Текст книги "Дамасские ворота"

Автор книги: Роберт Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц)

21

Несколько недель, в дни, когда он достаточно хорошо чувствовал себя, когда дух поддерживал его слабое тело, Де Куфф ходил к купальне Вифезда. Много лет Вифезда была местом, где собирались пестрые толпы пилигримов и искателей. Всякий, проходя мимо в утренние часы, видел множество иностранцев, расположившихся на площади группами и поодиночке, охваченных некими муками или вдохновением, наблюдающих, бормочущих молитвы. Кто обращен лицом к средневековой церкви, где идет утренняя служба, и преклоняет колена в момент освящения Святых Даров. Кто читает Библию, или про себя, или небольшой группке соседей. Большинство просто сидят или в позе лотоса, подняв ладони, слушают провозглашение Аллаха единым, милостивым и милосердным, доносящееся от Храмовой горы.

Люди, которые надзирают за этим местом, живут тут или работают, привыкли к подобным утренним и вечерним сборищам. Едва с первыми лучами солнца появлялся Де Куфф, провозглашая истины мироздания, внимание религиозных странников фокусировалось на нем. Также увеличивалось их количество. Выросшие толпы и появление новой, сияющей, нескладной фигуры привлекли внимание различных сил этого города, находящегося в шатком равновесии.

Шейхи с соседней Храмовой горы, священники близлежащих церквей, греческих и католических, – все с тревогой осознали перемены, происшедшие вокруг Вифезды. Иногда по Виа Долороза взглянуть на Де Куффа спускались вооруженные члены небольших воинственных еврейских организаций, отстаивавших святость города как целого. Полиция взяла ситуацию на заметку, но не вмешивалась, поскольку Де Куфф и его слушатели не заходили на Виа Долороза. Для того чтобы пресечь его проповеди, разные религиозные общины, владевшие частями внутреннего двора купальни, должны были обратиться в полицию с коллективной жалобой. Коллективный же иск был сложным делом для разобщенных сект.

Де Куфф становился все более привычной фигурой у купальни, и некоторые эксцентричные паломники стали тут завсегдатаями и каждое утро поджидали его появления.

На протяжении лета толпы, привлекаемые Де Куффом, продолжали расти. Однажды утром он решил сообщить своим слушателям о третьем принципе мироздания. О двух первых он уже проповедовал. В толпе находились и Сония с Лукасом. Разиэль остался в бергеровской квартире, играл двору на кларнете.

– Почему скорее есть нечто, чем нет ничего? – вопросил Де Куфф, обращаясь к толпе, затихшей при этих словах. – То, что в центре мироздания, произносит слова, – объявил он. – Ветер подхватывает слова и разносит их. Они принимают миллионы миллионов форм, как снежинки. Но важнейшие остаются независимо от бесконечности их внешних смыслов в слепом мире.

– Мне нравится этот новоорлеанский выговор, – шепнул Лукас Сонии. – Вот так, наверно, говорил Сидни Ланир, как думаешь? [209]209
  Сидни Ланир(1842–1881) – поэт, уроженец американского Юга.


[Закрыть]

Но Сония ошеломленно слушала Де Куффа. А тот заявил:

– Если я скажу, что все есть Тора, я скажу, что жизнь имеет мириады форм, но только одну сущность. Ее сущность начертана в огне вечном. И вот буквы, слова, они кружатся, как листья. Но под множеством обманчивых форм, – он торжествующе улыбнулся, – скрывается одна сущность, одна истина.

Лукасу показалось, что при словах «одна истина» толпа плотнее обступила Де Куффа. Словно утро было холодное, словно все замерзли и он, его слова согревали их. Особенно слова «одна истина».

Де Куфф напомнил им и о втором принципе:

– Разнообразие и тайны мира будут теперь раскрыты. Изначально вечные слова вновь станут вечными. Конец света, век грядущий – близки. В веке грядущем в конечном счете змея сбросит свою кожу, шерсть отделится от льна [210]210
  Т. е. закон Моисеев (шерсть) перестанут смешивать с благодатью Христа (льном) – поскольку «оправдывающие себя законом остались без Христа, отпали от благодати» (Гал. 5: 4).


[Закрыть]. Больше никаких теней на стене пещеры [211]211
  Аллюзия на знаменитую аллегорию в трактате Платона «Государство».


[Закрыть]. «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадатель но… – озорным тоном сказал он, – тогда же…»

Он сделал паузу, ожидая, чтобы кто-нибудь закончил стих, и в толпе раздалось: «…лицем к лицу» [212]212
  1 Кор. 13:12.


[Закрыть].

– Лицем к лицу! – с восторгом закричал Де Куфф. – Когда все есть Тора. И приходит Мессия. Возвращается Иисус. Махди. И все знают. Все участвуют. И больше нет теней.

– Слишком мудрено, – заметил Лукас.

– Нет, все просто, – не согласилась Сония.

– Может, и просто, если веришь в диалектику, – сказал Лукас.

Она снова была для него потеряна.

А Де Куфф тем временем говорил, что есть еще другие вещи, которые каждый должен знать. Что время созрело, «пришла полнота времени». Уже начались схватки, в которых родится новый мир.

Возбуждение толпы росло.

– Господи! – выдохнул Лукас.

Мало того, Де Куфф продолжил проповедь историей об Агари [213]213
  Агари, которая по настоянию Сарры была изгнана из дома Авраама и поселилась в пустыне, явился ангел Божий и спас ее с сыном от гибели, указав на колодец.


[Закрыть]в пустыне. Когда Агарь в пустыне прозрела сущность мироздания, она не могла поверить, что не умрет.

– Могу ли я увидеть Бога Всевидящего, El Roi, и остаться жив? – вопросил Де Куфф, как Агарь.

Затем он заговорил о Поцелуе смерти. А так как новый мир рожден, так как определенные вещи нельзя увидеть, понять, свидетельствовать без некоего рода смерти, каждый человек должен принять Поцелуй смерти. Через него каждый умрет для мира. Должно пройти через эту смерть прижизненную. Это смерть, но это и жизнь более полная. Жизнь ради чего-то еще.

– В начале, – проговорил Де Куфф, – конец. В конце – начало и конец. В начале…

Лукас заметил, что Сония трогает уроборос у себя на шее.

– Он совсем без сил, – сказала она. – Но никак не угомонится.

И в самом деле, Де Куфф с лицом, горящим безумным восторгом и осунувшимся от усталости, побрел, пошатываясь, по двору. Кое-кто из наиболее страстных его постоянных почитателей последовали было за ним: старуха в черном, несколько русских в слезах и молодых прихиппованных европейцев. Лукасу показалось, что он заметил немца -меджнуна,которого видел на Пасху. Де Куфф внезапно остановился.

– Пророки умерли Поцелуем смерти, – заявил он. – И я умру. Я умру для мира и всех, кто следует за мной. И там, где я был, старый мир исчезнет и все станет Словом Бога воплощенного. Это мы имеем в виду, когда говорим, что мир станет Торой.

Разношерстная толпа принялась славить Господа. Но у ворот, ведущих со двора купальни на улицу, пожилой, хорошо одетый палестинец, красный от ярости, боролся с другими стариками, которые старались сдержать его. С верхнего этажа рядом стоящего дома неслись вопли на иврите. Кто-то швырнул камень. Де Куфф подошел к Сонии:

– Помнишь песню, Сония?

– «Yo no digo esta canción, sino a quen conmigo va», – сказала она. Посмотрела на Лукаса, заметно взволнованного, хотя глаза его и были сухи, и перевела ему: – «Если хочешь слушать песню мою, ты должен пойти со мной».

Де Куфф отошел от нее; в сопровождении последователей он направился к Виа Долороза. Несколько человек на улице преградили путь его сторонникам, и завязалась потасовка. От Львиных ворот по булыжной мостовой медленно двинулся полицейский джип. Лукас и Сония старались держаться за Де Куффом. Пока они расталкивали толпу, тот нырнул в дверь французского католического приюта, находившегося рядом с Вифездой.

– Ох, огребет он неприятностей, – сказал Лукас. – И ты вместе с ним.

– Надо его спасать.

Теперь, когда в Мусульманском квартале начинался рабочий день, толпа вокруг них состояла в основном из палестинцев. Мальчишки катили по булыжнику тачки, наполненные баклажанами и дынями. Прохожие, видя множество возбужденных иностранцев, останавливались, интересуясь, что происходит. Лукас и Сония зашли в приют, где нашли Де Куффа, который спорил с француженкой – сестрой Сиона [214]214
  Монастырь сестер Сиона (Нотр-Дам-де-Сион); построен в Иерусалиме в 1848 г. А. Ратисбоном, основателем Конгрегации Сионской Богоматери.


[Закрыть].

Внутри приют сильно отдавал Францией. Лукас уловил запах цветочного мыла, саше и полировки. На стойке регистратуры стояли свежесрезанные цветы. Ранние постояльцы, спустившиеся к завтраку и болтающие по-французски, добавляли к этой смеси аромат дымка первых «Голуаз», аромат кофе и круассанов.

Молодой палестинец, с сонными глазами за стойкой, отложил «Аль-Джихар», которую он читал, и огорошенно воззрился на Де Куффа, а старикан, сама любезность и почтительность, разговаривал с монахиней по-французски.

Монахиня была седовласа, в платье из сирсакера, черном фартуке и темном чепце. Она бросила внимательный взгляд через плечо Де Куффа на вошедшего Лукаса. Лицо ее омрачилось тенью подозрения.

Де Куфф ясно и уверенно поставил ее в известность, что, возможно, ему в силу обстоятельств потребуется комната.

– Что вы тут делаете? – сурово спросила она по-английски. – Чего хотите от нас?

Лукас подумал, что понял, в чем дело. Монахиня-француженка узнала в них, по крайней мере в Де Куффе, евреев. Палестинец за стойкой, неевропеец, был не уверен.

– Время от времени номер на ночь, сестра, – сказал Де Куфф. – Всего-навсего.

– Но зачем?

– Чтобы быть рядом с купальней. И с церковью. Если возникнет необходимость. Когда придет время.

– Хотелось бы верить, что вы всего лишь фанатик, – сказала монахиня. – Боюсь, вы явились выселить нас.

– Вы ошиблись, – возразил Де Куфф.

Когда палестинец вышел из-за стойки, она положила ладонь ему на грудь, удерживая, и обратилась к Де Куффу:

– Мы находимся здесь уже триста лет и даже больше. Наши права подтверждали все власти. Ваше правительство заключило с нами соглашение.

– Вы ошибаетесь. Я понимаю вашу ошибку. Вы приняли меня за израильского активиста. Но когда-то я был католиком, как вы. Могу показать свидетельство о крещении.

Он пошарил в недрах пиджака и тут же нашел искомое среди таинственного содержимого карманов. Извлек маленькую разукрашенную книжечку в конверте, скрепленном золотой тесьмой, и с подписью монаха, который крестил его.

Монахиня взяла конверт, надела очки и принялась распутывать тесьму.

– Я должен остаться здесь, – сказал Де Куфф. Он становился все возбужденнее. – Вы должны понять. Мне необходимо быть рядом с Вифездой. Мне требуется ее благословение.

Он быстро направился в трапезную, где завтракали паломники-французы.

– Если бы вы могли видеть то, что видел я сегодня утром, – заявил он, – то до конца жизни славили Ветхого Днями. То, зачем вы явились сюда, – я видел.

Паломники за кофе с молоком и круассанами воззрились на него.

– Кто вы? – спросила монахиня Лукаса. – Кто он?

– Я журналист.

Монахиня возвела глаза к небу и схватилась за голову.

– Журналист? Но почему вы здесь? – спросила она снова.

– Только потому, что он наш друг, – сказала Сония, – и ему плохо. – (Монахиня уставилась на Сонию и свернувшегося змия у нее на шее.) – По правде сказать, он хороший человек, который верует во все религии.

Сестра Сиона горько засмеялась:

– Да что вы говорите? Во все?

Она отвернулась от Лукаса и последовала за Де Куффом в трапезную.

– Что вы хотите, месье? – спросила она с расстановкой, словно доходчивая внятная речь могла уладить ситуацию. – Почему вам необходимо быть рядом с купальней? Или Святой Анной?

– Чтобы медитировать! – вскричал Де Куфф. – Молиться! Слышать, как поют мои друзья. И я могу заплатить.

С истинно французской непосредственностью монахиня надула щеки и выдохнула:

– Пф-ф… Просто не знаю, что и думать о вас, месье. Возможно, вы больны. – Она повернулась к Лукасу. – Если он болен, отвели бы вы его домой.

Де Куфф сел за свободный столик и уронил голову на ладони. Сония подошла и села рядом:

– Ну, Преподобный, пойдем.

– Я рассказал им о mors osculi [215]215
  Поцелуй смерти (лат.).


[Закрыть]. Объявил о Поцелуе смерти и думал, что их обуяет страх. Но их не проймешь, они были в восторге.

– Знаю, – сказала Сония. – Я была там.

– Я сейчас свалюсь, – проговорил Де Куфф.

Монахиня присела напротив них.

– Думаю, вы действительно больны, месье. Где вы остановились? – спросила она Лукаса по-английски. – В отеле?

Уроборос, который висел и на шее Де Куффа, явно огорчал ее.

– Если бы я мог отдохнуть минутку, – сказал Де Куфф. – Что-то я вдруг страшно устал.

– Вы должны понять, – заговорила монахиня мягче, – ситуация очень опасная. Интифада продолжается. Каждый день происходят инциденты. Это может стать опасным. Вы меня понимаете?

– Мы понимаем, – ответил Лукас.

Монахиня все трудилась над золотой тесьмой, скреплявшей Де Куффово свидетельство о крещении.

– Вы, должно быть, видели других таких же, – предположил Лукас.

– Да, – ответила монахиня. Она посмотрела на его шею: не носит ли и он цепочку с уроборосом. – Много, – сказала она (с облегчением, подумал Лукас, поскольку змия не увидела). – Но с такими глазами – никогда.

– Он хороший человек, – сказала Сония. – Любит святые места.

– Да уж похоже на то.

– Надо бы перевезти его из Мусульманского квартала, – сказал Лукас. – Для людей главное – территория, и точка. Кто-нибудь нападет на него.

– Хорошо, давай перевезем его на сегодня ко мне в Рехавию, – предложила Сония. – А там подыщем ему место.

Стоя над Де Куффом, сестра Сиона развернула свидетельство, которое он дал ей.

– «Церковь Святого Винченцо Феррери, Нью-Йорк, Нью-Йорк», – вслух прочитала монахиня. – А-а… – протянула она, словно ей мгновенно все стало ясно, – vous êtes américain! [216]216
  Вы американцы! (фр.)


[Закрыть]

22

Как-то утром в своей квартире в Рехавии, среди вещей, напоминавших ей о голоде, эпидемии и войне, Сония пела Лукасу песню о Мелисельде [217]217
  Старинный кастильско-сефардский романс о принцессе Мелисельде; для саббатианцев эта песня имеет особое значение: сакральный смысл вложил в ее слова Саббатай Цви, который в субботний день 1655 г. продекламировал романс в португальской синагоге Измира, после чего объявил себя мессией; с тех пор эта песня стала частью литургии в общинах саббатианцев, их гимном.


[Закрыть]на испанском и ладино, подыгрывая себе на гитаре.

Он встал рано после бессонной ночи и пришел к ней. Был один из тех дней, когда в Иерусалиме могло быть как в пустыне: росистый прекрасный рассвет и мучительный хамсин [218]218
  Сухой жаркий ветер, насыщенный песком и пылью.


[Закрыть]после полудня.

– «Meliselda ahi encuentro, – пела Сония. – La hija del Rey, luminosa».

И заканчивала словами: «Если хочешь слушать песню мою, ты должен пойти со мной».

Сейчас, сидя у нее, он понял, как мала вероятность, что в предвидимом будущем в его жизни появится женщина, к которой его тянуло бы сильнее, чьего общества как человека он жаждал бы больше. Он позволил себе приятную мысль: что, если ее доверчивость можно преодолеть? Ну а что касается веры в невозможное, пусть Сония верит за них обоих.

– Я собрала целую группу в приюте в Эйн-Кареме, – сказала она. – Пусть лучше сидят там, чем бродят по Старому городу и нарываются на неприятности.

– Разве он все еще появляется у купальни?

– На рассвете по воскресеньям, – ответила она. – Нанимает машину в палестинском агентстве автомобильных услуг, чтобы его отвозили туда и обратно. Не просто шерут, а парадный лимузин. И за приют тоже платит.

– Наверно, так безопасней, – заметил Лукас, – если думают, что он богат.

– А он богат. И это кстати. И думаю, он обращает водителя в свою веру.

Пока разговор шел беззаботный, Лукас спросил:

– Во что? Я имею в виду, во что вы, оригиналы, верите?

– Во что мы верим? Мы верим, что все есть Тора. Это значит…

– Я знаю, что он подразумевает под этим, Сония. Я слышал его. Это называется платонизм.

– Мы верим, что время перемен пришло. Что рождается новый мир.

– Это то, во что верили твои родители.

– Да, это то, во что верили мои родители. А теперь погляди на меня.

– Они призывали к революции.

– И мы призываем.

– В переносном, так сказать, смысле.

– Нет, приятель. В прямом, к настоящей революции. За исключением того, что она не требует оружия.

– Почему?

– Потому, что мы верим: в нашем конце – наше начало. Потому, что мир, как он есть, невыносим. И если мы хотим изменить его, мы его изменим.

– Ну да, – сказал Лукас. – Через Поцелуй смерти. Хотелось бы только, чтобы это не так сильно напоминало какой-нибудь отравленный «кул-эйд» [219]219
  Растворимый порошок для приготовления фруктовых прохладительных напитков. Намек на то, что, выпив подобный напиток с растворенным в нем цианидом, в 1978 г. совершили коллективное самоубийство 900 членов секты Джима Джонса в своей коммуне в Гайане.


[Закрыть]. Что еще?

– Думаю, я знаю, что еще, – ответила она. – Но пока не могу сказать. До поры, когда это не произойдет.

– Ну конечно не можешь.

– Извини, Крис. Извини, если тебе кажется, будто я говорю несерьезно, дурачусь. Уж такая я.

– Точно.

– Взгляни на это с такой стороны. Мы в Иерусалиме. То, что происходит здесь, влияет на духовную жизнь всего мира. Разве не так? Разве ты вырос не с верой в это? Даже если тебя воспитали христианином, ты должен был верить, что происшедшее здесь определило человеческое существование. Не кажется ли тебе иногда, что это действительно так? А особая история нашего народа? А учения, которые родились из нашего опыта? Подумай об этом.

– Подумаю, – сказал Лукас. – А теперь разреши спросить тебя. Ты правда считаешь, что есть нечто на небесах и ему не наплевать, евреи или неевреи все эти копошащиеся внизу кретины? Что оно любит какую-то группку крошечных существ здесь, на земле, больше другой точно такой же группы крохотных существ? Возлагает на них сотни действительно особых, совершенно бессмысленных обязанностей? Какое-то… какое-то вечное, бессмертное необъятное пресс-папье с бородой и крыльями, которое любит своих маленьких приятелей-евреев? – Он приставил к глазам ладони на манер бинокля и вгляделся в испанский ковер. – Ура! Вон они копошатся… Да брось ты. Этот божественный упор от врат Ниневии, разве что только он не под песком, а в небе? Да ладно тебе.

– История есть история, – сказала Сония. – Эти люди – наши, Крис, люди – играли незаменимую роль в моральной истории человечества.

– Сония, вселенной безразлично, еврейка ты или нееврейка. Параноикам, нацистам небезразлично. Профессиональным евреям и антисемитам, людям, которым необходимо кого-нибудь ненавидеть. Это воображаемое состояние, Сония, это в головах людей, которые не могут думать по-другому. Фанатиков. Шовинистов. Любимчики Бога, звездная команда хозяев поля? Не смеши мои плавки.

– Извини, – сказала Сония. – Сомневаюсь, что ты действительно так думаешь. Иначе что ты тогда тут делаешь? Что тебе тут нужно?

– Пишу книгу.

– Не знаю, насколько мы разные люди, ты и я. Ты делаешь вид, будто тебя прекрасно устраивает ни во что не верить, но выглядит не очень убедительно. Я же, я всю жизнь училась верить. Верить так, чтобы это было важно. Думаешь, я заблуждаюсь. А я думаю, заблуждается тот, кто якобы ни во что не верит, как ты.

– Если бы не заблуждался, – спросил Лукас, – во что должен был бы верить?

– Может, в историю? Во внутреннее сознание?

– Не думаю, что у меня есть внутреннее сознание, – сказал он. – Только внешнее.

– Правда? Никаких внутренних резервов? А что ты делаешь, когда становится совсем дерьмово?

– Пью. С ума схожу.

– Понимаю. А я принимала наркотики.

– И я.

– Крис, послушай меня минутку. Всю историю цивилизации евреи первыми выступали за перемены.

– Ох, Сония, – рассмеялся Лукас, – ты не думаешь, что мне все это уже знакомо, эти твои речи?

Она выставила ладонь, отвергая его протест:

– Прости. Но придется выслушать. – Она подошла к нему, затем пожала плечами, скрестила руки на груди и отвернулась в сторону, словно хотела показать, что то не была заготовленная речь. Но конечно же была. – Жизнь отвратна для большинства людей. Потому есть Моисей, есть Аввакум, есть Исаия, Христос, Саббатай, Маркс, Фрейд. Все эти люди говорили: поймите истину, поступайте в соответствии с ней – и все изменится. Они были правы, приятель. Они умерли, но слова их живы… За сотни лет до того, как в Венеции сожгли на костре Джордано Бруно, в Мантуе сожгли еврея по имени Соломон Молхо [220]220
  Соломон (Шломо) Молхо (1500–1532) – каббалист и инициатор мессианского движения, чьи проповеди были очень популярны; сожжен по обвинению инквизиции в проповеди иудаизма христианам.


[Закрыть]. Он был гностиком, суфием, магом. Он говорил: когда настанет время перемен, Дракон будет повержен без оружия и все изменится. И мы верим, что так и произойдет. Уже происходит.

– «Я это слышал, – сказал Лукас, – и отчасти верю» [221]221
  У. Шекспир. Гамлет. Акт I, сц. 1. Пер. М. Лозинского.


[Закрыть]. Разве что больше, пожалуй, не верю.

– Ты это серьезно? Я столько распиналась, а ты мне – Шекспира, и всё?

– Не знаю… Это ты у Разиэля нахваталась?

– Разиэль только объясняет это Преподобному. А все происходит у того внутри.

–  Внутри?

– На уровне эманаций. Через души внутри его. Он тот, в ком происходит борьба. С фараоном. С Драконом. Если б он еще заткнулся и не таскался по площадям… ему это не подобает. Но он очень мучится – мучится невыносимо.

– Добьется того, что его сожгут, как Молхо.

– Вполне возможно. И Разиэль тут ни при чем. Суфиям все это было всегда известно. И евреям в определенном смысле тоже, потому что это и есть Тора. Это формула сведения всего в одно. Чтобы напоминать о корнях. Многим это служит убежищем.

– Как так вдруг Разиэль и Преподобный затесались в этот карнавал?

– Так же, как все мы вдруг понимаем, что знаем важную вещь, – ответила Сония. – Старые евреи говаривали, что у мудрого человека есть маггид [222]222
  Маггид ( ивр.«рассказывающий») – в каббале ангел-посланец или небесная сила, открывающая каббалисту тайны, говорящая его устами и водящая его пером.


[Закрыть], духовный советник из иного мира. Но маггид – это просто нечто в подсознании, в коллективной памяти народа. И оно говорит тебе что-то, что ты уже знаешь… Так вот, бедный старина Де Куфф научился распознавать души внутри себя. А Разиэль распознал его.Адам, бедный агнец, он боролся с этим изо всех сил. Ужасная участь – оказаться между двумя мирами. Это как безумие.

– Ты не думаешь, что это и есть безумие? И не более того?

– Нет, не думаю, – сказала она. – Потому что я видела подобное прежде. Полжизни изучала. Бергер перед смертью признал его. Я тоже его признала.

– Ну хорошо, хорошо. – Лукас пожал плечами. – Так что теперь? Что дальше?

Сония рассмеялась:

– Не знаю, приятель. Мне понятно не больше, чем тебе. Что-то изменится. И я думаю, это будет прекрасно.

Лукас прошелся по комнате, рассматривая фотографии, сделанные ею в странах третьего мира. Счастливые, полные надежды лица среди самых несчастных на земле. На столе к лампе была прислонена стопка контрольных отпечатков. Десятки, сотни лиц, все детские, смуглые, изнуренные.

– И кем надо быть, чтобы твоя фотография оказалась в доме маггида?

– Знаешь, – сказала она, – если речь об этих детях, то надо быть мертвым. Потому что все они умерли. Во время голода в сомалийском Байдоа.

Лукас взял контрольку и вгляделся в крошечное вытянутое лицо с огромными глазами. В памяти всплыло стихотворение, и он процитировал его:

 
С улыбкой, души, взмойте к Небесам,
Не речи – пению учиться вам,
Отныне больше голод не грозит,
Всем хватит молока;
Отбросьте страхи, вечная поит
Всех млечная река.
 

– «Млечная река», – повторила она. – Что это?

– Это старинное стихотворение. Одного давно умершего белого парня. Ричарда Крэшо [223]223
  Ричард Крэшо (1613–1649) – английский поэт-метафизик.


[Закрыть]. Называется «Маленьким мученикам». Еще об одном ближневосточном заблуждении.

– Жалею, что не знала этих строк, когда была в Сомали.

– Не жалей. Иначе была бы как я. И вместо того чтобы делать что-то и верить во что-то, ограничилась бы стихами. Ладно, мне нужно идти. Я еще должен встретиться с доком.

– Погоди, Крис. Присядь. Да присядь же! – настойчиво сказала она, когда он лишь остановился и посмотрел на нее.

Она говорила, шутливо подражая тону суровой старозаветной учительницы с американского Юга, и села напротив него в другом конце комнаты, обхватив руками колени.

– Почему ты так ненавидишь себя? Отчего тебе так плохо?

– Не знаю. Может, оттого мучусь, что столько дерьма в мире. Как ты только что справедливо заметила. Хочешь подсказать мне мой тиккун?

– Мир изменится. Мы будем свободными. Потому что там, где Дух Господень, там свобода.

– Это мне нравится.

– Правда?

– Да, – сказал Лукас. – Я всегда был религиозен. Мне всегда было жалко себя, и даже не столько себя. Поэтому действительно нравится. Я слаб. Верю в Санта-Клауса. Да, я мог бы распевать псалмы, как какой-нибудь дурак. – Он встал и отвернулся от нее. – Да, конечно нравится. Действительно нравится. И мне нравишься ты. Очень нравишься.

– Знаю, – сказала она, – потому что знаю твой тиккун. Ты мне тоже нравишься. Ты вернешься?

– Вернусь. И буду насмехаться и издеваться над тобой, пока не удостоверюсь, что ты потеряла веру.

– Потому что страдание любит компанию?

– Потому что ты слишком классная, красивая и умная, чтобы верить во все это барахло. Это опасно. И потому, что страдание любит компанию, и если я не способен на все эти чудесные мечты и иллюзии, то позаимствую их у тебя.

– Но, Крис, – сказала она, смеясь, – в них моя радость. Они делают меня счастливой.

– А я не хочу, чтобы ты была счастливой. Ты слишком хорошая певица. Я хочу, чтобы ты стала как я.