Текст книги "Дамасские ворота"

Автор книги: Роберт Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

– У меня нет выбора, – сказал Лукас. – Во всяком случае сейчас. Я не могу оставить ее на произвол судьбы. В смысле, в ее заблуждении и с этими людьми.

– Пошли ее ко мне, – предложил Оберман.

– Сомневаюсь, что поможет.

– Скажи ей, что вся история предупреждает: нельзя слишком увлекаться. Кундалини уничтожает. Актеона псы разорвали на куски. Озу ковчег поразил смертью [321]321
  Согласно Библии, Оза, сын Аминадава, при переносе ковчега Завета в Иерусалим коснулся его рукой, что считалось вопиющим непочтением по отношению к святыне, за что и был наказан мгновенной смертью.


[Закрыть]. И сам это помни.

– Меня предупреждать не надо.

– Может, и не надо. Но постарайся не потерять голову. Нам еще книгу писать.

– Постараюсь.

– Мы в этом кровно заинтересованы, – сказал Оберман. – И я не доверяю Разиэлю. Не хочу, чтобы какие-нибудь негодяи, вроде Отиса и Дарлетты, влезли в это дело и обобрали старика.

35

– Пойми, – сказала ему на следующий день Сония, – ты должен сделать выбор. И не думаю, что ты способен выбрать меня.

– Ты лишь повторяешь как попугай то, что они велели тебе сказать.

– Я была бы твоей, если бы ты желал меня. Этого не случилось, потому что это невозможно. Раз ты презираешь то, во что я верю.

– Я не презираю твоей веры, – возразил Лукас. – На самом деле меня это в некотором смысле привлекает. И уж конечно, я не презираю тебя.

– А я думаю, презираешь. Разиэль говорит, что это стоит между нами. И так будет всегда.

– Ты обязательно должна рассказывать этому говнюку обо всем, что происходит в твоей жизни?

– Он мой наставник.

– Твой наставник! Боже ты мой! Он торчок и манипулятор. Импотент, потому что вечно под кайфом. Хочет, чтобы и у тебя не было никакой сексуальной жизни.

– Он завязал, Крис. И… прости, что говорю такое… что-то не заметила, чтобы ты особо воспламенился той ночью. Думаю, Разиэль прав насчет причины. Все потому, что ты отказываешься раскрыться.

– Спасибо, что извинилась.

Тем вечером она согласилась пойти с ним на концерт в Мишкенот [322]322
  Мишкенот Шаананим (обитель безмятежных) – первый Еврейский квартал Иерусалима, построенный вне стен Старого города в 1856 г. на средства Мозеса Монтефиори.


[Закрыть], проходивший на открытой арене с видом на подсвеченные стены Старого города.

Струнный квартет русских иммигранток закончил свою программу ре-бемольным квартетом Шостаковича, тем самым, что был написан композитором в Дрездене и посвящен жертвам фашизма и войны и вместе с тем, неофициально, жертвам режима, который композитор притворно прославлял. Исполнительницы – четыре женщины с суровыми лицами; первая скрипка на редкость некрасива и играла с почти священнической сдержанной страстью. Лукас подумал, что она сама и ее игра неожиданно прекрасны. Яд-Вашем, ГУЛАГ, Газа, изгнание, жестокость, сострадание. Играя, она временами закрывала глаза, иногда они были открыты, и в них отражалась безмерная печаль. Слушать ее, подумал про себя Лукас, значило быть ближе к Шехине.

– Нельзя, – сказала Сония, – слушать эту музыку и не верить тому, что Бог действует через людей. И через свой избранный народ влияет на историю.

– Можно, – возразил Лукас. – Но конечно, верить приятней.

– Ах, Крис. Ну как еще тебя убедить?

– Искусство – не что-то сверхъестественное. Оно не религия. И даже не реальная жизнь. Это просто красота.

Он отвез ее обратно в Эйн-Карем. Выйдя из машины, она задержалась на мгновение:

– Я могу сделать тебя счастливым, если позволишь мне.

– Верю, Сония. Когда я с тобой, я счастлив.

Это было не совсем то, что он собирался сказать, и не совсем правда. Она была средоточием его желания и его одиночества.

– У нас родственные души. Это тянется много лет. Но пока ты не поверишь и не поймешь, будешь несчастен. Как сейчас.

– Может, ты и права.

Он отвел машину в гараж, который арендовал близ Яффских ворот. Квартира показалась особенно уродливой и холодной; ему мучительно недоставало квартирки Цилиллы в Немецкой колонии с ее деревьями и садами. Он постоял у окна, глядя на пустынные улицы Центрального Иерусалима под начавшимся мелким дождиком.

Следующий день был поприятнее, и в «Атаре» выставили столики наружу. Но Оберман занял свой обычный столик, внутри, возле кофеварок эспрессо.

– Собираюсь что-нибудь написать о Герцоге, – сказал Лукас своему соавтору.

– Он не вполне жертва иерусалимского синдрома. Но случай интересный.

– Человек интересный.

– Ты отождествляешь себя с ним? – спросил Оберман.

– Я не претендую на звание выжившей жертвы холокоста. Не думаю, что тут подходит слово «отождествлять». В нем что-то осталось от мальчишки, ждущего родителей под распятием. Ждущего там, где они его оставили.

– Понимаю.

– Что-нибудь коротенькое, – сказал Лукас. – Потому что он приехал сюда в поисках, так сказать, родственников. А его отвергли.

– «Презрен и умален» [323]323
  Ис. 53:3.


[Закрыть]. Хорошая идея. Напиши. – Оберман бросил на него критический взгляд поверх чашки турецкого кофе. – Ты неважно выглядишь. Не приболел?

– Думаю, нет, – ответил Лукас. Помолчал и добавил: – Ходил вчера вечером с Сонией на концерт.

– Хорошо. По крайней мере, они не отрезали ей все связи с внешним миром. И все же.

– Я им не позволю.

– Мой дорогой, они дадут ей доски и гвозди, и она сама построит для себя тюрьму. Жаль, что ты лично причастен. Но поверь, я понимаю твое положение.

– Из-за Линды? – Лукас покачал головой. – Забавно, а мне было трудно представить, чтобы ты чахнул по ней.

– Это потому, что я врач и, значит, ничего не чувствую?

– Извини, – сказал Лукас. – И еще извини, если можешь, что я так сказал, потому что мне плевать на Линду Эриксен. Мне было трудно представить, что она способна вызывать какие-то чувства.

– Линда – куколка. Типичная американская красотка без мозгов. Но можно увлечься куколкой. – Оберман помешал ложечкой сахар в крепчайшем черном кофе. – Интересно, о чем они с Циммером разговаривают? Вообще меня очень интересует Циммер. Кстати, Сония что-нибудь говорила тебе об эбонитах? [324]324
  Одна из ранних сект еврейских христиан.


[Закрыть]Или о «Свиданиях» Климента? [325]325
  Святой Климент Александрийский (ок. 150–215) – христианский миссионер, которому приписывались многие памятники раннего христианства; его «Свидания» – это так называемый апостольский роман, повествующий об обращении святого Климента апостолом Петром и о борьбе последнего с Симоном волхвом.


[Закрыть]Знаешь о них?

– Где-то слышал. Очень давно. Кажется, еще в универе. Сония о них не упоминала.

– Нет? Не говорила ли она тебе, что в иной жизни вы с ней были эбонитами?

– Она говорила, что у нас родственные души. И заявляет, что знает мой тиккун.

– Разиэль одержим эбонитами. Скоро, если не ошибаюсь, ты услышишь о них от Сонии.

– Только этого не хватало!

– Эбониты были евреями-христианами, – сказал Оберман, – я имею в виду древних евреев, во времена еврейской церкви – церкви Иакова. «Свидания» были частью их Евангелия. Разиэль верит, что Де Куфф и Сония являются носителями душ эбонитов. Похоже, он верит, что и ты таков. Он верит, что мессия явится из этого рода. Вот почему он зациклился на Де Куффе. Во всяком случае, таково мое мнение.

– Ты действительно считаешь, что она настолько под влиянием Разиэля?

– Боюсь, что так. В данный момент. Но, думаю, она любит тебя. В конце концов, она же говорит, что у вас родственные души.

– Почаще бы говорила, – ответил Лукас.

Днем он поехал в библиотеку Еврейского университета посмотреть, не найдет ли там какой литературы об эбонитах и о «Свиданиях» Климента. Все издания, насколько он мог определить по каталогу, были на немецком. Имелась единственная монография на английском – краткий свод учений, представлявших Христа как еврейский гностический эон, который явился Адаму в виде змия, а затем Моисею [326]326
  Эон – то есть одна из Сефирот; еврейские гностики, толкуя библейский рассказ о Сотворении мира, часто рассматривали змия как носителя истинного «знания», которого Бог хотел лишить человека и т. д.


[Закрыть]. Душе Иисуса было предназначено постоянно возвращаться, пока при конце света он не явится окончательно, воплощенный в иной личности, в качестве мессии.

Прослеживая концепцию еврейских христиан, Лукас обнаружил, что Вальтер Беньямин [327]327
  Вальтер Беньямин (1892–1940) – немецкий философ еврейского происхождения, теоретик истории и эстетик, писатель; находился под влиянием марксизма, который он своеобразно сочетал с еврейским мистицизмом.


[Закрыть]написал о том, как Пикоделла Мирандола мистически выводил Троицу из «берешит», первого слова Бытия. Лукас испытал странное ощущение, увидев определенное сходство ситуаций: Беньямин был ментором его отца, человеком из отцовского круга.

Когда опустился вечер, он снова бродил по Старому городу. У дверей англиканского приюта и Христианского информационного центра толпились иностранцы. Тут же из темноты возникали уличные мальчишки, приставая к ним с ложными сведениями и неправильно указывая дорогу. Бродил нищий по имени Мансур, хватая иностранцев за лацкан и требуя бакшиш. Мансур был человек-легенда. Говорили, что глаза ему выколола сумасшедшая молодая американка, к которой он приставал. Многие палестинцы верили, что девчонка была подставная, что ее поступок был жестоким уроком, имевшим целью подорвать уверенность палестинского мужчины в себе, и что израильское правительство выслало ее из страны без наказания. На базаре Лукас отыскал старого палестинского знакомца, Чарльза Хабиба, который стоял за стойкой своего кафе.

– Пива нет, – сразу предупредил тот Лукаса.

– Нет пива?

– Пива нет. Мое уважение мученикам.

– Понятно. Но хоть ты есть. Так сделай мне чашечку кофе по-турецки.

– По-арабски, – напомнил Чарльз. – Как пишется? О Вуди Аллене пишешь или о меджнуне?

– О меджнуне.

– Хорошо. Я тебе говорил, что приезжает моя племянница из Уотертауна, штат Массачусетс? Она сможет научить меня американским методам. Мое дело будет оберегать ее от неприятностей.

– Зачем она приезжает?

– Моя сестра хочет, чтобы она посмотрела, как тут живется. Я им сказал: забудьте. Лучше ей ничего не знать об этом.

В зеркале за спиной Чарльза Лукас поймал беглый взгляд молодой блондинки. Он мог поклясться, что это была та же женщина, которую он видел в Хайфе, у Жонаса Герцога в бенедиктинском монастыре. Он повернулся и увидел удаляющуюся спину и светлые непокрытые волосы, выделяющиеся среди вечерних толп. Похоже, она направлялась к небольшому ответвлению на Виа Долороза, которое вело к площади перед храмом Гроба Господня. Секунду спустя ему показалось, что он увидел и Сонию, вроде бы узнал ее платок и очертание щеки.

– Мне надо идти, – отрывисто сказал он Чарльзу.

Он встал и последовал за мелькнувшими призраками. В столпотворении перед храмом их нигде не было видно. Обшаривая взглядом толпу, он предположил, что обе женщины, кающаяся грешница из Хайфы и Сония, ему просто пригрезились. Вместе с туристами он зашел в церковь.

К нему тут же подошел молодой человек в черном костюме и при соответствующем галстуке:

– Присоединитесь к нам на всенощное бдение?

По произношению он мог быть со Среднего Запада или канадцем.

Лукас посмотрел через плечо молодого человека, ища Сонию или ту, другую, женщину. Они исчезли в тени и пересекающихся приделах церкви. Плыл дымок ладана, дрожало пламя свечей. Десятое столетие храм не переставал чаровать душу.

– Может быть, – ответил Лукас.

– Тогда вы должны быть здесь, начиная с девяти часов.

– Хорошо, – сказал Лукас и обошел его.

В том маловероятном случае, если Сония и вправду решила присутствовать на бдении в храме Гроба Господня, она, скорее всего, отправилась бы наверх к эфиопской часовне. Но, поднявшись по ступенькам, ведущим к монастырям наверху, он обнаружил, что дверь туда заперта на засов.

Он не был в храме Гроба Господня с Пасхи, со дня, когда тут буянил меджнун. Полутьму заполняли паломники-иностранцы, и он предположил, что видение блондинки из Хайфы было навеяно их присутствием в городе. Или то было предостережение. Ангел одиночества, зовущий его в исчезнувший дом. Своеобразное движение времени вспять. А Сония привиделась просто потому, что очень хотелось ее видеть.

Паломники в благоговении бродили по храму, утопая в сумраке, ошеломленные происходящим и силясь поверить в его реальность. Лукас потерял счет времени. Когда он подошел к дверям, прежний молодой человек преградил ему дорогу:

– Боюсь, двери заперты.

– Что?

– Двери заперты. На всенощную.

Лукас тупо посмотрел на него.

– И будут заперты до четырех утра, – пояснил тот. Слащавая ухмылка исказила его заостренное пустое лицо. – А ключа, знаете, у нас нет.

К своему ужасу, Лукас понял, что попал на одно из тех ночных бдений, когда верующие обязуются оставаться в храме всю ночь. И то, что никто не имел ключа, было правдой. Его каждую ночь уносила с собой одна из двух назначенных для этого мусульманских семей и держала у себя до утра. Ни пожар, ни наводнение не могли заставить их выйти из дому. Он был замурован.

– Господи Исусе! – проговорил Лукас. – Ч-черт!

Молодой человек отступил с ужасом и отвращением. Волна незримого негодования прокатилась по сумрачной церкви.

– Думаю, можете попытаться найти священника, – посоветовал молодой человек с оттенком христианского смирения.

Лукас отправился на поиски. Но не нашел ничего, кроме ошеломленных туристов и сырых палат с оплывающими свечами. Это было все равно что пытаться найти путь обратно из загробного мира.

В конце концов Лукас наткнулся на группу коленопреклоненных палестинцев в рабочей одежде, окруженных всяким механическим оборудованием. Тут была огромная грязная серая труба, выглядевшая как некая тварь из голливудского фантастического фильма, гигантская личинка из космоса. Но арабы были так поглощены молитвой, что Лукас решил их не беспокоить. Он сел на уголок ступеньки возле крипты Святой Елены и задумался о своем ужасном положении. Паломники собирались у капеллы Франков на молитву. Они запели убогую нью-эйджевую молодию гнусавыми монотонными голосами, с кошмарным пафосом, словно собирались так голосить до утра.

Лукас вспомнил меджнуна. Если бы он, Лукас, впал в такое же исступление, если бы прыгал, кричал и визжал, то мог бы вселить в окружающих такой страх, чтобы его изгнали из храма, от греха подальше. С другой стороны, думал Лукас, оглядываясь по сторонам, сейчас он скорее подсуден власти шести христианских церквей [328]328
  Иерусалимским храмом Гроба Господня совместно владеют шесть национальных христианских церквей, православная, армянская и католическая, кроме того, две часовни в храме принадлежат коптской, одна – сиро-яковитской и крохотный монастырь на крыше часовни Святой Елены – эфиопской церквам. Во избежание конфликтов между конфессиями, с XII в. ключи от храма находятся у мусульман. Они же поддерживают порядок в храме.


[Закрыть], нежели Израильского государства, по крайней мере до наступления утра. За неподобающее поведение ему могут пригрозить страшными небесными карами или древними земными. Заточением. Дыбой.

Господи Исусе! Ч-черт!

Христиане энергично ныли. Вдруг их монотонное пение пронзил ни на что не похожий звук. Словно фальшивая нота какой-нибудь сверхъестественной расстроенной каллиопы [329]329
  Паровой орга́н, отличающийся пронзительным тембром и высокой громкостью.


[Закрыть], как если бы все нечестивые отбойные молотки ада вознамерились разнести вселенную.

Пронзительное эхо невообразимо усиливалось пустотами пещер храма, превращаясь в сумбурные стенания по древнему прошлому или, быть может, оглушительную двенадцатитоновую мессу, своего рода апологию проступков и причуд религии.

Лукас поднялся на ноги. Он чувствовал, что христиане громко протестуют, но не слышал их голосов за громовым священным шумом.

Палестинские рабочие, молившиеся возле Кафоликона, исчезли вместе со своим оборудованием. Приблизясь к капелле Франков, он увидел бесспорную причину происходящего. Православный патриарх избрал эту ночь для того, чтобы надраить свои каменные владения, – пропади они пропадом, эти еретики с их вигилией [330]330
  Vigilia (лат.) – бдение.


[Закрыть]и напыщенным бормотанием. Организаторы вигилии – иностранцы, похожие на священников в мирском одеянии, – увещевали бригаду рабочих. По блаженным улыбкам арабов, не прекращавшим подачу пара, было ясно, что увещевания на них не действуют.

Стоявший у дверей молодой человек заметил Лукаса и прокричал ему:

– Вы можете поверить? Паровую очистку устроили! В эту ночь ночей!

Они с трудом слышали друг друга – приходилось кричать во всю мочь.

– Может быть… – надрываясь, выкрикнул предположение Лукас, – может быть, они готовятся к продаже!

И пошел искать уголок, куда можно было бы забиться, спрятаться от шума.

36

Тем же вечером Януш Циммер и Яков Миллер, лидер военизированной организации поселенцев, сидели под оливковыми деревьями в саду Галилейского Дома. С ними были Дов Кеплер, хасид-еретик, и Майк Гласс, преподаватель колледжа низшей ступени и футбольный тренер. Религиозные евреи сняли кипы, чтобы не выделяться в христианской обстановке Дома.

Футах в двадцати от них на таких же жестких стульях сидели рядышком Линда Эриксен и молодой человек по имени Хэл Моррис. Это был опрятный североамериканец, до того застенчивый, что почти не поднимал глаз от своих туфель.

– Остальное снаряжение должно прийти на этой неделе, – сказал Циммер членам военного совета. Обращался он преимущественно к рабби Миллеру. – Все, что понадобится для сноса. Лестрейд вручит Отису план, а Отис передаст его мне. Потом задействуем специалистов, и те заложат взрывчатку в нужных местах.

– Что они используют? – спросил человек с Западного берега. – Просто любопытно.

– Гелигнит. Иранского производства.

– Сработает?

– Хочешь пойти и убедиться?

– Меня заботят возможные жертвы, – сказал эксцентричный хасид. – Наши солдаты располагаются вокруг Харам-эш-Шарифа. Площадь перед Котель-Маарив тоже может быть повреждена.

– Ущерб будет минимизирован. Что до солдат, тут мы ничего не можем поделать. С площадью Котель ничего не случится.

– Евреи погибли и когда взорвали «Царя Давида» [331]331
  Теракт, совершенный в 1946 г. еврейской подпольной военной организацией «Иргун». Взрыв был направлен против британской администрации в Палестине, штаб-квартира которой находилась в иерусалимском отеле «Царь Давид»; тогда погиб 91 человек, и среди них 17 евреев.


[Закрыть], – сказал Яков Миллер.

Майк Гласс нахмурился и потер лоб.

– Истинная правда, – согласился Януш Циммер. – А теперь, если не возражаете, я хотел бы поговорить с молодым человеком, которого вы привели.

Миллер на иврите подозвал Хэла Морриса. Молодой человек, неважно владевший языком, тревожно взглянул на него и вопросительно показал пальцем на себя. Линда, смеясь, заставила его встать и повиноваться.

– И ты тоже, Линда, – сказал Циммер. – Подойдите оба.

– Мы ждем прибытия из сектора Газа некоторых необходимых компонентов, – продолжал он. Оглядел заговорщиков, задержав взгляд на Миллере. – Настал момент посвятить вас в главную тайну, – обратился он к Моррису и Линде. – Линда уже знает, вы, вероятно, еще нет. Мы намерены уничтожить вражеские святилища на Храмовой горе.

– И восстановить Храм, – сказал Моррис пресекшимся голосом. – Мне об этом сказали.

Миллер посмотрел на него с гордостью, похожей на влюбленность.

– День уже назначен? – обратился он к Циммеру.

– Я тоже собирался спросить, – вмешался Дов Кеплер, хасид. – Некоторые дни подходят больше других.

– Девятое ава подойдет, – сказал Майк Гласс.

Девятое ава традиционно было днем траура еврейского народа. И Первый, и Второй храмы были разрушены в этот день.

– Тиша Б’Ав [332]332
  Однодневный пост в день Тиша Б’Ав (9 ава).


[Закрыть]действительно подошел бы, – сказал Миллер. – Но в последнее время в этот день принимаются особо жесткие меры безопасности. Хотя верующие будут соблюдать пост. Так что это плюс.

– По крайней мере в Рош-Ходеш [333]333
  Еврейский «малый праздник»; приходится на первый день каждого лунного месяца.


[Закрыть], – добавил Кеплер. Циммер только наблюдал за их обсуждением.

– Тиша Б’Ав уже скоро, – сказал Миллер. – Успеем подготовиться?

– Замечательный будет день! – счастливо воскликнул Кеплер.

– Никаких знаменательных дней, – сказал Януш Циммер. – Они чреваты дополнительными мерами предосторожности. И лишней болтовней.

– Только представь себе, – загорелся Миллер. – Праздник сердца. Может быть, новый праздник для евреев по всему миру. А там и для всех людей повсюду. Может быть, Тиша Б’Ав окончится навечно с восстановлением Храма.

– Это так волнующе! – оживилась Линда. – Так прекрасно быть участницей этого!

– Барух Хашем! – воскликнул молодой Моррис.

– Твоя смуглая подруга-суфийка снова должна быть в секторе, – сказал Януш Линде. – Надо, чтобы ее там видели. В день, когда мы повезем взрывчатку, ты отправишься туда от имени Коалиции по правам человека. Добейся, если сможешь, чтобы Эрнест Гросс отпустил тебя. Если не отпустит, просто поезжай. А вы, мистер Моррис, были когда-нибудь в секторе Газа?

– Нет, – ответил тот, покраснев. – Это хуже Хеврона? Я видел такое. Видел ненависть арабов.

– Вы знаете, что такое Израильская коалиция по правам человека? – спросил его Циммер.

– Это левая атеистическая организация проарабски настроенных евреев, – ответил молодой человек.

– Сумеете убедительно изобразить сотрудника ИКПЧ? Потому что мы собираемся выдать вас за него. Так мы и вытащим твою приятельницу в Нузейрат, – сказал Циммер Линде. – Скажи ей, что тебе нужна компания. Что хочешь помочь Хэлу взять интервью у свидетелей прискорбного избиения несчастных угнетенных арабских юношей. Записать на магнитофон, конечно.

– Что, интервью действительно будет? – поинтересовалась она.

– Поселение Кфар-Готлиб соберет арабов, работающих в кооперативе. – Циммер повернулся к Хэлу Моррису. – Это ты должен запомнить. В коалиции их не называют арабами. Только палестинцами. Как в антисемитской и левацкой прессе. Это политкорректный термин.

Моррис рассмеялся:

– Ладно, потренируюсь.

Януш Циммер продолжал смотреть на него:

– Ты уверен, что хочешь участвовать? Сколько тебе лет?

– Двадцать.

– Учишься?

– Окончил бакалавриат. Осенью пойду в медицинскую школу университета Хопкинса. Мне кажется, что врачи нужны. Но пробуду здесь столько времени, сколько смогу.

– Ты убежден, что это то, что тебе нужно?

– Медицина?

– Не медицина, – сказал Циммер. – А то, чем мы занимаемся.

– Он убежден, – ответил за Морриса Яков Миллер. – Чего ты хочешь от него?

– Для меня это – как быть здесь в давние времена Войны за независимость, – сказал Хэл Моррис. – Большего счастья мне не надо.

– Ладно, – кивнул Циммер. – Раз ты уверен. Отныне твое имя будет Ленни Акерман. Понял?

– Ленни Акерман, – повторил Хэл. – Хорошо.

– Не будь так уверен, что тебе понравилось бы в давние времена, Ленни. Кругом были сплошные леваки.

Когда совещание закончилось, Циммер и Линда, покидая территорию Галилейского Дома, столкнулись с доктором Отисом Кори Батлером.

– Шалом, хаверим! [334]334
  Привет, друзья! (ивр.)


[Закрыть]– восторженно приветствовал их Батлер.

– Добрый вечер, доктор Батлер! – поздоровался Януш Циммер.

– Я как раз подумал, что забыл упомянуть, – сказал Батлер. – Не знаю, важно это или нет. Вам знаком журналист, американский парень? Не знаю, еврей он или нет.

– Он и сам не знает, – ответил Циммер.

– В общем, кто-то посоветовал ему обратиться к нам. Оказывается, он пишет книгу об иерусалимском синдроме, как он это называет, вместе с Пинхасом Оберманом.

Линда несколько обеспокоенно посмотрела на Циммера. Циммер, ничуть, казалось, не удивившийся, сказал:

– Хорошо. Он выбрал интересное время. Для «Иерусалимского синдрома».

– Я просто подумал, что вы захотите это знать.

– Мы знали, – сказал Циммер. – Да, Линда?

– Да, – неопределенно ответила та. – Полагаю, знали.

На другой день Пинхас Оберман, сидя в кафе «Атара», поднял глаза от кофе и увидел, что над ним стоит Линда Эриксен. Хотя он сидел за своим привычным столиком, она казалась удивленной, что встретила его здесь, и вела себя соответственно.

– Линда, дорогая! Присаживайся, пожалуйста.

Пинхас сделал знак официанту, который подошел не сразу. Наконец, когда любопытство, вызванное присутствием молодой иностранки за столиком Обермана, пересилило задумчивость, официант удостоил их своим вниманием и спросил, чего они желают. Линда заказала café au lait [335]335
  Кофе с молоком (фр.).


[Закрыть].

– Я так понимаю, – сказала Линда, – что ты и Кристофер Лукас пишете что-то такое о, как вы это называете, иерусалимском синдроме.

– Книгу. К сожалению, мы не можем претендовать на изобретение этого термина.

– Должна тебя спросить, не фигурируем ли мы с мужем в этой книге?

– Мы никого не называем по имени.

– Но многих людей можно будет легко узнать.

– Те, кто знаком с предметом или находится в теме, могут кого-то узнать.

– Мне это представляется вторжением в частную жизнь. Это может пагубно сказаться на чьей-нибудь карьере.

– Нет, – сказал Пинхас Оберман.

– Что значит – нет? Конечно да.

– Беспокоиться не о чем, люди, знающие кого-то, прочтут о том, что им и без того известно. Не знающие – прочтут лишь историю болезни.

– Да ладно тебе. Тут все друг друга знают. Особенно те, кто в теме.

– Не понимаю, – сказал Оберман, – чем эта книга отличается от выходящих во всем мире других таких же, описывающих иные заболевания на примере конкретных людей.

– Я хорошо знаю тебя, – сказала она. – Слишком хорошо, чтобы поддаться на твои ораторские уловки.

– Какие еще ораторские уловки?

– Ладно, Пинхас, я слушаю.

– Ни твой муж, ни твои любовники не будут выставлены неприглядно. Ни ты сама. Так что не волнуйся.

– Почему-то твои заверения меня не слишком убеждают.

– Ради меня ты ушла от Эриксена. Думаешь, я унижусь до мести?

– Честно говоря, ты настолько странный человек, что я бы не удивилась.

– Линда, не волнуйся. Книга тебе понравится. Она будет напоминать тебе о бурной молодости. О твоих похождениях.

– Ты самый большой циник, какого я встречала.

– Ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы понимать: никакой я не циник. Может, думаешь, что я не любил тебя?

Линда помешала кофе.

– Я до сих пор отношусь к тебе с нежностью, Пинхас. Конечно, теперь я живу с Янушем. Но мы же не враги, нет?

– Враги? Не знаю. Я не пишу очернительских книг. Ты не найдешь там ни насмешек, ни нападок.

– Но ты больше не любишь меня?

Оберман взглянул на нее. Она смотрела на него с терпеливой улыбкой, словно ожидая подтверждения своей общепризнанной привлекательности.

– Нет. Не люблю.

Она натянуто улыбнулась:

– Не любишь? А что тогда?

– Не люблю, – сказал Оберман.

– Послушай, Пинхас. Я не собираюсь причинять тебе никаких неприятностей. Но Януш человек горячий. Он немолод, но очень силен. Советую поостеречься.

– Тебя интересует, что мне известно, – так, да?

– Мне бы не хотелось, чтобы у тебя и твоего друга были неприятности.

– Если бы не знал, что ты так любила меня, Линди, я бы, пожалуй, назвал этот твой неожиданный визит попыткой меня запугать.

Линда неприятно рассмеялась:

– Запугать? Запугать! Ты неподражаем.

– О чем мы не должны упоминать? Что мы должны утаивать? – спросил Оберман. – Что в Галилейском Доме окопались мошенники? Что они заодно с моледетами [336]336
  Партия «Моледет» («Родина», ивр.) – небольшая правая политическая партия, выступающая за переселение арабского населения Израиля в другие страны.


[Закрыть]и даже хуже? В любом случае какое до этого дело Янушу? Или тебе?

– Может, мы считаем, что ты предаешь то, что защищает наша страна. И эта книга, которую ты пишешь с тем человеком, – часть твоего предательства.

– А может, я считаю, что страна защищает мое право сидеть и пить кофе без того, чтобы религиозные фанатики стояли у меня над душой. Как люди в других странах, таких же как эта, где и религия существует, и личные свободы гарантированы.

– Свободы! – презрительно сказала она.

– Одну вещь Израиль должен мне гарантировать: чтобы мне не нужно было спорить о теологии со шведами. Особенно с такими, кто из штата Висконсин. Да еще сразу после полудня. Кстати, ты знала о том, что Владимир Жаботинский переводил на иврит Эдгара По? «Колодец и маятник»? А знаешь, как на иврите будет «nevermore»?

– Если прекратишь изображать умника, Пинхас, мы могли бы рассказать тебе и твоему другу историю, которая будет ударом для врагов этой страны. Никакой религии, уверяю. В этой истории замешаны ООН, неправительственные организации, контрабанда оружия и наркотиков. История о том, как эти организации помогают террористам и сваливают все на Израиль.

– Если никакой религии, – сказал Оберман, – мы не сможем воспользоваться твоей историей. Чего ты боишься? Почему угрожаешь мне?

– Это не угроза, – ответила Линда сквозь стиснутые зубы.

– Тогда что? Поклон? Привет?

– Прощай, Пинхас!