Текст книги "Дамасские ворота"

Автор книги: Роберт Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

59

Следующей целью Лукаса был Галилейский Дом. Но, похоже, заведение больше не ассоциировалось с чем-то специфически галилейским: более того, оно было закрыто. Дощечки с названием и вывески исчезли. Палестинские рабочие обрабатывали стены моющим средством.

– А что Галилейский Дом? – спросил Лукас одного из них.

Арабы только пялились на него, с любопытством и испугом. Он поехал обратно в свою квартиру в центре и включил автоответчик. И конечно же, чей бодрый, уверенный голос он должен был услышать, как не Бэзила Томаса, поставщика «информации по тарифу». Томас уже как-то взял на себя труд заглянуть к «Финку», но не нашел там Лукаса. И снова будет там сегодня вечером. Лукас решил встретиться с ним.

Когда опустился розовый иерусалимский вечер, Лукас пошел выпить коктейль у «Финка». Бэзил Томас действительно был там и в своей кожаной куртке полицейского выглядел совершенным воплощением духа уходящего столетия. При виде Лукаса на его физиономии появилось выражение, говорящее: «Я кое-что знаю такое, посмотрим, сможешь ли устоять».

– Настоящая сенсация, – сказал Томас. – Форма А. Совершенно секретно.

Лукас заказал им пиво.

– Ожидаются беспорядки по всему городу.

– Причина?

– Да годовщина чего-то там, – ответил Томас. – Но отнеситесь к этому серьезно. Приготовьтесь.

– Речь идет о Хараме?

– Встретимся завтра, – сказал Томас, – только вы и я. Встретимся здесь, и я передам кое-что, что вы оцените. Мало кто в этом городе будет знать больше, чем вы.

Лукас сразу понял, что должен поспешить на другой конец города и свериться с другими своими источниками. Не то чтобы у него их было много. Но был Лестрейд, если эта христианская душа еще в городе. Он напомнил себе со смесью отчаяния и ужаса, что пастор Эриксен мертв, как Нуала и Рашид. Томас, похоже, не блефовал. Его выбрали в качестве канала для распространения информации.

– Это не связано с нападением на Харам, нет?

– Мистер, – сказал Томас, – я даже не знаю, о чем расскажу вам. А если бы знал, не сказал бы, если понимаете, о чем я. Это было бы опрометчиво с моей стороны и не сулило бы никакой выгоды.

– А как насчет беспорядков?

– Это предсказание бесплатно. В благодарность за пиво.

– О'кей, – сказал Лукас. – Буду завтра здесь, если вы придете.

К Дамасским воротам он подошел в стремительно сгущавшихся сумерках. Небо тускнело; беспорядочный медлящий свет шел от множества источников, освещающих закутки и прилавки. Было ощущение, что за ним следят. Возле прилавков менял человек, продающий «Аль-Джихар», возбужденно выкрикивал: «Экстренный выпуск!» Когда Лукас захотел купить газету, тот стал мяться. Отговаривался, что, мол, у него нет англоязычной версии. Но в конце концов нашелся экземпляр. Издание походило на одноразовое, новости на развороте были вчерашние. Но через всю первую полосу крупным, в шестьдесят пунктов, шрифтом, зеленым на белом, шло: «Защитим святыни во имя Божие».

Призыв снова вызвал у Лукаса беспокойство теологического свойства, которое можно было истолковать как благое. Страх Господень. Кстати, подошло время молитвы. Над темнеющими улицами загремели усиленные динамиками яростные голоса муэдзинов.

На Тарик-эль-Вад Чарльз Хабиб закрывал свое кафе. С того времени, как в «Караване» в последний раз удалось продать пару бутылок «Хайнекена» случайным туристам, прошло несколько месяцев. Чарльз, кажется, удивился, увидев Лукаса, но на какой-то момент показалось, что старый знакомец притворится, будто не узнает его. Однако тот кивнул ему, приглашая войти, и закрыл ставни. Они прошли в заднюю часть заведения, которую Чарльз использовал в качестве городской квартиры.

У Чарльза было несколько квартир в Иерусалиме и Назарете. Они всегда были заняты его родственниками, которые жили как современные, урбанизированные и межконтинентальные кочевники, периодически появляясь из Остина, Эдинбурга и Гвадалахары. В комнате, самой дальней от улицы, вокруг телевизора сидели пожилые палестинки в цветастых халатах. На полу перед ними стояла огромная незакрепленная ванна, в которой они, не отрываясь от экрана, мочили свои покрывала. Лукас обратил внимание, что все окна были закрыты и подперты деревянными ящиками.

Среди женщин, помогая им смачивать покрывала, сидела хорошенькая юная девушка в джинсовой куртке и бейсболке «Бостон ред сокс» козырьком назад. Увидев Лукаса, она покинула женщин, несмотря на их протесты, и села с Чарльзом и Лукасом. Чарльз не возражал.

– Я думал, ты вернулся домой, – сказал Чарльз Лукасу. – Ты знаешь, что происходит?

– Надеялся спросить тебя об этом.

Чарльз рассеянно представил ему девушку:

– Моя племянница Бернадетта Хабиб. Дочка моего брата Майка, учится в Бир-Зейте [439]439
  Палестинский университет в Израиле.


[Закрыть]. Она из Америки.

– Из Уотертауна, штат Массачусетс, – сказала Бернадетта и пожала Лукасу руку в уотертаунской манере.

– А ты как думаешь, Бернадетта? – спросил ее Лукас. – Что говорят в Бир-Зейте?

Недавно в Бир-Зейте светский список ООП выиграл у списка исламских фундаменталистов на выборах в студенческий совет. Это было воспринято как хороший знак.

– Ребята-исламисты говорят, что израильтяне собираются разгромить мусульманские святыни на Храмовой горе, – сказала Бернадетта. У нее были маленькие сережки в ушах, на шее – крестик, как у Мадонны, но, конечно, это значило очень разные вещи в Иерусалиме и Саут-Бич. – Вы целый день слушали проповеди?

– Мистер Лукас не знает арабского, – объяснил ей Чарльз.

– Ну еще бы! – неприязненно заметила юная женщина. – Не многие американцы знают.

– Что, это все с проповедей началось? – спросил Лукас.

– Утром харедим пришли к Дамасским воротам. Опрокинули прилавки. Били людей, даже европейцев. Говорили, что разрушат мусульманские святыни.

– Похоже на провокацию, – сказал Лукас, подумав, что воинствующие сионисты, возможно, думают спровоцировать беспорядки среди палестинцев и под шумок осуществить свой план. А беспорядками пахло не на шутку, и чем дальше, тем больше.

– Что Америка собирается предпринять? – спросил Чарльз Лукаса. – Харам хотят захватить. Все говорят об этом. Война будет.

– Я не знаю, – ответил Лукас. – В американском консульстве знают не больше нашего.

– В это никто не верит, – сказала Бернадетта.

– Никто, – поддержал ее Чарльз.

– А ты сама? – спросил Лукас у Бернадетты.

Та пожала плечами:

– Может, правительство думает одно, а ЦРУ – другое.

Год учебы за границей творит чудеса, подумал Лукас. Приучает мыслить критически. И сказал:

– Мы пока еще держим посольство в Тель-Авиве. Это что-то значит.

Бернадетта посмотрела на него с вежливой снисходительностью. Она была студенткой колледжа Святого Креста [440]440
  Один из старейших католических гуманитарных колледжей в США.


[Закрыть]в Вустере, штат Массачусетс, и проходила годичную стажировку в университете в Бир-Зейте в те периоды, когда он бывал открыт. Лукас обнаружил, что в стране находятся сотни арабо-американских студентов, столько же, сколько приезжающих молодых еврейских студентов.

– На занятиях… на занятиях здесь… мы читаем, например, Ноама Хомски [441]441
  Ноам Хомски (р. 1928) – американский лингвист, политический публицист и философ, сторонник либертарного социализма, определяющий себя как «попутчика» анархистской традиции.


[Закрыть]. Слышали о нем?

– Конечно, – ответил Лукас.

– Правда? Потому что многие американцы не слышали. Мы читали его «О власти и идеологии». Таких вещей нигде не услышишь.

– Что, в Святом Кресте не проходят Хомского?

– Разве что на политологии. Когда касается Латинской Америки. Я даже не знала, что он писал о Ближнем Востоке.

– Когда-нибудь разговариваете с еврейскими ребятами там? – Лукас махнул рукой в сторону другой части города.

– Иногда. Но здесь все по-другому. Все напуганы. Многие их ребята ходят с оружием. Они думают, что мы террористы. Вроде бы мы из Америки, они из Америки – но здесь все перестают быть американцами.

Лукасу пришло в голову, что, если бы это можно было устроить, год, проведенный в стране третьего мира, когда перестаешь быть американцем, мог бы стать полезным добавлением к образованию каждого молодого американца. В сочетании – в качестве абсурдного контрапункта – с обязательным чтением великого труда М. Бургиньона «Америка», его описанием путешествий, нравов и наблюдениями над броненосцами.

– Возвращайся в другую часть города, – сказал Чарльз Лукасу. Слова «другая часть города» Чарльз всегда произносил с неприязнью. – Или переночуешь у меня тут, на полу.

– Ты действительно думаешь, будут беспорядки? – спросил Лукас.

Чарльз жестом показал на ванну, полную мокнущих покрывал.

– Некоторые боятся, – сказала Бернадетта, – что они придут сюда и всех нас убьют.

– Старые женщины, – кивнул Чарльз, – говорят, что будет как в сорок восьмом году.

– А там, – Лукас показал рукой в сторону западной части города, – думают, что вы придете и убьете их.

– Спи с паспортом, – сказал Чарльз племяннице. – Сейчас все спят с паспортом под подушкой.

– Спать? Ты, наверно, шутишь.

Чарльз проводил Лукаса к выходу и затворил за ним железный ставень.

В сложившихся обстоятельствах, рассудил Лукас самый важный человек в городе, единственный, кого желательно было бы навестить, учитывая «информацию по тарифу», это сам великий копатель. Гордон Лестрейд.

Углубляясь в Мусульманский квартал, Лукас услышал скандирование толпы. Он прошел мимо групп молодежи, собравшейся в конце улиц, которые вели к воротам и стенам Харама. Виднелось несколько палестинских флагов, но большинство молодых людей, мимо которых прошел Лукас, собрались под большими зелеными знаменами. На некоторых начертана шахада: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – посланник Его» [442]442
  Шахада (свидетельство) – первый из пяти столпов ислама, свидетельствующий веру в Единого Бога (Аллаха) и пророческую миссию пророка Мухаммеда.


[Закрыть].

Чем дальше шел Лукас, тем громче звучали голоса. Идти спать, казалось, никто не собирался; улицы были запружены людьми, но все магазины закрыты. Повсюду огни, но внушающие не покой, а тревогу. Нервно блуждающие лучи дешевых фонариков; туристские фонари, фары, снятые с автомобилей, разноцветные прожекторы, гирлянды ламп на мечетях.

И ни одного израильского патруля. Лукас ловил на себе мрачные и угрожающие взгляды. В спину били маленькие камешки, но несколько прилетели из темноты впереди. Было не опасно и не больно, просто периодический дождь маленьких грязных камешков, невидимых оскорблений. Словно он опять оказался в Газе, только это был Иерусалим.

И, перекрывая шум толпы, усиленные громкоговорителями, не прекращаясь звучали призывы муэдзинов – отчаянные, молящие, яростные. Лукас почувствовал, что момент, который он так долго себе представлял, вот-вот наступит – момент горькой истины, когда придется решать, бежать ли и куда. И, как у Ирода, сердце терзали сомнения.

Подходя к австрийской монастырской гостинице, расположенной в месте, где Виа Долороза смыкалась с Мусульманским кварталом, он с нервным удовлетворением услышал приглушенные звуки музыки Рихарда Штрауса, плывущие по буйствующим улицам из квартиры Гордона Лестрейда под крышей.

Главный вход в гостиницу был закрыт щитами, как и окна первого и второго этажа. Но деревянная дверь со стороны переулка, которая прямиком вела к Лестрейду, была хотя и заперта, но еще не закрыта щитом. Лукас принялся колотить в нее кулаком, по возможности настойчиво и одновременно осторожно. На улицах творилось невообразимое. Вопя во всю глотку, по ним проносились толпы мучеников, жаждущих крови.

Минуту спустя – то ли ждал кого-то, то ли из любопытства, то ли просто опрометчиво – дверь отворил палестинец-швейцар:

– Вы к доктору Лестрейду?

– Верно.

– Быстрей, – сказал швейцар, отступая в сторону.

Наверху Лестрейд метался по квартире, в настроении более соответствующем «Тилю Уленшпигелю», нежели «Кавалеру розы» [443]443
  «Веселые проделки Тиля Уленшпигеля» (1894–1895) – симфоническая поэма Рихарда Штрауса; о «Кавалере розы» см. с. 242.


[Закрыть], каковая опера и стояла на проигрывателе.

– Мои чертовы растения! – закричал он. – Могу я рассчитывать, что гостиница польет мой садик?

– Конечно, – сказал Лукас. – Они же австрийцы.

Лестрейд вздрогнул и обернулся. Кого бы он ни ждал, это явно был не Лукас.

– Какого черты вы тут делаете?

– Гм, освещаю исторические события.

– Совсем свихнулись или что? Кстати, убирайтесь из моего дома.

Вещи доктора Лестрейда, которых набралось изрядное количество, были собраны в гостиной и ожидали вывоза: чемоданы и древние пароходные кофры, которые выглядели так, будто ждали наклейки «Левый борт. Правый борт» [444]444
  По легенде, такие пометки ставились в XIX в. на багаже пассажиров кают класса люкс британской судоходной компании «Пенинсьюла энд Ориент», чьи пароходы курсировали между Британией и Индией. Люксовыми в данном случае были каюты с теневой стороны. По пути на Восток в тени находились каюты по левому борту, а в Британию – по правому.


[Закрыть], много деревянных ящиков и несколько картонных коробок с книгами.

– Не могу поверить, что вы покидаете Иерусалим, – сказал Лукас. – Я думал, здесь ваш дом.

– Был дом, – вздохнул Лестрейд. Он в полном расстройстве посмотрел на Лукаса. – Послушайте, старина, сделайте одолжение, уйдите. Я страшно спешу. И не в том настроении, чтобы отвечать на вопросы.

– Извините. Но что случилось с Галилейским Домом?

– Закрыт, сдох, капут. Утром прихожу на работу, а этот поганый туземец мне говорит, что я уволен. Они забрали мои бумаги, папки – весь мой труд пропал. Мне не позволяли делать копии на работе.

– Вы не сохраняли копии?

– Да, вы правы, кое-что сохранял. И не я один. Но права на публикацию принадлежат Галилейскому Дому. Я имею в виду, что они мои издатели.

– Зачем же вы отдали им права?

– Господи! Да у них громадный издательский дом и телеканал! Они намеревались сделать из этого бестселлер в Штатах! Всемирный бестселлер! Типа: «Тайны храма». Выпустить миллионы видеокассет.

– Ну, вы можете подать на них в суд в Америке.

– Значит, мне нужно туда ехать, – горько сказал Лестрейд.

– Сейчас это вовсе не страшно, – уверил его Лукас. – Тысячи англичан живут в Нью-Йорке и едва ли видят хоть одного американца.

– Как бы то ни было, – с растущим негодованием сказал Лестрейд, – это не ваше дело. Я уезжаю.

– Куда?

– Слушайте, Лукас, вам не все равно?

Шум на улицах становился все громче. Лестрейд вышел в свой садик на крыше и глянул вниз:

– Дерьмо! – От злости и нетерпения он перешел на фекальную лексику. – Привет, гудбай, хрен тебе и все прекрасно. Вот все, что услышал от ублюдков.

– Вам повезло больше, чем Эриксену.

– О чем вы? – презрительно фыркнул Лестрейд. – Чертов Эриксен мертв.

Раздался стук в дверь, и появился служитель-палестинец, вид у него был несчастный и испуганный. Он что-то сказал Лестрейду по-арабски, после чего профессор посторонился, чтобы пропустить в квартиру двоих. Одним из них был ястребинолицый Иэн Фотерингил.

– Здорово! – сказал Фотерингил Лукасу.

– Здравствуй! – откликнулся Лукас.

Обмен коротким приветствием скрывал обоюдную напряженность, вызванную неожиданной встречей. Лестрейда, похоже, встревожило то, что они знали друг друга. Он нервничал все сильнее по любому поводу, что было понятно, учитывая шум, доносившийся с улицы.

Человек, пришедший с Фотерингилом, был широкогруд и усат, уроженец Ближнего Востока неясной национальности. Ничто во внешности или одежде не свидетельствовало о том, что он одного с ними поля ягода. Глядя на него, Лукас спрашивал себя, не видел ли он его раньше, в секторе Газа.

– Да тут вещей до черта, – сказал Фотерингил, безразлично глядя на багаж доктора Лестрейда. – До машины не дотащим.

– Не дотащите?! – гневно воскликнул Лестрейд. – Не дотащите?! Не дотащите мой багаж? А я думаю, что еще как дотащите!

Но Фотерингил пристально глядел на Лукаса.

– Не могу не спросить, – сказал он. – Это мучит меня. Вспомнил наконец тот стих о rillonsи rillettes?

– Ах, да-да. – Лукас поскреб подбородок. – «Rillettes, Rillons…»начал он. – Нет, не так: « Rillons, Rillettes…по вкусу схожи… но сдуру…»

Но вспомнить не получалось. Забыл напрочь.

60

Спустя несколько часов после завершения обхода в больнице Шауль-Петак Пинхасу Оберману удалось дозвониться до Сонии в ее квартире в Рехавии. Голос у нее был заспанный, словно Оберман разбудил ее.

– Просто оставайся там, – велел он ей. – Я выезжаю.

Он прихватил с собой странный чертеж, который Лукас нашел в Голанских горах. Когда Сония увидела чертеж, она сравнила его с одним из листов, подобранных ею в минивэне.

– Это чертеж помещений под Храмовой горой, – сказал Оберман. – Вероятно, там заложена бомба.

Разиэль, лежавший на диване, попытался подняться, но смог лишь сесть, опершись о диванный валик.

– Где Крис? – спросила Сония.

– Поехал искать доктора Лестрейда в Галилейский Дом. Пытается узнать, где бомба.

– Линда! – воскликнула Сония.

– Да, – кивнул Оберман, – мы так считаем.

– Кто такой Сабазий?

– Сабазий, или Сабаоф. Еще один синкретический бог. Вроде того, какого ты, Де Куфф и ваши друзья создавали. Золотой телец, если хотите.

– Мог кто-нибудь прикрепить к нему бомбу?

– Кто-нибудь мог. Где ваш совершенный мастер?

Сония указала на спальню. Оберман вошел к старику:

– Вы Машиах, мистер Де Куфф?

– Никогда так не считал. Разиэль увидел мой тиккун. И я подумал, чему быть, того не миновать.

– Да или нет, пожалуйста. Машиах? Не Машиах?

– Если нет, – сказал Де Куфф, – если не сумею исполнить свой долг, я умру.

– Не думаете, что вы больны?

– Во мне страдают души. Они рвутся из моего тела. Плачут и стенают. Требуют, чтобы я занял свое место среди них.

– Что это за души?

– Иешуа, который был Христом. Саббатай из Смирны. Элиша бен Авуя. Есть и другие.

– Вы видите их?

– Я слышу их. А прежде всего, чувствую.

– А когда они рвутся из вашего тела, это болезненно?

– Да, – ответил Де Куфф. – Боль ужасная.

Оберман пометил себе, когда в последний раз Де Куфф принимал литий: это было полгода назад.

– Не думаете ли вы, что Ральф Мелькер – Разиэль – злоупотребил вашим доверием?

– Он слишком молод для такого ответственного дела.

– Вы слишком озабочены проблемой ответственности, – заметил Оберман.

– В жизни нет ничего важнее, – сказал Де Куфф.

Оберман решил поместить старика в больницу, пока не появится возможность обеспечить ему более стабильные условия.

– Я дам вам кое-что, что поможет спать подольше. Вы еще слишком ослаблены. Дам снотворные таблетки и что-нибудь, чтобы запить.

Когда он вышел достать сок из холодильника, Сония разговаривала по телефону. Подруга-датчанка из неправительственной организации позвонила ей из Тель-Авива, чтобы рассказать о смерти Нуалы и Рашида. Оберман наливал томатный из банки, а Сония пересказывала ему то, что услышала о казни.

– Их, должно быть, обвиняли в некой смерти, – заявил Оберман.

– С таким же успехом могут обвинить и меня, – сказала Сония.

– У них достаточно других поводов, чтобы обвинить тебя.

В спальне Де Куфф запил таблетки соком и вскоре погрузился в сон.

Доктор Оберман перешел в гостиную и посмотрел на Разиэля:

– У него расширены зрачки. Он на героине.

– Он снова сел неделю или около того назад, – сказала Сония.

– А может, все-таки раньше?

– Нет. Только в последнюю неделю.

– Ты знала об этом?

– Нет. Узнала только вчера.

– Извини за вопрос, но ты же внимала каждому его слову. Он приносил тебе послания из садов херувима. Ты нью-йоркский музыкант – и ты не могла понять, что он колется?

– Я не присматривалась, док.

– Ну конечно, тебя занимала магия.

– Вот именно.

– Праздник новолуния.

– Новолуние, точно.

Оберман позвонил в Шауль-Петак распорядиться, чтобы приготовились принять Де Куффа, и, быстро собравшись, сказал напоследок:

– Если бомба есть и она взорвется, тебе лучше оставаться дома. – Сония промолчала; он посмотрел на нее и покачал головой. – Но ты, конечно, не послушаешь совета. Будешь на улице. Я говорю с глухой.

– С Преподобным все в порядке? – спросила она.

– С Де Куффом? Думаю, физически он здоров. Я хочу подержать его в больнице. Если он вам, ребята, больше не нужен.

– Не кивай на меня, – сказала Сония Разиэлю, когда Оберман ушел. – Я думала, что это борьба без оружия.

Он нашел свое хозяйство и снова ширнулся. Рассказал, что «рыжая телица без порока» [445]445
  Числ. 19: 2.


[Закрыть]рождена в Галилее – для жертвоприношения в Храме, требуемого при обряде очищения.

– Я ничего не знаю о бомбе, – сказал он. – Не знаю, где она. Меня это не интересовало.

– Почему, Разиэль? Как это могло тебя не интересовать?

Потому что, как выяснилось, он не верил, что бомба сработает. Не в буквальном смысле. Могущество предотвратит взрыв.

В то же время творение совершилось в уничтожении. Равновесие может быть восстановлено только через хаос. Посредством взрыва, в котором отразится происшедшее в начале времен.

Так что он взял на себя ответственность за предание города силе разрушения, господству Дина, Левой Руки. Он верил в пресуществление всякой формы, в возвращение всего к сущности первого Адама.

Смерти не будет, будет лишь изменение, освобождение от внешнего силой любви. Все категории будут устранены. Человеческая природа и мир, сформировавшийся вокруг нее, лишатся всего, кроме того, что в них есть Божественного. Сами того не зная, разрушители сущего превратят сущее в свет и освободят все вещи от их греховного несовершенства. Вся неслышимая музыка будет слышна, все будет свято, все обретет избавление. Все кончится, как началось, в хвале и вознесении.

– Вознесении, значит. Живым на небо. Ты говоришь как проповедник-фундаменталист.

– Катастрофа, – ответил он. – Катастрофа без жертв.

Борьба без оружия, жертвоприношение без крови, гроза без дождя. Это видение пережило века. Оно было обещано. Предсказано.

– Он осушит каждую слезинку в их глазах, – сказал Разиэль. – Придет конец смерти, скорби, плачу и боли, ибо прежний порядок уйдет безвозвратно. Вот, я действую ради всеобщего обновления. Всеобщего обновления. Скажи, что ты никогда не слышала этого раньше. Скажи, что сердце, которое верило в это, было не еврейское сердце!

– Я не знала, Разз. Похоже на то.

– Я не мог ждать, – продолжал Разиэль. – Я распознал его, потом я подвел его, обратился к Таро. К магии. В конце концов мне понадобились наркотики. Я не мог поддержать его. Поэтому допустил, чтобы он струсил. Но я не ошибся в нем, Сония. Только в себе.

– Я могла бы простить тебе Таро и магию, даже наркотики. Но зачем эти люди с бомбой?

– Я подумал, что должен дать им себя использовать. Что они обеспечат негативную силу. А я – все остальное. По принципу свободного падения.

– Старая история, – сказала она.

– История века. История нашей с тобой жизни. Жизни в искусстве. Искусства, становящегося чем-то бо́льшим.

– Это снова повторится?

– Пока все идет нормально.

– Трудность в насилии.

– Оно необходимо, – заявил Разиэль. – Но здесь трудней всего действовать тонко.

Выяснилось, что он никакого понятия не имел о конкретных вещах. Не представлял, как выглядит гелигнит и как собирать бомбу. Он рассказал ей все, что знал или мог вспомнить. Ужасные сомнения заставили его вернуться к опиатам. Каждый использовал другого. Циммер. Хэл Моррис. Ленни. Линда.

– И Нуалу, – сказала Сония. – И меня. Мы понятия не имели, что мы делаем. Нас же засекли при перевозке. Как ты мог так поступить с нами?

– Я допустил, что вину могут возложить на нас. Как прежде это произошло с Вилли Ладлэмом.

– Хочешь сказать, что Вилли Ладлэм не поджигал мечетей?

– Конечно поджигал. Тут нет вопросов. Но с тех пор были и другие взрывы. Не все, кто при этом погиб, обязательно были причастны. Не все, кто был причастен, обязательно погиб. Я счел, будто знаю, что случится в этот раз. И дал понять тем, кто планировал взрыв, что мы возьмем вину на себя. Это наш последний шанс.

Он лег на спину, шприц рядом, и в буквальном смысле бил себя в грудь. Кающийся наркоман, думала она, глядя на него. Тема для какого-нибудь витража в грядущем великом экуменическом храме, фигура из мартиролога двадцатого века.

Она продолжила рассматривать чертеж, принесенный Оберманом, и тот, что нашла по дороге с Голан. Она была почти уверена, что узнает Баб-аль-Гаваниму; это было древнее название одних из ворот Харама поблизости от медресе, в котором располагалась квартира Бергера. Они были рядом с той частью здания, которую снесли при расширении площади Котель.

Боевики, друзья Линды Эриксен, жаждали заполучить эту квартиру, и, верно, не только потому, что их привлекала освободившаяся недвижимость. Просто отсюда открывался доступ к фундаментам Харама. Может быть, через ход под улицей.

Сония решила, что Разиэль отключился. Но когда поднялась, он позвал ее:

– Сония, не оставляй меня.

Она вернулась, сняла с него хипстерские очки и выключила лампу, стоявшую рядом.

– Бедный Разз, – сказала она, – занимался бы себе музыкой. Ты мог хоть как-то спасти мир. Жить правильно. Любить милосердие. Спасти себя и, может быть, меня.

– Я обещал. Мне было обещано. Большее.