Текст книги "Дамасские ворота"

Автор книги: Роберт Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 37 страниц)

51

Измученный, проведя несколько часов за рулем арендованного «форда», Лукас догнал их в кибуце «Николаевич Алеф». Это был один из старейших кибуцев в стране, ведущий свою историю от османских времен. До 1967 года он был практически на самой границе с Иорданией и потому регулярно подвергался нападениям. Когда-то в нем сталкивались конкурирующие идеологии, но он пережил это противостояние и разросся, превратившись в подобие провинциального городка. Одна часть осталась в старом, коллективистском кибуце, другая объединилась на принципах мошава [400]400
  Кооперативное сельскохозяйственное поселение, сочетающее элементы коллективного и частного хозяйства.


[Закрыть].

«Николаевич Алеф» был окружен садами, полями сахарного тростника и ручьями, по берегам которых рос папирус. Лукас был рад наконец свернуть с шоссе вдоль Мертвого моря, к тени и птичьему пению. Де Куффа и его последователей он нашел в столовой. Девочки-подростки за соседним столом наблюдали за ними, отчаянно пытаясь сдержать веселье, громко перешептываясь по поводу наружности приезжих. Кусали губы и склонялись над пластиковыми столешлицами, чтобы скрыть смех.

Де Куфф со своими сподвижниками, безусловно, представляли собой занимательное зрелище, но немногочисленные обедающие в огромном зале кафетерия не обращали на них никакого внимания. По большей части это были люди, работающие в городе, Тиверии или Иерусалиме, специалисты и госслужащие, мужчины, обедавшие в одиночестве, или женатые пары; у тех и других рядом стояли портфели.

Кибуц не держал отдельную кошерную столовую, и в этот день подавались креветки. По мнению Лукаса, они выглядели переваренными и изначально были, скорее всего, замороженными. Де Куфф и Разиэль уплетали их с энтузиазмом. Сония ела салат. Маршаллы с мрачным видом и не сняв шляп уничтожали ракообразных наравне с прочими.

Теперь уже можно было сказать, что в группе не было ни евреев, ни язычников, ни мужчин, ни женщин, ни связанных узами брака, ни свободных. Сплошной цирк. Но в кибуце «Николаевич Алеф» сей цирк выглядел скорее комично, нежели скандально. В одном конце стола сидели сестра ван Витте, медленно бравшая креветки изуродованными артритом руками; Элен Хендерсон, Саскатунская Роза, то и дело сморкавшаяся в бумажный носовой платок; кошмарные братья Волсинг и малоуместный посреди кибуца Фотерингил, привезший всем хлеба с сыром. В противоположном – Сония, Разиэль, старик Де Куфф и Гиги Принцер, маленькими глоточками цедившая кооперативный апельсиновый напиток.

Стоя в дверях зала, Лукас растроганно смотрел на компанию. Он попытался вспомнить, как давно он их знает. Несколько месяцев, не больше.

Разиэль поднял голову и увидел его. Что-то сказал Сонии. Та отодвинула тарелку и подошла к Лукасу.

– Получил записку. Был у Стэнли.

– Да. Нам надо поговорить.

Сония озабоченно посмотрела на него:

– Вид у тебя – краше в гроб кладут, знаешь? Больной, усталый.

– Испуганный, – добавил Лукас.

– Пойдем, поешь чего-нибудь.

– Не люблю еду в кафетериях. Во всяком случае, с тех пор, как закрыли «Бельмонт».

– Где это?

– На Двадцать восьмой улице, кажется. Давно было дело.

Они вышли в напоенный ароматами сад. Цвели азалии.

– У нас большие неприятности. Я виделся с Эрнестом и Сильвией.

– Я этого опасалась, – сказала она; Лукасу показалось, что она слишком спокойна и сдержанна, несообразно ситуации. – Из-за Газы? Или истории с Аль-Аксой?

– Пока точно не знаю.

– Что они говорят?

– Что у Нуалы с Рашидом положение совсем аховое. А у нас не совсем, поскольку мы связаны с Разиэлем. Кстати, ты, случаем, не спрашивала нашего юного вождя, не присутствует ли в его откровении какая-нибудь… катастрофа на Храмовой горе?

Она неуверенно рассмеялась:

– Ну что ты! Но этого же не случится, нет? То есть Разиэль, конечно, бывший наркоман и все такое, но он добрый малый. Ты же не считаешь Преподобного каким-нибудь бомбистом, правда?

– Правда. Но я подумал, что, может, стоит его спросить. Как это ни маловероятно.

– Хочешь, чтобы я его спросила?

– Да, – сказал Лукас. – Потому что сдается мне, что… если речь идет об исторической справедливости, то должно упоминаться и восстановление Храма.

– Нам это в голову не приходит, Крис. Мы иначе смотрим на вещи.

– Все равно спроси его, – сказал Лукас. Сел на грязное крыльцо столовой. – Могу я тут переночевать?

– Я в одном бунгало с сестрой ван Витте. Думаю, можешь ночевать с нами.

– О’кей! – сказал он. Когда она направилась обратно в зал, спросил вдогонку: – Сония, что он сказал тебе когда я вошел?

– Кто, Разиэль? Когда?

– Когда я вошел, а вы все ели. Он что-то сказал, когда увидел меня.

– A-а. Ну, ты знаешь его. Вечно строит всякие планы. Он предложил позвать тебя с нами. В горы.

– Точно, – сказал Лукас. – Строит планы.

Когда Лукас отправился к машине за вещами, Сония подошла к Разиэлю, вышедшему из обеденного зала:

– Разз?

– Слушаю, – сказал брат Разиэль.

– Ты это… ничего не слышал о каком-то плане разрушить мечети на Храмовой горе?

Разиэль, похоже, не удивился:

– Это Крис попросил тебя узнать?

– Вообще-то, да. Вроде существует такой заговор.

– Это всегда существовало, – сказал Разиэль. – С давних пор. В Иерусалиме всегда что-то взрывают и строят на этом месте что-то другое. Со времен вавилонского нашествия, да? С девятого ава. Сносят один храм, возводят другой. Свергают чужого правителя, ставят нашего. Сносят храм, возводят церковь. Сносят церковь, возводят мечеть. Оскверняют святыню. Объявляют святыней светское. И так без конца.

– Но мы с заговором никак не связаны, да? Все эти вещи не имеют никакого отношения к нам?

– Сония, мы здесь не для того, чтобы разрушать что-то физически. Перемена, в которой мы участвуем, – духовная перемена. Своего рода преображение. Чудо. Что бы там люди ни слышали. Что бы себе ни думали.

– Значит, говоришь, я права насчет этого, да? Мы не имеем отношения ни к какому разрушению мечетей?

– Даю тебе слово, Сония. Никто из нас не причинит вреда ни единой человеческой душе. Никто из нас не разрушит чужую собственность. Клянусь. Этого тебе достаточно?

Темнело. Со стороны общинного бассейна доносился смех подростков, потешавшихся над ними.

– Да, – ответила она. – Конечно достаточно.

52

В кипрском аэропорту к Нуале и Рашиду подошел человек, который, как было оговорено, встретит их. Звали его Дмитрий, и, поскольку в дело были вовлечены русские друзья Стэнли, Нуала с Рашидом приготовились увидеть русского. Но Дмитрий был греческий киприот, маленький, морщинистый, комично посвистывающий носом. Вид у него был отнюдь не такой космополитичный, как они ожидали. Одет как деревенский ремесленник, на голове старомодная, в пятнах английская твидовая кепка.

Дмитрий взял саквояж Рашида; Нуала сама несла свой рюкзак. Поначалу они не могли добиться от него ни единого слова по-английски, что для грека-киприота было каким-то абсурдом.

Когда машина, пропетляв по городским улицам, выехала на приморское шоссе, свернула с него и устремилась на север, потом свернула снова, Нуала взмолилась:

– Минутку, Дмитрий! Можно спросить вас, где мы встретим наших друзей? Я думала, что это будет в Ларнаке.

Как они представляли себе географию Кипра, они направлялись в горы и к границе с турецкой частью острова.

– По дороге к Трулли, мадам, – сказал Дмитрий. – Но вы не поедете до самого города. Ваши друзья в монастыре.

Нуала посмотрела во тьму за окном машины. Свет фар выхватывал ряды цветущих кактусов вдоль дороги.

– Дорога в никуда, как говорят в Ирландии, – сказала она Рашиду.

– Они люди скрытные и знают свое дело. Это лучше всего.

Если он не выглядел слишком уверенным, то и напуганным не казался. Нуала решила смотреть в оба глаза за Дмитрием.

На развилке они свернули с главной дороги налево, и в недолгом времени асфальт кончился. Они остановились возле ограждения для скота. Дмитрий, как настоящий chauffeur,вышел из машины и открыл дверцу Нуале. После секундного колебания они вылезли из машины на грязную дорогу, невидимую под ногами.

– Это ekklesia. Temenos. Ayios Yeorios [401]401
  Экклесия (греч.) – христианская община, церковь. Теменос (греч.) – священное место. Айос-Йорис (греч.) – деревня в 20 км от г. Лимасол на Кипре.


[Закрыть].

В сотне ярдов над ними, на крутой тропинке, вспыхнул, погас и вспыхнул снова фонарь. Нуала посмотрела назад и увидела Дмитрия, стоящего возле своей машины. Мотор продолжал работать; фары отбрасывали два успокаивающих луча, смело прорезающие темноту и ширящиеся по мере удаления. В рассеянном свете мельтешили мелкие крылатые насекомые, бившиеся о лицо. Звенели цикады, пахло коровами и навозом – деревенский запах, который, хотя и не хватало в нем смолистой горчинки шалфея и дубового подроста, напоминал ей о доме.

– Они ждут! – крикнул Дмитрий. – Русски.

– Все в порядке, – сказал Рашид. – Да! Я вижу, все в порядке.

Она вгляделась в темноту, ища его лицо, и увидела выпяченный подбородок, руки, поднятые вверх. Когда он взял ее за руку, это было прикосновение уже настоящего мужчины, мускулы напряжены, призывая собраться с духом. Они двинулись вверх по тропе, и она внезапно поняла, что во тьме впереди их ждет смерть. В какой-то момент вспыхнуло желание броситься бежать – она могла бежать быстро, научилась бегать в этих пыльных башмаках по сухой земле Среднего Востока. Борясь за революцию, живя в ежедневной готовности сражаться. Но не побежала.

– Что ж, – сказала она, – мы вместе.

– Да. Видишь? Все в порядке.

Они подошли к одному из темных строений; луч фонаря со стороны группы людей осветил их и сменился красным свечением.

– Ассаляму алейкум! – раздался голос.

Рашид обрадованно ответил: «Ва-алейкум ас-салям». Сжал ее пальцы:

– Да. Это русские.

Он казался таким уверенным. Однако ей подумалось, что как-то странно услышать старое знакомое приветствие от русских – от людей, бывших приятелями Стэнли или товарищами по партии.

– Мадам, – раздался тот же русский голос, – пойдемте, пожалуйста, с нами.

«Пойдемте, пожалуйста, с нами», но где церковь, где temenos,ничего этого нет. Простой хлев. Словно загипнотизированная, она, держась за руку Рашида, последовала за покачивавшимся светом лампы в прозрачном экране. Они оказались под каменной крышей, и она на мгновение увидела звезды в стрельчатом окне, а к запаху навоза примешался запах древнего камня и едва уловимый – ладана, так что когда-то, очень давно, здесь была церковь.

Затем Рашид выдернул руку, и она осталась одна, ничего не понимая. Вдруг послышался шум борьбы. Но она по-прежнему стояла одна, ее никто не трогал. Тут он закричал, и она подумала: «А ночью будет дождь. Давно пора!» [402]402
  Ср.: «Банко: А ночью будет дождь. /1-й Убийца: Давно пора!» (У. Шекспир. Макбет. Акт III, сц. 3. Пеp. М. Лозинского).


[Закрыть]

И когда ее повалили, и колено уперлось ей в поясницу, и чья-то рука зажала рот, она продолжала слышать его мальчишеские хвастливые ругательства и угрозы, как он храбрился. Она понимала, что это отчасти призвано произвести впечатление на нее. Врач, коммунист, народный вожак, возлюбленный всей ее жизни и при этом, как водится у арабок, любимый сын, мальчишка, который даже в такой момент не мог не играть в героя.

Вокруг нее стояли несколько человек, кто-то осветил ее. Руки ей скрутили за спиной, на шею надели что-то вроде веревочной петли. Когда она попробовала вырваться, ей безжалостно заломили руки еще выше, согнув в локтях, так что она не могла ими пошевелить.

– Нуала! – крикнул Рашид. Он так и не научился правильно произносить ее имя.

– Я здесь, любимый, – откликнулась она.

В это время ее на удивление бережно подняли за локти. Двое мужчин по бокам. Они понесли ее вверх по каменным ступеням, и в стрельчатое окно она снова мельком увидела звезды. Затем они еще раз повернули, и она увидела, что находится на каком-то балконе. На каменном его полу, похоже, лежало сено. Значит, действительно это, возможно, бывшая церковь и они на хорах.

– Рашид! – крикнула она.

Он крикнул в ответ. На миг – может быть, ввело в заблуждение то, как бережно несли ее, – ей захотелось обратиться к своим невидимым тюремщикам. Но тут на шею ей накинули петлю, и она поняла, что их бережность была бережностью палачей, осторожностью убийц. Ей связали лодыжки.

Не хотелось умирать в таком грязном, ужасном месте. Один из принесших ее людей что-то сказал, но она была слишком напугана и не поняла его. Она услышала, как Рашид снова выкрикнул ее имя, и его голос тоже выдавал страх.

– Рашид! – позвала Нуала.

Она была едва в силах говорить. Горло пересохло, веревка давила шею. Она боролась со страхом, как боролась с петлей, не пускавшей ее. Мы здесь вдвоем, любимый. Она не могла сказать ему, что все кончено. Больше всего она хотела, чтобы он был с ней, чтобы мужество не оставило его в этом ужасном месте. Потому что они оба люди покоренного мира, и виселица, наконец настигшая их, воплощает всю историю их народов.

– Будь отважным, любимый! – крикнула она.

Он воззвал к Богу.

– Власть народу, – проговорила она, хотя знала, что эта фраза, на устах с которой она решила умереть, давно обернулась дурной шуткой. – Кто был ничем, – пыталась она сказать, пытаясь думать, – тот станет всем.

Какое грязное, страшное место. В следующий миг она уже качалась в пустоте, и единственная мысль рвалась в мозгу: воздуха, этого смрадного воздуха; но дышать было нечем. Злые люди, направив луч фонаря, смотрели на нее; в угасающем сознании вспыхнула последняя мысль: неужели это смерть, и бездонная тьма милосердно раскрыла ей свои объятия.

Часть третья

53

Его кровать была со стеганым одеялом, и, когда он проснулся, сквозь тюлевые занавески светило солнце, а в эвкалиптовой роще гремел птичий хор.

В бунгало было пусто, остальные кровати заправлены. Сония сидела на детских качелях в рощице и, заслонив ладонью глаза от утреннего солнца, смотрела на него:

– Хочешь завтракать?

Он помотал головой:

– Где все?

– Разиэль и Преподобный поехали с Розой на Голаны. Она молодая и сильная, поможет в случае чего и сама, может, убережется от опасности. Остальные здесь. Мы сняли им парочку бунгало. А я поджидаю тебя.

– Поджидаешь меня для чего, Сония?

– Чтобы подняться на гору.

– Правда? И что мы там будем делать, когда поднимемся?

– Я – петь. Ты – слушать. Ты ведь репортер, не так ли? Ты сопровождаешь меня. Потом, если все выйдет как надо, поедем в Иерусалим.

Он повернулся и увидел Фотерингила, который, бормоча себе под нос, возился под капотом «вольво» шестидесятых годов.

– Ты, я вижу, колеблешься, – сказала Сония, беря Лукаса за руку. – Есть другие идеи?

– Да нет, пожалуй.

В дороге, сидя за рулем своей арендованной машины, Лукас спросил:

– Что он собирается делать в горах?

– Он должен провести какое-то время в медитации перед своим последним…

– Заявлением? – предположил Лукас. – Откровением?

– Да, правильно. А потом вернуться в Иерусалим, потому что сказано, что он придет из Дана.

Он покосился на нее. Нет, она говорила без иронии; она все еще верит. Раньше или позже это должно кончиться. И тогда, когда настанет просветление, что останется от нее? Что до него самого, то теперь он уже хотел, чтобы это не кончалось. Хотел, чтобы их обоих несло непрекращающееся чудо.

– Восприятие функционально, – сказал он. – Согласна? Ведь вещи не определяются тем, что мы видим ежедневно? То, что мы видим ежедневно, может быть ложным сознанием.

– Так-то лучше, – сказала Сония. – Теперь ты понял. В любом случае я нужна Преподобному. Он это сказал. И я хочу, чтобы ты присоединился.

Вскоре они уже проезжали магазины и отели Тиверии. Тут был небольшой парк с аттракционами на берегу Киннерета. Между аттракционами неуверенно гуляли стеснительные арабские семейства. Лукас обратил внимание, что женщины были в косынках или мантильях вместо чадры.

– Христиане, – объяснила Сония. – Из Армии Южного Ливана ездят сюда на отдых.

Когда они проезжали Магдалу, где Мария Магдалина жила сельской девушкой до того, как стала блудницей в большом городе, со стороны озера донесся одинокий слабый звук колокола.

Немощеная дорога бежала среди необработанных полей, спускаясь к воде, окаймленной тамариском и эвкалиптами. В нескольких милях впереди Лукас увидел арки церкви, стоящей на берегу.

– Что это? – спросил он.

– Чей-то храм. Забыла чей.

Храм и примыкающий к нему монастырь были из розового иерусалимского камня, но непохоже, чтобы старинной постройки. В неороманском стиле, крытые красной черепицей, с чистым внутренним двориком и фонтаном перед ними. Он свернул с шоссе на грунтовку и покатил вниз, к озеру. Оказавшись у воды, он понял, что выбрал не ту дорогу; храм и монастырь были на другой стороне пастбища, огороженного колючей проволокой.

Звонили колокола, от гудящего бассо профундо до тинькающей меди колокольцев. Ветер с озера кружил перезвон, уносил его к небу, оповещал о медленно ползущих тучах дальний берег.

Высокий монах в белом закрывал двери храма.

– Бенедиктинцы. Я хочу пойти, – заявил он. – Пойти к мессе.

– Если ты так хочешь, – сказала она, – я хочу пойти с тобой.

Лукас схватился с оградой из колючей проволоки, обдирая руки.

– Поосторожней! – попросила она его.

Он сражался с оградой, как Лаокоон со змеями, пока не смог наконец поднять нижнюю подпорку, чтобы Сония проползла под проволокой.

– Может… – сказала она, извиваясь и с трудом проползая на спине в отверстие, – может, проще сесть в машину и подъехать с другой стороны?

– Нет. Не успеем. – Он все больше нервничал. – Придется колдыбать по полю.

– Это действительно так необходимо, Крис? – спросила Сония, отряхиваясь. Она оцарапала колени о проволоку.

– Ты не обязана идти. Оставайся. Объедь вокруг, я встречу тебя у церкви.

– Нет. Я пойду с тобой.

Они пробирались через высокую жесткую траву, плети ежевики и комья красной земли к монастырю. Идти было тяжело, и они еще больше оцарапались. Лукас натужно дышал.

– Крис, да что с тобой? – спросила она обеспокоенно.

– Это место хлебов и рыб [403]403
  Мф. 14: 13–21. Речь идет о церкви Умножения хлебов и рыб в Табхе; оригинальный храм был построен в 350 г. на месте, где, как традиционно считается, было совершено известное чудо, современная – на остатках древнего фундамента в 1982 г. и является точной репродукцией византийской перестройки VI в.


[Закрыть], – сказал он. – Где множество было накормлено.

– О, я его знаю.

– Я должен присутствовать на этой литургии, – сказал Лукас. – Во что бы то ни стало.

– Я смотрю… я смотрю, ты совсем потерял голову, – сказала она, тяжело дыша и с трудом поспевая за ним.

– Возможно.

Но когда они подошли к строению, тяжелая деревянная дверь оказалась закрыта. Лукас потянул огромное кольцо. Заперто. Потянул сильнее, потом рванул. Табличка на двери объявляла: «RUHIG», а ниже: «GESCHLOSSEN FÜR GOTTESDIENST» [404]404
  «СОБЛЮДАЙТЕ ТИШИНУ»; «ЗАКРЫТО НА БОГОСЛУЖЕНИЕ» (нем.).


[Закрыть].

Он подошел к другой двери. Такое же объявление.

– Они обязаны впустить меня, – сказал Лукас.

– Не обязаны, Крис.

– Черта с два не обязаны! – закричал он.

Изнутри едва доносилось григорианское пение. Двери, должно быть, очень толстые, подумал он. И принялся колотить кулаками.

– Впустите, сукины дети немецкие!

Его взгляд упал на угловой камень: 1936.

– Господи Исусе! – завопил он. – Тридцать шестой год! Ублюдки, впустите меня! Впустите! Ты подумай, – сказал он Сонии, – не пускают. И не пустят.

Он колотил в дверь, пока кулаки не онемели.

– Не имеете права! – кричал он. – Не имеете права не пускать меня! Подумай: тридцать шестой год!

Он ударил еще несколько раз, уже стало невозможно представить, что его не слышат. Изнутри продолжало доноситься слабое пение. Тогда он принялся пинать дверь ногами.

– Крис, пожалуйста, остановись.

– Поганые сукины дети! – неслось над безмятежной гладью Галилейского моря эхо его воплей. – Немчура! В этой стране им нужно каждую минуту становиться на колени. Вообще не вставать с колен. Нет, только подумай, не пускают меня! – Он сам опустился на колени. – Я же в го́ре. Я в нужде.

– Да, – сказала она, помогая ему подняться. – Я вижу. Я тебя понимаю.

Они поплелись по колдобинам назад к машине.

– Можешь поплакать, если хочется, – сказала она.

Но он лишь закусил губу и смотрел безумными глазами.

Они доехали до францисканской часовни у Капернаума. Монах-францисканец подметал ступеньки, ведущие к руинам, и они приветственно кивнули друг другу. Лукас с Сонией прошли дальше вдоль берега и сели у развалин древней синагоги.

– Так что это на тебя нашло? – спросила она, когда он успокоился.

– Ума не приложу.

– Ты говоришь, мненеобходимо во что-то верить. А как насчет тебя?

– Не знаю. Я слишком много пил. И прозак [405]405
  Антидепрессант, бывший особенно популярным в США в 1980-1990-е гг.


[Закрыть]закончился. Еще и знобит.

– Мы поставим тебя на ноги, бедненький.

– Все это непереваренный кусок говядины.

– Что ты сказал?

– Непереваренный кусок говядины. Как дух Джейкоба Марли [406]406
  «Непереваренным куском говядины» Эбенезер Скрудж из «Рождественской песни в прозе: святочного рассказа с привидениями» Чарльза Диккенса называет явившегося к нему духа своего умершего компаньона Джейкоба Марли, который помог скряге Скруджу перемениться к лучшему.


[Закрыть].

– Джейкоба Марли?

– Никогда не слыхала о Джейкобе Марли? Из «Рождественской песни».

– Ах, этот.

Он взял пустую бутылку, бывшую у них с собой, и набрал в нее воды из озера.

– Что это? – спросила она.

– Вода. По этим водам ходили благословенные ноги, которые четырнадцать веков назад прибили гвоздями к горькому кресту за наше благо.

– Лучше не пить ее. Не важно, кто ходил по ней.

Они ехали в горы к северу от озера.

– Ты должна быть готова к тому, что твои ожидания не оправдаются, – посоветовал Лукас. – Когда все это кончится неудачей, ты должна жить дальше.

– У нас все получится, – сказала она. – Но может быть и наоборот. У насможет не получиться. Трудно все сделать музыкой. Но музыка будет всегда.

– Вот как ты на это смотришь? Сделать так, чтобы все было музыкой?

–  Вновьстало музыкой, – сказала она. – Как было в начале.

– Знаешь, горе двадцатого века в том, что он пытался жизнь превратить в искусство. Подумай над этим.

– Если попытаемся, – ответила Сония, – мы сможем все сделать таким, каким оно было. Таким, каким было, – значит, каким должно быть. Вот для чего существует искусство. Чтобы напоминать нам об этом.

Он не мог сдержать слабого трепета бессмысленной надежды. Надежды на что? На то, что и отдаленно не мог представить. Разве не имеет значения, что Разиэль – псих из психов, Де Куфф – тростник умирающий, Сония – настолько хороша и умна, что делает глупости? Что они оказались в самом центре ближневосточного заговора, спланированного заблуждающимися хозяевами? Хорошо, имеет. Но сдержать трепет он не мог.

В тот день они нашли Де Куффа, Разиэля и Розу с их «доджем» в палаточном лагере заповедника «Долина Хула». Можно было взять напрокат палатку, и Роза помогла им ее поставить. Она отлично умела это делать, молодая бывалая туристка, – потому-то, как предположил Лукас, Разиэль и согласился взять ее.

– Хочется, чтобы он не был таким несчастным, – сказала Роза, имея в виду Де Куффа.

– Это просто химия в мозгу, – отозвался Лукас. Поглядел, как она раздумывает. Спросил: – Так зачем ты приехала?

– Помочь Сонии. И может быть, теперь побыть с ним. Думаю, мне есть чему поучиться. И хочу говорить потом, что была здесь.

С наступлением темноты слегка похолодало. Он прихватил с собой бутылку виски «Макаллан» и сейчас время от времени отпивал глоток для бодрости. Их палатка была огромной, из тех старомодных палаток, в которых умещаются складной столик и раскладушки. Сония постелила на них надувные матрасы, взятые напрокат, сверху бросила осиротевшие бедуинские шкуры и подушки из квартиры Бергера.

Она со спокойным видом лежала, опершись на локоть. В кудрявой копне волос застряли сухие дубовые листья.

– И вот мы здесь опять, – сказал он.

– И вот мы здесь опять. Высшая любовь [407]407
  «А Love Supreme» – часть джазовой сюиты американского саксофониста Джона Колтрейна (находившегося под влиянием некоторых идей суфизма и каббалы) с одноименного альбома 1964 г., которую Колтрейн считал не просто «музыкальной проповедью», но проповедью, вдохновленной самим Всевышним.


[Закрыть].

– И что это такое? – спросил он, щурясь от света керосиновой лампы, висевшей между ними. – Что мы здесь делаем?

Армия Петра Отшельника, подумал он. Длинная череда придурков, предшествовавших им.

– Ты работаешь, – сказала она. – Ты репортер. Рассказываешь о религиозной мании.

– Правильно. А тут она самая натуральная. Первичный процесс [408]408
  По Фрейду, один из двух способов функционирования психического аппарата, принадлежит к области бессознательного и соотносится с принципом удовольствия: психическая энергия течет при этом свободно.


[Закрыть].

– Хочешь, спою тебе «Михаил, греби к берегу»? [409]409
  «Michael Row the Boat Ashore» – спиричуэл времен Гражданской войны в США, сочиненный чернокожими рабами.


[Закрыть]

– Так ты активно веришь во все это? Вот сейчас? В эту минуту?

– Угу. А ты… ты ошеломлен. Оглядываешься ошеломленно. Что реально? Что нет? Реален ли ты сам?

– Я каждую ночь напиваюсь, – ответил Лукас. – Мне мерещится дочка Рудольфа Штейнера, Дифтерия, которая говорит…

– Что мы подумаем, то и будет, – услужливо подсказала Сония. – Дифтерия права. Она всего лишь маленький джинн, всего лишь маленький демон. Но, знаешь, Теодор Герцль [410]410
  Теодор Герцль (1860–1904) – основатель политического сионизма, провозвестник независимого Еврейского государства и создатель Всемирной сионистской организации.


[Закрыть]сказал: «Если захотите, это не будет сказкой». Тут она права. Повтори за мной: «Сила человеческой воли». Давай, повтори.

– Нет, – отказался Лукас.

– Где премудрость обретается? – спросила она. – Где место разума? [411]411
  «Но где премудрость обретается? и где место разума» (Иов. 28:12).


[Закрыть]

Она протянула к нему руку.

– А ты знаешь, да, Сония?

– Да. Во мне она.

Палатка пахла яблоками. В лампе между ними подрагивал язычок пламени.

На ней была джелаба, расписанная звездами. Одеяние, как любил он ее называть. Когда Сония сняла ее, он увидел змея на цепочке, свисающего на ее груди. Она забралась под верхнюю кожаную простыню и протянула к нему руки. Он сел рядом.

– Иди ко мне, Крис. Ты реальный. Я помогу тебе в это поверить.

– Не уверен, – сказал он.

Но стал склоняться над ней, пока оба они не легли на матрас – она, нагая, под простыней, он, в одежде, поверх.

– Помогу, – сказала она. – Это хорошо. Это правильно.

И, снимая пиджак, хмуро расстегивая рубашку, он чувствовал, что руки не слушаются его, как в прошлый раз. Но бедуинская простыня из козьей шкуры, которая, он боялся, будет вонючей, оказалась мягкой и благоухающей, и от ощущения тела Сонии под ней у него пересохло во рту. Наконец, отчаянно дрожа, он разделся и лег рядом с ней. Премудростью. Местом разума. «Бездна говорит: „не во мне она“; и море говорит: „не у меня“» [412]412
  Иов. 28:14.


[Закрыть].

На ней еще оставались трусики и цепочка с уроборосом. Лежа на боку лицом к нему, она сняла ее и положила рядом. Нашла его руки под простыней и потянула к теплым шелковистым выпуклостям ее derriere [413]413
  Зад, попа (фр.).


[Закрыть]. Его ладони скользнули выше, к талии, потом от пупка вниз. Он склонился над ней, стянул с нее белые трусики и прижался губами к бедрам, лобку, пуденде.

На мгновение откинувшись назад, он сказал:

– Придется тебе потерпеть. – Сказал то же самое, что в прошлый, неудачный раз. Самому было противно слышать себя. – Я долго не готов.

Долго, а иногда так долго, что можно было и не дождаться.

– Высшая любовь, – пела она.

Когда она увлажнилась под его губами, он согнул колени и восстал на нее, пылающий, неистовый, как юноша с Суламитой, изнемогающий от любви. «Оглянись, оглянись, Суламита; оглянись, оглянись, – и мы посмотрим на тебя» [414]414
  Песн. 7:1.


[Закрыть].

Она пела и стонала, и после Лукас плакал слезами счастья, которого не мог ни измерить, ни исчислить, ни постичь никаким самоанализом. Словно действительно в ней были те глубины, где премудрость обретается.

– Теперь понял, о чем я говорила?

Когда она уснула, он вышел полюбоваться звездами над отдаленными горами. Лампа едва горела. Облака над Голанами разошлись, открыв Андромеду, баюкающую в безупречных небесах свою галактику и звезды Альферац, Мирах и Аламак. Алмазы на занавесе под Троном Славы, чьи арабские названия напоминают о «Зогаре».

Так почему нет, думал он. И среди этих звезд – ее астральная аналогия, звезда моей возлюбленной, моей сестры, моей супруги, в коей находится место разума.

Тот, кто не верит ни во что, кончает тем, что верит во все. Так сказал Честертон, забытый им его католический ментор. Пусть будет по его слову. Она – душа правды; она заслужила это. У него было такое чувство, будто он был близок к смерти, но возродился. Да, пусть будет так, как она говорит. Приму веру. В зеркале душевой он только сейчас увидел уробороса на цепочке у себя на шее.

Утром они тронулись в путь после того, как Роза свернула палатки Разиэля и Де Куффа, и поспешили на север по дороге, шедшей поверху Хула-Валли. Они видели кабанов, пробегавших у озера, и парящую в небе скопу. Голанские высоты приближались. У воды рос папирус. Пеликаны планировали, как птеродактили, угловато вышагивали и прятали голову в воду с ловкостью карточного фокусника.

– Пеликаны пустыни, – сказал Лукас.

Они доехали до места, которым кончалась лукасовская дорожная карта «Паз петролеум». Угол карты обтрепался и отсутствовал.

– Есть у нас приличная карта? – спросил он.

– Только такая, – сказала Сония, протягивая карту, которую выдали с машиной в прокатной компании. Она была не слишком подробной.

– Вот такая карта убила епископа Пайка [415]415
  В 1969 г. американский епископ Джеймс Пайк с третьей своей женой поехали в Израиль и решили пройти путь Христа. В районе Содома и Гоморры они заблудились в пустыне; жена спаслась, а он умер от жары и жажды.


[Закрыть], – сказал Лукас.

– Как раз для нас, – ответила Сония.