Текст книги "Дамасские ворота"

Автор книги: Роберт Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц)

18

Адам Де Куфф проснулся от сияния взошедшей луны. Идя к окну, он видел ее свет, серебрящийся на стенах Аль-Аксы. В блестящем «Куполе скалы» отражался мерцающий свод небес. Рассеянный свет был напоен ароматом жасмина, роз.

– «Ты одеваешься светом, как ризою» [198]198
  Пс. 104:2.


[Закрыть], – проговорил Де Куфф.

В промежутках между разными снами Де Куффу виделись львы, охраняющие Имя. Вместо того чтобы испугаться, он испытывал восторг. И вот теперь, этой ночью, – сияние неба.

Ему отвели бывшую комнату Бергера. На захламленном туалетном столике стояла масляная лампа. Возле него, прислоненное к стене, – тусклое зеркало в потрескавшейся деревянной раме, и первым порывом Де Куффа, когда он зажег лампу, было взглянуть на свое отражение в нем. Но хотя ему очень хотелось это сделать, он не осмелился. По бешеному биению сердца в груди он понял, как должно выглядеть отражение, как оно светится.

Тем не менее он зажег лампу, стараясь не глядеть в зеркало. Вокруг зеркала лежали всяческие вещицы и другие свидетельства его повседневной жизни, как то: телесного цвета таблетки карбоната лития из элегантно оформленной под старину аптеки на нью-йоркской Мэдисон-авеню, просроченные и теперь уж точно ядовитые. Его дневник в школьной черно-белой пестрой тетрадке, купленной там же и у того же улыбающегося продавца. И то, что он называл своими сакраменталиями: кипа, таллит, тфиллин [199]199
  Таллит еврейское молитвенное облачение, представляющее собой особым образом изготовленное прямоугольное покрывало; тфиллин две маленькие коробочки черного цвета, содержащие отрывки из Пятикнижия; прикрепляются ремешками одна к левой руке, другая на лбу.


[Закрыть].

Он унаследовал четки Бергера. Рядом с ними лежали шафранного цвета хлопчатобумажные ленты из буддийского храма на Шри-Ланке, ароматические палочки, завернутые в шелковую ткань, и написанная в подражание Дионисию икона «Распятие» из Ферапонтова монастыря в России. Адам снял покрывало с иконы, избегая взгляда изображенного на ней страдающего Логоса, как перед этим – взгляда собственных глаз в зеркале. Взяв тфиллин, он связал их наподобие древней миним [200]200
  Связка из веточек четырех (или минимум двух) растений, которой встречают праздник кущей.


[Закрыть], как делали проклятые гностики и назореи. Он увидел такую связку во сне, хотя подобное ношение тфиллин порицается в Мишне как миннут, тайный знак Йешу как первосвященника и Мессии.

Краем глаза он видел в зеркале отражение своей фигуры, суетливо, в мучительном нетерпении отбивающей поклоны. После молитвы он позволил себе повернуться к маске плоти в зеркале. Отблеск на лице был больше кровавым, но освещали комнату его глаза, а не лампа.

А снаружи – ночь!

Ни молитва, ни медитация не могли успокоить его. Он сидел, широко раскрыв глаза, прижав костяшки пальцев к губам. Хуже всего в его радостном возбуждении было то, что он должен был переживать его в одиночестве. Когда-то дневник давал ему иллюзию дружеского общения. Но после стольких страданий и эта иллюзия исчезла.

Он кое-как оделся; сердце набухало в груди. Исступленный восторг. Секунду постоял у двери в комнату Разиэля, гадая, спит ли тот. Они несколько дней не обменивались ни словом. Но Де Куффа тянуло на улицу.

Он потрусил по булыжникам, на ходу влезая в рукава своего дорогого твидового пиджака. Запрокинув голову. Пересекающиеся полосы светлого неба сходились между низкими толпящимися крышами. Море звезд. Он перебежал маленький двор. Светилось все небо. Сам божественный космос, эманация. Исаак Ньютон верил в это.

Из тени в конце двора окликнул по-арабски резкий злой голос. Его подхватили другие. Залаяли уличные собаки. В переулках города стоял плененный запашок гашиша.

У поворота на улицу Тарик-эль-Вад он увидел огни поста пограничной полиции и услышал сквозь треск эфира переговоры на иврите по военному радио. Под аркадой двое людей раздвигали рифленые ставни своего киоска. Молодой парень с синдромом Дауна, в белой религиозной шапочке, стоящий в свете голой лампочки, завопил на него и махнул в его сторону метлой.

Когда он подошел к Львиным воротам, небо было еще сине-черным и усыпано звездами. У ворот ждали первые утренние такси и полдюжины автобусов «Интернешнл харвестер», урчали их мощные вонючие моторы, работая на холостом ходу. Автобусы принадлежали палестинским компаниям, осуществлявшим сообщение между городами на Западном берегу и городом, который они называли Аль-Кудс [201]201
  Арабское название Иерусалима.


[Закрыть], Святой. Де Куфф отступил во тьму в нескольких сотнях футов от средоточия шума и света у ворот.

Впервые со времени прибытия в Иерусалим он испытал чувство близости Духа Божия. Святая святых храма была на Харам-эш-Шарифе, внутри [202]202
  Камень, на котором стоял ковчег Завета во времена разрушенного Первого храма, находится внутри возведенной на этом месте мечети «Купол скалы».


[Закрыть]. Он чувствовал притягательную силу его инобытия и внушаемого им ужаса. Чувствовал себя новоизбранным, вызванным из глубин этой звездной ночи к горе Мориа.

Из сводчатой тени он смотрел на слабые огоньки францисканского монастыря Бичевания дальше по улице. Глядя на них, он вообразил, что слышит пение. Секунду спустя он уже был уверен, что действительно слышит – «Regina Coeli» францисканской заутрени: «Ave Maria virgine sanctissima» [203]203
  «Царица Небесная»; «Аве Мария, святая, непорочная» (лат.).


[Закрыть].

С воображаемым напевом, звучащим в ушах, он двинулся к воротам, которые перекрывали выход на площадь перед купальней Вифезда и церковью Святой Анны. Небо над Масличной горой начало светлеть.

В ускоряющемся рассвете Де Куфф увидел ряд тел, сидевших привалясь к стене семинарии напротив монастыря. Это все были молодые люди, в большинстве, казалось, иностранцы. Одни оборваны и истощены, другие выглядели как богатые туристы. Должно быть, подумал он, не попали на ночную службу в храме Гроба Господня или не хватило места в гостиницах поблизости. Кто-то спал, кто-то уставился в небо, кто-то смотрел на него.

Он прошел по камням площади мимо запертой церкви к краю сухих руин, что когда-то были купальней Вифезда. Свет собирался над Масличной горой, и Де Куффу казалось, что он слышит, как встает солнце, ритм и тонкости его движения, перемещение элементов, его составляющих. Он подумал, что, может быть, ощущает Сефирот, эманации Бога. Его бросило в пот. Несмотря на замешательство, его охватило чувство благодарности.

Он сел на каменную ступень, возвышавшуюся над купальней, снял пиджак, свернул его подкладкой наружу и положил рядом с собой. Свет растекался вокруг, рябя, как вода, мелодично позванивая.

Некогда купальня была при Втором храме, затем ее назвали Прудом Израильским. Существовало поверье, что каждый год ангел по временам сходил в купальню и возмущал воду крылом. И вода становилась хороша и лечебна. Здесь Иисус исцелил паралитика.

При храме было «пять крытых ходов», там поклонялись Серапису, великому синкретическому божеству Востока. Серапис одновременно был связан с Аписом – Осирисом и Эскулапом, сыном Аполлона. Он был изображен увенчанным мерой пшеницы, со скипетром, обвитым извивающимися змеями, рядом Анубис с головой шакала.

Де Куфф, скрестив ноги, сидел на древнем камне. Розовый свет омывал его. Он поднял руки над головой и так держал их, ладонями вверх. Руки у него были короткие и дряблые, но кисти невероятно изящные, гибкие и чуткие. Кисти музыканта, врача.

Когда от Храмовой горы донеслись звуки молитвы, Де Куфф закрыл глаза, чтобы увидеть сияющие Сефирот. Он и Разиэль искали их в звуках мусульманской молитвы с тех пор, как поселились в Старом городе. На этот раз Сефирот были там для него, мириады «Зогара», Нетварный Свет.

Он не представлял, сколько времени пребывал в состоянии каваны. Когда он огляделся по сторонам, больше десятка молодых людей сидели вокруг, или погрузившись в медитацию, или просто глядя на него, словно ждали, что он скажет. Он встал, улыбнулся им и поднял свой пиджак. Серьезная молодая блондинка помогла ему накинуть пиджак на плечи.

Голова кружилась от долгого сидения в медитации, и его пошатывало, но сердце сжималось от радости. Его переполняла любовь к пестрой толпе молодежи, собравшейся вокруг. Говорил ли он им что-нибудь? Они с участием смотрели на него, расступаясь, чтобы дать ему пройти.

Направляясь с площади на улицу, он заметил, что церковь Святой Анны открылась, на алтаре зажгли свечи, готовясь к утренней службе. Церковь Святой Анны была крайне аскетичной. Отсутствие украшений и массивные тесаные каменные блоки, из которых она была сложена, придавали ей почти современный вид. После того как Иерусалим пал перед Саладином, она использовалась как мечеть, и на притолоке остались вырезанные изречения из Корана. Де Куфф вошел внутрь и остановился под огромным сводом, вдыхая едва уловимый запах ладана, древнего камня и дымка свечей.

И внезапно в этой церкви-мечети-храме возле Пруда Израильского ему подумалось: он знает, что это значит, когда говорится – «все есть Тора». И что значит понимать, что «век жизни будущей» [204]204
  Лк. 18: 30.


[Закрыть]близок. Тайна Торы была намного необычнее, чем можно представить. Вечной причиной того, что есть что-то, нежели ничего нет. Она была в основе всего, в формах более разнообразных, нежели кто осмеливался вообразить. Это знание едва не сбило его с ног.

Он стоял в главном проходе, когда к нему снова подошла та молодая блондинка.

– Пожалуйста, – сказала она, – вы придете потом? Придете послушать, как мы поем?

– Если хотите, – ответил он.

Глаза у нее были бледно-голубые, как у святой Урсулы на картине Ван Эйка.

Улыбка ее погасла, словно она боялась вызвать у него раздражение. Он похлопал ее по руке и вышел на площадь. Несколько молодых людей последовали за ним.

Однажды он стал католиком, был принят в лоно церкви в храме Святого Винченцо Феррери на Лексингтон-авеню – сооружении, что тщилось пробудить в вас то ощущение, которое церковь Святой Анны рождала каждым своим камнем. Он до сих пор помнил зимний день своего крещения – свое истерическое смятение, когда стоял на коленях в храме имени испанского инквизитора-доминиканца. Это было неразумным, преждевременным, бесполезным отступлением от веры. Но тогда некому было его наставить. В те времена он думал, что невозможно вместить то и другое, – ложная экономия души. В те времена он верил в аскетизм, умерщвление плоти, самоуничижение. И до сих пор ему часто казалось, что жить без этого труднее.

Теперь он не нуждался ни в чьем наставничестве и мог вместить в своей душе отринутую разницу между эллином и иудеем, мужчиной и женщиной, зависимым и свободным. «Век жизни будущей» был внутри его, представлен в его личности, доступен всем. Если они вообразили, что завладели Сефирот, удержали что-то в своих церквах, что с того?

Он принялся декламировать «Зогар». Молодые иностранцы, дожидавшиеся у Вифезды восхода солнца, стали собираться вокруг него. Пришло время открыть часть правды, подумал Де Куфф.

19

Как-то вечером в баре Финка Бэзил Томас, посредник и бывший офицер КГБ, мучил Лукаса бесконечным нытьем о своей жизни в Иерусалиме.

– Нерелигиозный парень, – сокрушался Бэзил, – чувствует себя здесь отверженным. А мог бы поехать куда-нибудь и быть евреем, если понимаете, о чем я.

– Меня это не очень волнует.

– Да и как это может волновать вас? – заносчиво вопросил Бэзил.

Заодно Бэзил Томас поделился информацией о том, что доктор Оберман расстался с бывшей женой преподобного Эриксена, незадачливого американского миссионера. По словам Бэзила, Линда Эриксен сошлась с Янушем Циммером.

– Что вы скажете о Циммере? – спросил Лукас немного погодя. – Он совершил алию [205]205
  То есть иммигрировал в Израиль.


[Закрыть]или просто болтается здесь?

Конечно, подумал он, то же самое можно спросить о сотнях евреев, живущих в Израиле.

– Да, он интересный парень, – согласился Бэзил, который говорил сегодня спокойно, без обычного своего бахвальства. – Очень осведомленный. Одаренный журналист.

Лукас подумал, что осторожность Бэзила является в некотором роде политической осмотрительностью, но не стал расспрашивать дальше. А Бэзил добавил:

– Аин [206]206
  Шестнадцатая буква еврейского алфавита, свое название получила от слова «aïn» (глаз, источник).


[Закрыть].

– Что такое аин?

– Ничего. Спросите Януша.

Следующая встреча была у Лукаса с Оберманом в кафе «Атара» на улице Бен-Иегуда. Доктор казался подавленным. Во время разговора они коснулись развода Эриксенов.

– Если нам нужны недовольные «Галилеяне», – хмуро сказал Оберман, – тебе следует порасспросить Эриксена. Я слышал, что он уезжает из страны.

– А его женушка?

– Линда остается с Яном Циммером.

– Надо же! Как жаль! То есть… мятущаяся душа.

Оберман поднял руку, останавливая его:

– С Циммером жизнь у нее будет более захватывающей. Так или иначе, если мы собираемся побеседовать с Эриксеном, давай это будешь ты.

– Думаешь, он меня примет?

– Попытайся, – сказал Оберман. – Он переехал жить к археологу Лестрейду, в австрийскую монастырскую гостиницу. У меня есть его телефон.

Лукас записал номер и купил несколько телефонных жетонов у кассира «Атары». В гостинице никто не отвечал.

– Сходи все равно, – предложил Оберман. – Я бы пошел. Как знать, может, застанешь его врасплох.

Лукас так и сделал, отправился туда через Дамасские ворота. Австрийская гостиница располагалась в Мусульманском квартале Старого города. Проходя по фойе, он обратил внимание на огромное гипсовое распятие на стене, обшитой деревянными панелями. Глядя на него, он задался вопросом: а не висел ли в конце тридцатых годов рядышком с ним портрет фюрера на взаимно почтительном расстоянии?

Эриксен сидел среди пальм в кадках на террасе, расположенной на плоской крыше примыкающего здания. Он был не похож на того Эриксена, что предстал Лукасу на горе Искушения. Загар побледнел, похудевшее лицо напоминало череп. Торчащий кадык. Вылитый доходяга-фермер из американской глубинки.

– Доктор Эриксен… – заговорил Лукас, запыхавшийся от подъема по лестнице.

– Я не доктор, – ответил Эриксен. – Я никто.

– Извините. Я пытался дозвониться, но никто не отвечал. Я хотел поговорить с вами, прежде чем вы уедете. – (Эриксен даже не взглянул на него.) – Вы помните меня? Мы с вами разговаривали на Джебель-Каранталь.

Наконец Эриксен повернулся, медленно, защищая ладонью глаза от солнца:

– Да. Припоминаю.

– Я услышал, что вы уезжаете. И надеялся, что мы сможем поговорить.

– Хорошо, – согласился Эриксен.

– Получили предложение на родине?

– У меня нет никаких предложений. Я оставляю священническую работу.

Лукас подумал, что не стоит спрашивать, не хочет ли Эриксен поговорить об этом решении. Подобные вопросы всегда неуместны. И все же спросил:

– Почему? Не является ли ваше решение результатом работы в Галилейском Доме?

Эриксен изменился в лице, словно получил пощечину.

– Вы репортер, – сказал он.

– Ну, я пишу о событиях, происходящих в здешней религиозной жизни. И думал, вы сможете помочь мне.

– Кого вы представляете? – измученным голосом спросил Эриксен.

– Я работаю над книгой, – ответил Лукас. – О религии в Святой земле.

Обычно он такого не говорил.

– Вы еврей?

– Бывший католик, отчасти еврейского происхождения. Так что личной заинтересованности не имею.

– Что вы хотите знать о Галилейском Доме?

– Скажите, вы уезжаете с чувством, что сделали что-то полезное?

– Даже если в Доме и были честны, – ответил Эриксен, – ничего из того, что они сделали, не было полезно.

– Могу я процитировать ваши слова?

– Разумеется. Почему нет?

– Чем они действительно занимаются?

– Они огребают уйму денег. Множество христиан жертвуют им деньги. Евреи тоже. Теперь.

– Вы что-то получали?

– Да, – подтвердил Эриксен.

– На что?

– На разные вещи. В последнее время Гордон Лестрейд восстанавливал план Второго храма. Так кого, говорите, вы представляете?

– Мир, – сказал Лукас. – Восстанавливал план Храма?

– Я так и думал, что вы представляете весь мир, – рассмеялся Эриксен.

Лукас попытался засмеяться вместе с ним.

– Есть замысел восстановить храм Ирода. Попытки предпринимают как евреи, так и христиане.

– Христиане-то почему?

Эриксен взглянул на Лукаса, будто удивляясь тому, как мало тот знает об этом.

– Американские фундаменталисты проявляют большой интерес к Израилю и Храму. Восстановление Храма будет знаком.

– Знаком чего?

– О! – Эриксен мрачно улыбнулся. – Того, что будущее настало.

Лукас попытался вспомнить, что он знает об эсхатологии и учении о тысячелетнем Царстве Христовом. Но он многое уже забыл.

– Масса христиан искренне верит в подобные вещи. Но люди в Доме – Отис и Дарлетта – они просто промоутеры. Не знаю, как насчет евреев. Возможно, они тоже верят.

– Во что?

– Не знаю. Предполагаю, в пришествие Мессии. Если они построят Храм, он придет.

– Как в кино?

– Вроде того, – сказал Эриксен. – Я не знал, что они все еще снимают религиозные фильмы.

– А Лестрейд?

– Не представляю, во что верит Лестрейд. Вообще-то, он раньше был католиком, как и вы.

– И он занимается реконструкцией?

– Он водит туристов на раскопки. Но основная его работа сейчас – на Храмовой горе. Лестрейд заявляет, что может восстановить Храм на основе своих изысканий.

– Перестроить его?

– Слушайте, восстановление Храма – это главное, на чем сосредоточен Галилейский Дом. Так, во всяком случае, заявляется.

– Я думал, вы миссионеры.

– Если бы мы занимались прозелитизмом, – улыбнулся Эриксен, – раввины вышибли бы нас отсюда. Ну да они и так нас не любят. А мусульмане убили бы.

– Значит, вы никого не обращали?

– Обратили нескольких христиан в нашу разновидность христианской веры. И нажили огромные деньги.

– Вижу, у вас не осталось никаких иллюзий. Просто в Галилейском Доме разочаровались? Или утратили веру?

Эриксен безучастно посмотрел на него.

– Когда Линда и я приехали сюда, – сказал он, – мы оба страстно верили. Мы приехали, чтобы все увидеть въяве.

– Но… что-то пошло не так.

– Это место исполнено силы. Ужасной силы.

– Но, – скромно заметил Лукас, – это же хорошо, разве не так? Мы все… должно быть, верим в это.

– Должно быть, мы верим в силу зла.

– Силу зла? Вы имеете в виду силу Божию?

– Назовите как хотите. Она делает вас сильнее, пока вы думаете о ней. Она завладела Линдой. Завладела ее телом, как вещью, чтобы затрахать. Дальше она убьет меня.

– Извините, – сказал Лукас. – Позвольте мне перескочить чуть дальше. Вы говорите о Боге? О Боге иудеев?

– Тогда, на горе, я был не прав, – объяснил Эриксен. – Бог иудеев – Азазель. Всегда был. Я не понимал этого. Азазель. Бог, Иегова, зло – это все их, не наше.

Лукасу подумалось, что преподобный напоминает свою бывшую жену. У них были очень похожие глаза, с прозрачной радужкой, сквозь которую у него ясно различалось пламя страсти, тогда как у нее она была невидима, как Азазель [207]207
  Один из падших ангелов, согласно апокрифической Книге Еноха, в частности научивший женщин искусству обмана.


[Закрыть].

– Мне нравятся люди, которые носят змеев, – сказал Эриксен. – Как та смуглая девушка и ее друзья у Вифезды. Вам они знакомы?

– Да. Мне они тоже нравятся.

– Знаете, почему они носят змеев?

– Наверно, нет. Объясните, пожалуйста.

– Потому что, – сказал Эриксен, – после грехопадения первого Адама явился змий, чтобы освободить нас от Азазеля. Но Азазель восстановил против него всех женщин. Христос был змий, который пришел снова. Змий, змея – наша единственная надежда. – Эриксен запустил пальцы под ворот рубашки и вытащил тонкую цепочку, на которой висел крохотный уроборос, почти такой же, какой носили Разиэль и Сония. – Видите, у меня есть. Хотите такой же?

Лукас, из которого был никудышный художник, попробовал зарисовать уроборос в своем блокноте. Потом ему пришло в голову: не исключено, что впереди у него будет много возможностей сделать это.

– Не знаю, – ответил он. – Пожалуй, еще подумаю.

20

На другой день после «обращения» Де Куффа в купальне Вифезда Януш Циммер условился встретиться с Сонией у нее в Рехавии. Большую часть времени она проводила в Мусульманском квартале, в квартире Бергера. Они с Циммером давно знали друг друга. Если бы она не связалась с Разиэлем, если бы не стала ученицей суфия Бергера, возможно, их знакомство переросло бы в нечто большее.

Сония не представляла, зачем Циммер просил о встрече. Они поговорили о местах в Африке, в которых бывали оба. О Найроби, Могадишо, Хартуме.

– Мы с тобой старые «красные», не так ли? – спросил Циммер.

Он пил израильский бренди, бутылку которого принес с собой, и впал в сентиментальность. Время было послеполуденное. Свет за окном стал ярче, тени под эвкалиптами – длиннее.

– Наверно, так, – ответила она. – Но в городе мы не единственные такие.

– В Иерусалиме нас мало, – поправил ее Циммер. – Большинство старых товарищей живут в Тель-Авиве.

– Сказать по правде, – ответила Сония, – я всегда думала, что ты просто прикидываешься. Никогда не верила, что ты действительно марксист-ленинец.

– Сказать по правде, Маркс и Ленин открыли мне глаза в юные годы. Не забывай, что, когда я был молодым, мы в Польше еще вели гражданскую войну с реакционерами. Американцы им сбрасывали на парашютах оружие. Были погромы. Так что какое-то время я называл себя марксистом-ленинцем.

– И разочаровался.

– Это очень долгая история, но если коротко – да, разочаровался. Но тебе, конечно, повезло оказаться на Кубе. Где все было замечательно.

– Пожалуйста, не наезжай на Кубу. Мне это неприятно.

– Но суть в том, что это полицейское государство, да?

Сония пожала плечами, не желая спорить.

– В итоге ты избрала суфизм и прочее.

– Ну, не столько прочее, – ответила Сония, – сколько суфизм.

– А теперь ты с этими иудеохристианами, христианоиудеями, с позволения сказать. Верно?

– Ты по дружбе спрашиваешь, Ян? Как репортер? Или ждешь от меня самокритики?

– Сделаем вид, что мы снова в партии, – сказал Циммер.

– Ян, я никогда не состояла в партии. Это мои родители были партийцами.

– Сделаем вид, что мы снова в партии, – повторил Циммер, словно прекрасно знал цену подобных возражений. – Займемся самокритикой. Зачем тебе гоняться за этими химерами?

– Мое дело, во что мне веровать, – ответила Сония. – Теперь.

– Потому что это Иерусалим? Потому что то, что происходит здесь, отличается от происходящего где-то еще? А иногда оно изменяет мир?

Она была поражена и немного задета:

– Это Крис Лукас тебе сказал, что я так говорила?

– Да. Мы с Лукасом постоянно общаемся. Но ты сказала правильную вещь, Сония. Происходящее здесь действительно изменит мир. На сей раз так и будет.

– Ты это о чем?

– Партия… партия лишилась своей души, когда лишилась нас. Я имею в виду евреев, потому что ты настолько же еврейка, насколько я. Благодаря нашей надежде, нашему страстному стремлению к тиккун-олам, нашему мужеству, нашей преданности делу коммунистическая партия была такой, какой она была когда-то. Во всяком случае, мы привнесли в нее все хорошее. Сталинисты, убийцы, были в основном неевреи. Да, были среди них и евреи. Но по существу, все они были антисемиты, можно не принимать их во внимание.

– Ян, ты меня обрабатываешь? Подкатываешься? Просишь помочь возродить партию, или говоришь, что я плохая еврейка и надо быть лучше, или просишь о свидании или что?

– Я тебе говорю, Сония, вот что. В этой стране есть организации, которые ставят своей задачей сделать так, чтобы она стала лучше.

– У всех есть свои идеи насчет этого.

– У нас, возможно, близкие взгляды. Ты можешь помочь нам. В свое время была «Красная капелла» [208]208
  Агентурная сеть, работавшая в Европе на Советский Союз во время Второй мировой войны.


[Закрыть], у нас сейчас есть «Еврейская капелла» – сеть, организованная наподобие сети Сопротивления в Европе против немецких оккупантов или здесь против британских. Я хочу, чтобы ты присоединилась к нам или, по крайней мере, помогала. Считаю, что обязан тебе это предложить.

Сония в изумлении посмотрела на него:

– Так ты не оставил идеи совершенного мира?

– Нет, – сказал Циммер. – И не оставлю. Но он не придет из Москвы. Может быть, мы сумеем построить его здесь.

– Что предлагаешь мне делать?

– Если примешь решение участвовать, узнаешь больше. Тебе, конечно, известен принцип. Знать будешь только то, что тебе необходимо.

– Думаю, я еврейка, – сказала Сония. – Моя мать была еврейкой. Она всегда говорила, что не обязательно родиться еврейкой, чтобы быть еврейкой. Что множество людей, которые не родились евреями, были ими, это касалось и ее. Так что, думаю, я как она. Моя страна, безусловно, здесь, но моя страна еще и в сердце. Я не верю в совершенный мир, но верю в лучший.

– Бедная девочка, – сказал Циммер. – Ты стала либералкой.

– Слушай, Ян. Ты знаешь, я цветная. И поддерживаю израильских палестинцев, которые здесь презираемое меньшинство… наверно, это просто мой способ быть хорошей еврейкой. Поэтому, если еврейское подполье означает то, что я думаю, мой ответ будет: спасибо, нет.

– Позволь напоследок дать тебе добрый совет. Держись подальше от сектора Газа.

– Боже! Ты с ума сошел, да? Я работала там, Ян. И может, буду работать там снова.

– Быть по сему.

– Вот что я тебе скажу. Ничего не было… нашего разговора не было. Я не стану упоминать об этом. Тогда мы сможем остаться друзьями.

– Это было бы тактично с твоей стороны. И конечно, я надеюсь, мы сможем остаться друзьями. Хотя не уверен.

– Знаешь, говорят, что правда одна для всех.

– Так ли это? – спросил Циммер. – Твоя правда или моя?