этот раз. Потом, как мне объяснили, они ответят услугой за услугу.

– Потом ты будешь работать на МОССАД.

– Да? Я так не думаю. Вряд ли мне сделают подобное предложение. Я устрою им такую веселую жизнь, что они больше никогда не захотят видеть мою подозрительно смуглую физиономию.

– Знаешь, я тут недавно разговаривал с Эрнестом. Он сказал, что в каком-то смысле сочувствует парням, которые собирались устроить взрыв и восстановить Храм. Поскольку они горели желанием, чтобы страна что-то значила и он тоже.

Лукас чувствовал, что молчать сейчас нельзя. Не хотелось покидать ее, не хотелось и видеть, как она от него ускользает.

– Храм – внутри, – сказала она. – Храм – это Закон.

– Множество людей думает, что это слишком долгий путь. Они мечтают о реальных вещах.

– Конечно. И об исполнении пророчества. Что до меня, то я считаю, они не правы. Храмы есть во многих местах. В Юте есть храм. В Амритсаре. В Киото. Он должен быть в сердце – Храм. Когда каждый воздвигнет его там, может, тогда они задумаются о Красивых дверях [477]477
  Деян. 3:10.


[Закрыть]и святая святых.

– Нелегко тебе придется с такими идеями.

– Да. Я здесь для того, чтобы не давать людям покоя. Человек третьего мира. Я живу здесь и имею на это право.

– Вернешься в сектор?

– Возможно. Кто-то должен заменить Нуалу. Позаботиться о тех детях.

– Тебя назовут предательницей.

– Ну, я не предательница. Не изменщица. – Она засмеялась, глядя на него. – Не забывай, я действительно люблю тебя. Люблю с тех пор, как ты прочитал мне то стихотворение.

– Какое стихотворение?

– То, о детях. Которые раньше учатся петь, чем говорить. Голодных детях.

Со стороны Силуана донесся призыв к молитве.

– Ах, о тех детях, – сказал Лукас.

– Да. «Поит всех млечная река».