Текст книги "Дамасские ворота"

Автор книги: Роберт Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)

37

Проснувшись, Лукас увидел маленькую девочку, стоявшую в освещенной свечами часовне, куда он забрел, чтобы поспать. Волосы у нее были цвета меда. Белая кожа покраснела, как от холода. У нее были сияющие голубые глаза и тонкий острый нос, кончик которого покраснел. Она производила впечатление эльфа, отнюдь не неприятное.

– Это ты зажгла все эти свечи? – сонно спросил Лукас.

– Я, – прошептала та. – Красиво?

– Очень, – сказал Лукас, садясь прямо. – О, как много ты их зажгла!

В крохотной часовне пылало больше полусотни свечей. Дым поднимался к неровному желтоватому потолку. Вой пароочистного аппарата, который он слышал и во сне, кажется, стих.

– Тут однажды был огонь, – сказала девочка. – Много людей умерло. Они стояли все вместе.

На ней была странная форменная одежда. Блузка с тремя пуговками на высоком воротничке и с пышными рукавами, сужающимися к тесным манжетам. Комбинезон до лодыжек, а поверх него белый фартучек. Соломенная шляпка с широкими полями и голубой лентой висела на лопатках, держась на шнурке на шее. За ленту был заткнут крохотный букетик люпинов и васильков.

– Огонь сошел с неба, – сказала она.

У нее были удлиненные острые верхние зубы. Жемчужно-белые. А зовут ее, доверительно сообщила она, Дифтерия Штейнер, дочь Рудольфа Штейнера [337]337
  Рудольф Штейнер (1861–1925) – австрийский философ, ученый, эзотерик, основатель антропософии и эзотерической философии.


[Закрыть].

– Да, – кивнул Лукас. – Благодатный огонь греков. Возникла паника. Много-много лет назад. В былые времена.

Так говорила мать Лукаса, когда заводила речь о прошлом: «В былые времена».

– Много людей умерло, стоя вместе, – повторила девочка. – И много сгорело живьем. Сбившись у дверей.

– Кто тебе рассказал об этом? – спросил Лукас.

Он видел смутные фигуры в соседних часовнях. Слышал отдаленное молитвенное пение. Посмотрел на часы: они остановились на десяти. Это были тридцатидолларовые «Таймекс». Ему стало любопытно: те женщины, за которыми он вошел в храм, тоже оказались заперты поневоле или они участвовали в бдении?

– Господня воля, – сказал ребенок. – Божественный огонь. – На груди ее комбинезона была вышита эмблема со словами «Шмидт» и «Heilige Land» [338]338
  «Шмидт» – школа Шмидта, немецкая католическая школа для девочек в Иерусалиме, строительство которой происходило в 1900–1910 гг., но в то время не было доведено до конца; «Heilige Land» – Святая земля (нем.).


[Закрыть]. – И все-таки этот огонь наслал не Бог.

Она как бы просила его разрешить некую загадку, и Лукас чувствовал, что должен найти ответ с понятной ей моралью. Он не очень-то умел разговаривать с детьми.

– Надо всегда быть осторожным с огнем, – объяснил он. – Даже в храме. Когда зажигаешь свечи.

– Жрецы Ваала не могут вызывать огонь, – сказала она. – Ни один не спасся.

– Жрецы Ваала? – переспросил Лукас. – Тебе не нужно думать о жрецах Ваала. Просто будь хорошей и послушной девочкой.

– И тогда, когда я умру, – попаду на небо.

– Правильно. Умрешь и потом попадешь на небо. – Он встал и потянулся. – Что ты здесь делаешь? Ты с группой?

– Это были ложные чудеса, – сказала девочка. – Верно?

– Все чудеса ложные. То есть я не совсем это имел в виду. А то, что мы не знаем причину вещей.

– Бог наказал Еллинов за ложное чудо.

– Кто тебе сказал такое? – рассердился Лукас. – Это не очень по-христиански. То есть все одинаково христиане. Я имею в виду нас. Никто никого не наказывает.

– Наказывать нехорошо?

Лукас принялся оглядываться в поисках места, где можно было бы переждать вигилию. Ребенок был утомителен, и он чувствовал себя измученным, не было сил ноги передвинуть. Усталость вынудила его присесть у резной гробницы, рядом с которой он дремал до того. На ней была высечена фигура связанного человека. Возможно, Христа, подвергаемого бичеванию.

Это напомнило ему резное изображение, виденное им несколько лет назад в приходской церкви в Англии, когда он путешествовал там со своей тогдашней невестой. Связанный бес. Самый рядовой мелкий бес, почти контур, в путах, охваченный невысокими языками пламени. Странная вещь для саркофага, подумалось тогда ему, если только покойник не попал в ад.

Ребенок, девочка довольно рослая, на голову возвышался над ним, когда он сидел, опершись спиной о гробницу.

– Гм, – сказал он, устало прикрыв глаза, – нехорошо ли наказывать? – Он старался найти разумный ответ. – Думаю, наказание необходимо, чтобы люди не поступали плохо. Это свойственно человеку. Но, – добавил он, – нельзя наказывать до того, как люди совершат что-то дурное. Только после. То есть нельзя наказывать заранее.

– Никто из жрецов Ваала не спасся, – заявила ученица шмидтовской школы.

– Это всего лишь миф. Раньше люди были не способны мыслить здраво.

Девочка лишь посмотрела на него с вежливой полуулыбкой. Чтобы не казаться невоспитанной.

– Не то что сейчас, – добавил Лукас. – Теперь всем известно, как было на самом деле.

– Бог хотел убить Моисея, – объявила Дифтерия. – Он хотел убить его на постоялом дворе.

– Нет, вовсе не хотел.

– Но жена Моисея обрезала крайнюю плоть своего сына. И помазала Моисея кровью [339]339
  «Дорогою на ночлеге случилось, что встретил его Господь и хотел умертвить его. Тогда Сепфора (жена Моисея), взяв каменный нож, обрезала крайнюю плоть сына своего и, бросив к ногам его, сказала: ты жених крови у меня. И отошел от него Господь» (Исх. 4: 24–25).


[Закрыть].

– Ну вот еще, – сонно пробормотал Лукас, – такому в школе не учат. А все-таки что ты тут делаешь?

– Кровь и огонь, – сказала девочка. – Лед и апельсины при дифтерии. Бог убивает своих врагов.

– Бог всех убивает. Это и делает его Богом.

– Папа говорит, что источник всего – мысли.

– Он так говорит?

– Что мы подумаем, то и будет, – объяснила она. – Будущее – в мыслях.

– Какое ужасное заблуждение, – сказал Лукас. – Я думаю, что дифтерия у тебя была очень давно.

Но девочка исчезла. Ему хватило секунды допустить, что ее, возможно, и вовсе не было. Или, может, она была джинном. Было в ней что-то злобное; приятнее было поверить, что ее не существовало.

Блуждания по храму привели его к неказистому маленькому киоту и кресту, поставленным неким англичанином в Викторианскую эпоху над предполагаемой могилой Христа. По мере того как он подходил ближе, молитвенное пение слышалось все громче. Через арочный вход францисканского придела он увидел полдюжины братьев, стоящих на коленях впереди группы паломников. Один из братьев читал молитвы на французском то ли с испанским, то ли с итальянским акцентом. Лукас вошел в соседнюю капеллу Марии Магдалины и слушал их. Пение перенесло его в прошлое, в школу-интернат, к драке с мальчишкой по имени Инглиш, к истории с его еврейством, к собственным пылким, со слезами, молитвам. Тогда он верил безоговорочно.

Стены капеллы были украшены иконами и картинами с изображением Магдалины, все сплошной китч, трэш в западной манере. Мария М., проносилось в мыслях Лукаса, полузагипнотизированного пением в соседнем помещении, Мэри Мо, Джейн Доу [340]340
  Имярек; условное обозначение лица женского пола, чье имя неизвестно или не оглашается по каким-либо причинам.


[Закрыть], девушка из Магдалы в Галилее, ставшая проституткой в большом городе. Пресловутая блудница с золотым сердцем. Она была милой еврейской девушкой, затем – обслуживает бугаев Десятого легиона «Фретенсис» [341]341
  Римский легион, сформированный Октавианом в 41 или 40 г. до н. э. как противопоставление Десятому легиону Цезаря; в 70 г. взял Иерусалим, а через три года и Масаду, после чего обосновался в Иерусалиме более чем на полтора столетия; находился в прямом подчинении прокуратора Иудеи.


[Закрыть]паломников, которые, совершив жертвоприношение в Храме, не прочь поразвлечься, и вдобавок тайком – священников и левитов.

Может, она была умница и забавница. И наверняка постоянно высматривала стоящего парня, который помог бы ей изменить жизнь. Как множество проституток, ее влекла религия. И вот появляется Иисус Христос, мистер Идеальный Жених, мистер Что Надо! Останавливает на ней пламенный, вдохновенный взгляд, и все, она уже в его власти: все что угодно, я на все готова. Я омою твои ноги и вытру волосами. Даже не обязательно спать со мной.

Интересно, что она сделала бы со своими бесчисленными изображениями на стене? Ее бы это развеселило. Как думаешь, дитя? Или понравилось? Все помнят тебя и твою старую компанию. Мы все время говорим о тебе.

И все время поблизости звучали молитвы:

«Contemlez-vous, mes freres et mes soeurs, les mystères glorieux. Le premier mystère: la Résurrection de Notre Seigneur» [342]342
  «Обратитесь мыслию, братья мои и сестры, к таинствам славным. Первое таинство: Воскресение Господа нашего» (фр.).


[Закрыть].

Они молились, s’il vous plaît [343]343
  Пожалуйста (фр.).


[Закрыть], о Воскресении. Молитвы, воспоминание об интернате, капелла Магдалины. Все это навело его на мысли о матери. Она наверняка была бы в восторге от Воскресения.

Она умерла молодой, всего на шестом десятке, от формы рака, о которой не упоминают. Она избегала говорить о болезни не потому, что та была смертельной – она не верила в смерть, – но потому, что это был рак груди, и соединение в ее характере суеверия, стыдливости и тщеславия не позволило ей обратиться к докторам и в конечном счете убило. Она была типичной кандидаткой на эту болезнь: незамужней, родившей лишь одного ребенка, ведшей скудную сексуальную жизнь. Она не курила, поскольку была профессиональной певицей с юных лет, но любила выпить, предпочитая бренди и шампанское, хотя, если не считать груди, до самого конца сохраняла стройную фигуру.

Она училась в Европе, ей нравились европейские мужчины, она расцветала от их комплиментов. Ее артистичность позволяла ей вести себя непринужденно в официальной обстановке; она любила церемонии, любила нарушать их чопорность, привнося в них веселье. И дивно танцевала.

Герр доктор Лукас, профессор университетов Гутенберга в Майнце, Гумбольдта в Берлине и Колумбийского, был мужчиной ее мечты. Но, увы, женатым на другой. Это было нехорошо, но она отказывалась беспокоиться по этому поводу и безумно хотела ребенка. Так что voilá [344]344
  Вот (фр.).


[Закрыть]он, этот гомункул, до сих пор целый и невредимый, разве что малость в разногласии с самим собой, сидит в капелле Марии Магдалины в центре мира. Не музыкант, как мать, и не ученый, как отец. Хотя верилось, что он немало унаследовал от каждого из них по отдельности. Неуверенность в себе, раздражительность, безрассудность, склонность к транжирству, проблемы с алкоголем, плешь.

Нужно помолиться о ней, подумалось ему. Она была сильна по части молитвы, выпивки или рассудительности.

Вольная душа, любительница посмеяться, полная зловещих предсказаний и мрачных поговорок, которыми пересыпала речь в тяжелые времена. «Счастью – миг, слезам – неделя». Она любила эту. И другую, более народную: «Пой поутру, плачь ввечеру».

Но еще она приговаривала: «Умные мужчины часто любят готовить». Профессор-доктор на кухне не терялся. Его жена никогда не готовила. Время от времени он водил мать Лукаса в ближайший ресторан. Иногда приходил и готовил для них.

И Лукас никогда не слышал песен сладостнее тех, что она напевала ему перед сном, от гэльских песенок до liederи арий из «Дон Карлоса». Когда оба они, Лукас и его мать Гейл Хайнс, достаточно известное меццо-сопрано, лежали в темноте, она пела, а он замирал от восторга, да, замирал от восторга у нее на груди. И единственный его соперник, профессор-доктор, чьи шаги могли раздасться на лестнице, заманивал ее медом своей зрелости. А позже, в четвертом классе, отвратительная школа и проблема с еврейством.

Он помнил ее мертвой, в гробу. Она выглядела очень счастливой и словно живой, под тем же крестом, под каким служил отец Герцог, на том атласе, со всеми теми цветами, в золотом платье, которое нравилось профессору-доктору. Как будто она умерла и смерть не пометила ее, кожа молочно-белая, как у принцессы Изольды, изящные высокие скулы обозначены резче, и лишь едва заметный намек на алкоголический второй подбородок.

Только отвезти ее должны были на кладбище церкви Святого Реймонда и похоронить в той ненавистной, нищенской черной земле, смердящей чахоткой и ирландской злобой, среди копов и подкупных школьных сторожей, рядом с родителями, Грейс и Чарли, и ее младшим братом-алкоголиком Джеймсом Джоном. Можно ли было представить профессора-доктора в таком месте, среди тех мертвецов? Но он пришел, и семья пялилась на него. Ее богатый еврейский любовник, чертов воротила, важная персона, банкир, король торговли. Таращили серые глаза – ее глаза, глаза, которыми Лукас увидел Иерусалим, – и улыбались подобострастной улыбкой порабощенного племени, и возвращались домой, и стонали от унижения. В тот вечер отец, который был всего лишь расточительным профессором Колумбийского университета, повел Лукаса в свой клуб.

– Мы оба утратили дорогого человека. Я очень любил ее. Не знаю, можешь ли ты в твоем возрасте понять, что это такое. Она значила для меня больше, чем я мог себе представить.

«А что ты себе представлял?» – хотел спросить Лукас. Но только посмотрел ему в глаза с понимающей серьезностью.

– Надеюсь, ты испытываешь ко мне привязанность. Ты мой сын. Я всегда любил тебя.

Тогда Лукас, захмелевший от клубного мартини, ответил так, как, по его мнению, требовал момент:

– Я тоже люблю тебя, Карл.

Это прозвучало как в кино, только хуже. До того нескромно и не к месту. Слышал ли официант? И все же это было странно. Что отец был заботлив и относился к нему так же, как к матери. Но Лукас любил отца, бестолкового, однако, в общем, довольно милого.

– Я в порядке, – сказал тогда Лукас. – Я имею в виду, что я уже взрослый. – А про себя подумал: «Хочешь быть для меня как Клавдий для Гамлета, Карл?»

В следующую их встречу они говорили о Шекспире, которого Карл обожал, но, как считал Лукас, не вполне понимал. У Лукаса была тайная теория, что Карл иногда не улавливает сути из-за его современной речи. Сам же Карл был убежден в том, что его собственный английский лучше, чем у любого в Америке.

– Думаешь, Клавдий мог все время быть отцом Гамлета?

– Хорошая мысль, – ответил Карл, – а призрак является из ада, точно? Но Шекспир сказал бы об этом. Как бы то ни было, не спрашивай меня, дорогой, – эта пьеса предназначена для молодых.

Забавно, думал Лукас сейчас, в храме Гроба Господня. Призрак отца Гамлета являлся из ада? Это как если бы змий в райском саду проповедовал освобождение.

В последующие годы отец Лукаса постепенно перестал верить в гомосексуальный заговор (автором идеи был Джозеф Маккарти [345]345
  Джозеф Маккарти (1908–1957) – американский сенатор, в 1950-х гг. возглавлял сенатский подкомитет по расследованиям и пытался выявить коммунистический заговор в США. В списке лиц, подозревавшихся в сочувствии к коммунизму и СССР, были не только госслужащие, но и гомосексуалисты.


[Закрыть]) с целью завладения миром. И в то, что Ли Харви Освальд был одним из его участников.

– Я всегда предполагал, что ты не гомосексуалист, – сказал отец. – Я не ошибаюсь?

Лукаса рассмешили его слова.

– О господи! Будь я геем, думаешь, ты бы об этом не знал? Или что-то со мной не так, Карл? Слишком люблю мюзиклы? Не та походка?

Позже девушка, с которой Лукас спал, студентка Барнардского колледжа, подрабатывавшая официанткой у «Микаля», сказала ему:

– Знаешь, твой отец вроде как подкатывался ко мне, на полном серьезе.

– Вот придурок! Пожалуйся на него.

– Что? Ты так шутишь?

– Шучу, – сказал Лукас. – Он крутой чувак. Только не спи с ним.

На прощании с Гейл Хайнс они поставили ее фотографию, вырезанную из двадцатилетней давности афиши концерта в Таун-холле. На ней она была не просто красива, но вся светилась, глаза устремлены ввысь, словно ей открылись небеса и она, готовая запеть, слушает вступление музыки сфер. Увидев афишу на треноге перед залом, Лукас сразу понял, в какой момент мать подловили. Через секунду она расхохоталась бы. У нее всегда было возвышенное выражение перед тем, как на нее нападал смех. Для нее было проблемой не захихикать на сцене. И на той же поминальной службе они поставили пластинку с ее исполнением «Песни о земле». Abschied [346]346
  «Прощание» (нем.) – шестая, заключительная часть «Песни о земле» Малера.


[Закрыть]. Умирающая осень, печальное вынужденное расставание с жизнью. Как эхо над тихим, меланхоличным альпийским озером. Abschied. Abschied.Вознесение. Только умирающая Кэтлин Ферриер [347]347
  Ферриер умерла тоже от рака груди и тоже в пятьдесят с небольшим.


[Закрыть]пела ее лучше. Карл опрометчиво настоял на том, чтобы прокрутить именно эту запись. После чего у всех присутствовавших, разумеется, окончательно съехала крыша. Раздались дикие рыдания. Несколько ее фанатов присоединились к скорбящим родственникам; люди любили ее.

Как бы удивило и восхитило ее воскресение, думал он среди мерцания свечей в храме Гроба Господня. Как естественно она восприняла бы его, с достоинством и с восхищенной улыбкой, в своем золотом платье, ничем не выдавая расстройства тем, что оказалась на кладбище в Квинсе. Она была бы очень довольна тем, что снова живет.

Затем, перекрывая пение молитв, послышался гулкий звук отодвигаемого засова и удар дерева о камень. Главная дверь отворилась; бдение закончилось. Лукас пошел на серый утренний свет. Растекаясь по каменному полу, тот выхватил столбы кружащейся пыли и дыма. Вместо того чтобы выйти наружу, Лукас остановился у камня Помазания и посмотрел в сторону часовни Голгофы.

Верующим нравилось считать, что Христос был распят на Голгофе и там же находится могила Адама.

«Ибо, как смерть через человека, так через человека и воскресение мертвых… Так и написано: первый человек Адам стал душою живущею; а последний Адам есть дух животворящий» [348]348
  1 Кор. 15:21: 15:45.


[Закрыть]. Это было немного похоже на Де Куффа.

Он вышел на улицу, где воздух был свеж и влажен от росы, прохладный горный воздух Иерусалима, пока еще не отравленный выхлопными газами. С Храмовой горы, высившейся над улицей, несся призыв к молитве, и подумалось, что ему никогда не забыть этого безумного места.

Сменил бы он трезвомыслие на веру? Если да, то только в Иерусалиме. Ни в каком городе вера не настигает тебя в поезде метро, на вапоретто [349]349
  Венецианский пароходик.


[Закрыть]– где угодно. Но в Иерусалиме – не так. Можно бесконечно открывать его, времени предостаточно – вечность, по сути. Он знал, что может с ним случиться, если останется тут. Понимал определенную опасность привыкания, ослабление способности к критическому взгляду. Он размышлял над опытом познающего сознания, гнался за призрачными искусительницами, разговаривал с германскими эльфами. Слишком много пил. Слушал Сонию: «Если хочешь слушать песню мою, ты должен пойти со мной».

В компании, с которой Лукас шел к купели, были наркоманы и чокнутые всех возрастов и национальностей. Половина из них провела ночь в храме Гроба Господня, а раннее утро собиралась провести у Вифезды, медитируя над таинствами моления, свойствами Аллаха, Сефирот. Как все они были уверены в себе! Как целеустремленны! Лукас испытывал трепет перед ними, стоя у дверей церкви Святой Анны и глядя, как они проходят внутрь. В их глазах горел безумный свет.

Затем вдруг его дыхание прервалось, из него будто враз выкачали воздух – так, по рассказам, действует напалм, выжигая кислород в теле жертвы. Он пошатнулся на булыжной мостовой и прислонился к дверному проему близ монастыря Бичевания. Ужас охватил его. Как если бы он не нашел, никогда не найдет выход из того жуткого храма.

Как? Как кто-то мог поверить в Завет и грядущее спасение? Как этот опаленный полумесяц главного желания и утраты, это место ненадежнейшей сделки могло быть названо святым? Бог-чудовище этого храма без усилий, любовно создал стремительную хищную ящерицу, «глаза – как ресницы зари», – погружающегося в воду красноглазого яростного бегемота. Его символом был крокодил. Он был крокодил.

Место, куда он зашел, отступник и заблудший христианин, Вечный жид. Разноголосица молитв: в мечетях, в грядущем восстановленном Храме, в мерцающем помешанном свете церкви – у всех за словами о милосердии прячется мысль о кровавых оправдывающих заветах. Власть крови и гроба. Первые будут последними, кривизны выпрямятся, и всеобщее отмщение.

Земля Бога, который любил перемещаться на смерчах, и ты должен просто верить в него, старого чародея, во все те бессолнечные, жизнерадостные утра с непрерывным, едва различимым горизонтом. Он совершал все это, конечно, чтобы усилить ужас нижайших из его преданных слуг. А после этого ему не хватало класса, чтобы удержаться и не похваляться перед ними, когда они были в глубочайшем отчаянии.

Но мы должны верить в невидимого громогласного исполина этой земли, грозного Ветхого Днями. Благословен Он за то, что близок, как чертова вселенная, грядущий любить и миловать. Сей персонаж «Алисы в Стране чудес» на троне бытия, космический психопат на завихряющейся слоистой колеснице, все, что мы должны любить, чтить, лелеять в мире вне нас, наших утроб, отверстий нашего тела.

И должно было верить в саму землю, знаменитую тем, что она была избрана среди иных народов, в ее каменный хлеб, и суровую праведность, и немые каменные свидетельства, что стоят в ее пустынях подтверждением этому. Но набавление? Преклонение? Святость?

Только не я, подумал Лукас. Non serviam [350]350
  «Не буду служить» (лат.) – слова, якобы произнесенные Люцифером, отказавшимся служить Богу, возжелавшим власти, равной Ему, и низвергнутым за это с небес.


[Закрыть].

Вскоре он почувствовал себя немного лучше. «Рено» его был припаркован на улице Саладина – в манере израильтян, с заездом на тротуар. Только подойдя к машине вплотную, он увидел, что заднее стекло разбито, а краска вокруг почернела и пошла пузырями. Кто-то разбил его ночью, может, из-за желтых номерных знаков, а может, просто видели, как он парковался, и хотели завязать с ним отношения.

– Ах, зараза! – вырвалось у Лукаса. Он оглянулся по сторонам – никого не видно. – Дифтерия, крысеныш!

Дифтерия Штейнер, Дифтерия фон Святая Земля, маленький нацистский джинн.

– Дифтерия, тварь, злобная сучка! Это ты изуродовала мне машину!

38

– «Черных пантер» знаешь? – спросила Линда, когда они без проблем проехали контрольно-пропускной пункт в Бейт-Ханун.

– Во времена «Черных пантер» я была еще ребенком, – ответила Сония.

– Но разве ты ими не восхищалась?

Сония нервничала и была не рада, что отправилась в сектор Газа с Линдой Эриксен, оказавшись заложницей собственного обещания обеспечить транспорт.

– «Пантеры» не были единым движением. Это не то, что ты говорила о компартии или ЦРУ. Это парни с улицы. Один очень отличался от другого. Разные группы шли разными путями. Среди них было много подосланных стукачей. Манипуляции, предательства. Но, конечно, – улыбнулась она, – я ими восхищалась. Они были красивы. Некоторые – очень плохими.

– Ты имеешь в виду «протиивных»? – произнесла Линда, забавно подражая негритянской манере.

– В общем, да, – ответила Сония, – но я имела в виду и по-настоящему плохих. Если послушать запись, как пытали Алекса Рэкли [351]351
  Алекс Рэкли был информатором ФБР. Сообщалось, что Бобби Сил, один из вождей «Черных пантер», участвовал в его допросе с пристрастием и в последующей казни.


[Закрыть]в Нью-Хейвене, вряд ли станешь ими восхищаться.

– Но нельзя же терпеть информаторов, ведь нельзя? Жестокость необходима, когда борешься с подосланными стукачами, не считаешь?

Накануне Линда заявила, что несколько членов специального подразделения Абу Бараки готовы выступить перед микрофоном и ей поручено устроить встречу с журналистами. Сония позвонила Эрнесту Гроссу, но тот уехал на конференцию, позвонила и Лукасу, тот тоже отсутствовал; она только сумела оставить им сообщения на ответчике. Люди Абу Бараки, казалось, стоили того, чтобы рискнуть, и она не могла позволить наивной Линде отправляться записывать их одной. Теперь, проезжая мимо дымящихся мусорных залежей Джабалии, она жалела, что согласилась.

– Я не могу принимать подобных решений. Вот почему я не революционерка.

– Я думала, ты близка коммунистам.

– Да? Кто тебе это сказал?

– Не могу припомнить, – ответила Линда, ерзая на сиденье. – Не знаю. Догадалась.

– Да, – сказала Сония. – Такой уж я уродилась.

Притормозив, чтобы пропустить группу детей, переходивших дорогу, Сония задумалась о своем коммунистическом младенчестве и неожиданно вспомнила случай, происшедший с ее матерью. Она поймала себя на том, что улыбается серьезным, любопытным взглядам детей, переходящих дорогу. Вечером в день казни Розенбергов мать с коляской, в которой была старшая сестренка Сонии, Фрэн, отправилась на Юнион-сквер. Они подошли как раз в тот момент, когда полиция отключила митингующим громкоговорители. Началась свалка, копы стали оттеснять толпу назад, к колоннам Пятнадцатой улицы, и Элен, мать Сонии, подхватила Фрэн на руки и помчалась с ней, словно футболист, к Четырнадцатой улице, а коляска, сбитая толпой, покатилась – как по Одесской лестнице [352]352
  Аллюзия на знаменитую сцену из фильма С. Эйзенштейна «Броненосец „Потемкин“» (1926).


[Закрыть], любила потом говорить Фрэн. Так что больше они уже не видали той детской коляски – пятидесятидолларовой коляски из универмага «Мейси»; какой-нибудь бродяга из Бауэри присвоил ее, чтобы удобнее было собирать пустые бутылки. Позже, насколько помнилось, возвращаясь из школы, где она училась в первом классе, Сония слышала бесконечный спор родителей о секретном докладе Хрущева, ставшем известным за несколько лет до этого.

Когда прошел последний ребенок, она вновь нажала педаль газа. По какой-то причине эмблема ООН на «лендровере» тут не оказывала своего магического действия. Каждый встречный, даже дети, казался напряженным и враждебным.

– Ты и на Кубе была, – сказала Линда.

– Была.

– А в Африку не посылали? Не пытались использовать твое… происхождение?

– Что ты имеешь в виду?

– Не знаю. Слушай, это же не допрос. Я считаю, что все, чем ты занималась, замечательно.

– «Все» – это что?

Линда снова рассмеялась:

– Мне кажется, что ты посвятила свою жизнь людям. И продолжаешь это делать.

– Людям, – повторила Сония. – Народу.Но я больше не продолжаю, Линда. Просто пытаюсь разобраться в себе.

Она внимательно смотрела вперед, не поднимается ли где дым, что могло быть указанием на беспорядки. На сей раз машина была оборудована рацией, и Сония связалась со штаб-квартирой ООН в Газе, чтобы справиться о дороге и обстановке на маршруте. Дежурный офицер оказался канадцем, чей голос ей был незнаком.

– Я направляюсь в Нузейрат, – сообщила ему Сония. – Со мной мисс Эриксен из Израильской коалиции по правам человека, американка. Как там наша дорога?

– Может возникнуть несколько проблем. Но пока все спокойно. Будет один КПП на внутренней дороге. Свяжитесь, когда проедете Дейр-эль-Балах. Назовите себя, кстати.

– Я Сония Барнс, американка. Коммунистка.

Оба, и канадский офицер, и Линда, ошалели, услышав последнее. Канадцу это, похоже, показалось не столь забавным, как Линде.

– Вот как? – осведомился он.

– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, – сказала Сония Линде. – Я отвечаю перед людьми за эту машину. Очень не хотелось бы, чтобы у них были неприятности из-за того, что ее использовали не по назначению.

– Все будет в порядке, – успокоила ее Линда.

– Должна тебе сказать, я жалею, что Эрнеста не было в городе.

– Это уникальная возможность. Наш осведомитель сообщил, что у него есть фотографии и все прочее. Я привезла видеокамеру.

– Знаешь, – сказала Сония, – в последнее время я не очень активно занималась такими делами. Так, помогала друзьям.

– Да, этот мистер Де Куфф замечательно смотрится. Кажется таким набожным. Это должно вдохновлять.

Сония бросила быстрый взгляд на свою пассажирку. Линда улыбалась так восторженно, будто не замечала лачуг из шлакобетона, грязного брезента вместо дверей, вони горящих помоек и выгребных ям.

– Ты, верно, уже проезжала этой дорогой, если ездила в поселения, – сказала Сония.

– Нет. Мы ехали вдоль моря.

– Правда? Ты купалась?

– Да, это было здорово.

– Где именно?

– Ой, не знаю, – сказала Линда. – В каком-то поселении. Где-то на берегу.

– Запах там был?

– Что? От воды? На берегу? – Она выпятила длинный подбородок и поджала губы. – Нет, все было чудесно.

– У тебя не было чувства, что парень, который называет себя Абу Барака, на самом деле откуда-нибудь из тех поселений?

Линда сделала удивленный вид:

– Абсолютно нет. Больше того, они с местным народом прекрасно понимают друг друга.

– Это тебе сказал кто-то из поселенцев?

– Ну да. Но я не видела никакой причины сомневаться в его словах.

– Думаю, – объяснила Сония, – ты еще поймешь: когда поселенцы говорят, что они с местным народом прекрасно понимают друг друга, они имеют в виду, что держат его в страхе. «Прекрасное взаимопонимание» означает, что палестинцы в курсе, кто на самом деле босс.

– Конечно, местные иногда воруют…

– Я не о том, – сказала Сония. – Убеждена, что ты права. Конечно права.

Почему-то – Сония уже не помнила почему – у лагеря беженцев под названием «Аргентина» была дурная слава. На въезде стоял контрольно-пропускной пункт израильской армии, лагерь опоясывала колючая проволока с прожекторами и пулеметными точками. Насколько Сония могла видеть, картина была такая же, как в остальных лагерях: серые лачуги, замусоренные, разбитые дороги. За главными воротами с будкой, в которой сидели солдаты Цахала, в лагерь вела дорога, петляя между мешками с песком. Несколько штатских в элегантной летней военной форме наблюдали за тем, как солдаты делают машине ООН знак остановиться.

Солдат, проверявший документы, оглядел Сонию и Линду. Просматривая документы Линды, он выкрикнул: «Коалиция по правам человека!» Один из штатских подошел к ним и взглянул на ее беджик, паспорт и, наконец, на нее саму.

– Организация, считается, израильская, – сказал он.

Линда мило пожала плечами.

– Должна быть договоренность, что вы приедете, – сказал человек. – Мы не готовы к неожиданным посещениям.

– Я думала, договоренность есть.

– У нас нет проблем с коалицией. Когда есть договоренность, она соблюдается. На сегодня никаких указаний нет.

– И что вы предлагаете мне делать? – спросила Линда.

– Советую вернуться и договориться. Тогда и приезжайте.

Показав улыбкой, что оценила его язвительную иронию, Сония развернула машину под ленивыми взглядами солдат. Они недалеко отъехали от поста, когда молодой человек в белой рубашке подошел к колючей проволоке и махнул им. Казалось, он показывает им, где нужно свернуть.

– О, отлично, – обрадовалась Линда. – Он впустит нас.

– Линда, – сказала Сония, – это Шабак. Или что-нибудь не менее серьезное. Тот тип не шутил. Это тебе не игрушки.

Но молодой человек в белой рубашке действительно показывал поворот, ведший к воротам, от которых мешки с песком были убраны. Он уже открывал ворота. Сония остановила машину.

– Господи! Не нравится мне это. Что-то странное. Знаешь, – сказала она Линде, – давай просто вернемся обратно, выедем из сектора.

Но Линда уже загорелась:

– Нет-нет. Слушай, этот парень пропускает нас в лагерь.

– Вижу. Но мне это не нравится. Я не большая поклонница Цахала, но предпочитаю, чтобы они знали о моих намерениях.

– Все условлено, – настаивала Линда. – Мы договорились.

Кусающая губы Линда была неубедительна как переговорщица.

– Ты договаривалась? Договаривалась без помощи ответственных за это людей из Цахала?

– Да, – сказала Линда, похоже ухватившись за этот предлог. – В этом и была идея.

Солдат на сторожевой вышке наблюдал за ними в бинокль. Потом прокричал что-то на иврите в мегафон. С близкой мечети прозвучал призыв к молитве. Молодой человек в белой рубашке помахал солдату на вышке и открыл ворота из жердей и колючей проволоки. Сония въехала на территорию лагеря, и парень закрыл ворота. Сония пыталась вспомнить, что она слышала об этом лагере.

– Он американец, как мы, – сказал парень Линде, кивая на солдата на вышке. – Он дает нам время. Пошли, быстро.

Они вышли из машины, и парень повел их по лагерю. Сонии это нравилось все меньше. Узкие улочки по большей части были грязнее, нежели в других лагерях в секторе, хотя попадались и некие подобия бунгало, в которое превращал свой домишко предприимчивый обитатель. Домики отличались от стандартной ооновской модели 1948 года, а на крышах некоторых торчали телевизионные антенны. Так что в лагере было электричество, вероятно от генератора. Лагерь казался одновременно и грязнее, и лучше обеспечен, чем другие лагеря, которые видела Соня. Здесь, в отличие от побережья, Линда ощущала вонь. И морщила нос.

Человек, который, казалось, старался не встречаться с ними взглядом, привел их на крохотную площадь. Несколько молодых парней, каких-то сумрачных наркоманов, смотрели на них с равнодушной ненавистью. Наркотическая ненависть – это всегда ненависть особого свойства, подумала Сония. Обезличенная, почти абстрактная, даже философская. Тем, чье дело подавлять ее, она на первый взгляд кажется менее угрожающей и часто предпочтительней. Но оборотной стороной бывает ощущение, что она распространяется из тупых глаз ненавидящих за пределы конкретной ситуации, сквозь семь небесных сфер, от угла Пердидо-стрит [353]353
  Улица в Новом Орлеане. Ее именем названа известная мелодия Луиса Армстронга «Perdido Street Blues» (1926).


[Закрыть]до дна морского. Бесконечно непримиримая, потому что мертвые души не переубедить.