Текст книги "Дамасские ворота"

Автор книги: Роберт Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)

11

Опять оказавшись в свете софитов на сцене «Мистера Стэнли», Сония на мгновение испытала полное замешательство. Кто мы? Где мы?

Зал был полон русских. Аккомпанемент состоял из контрабаса и рояля, контрабасист – недавний выпускник киевского института. За роялем Разз Мелькер, который мог играть на всех известных человеку инструментах, бывший наркоман, бывший студент иешивы и бывший член миссии «Евреи за Иисуса», который сейчас был евреем за нечто в этом роде в Сафеде. Во всяком случае, ее бывшая любовь в наркоманском прошлом и изумительный аккомпаниатор, способный читать твои мысли и озвучить душу. По такому случаю все на сцене были не обкурены и трезвы. Публика же шумна и пьяна.

Когда софиты подстроили, как ей было удобно, Сония сказала пианисту: «Разз, алеф [115]115
  Первая буква семитских алфавитов и редкий звук, тон; в каббале обозначает безграничную, чистую божественность.


[Закрыть], пожалуйста!» И Разз, мистик, верящий, что алеф пробуждает первобытные воды и первые лучи света, коснулся клавиши и извлек звук, с которого все начинается. И, проверив, как отвечают связки и старый рояль, она расправила плечи и запела – старую песню Фрэн Ландесман «Весной страдаешь так, как никогда» [116]116
  Фрэн Ландесман (1927–2011) – американская поэтесса, автор текстов ряда джазовых стандартов. «Spring Can Really Hang You Up the Most» (1955) – ее песня на музыку Томми Вольфа.


[Закрыть].

Начало получилось хорошо, публика притихла, а в конце первого куплета негромко выдохнула «О-о-ах!», что тоже было приятно. Она чувствовала, как народ усаживается поудобнее, приходя в благодушное настроение. Только бы, подумала она, они вели себя прилично. Аплодисменты были громкие и, надеялась она, достаточно понимающие. Все-таки и в России существовали хипстеры, и многие из них переехали в Израиль. Были в толпе и другие люди, в том числе ее поклонники.

– Раз уж речь зашла о весне, товарищи, – сказала она, а слово «товарищи» всегда вызывало смех в зале, – следующая песня называется «В этом году весна запоздает немного» [117]117
  «Spring Will Be a Little Late This Year» – песня Фрэнка Лёссера из фильма «Рождественские каникулы» (1944) с Диной Дурбин.


[Закрыть].

Название было встречено аплодисментами. Иногда она исполняла малоизвестную экзотику, рассчитывая на то, что если выступление не удастся как зрелище, то будет иметь какую-никакую музыковедческую ценность. Но сегодня она выступала более или менее ради денег, и в зале это понимали. «Весну» она исполнила как дань уважения творческой карьере Лесли Аггэмс [118]118
  Лесли Аггэмс (р. 1943) – американская певица и актриса.


[Закрыть]. И приняли ее хорошо.

Первое выступление Сонии состоялось в Гринвич-Виллидж, в крохотном заведении под названием «Догберриз»; платили ей некоторый процент от выручки бара за время ее выступления. После того как она весь вечер принимала и выдавала пальто французам в ист-сайдском ресторане, Сония мчалась к метро на Шеридан-сквер, доезжала до Гроув-стрит и влезала в черное платье, которое висело в ее крохотной гримерной. Там был салон-бар наверху, где она выступала, и гей-бар с пианистом внизу, так что, когда посетители салона выходили отлить и открывали дверь, снизу доносилось пение под Этель Мерман [119]119
  Этель Мерман (1908–1984) – американская актриса и певица, звезда бродвейских мюзиклов; удостоена звезды на голливудской «Аллее славы».


[Закрыть].

Ее суфийский учитель в Нью-Йорке был человек музыкальный и отослал ее обратно петь. Со времени ее учебы пению миновало много лет, и ей пришлось вспоминать былые навыки насколько возможно. В детстве она слушала всех певиц. Белые казались не столь пугающе недостижимыми, поэтому она взяла себе за образец некоторых и подражала им, начиная с Мэрион Харрис и Рут Эттинг. Потом Джун Кристи, Аните О’Дэй и невероятной Джули Лондон, в которую влюбилась издалека, а особенно Энни Росс времен вокального трио Ламберт, Хендрикс и Росс [120]120
  Мэрион Харрис (1896–1944) – американская певица, популярная в 1920-е гг., первая широко известная белая певица, исполнявшая джаз и блюз. Рут Эттинг (1897–1978) – американская «поющая» актриса, за свою недолгую карьеру успела спеть несколько десятков композиций, ставших хитами в 1930-е гг. Джун Кристи (1925–1990) – американская джазовая певица. Джули Лондон (1926–2000) – американская киноактриса и популярная джазовая певица. Энни Росс (р. 1930) – английская джазовая певица и киноактриса; в упомянутой группе выступала в 1959–1962 гг.


[Закрыть], заслушиваясь их пластинкой со стандартами Каунта Бейси и другой, с песенкой на ее слова «Твист». Она боготворила великих певиц соула, но чувствовала, что ей до них далеко. Правда, иногда пыталась петь под Чаку Хан [121]121
  Чака Хан (Стивенс, Иветт Мари, р. 1953) – американская вокалистка, поющая ритм-энд-блюз.


[Закрыть]. А изредка, если была под кайфом, если думала, что никто не слышит, никто не видит, могла попробовать спеть, как мисс Сара Воан [122]122
  Сара Воан (1924–1990) – одна из величайших джазовых вокалисток наряду с Билли Холидей и Эллой Фицджеральд.


[Закрыть], что осмеливалась делать, только максимально точно следуя ее манере, будто совершая торжественный обряд. Со временем она и впрямь стала воспринимать себя как некое подобие белой исполнительницы, которой не хватает энергии и страсти, необходимых джазовой певице, но достаточно своеобычной, достаточно пикантной, чтобы выступать в кабаре.

Под занавес первого отделения она спела «Как долго это продолжается?» [123]123
  «How Long Has This Been Going On?» – песня Джорджа Гершвина на стихи Айры Гершвина из мюзикла «Funny Face» («Забавная мордашка», 1928).


[Закрыть]в стиле мисс Сары, заслужив вполне восторженные овации.

– Спасибо, товарищи. Спасибо за бурные продолжительные аплодисменты.

На сцену дождем полетели шекели, американские доллары, цветы – люди выражали признательность кто во что горазд. Старичье швыряло даже дешевые бриллиантики, завернув в носовой платок. Она подняла лишь пару роз и послала публике воздушный поцелуй.

Она направлялась к столику, за которым сидели ее друзья, когда ее остановил какой-то человек. У него были темные глаза, загорелое открытое лицо, на котором было написано сильнейшее возбуждение.

– Такой Сары Воан я еще не видел, – сказал он, – с тех пор, как видел саму Сару Воан.

Она одарила его заученной приветливой улыбкой:

– Большое вам спасибо!

– Меня зовут Крис Лукас. Мне вас рекомендовал Януш Циммер. Он сказал, вы изучаете суфизм, и я хотел спросить, не могли бы мы немножко побеседовать? – Она ничего не ответила, и он добавил: – Знаете, это любопытно. Выступать здесь. И изучать религиозное верование.

Сония не торопилась беседовать с друзьями Януша.

– Простите, – любезно ответила она, – я хочу присоединиться к друзьям.

– Всего минутку-другую.

Она едва заметно пожала плечами, как бы говоря: «Забавно, я не могу выслушивать вас, а вы, похоже, не слышите меня», тактично обошла его, намереваясь подсесть к друзьям из НПО [124]124
  Неправительственная организация.


[Закрыть].

Одной из причин, по которой Стэнли приглашал Сонию выступать в своем клубе, была та, что ее концерты привлекали коллег Сонии из неправительственных организаций, занимающихся благотворительной деятельностью. Среди них было много восхитительных девах из лучших стран мира; с большинством из них Сония работала в Сомали и Судане. Эти девчонки могли быть датчанками или шведками, финками, канадками или ирландками – светловолосый, северный тип, чьи бабушки, родные или двоюродные, были миссионерками в жарких странах и трудились на той же ниве, смиренно и не навязывая своих взглядов, не обманываясь относительно своей роли здесь, но оттого не менее усердно.

Тем вечером за столиком Сонии сидели две такие женщины; датчанка средних лет по имени Инге Риккер и зубастая и кудлатая королева родео Элен Хендерсон. Молодая Хендерсон прежде была волонтером в благотворительной организации Джерарда Ф. Розы из канадского Саскатуна, поэтому все звали ее Саскатунской Розой. Обе работали на Ближневосточное агентство ООН в секторе Газа. Сония ждала еще Нуалу Райс, свою ирландскую подружку, связанную с организацией, известной как Международный детский фонд.

Инге и Роза неистово хлопали ей. Сония наклонилась и обняла их:

– Привет, девчонки! А где Нуала?

– За сценой со Стэнли, – ответила Элен.

Сония села и налила себе высокий стакан минеральной из бутылки, стоявшей на столике.

– Как живется, без приключений? – спросила она Инге и Элен.

Обе работали в лагере беженцев в окрестностях Хан-Юниса в секторе Газа.

– Все пытаемся поймать Абу Бараку, – сказала Инге.

– Абу и его веселых проказников [125]125
  Аллюзия на Кена Кизи и его Marry Pranksters – группу, с которой сам Роберт Стоун был связан в середине 1960-х гг.


[Закрыть], – добавила Элен. – Прошлой ночью чуть было не схватили.

– Кто это такие? – спросила Сония.

Элен, слегка нахмурясь, осуждающе посмотрела на нее:

– Ты не слышала об Абу Бараке? Небось все медитировала, а?

– Ну не укоряйте меня, – сказала Сония. – Я не была там несколько месяцев.

Тогда они рассказали ей об Абу Бараке, мстителе из Газы.

– Он называет себя Отцом Милосердным. И о нем ни слова не найдешь в «Джерузалем пост» или в американских газетах. – Инге уныло улыбнулась, показав незалеченные последствия двадцати лет, проведенных в Африке.

Сония почувствовала, что они исподволь давят на нее.

– Вы к армии обращались? – спросила она.

– Армейские отвечают, что не знают, кто это такой, – сказала Инге. – Официально отвечают.

– А неофициально?

– Неофициально, – откликнулась Роза, – им на это насрать. Говорят: «Предоставьте свидетельство».

– Он убил кого-нибудь?

– Мы не знаем. Если и убил, сообщений об этом не было. Он калечит людей. Увечит.

– Нападения совершаются так, чтобы списать их на самих же палестинцев, – сказала Инге. – Но наши палестинские юристы утверждают, что это бессмысленно. В любом случае доказательства у нас нет.

– А если получите? Что можете сделать?

– Подстеречь подонка, – заявила Роза. – Вот что я собираюсь сделать.

Инге и Сония переглянулись. Розе было двадцать пять. Она работала на Карибах и любила гонять по проселочным дорогам Оккупированных территорий на джипе «ларедо» со стикером на бампере «Полюбуйся на мою задницу», к чему ни палестинских шебабов, ни израильских солдат не надо было дополнительно призывать. В ее представлении эта ямайская фразочка содержала вызов и пренебрежение. Она это подчеркивала, когда приехала сюда в обтягивающих линялых джинсовых шортах, в которых собиралась появляться на работе, пока ей не указали, что здесь ношение подобной одежды воспринимается как кощунство. Мусульмане на Ямайке, оправдывалась она, никогда не обращали на это внимания.

Тут к ней подошел надушенный молодой человек с золотой цепью на шее, говорящий по-французски, и повел на площадку для танцев, где они принялись танцевать под песню «Аббы». Инге следила за ней с материнской снисходительностью.

– Бесстрашная, – сказала она.

– Ну как ею не восхититься, – заметила Сония, у которой были сомнения на этот счет.

– У нее отец генерал. Герой войны.

– Не врешь?

– А твой – нет, – сказала Инге, и Сония поняла, что та пьяна.

– Да, мой папа не был генералом. Не был даже полковником.

– Кем же он был?

– Поэтом. Хорошим поэтом, но малоизвестным.

Инге продолжала улыбаться:

– Насчет Абу Бараки. Лучше бы Роза так за ним не гонялась. На прошлой неделе он отделал Нуалу. Ночью, лицо было зачернено. Он или кто-то из его парней.

– Думаю, – сказала Сония, – однажды ночью он убьет кого-нибудь.

– Мы контактируем с Израильской коалицией по правам человека, – ответила на это Инге.

– В одном можешь быть уверена, – сказала Сония. – Когда начинаются убийства, под раздачу попадают совершенно не те люди. Совершенно не те – с обеих сторон. Ладно, – она взглянула на свои часы, – мне уже почти пора возвращаться на сцену. Хочу повидать Нуалу.

Инге потянулась и взяла ее за руку:

– Но если бы мы вычислили этого человека, этих людей, то могли бы возбудить дело. Ты, и я, и израильтяне из коалиции. Я датчанка, ты еврейка. Мы могли бы привлечь внимание общества.

– Ну не знаю, Инге.

– Как кто-то сказал: чтобы работать там, в тебе должен быть стержень, – заявила Инге. – Если его нет, ничего не получится.

– Думаю, это была я. Я это сказала.

– Похоже на тебя.

Сония отняла руку и пошла за кулисы. В маленькой, ярко освещенной комнатке она нашла Нуалу и Стэнли. Стэнли с улыбкой юродивого сидел, оседлав складной стул. Нуала, раскрасневшаяся, возбужденная, сидела на гримерном столике спиной к высокому зеркалу. Увидев Сонию, раскрыла руки для объятия.

– Ура! – закричала она. – Ты чудо-девчонка. Я видела тебя.

Они обнялись; Сония подумала, что подруга выглядит озабоченной. Нуала была высокой и гибкой, с черными волосами и белой веснушчатой кожей. Глаза очень синие и, что называется, проницательные. Ей было слегка за тридцать, и вокруг них лучилось несколько морщинок от жизни под экваториальным небом. На нежной смертельно бледной щеке еще виднелись следы припухлости и багрового синяка.

– Ура, ура! – воскликнул и сияющий Стэнли.

– Что вы оба думаете об этом? – Она поморщилась при виде глаза Нуалы.

– Я было подумала, что он ударил прикладом. Но пожалуй, все же кулаком.

– Мария-Клара шлет ей сердечный привет, – сказал Сонии Стэнли. – Она завтра возвращается из Южной Америки.

Сония, не желавшая иметь никаких дел с Марией-Кларой, проигнорировала его сообщение.

– Подойди ко мне, как кончится отделение, посплетничаем, – сказала она Нуале. – Хочу услышать обо всем.

– Скучала по нас, Сония? – спросила Нуала. – Мы по тебе так очень. Но я не могу выйти отсюда, понимаешь? Там парень среди публики, с которым я не хочу встречаться.

– Что за парень?

– Да тот, с кем ты только что разговаривала. Американский репортер. Приятный парень, но не хочу, чтобы он видел меня здесь.

– Хорошо, – сказала Сония. – Конечно я соскучилась по тебе. – Помолчав, спросила: – Что ему нужно, этому репортеру?

– Он и сам не знает, что ему нужно. Какой-то неприкаянный. Хочет писать о религии. Мы бы предпочли, чтобы он написал о том, что происходит в секторе.

– Интересный парень, – засмеялась Сония. – Но я была с ним сурова.

– Да, приятный, – сказала Нуала со смехом и пожала плечами. – Могу поспорить, он тебе понравился. И думаю, вы говорите на одном языке.

Вернувшись на сцену, Сония подумала: а как насчет стержня у нее самой? Здесь никто не чувствует себя дома. В Иерусалиме одни холмы и сушь – не побродишь по воде; тут не проживешь без какого-нибудь дела или фантастических иллюзий.

Она начала второе отделение с песни Джерри Лейбера и Майка Столлера «Так неужели это все?» – любимой песни Разза. Затем спела «Когда в слезах…» и несколько вещей Гершвина, закончив своей излюбленной «Не для меня» [126]126
  «Is That All There Is?», «As Tears Go By», «But Not For Me».


[Закрыть], которую исполнила в манере мисс Воан, по-настоящему прочувствованно, самозабвенно. На Манхэттене знаток говорил ей, что она превращает пение в ритуал, музыку – в веру и находит заключенный в ней тарикат [127]127
  Суфийский термин, означающий множественный путь познания Бога.


[Закрыть], поднимаясь, как метафорический змей, преображаясь в рупор, и ее голос возносится к небу, расцветая в резонансной полости, прорываясь сквозь маску лица. Полезная иллюстрация. И похоже, у нее хорошо получилось, судя по живой реакции публики.

Нуала все еще скрывалась в комнате за сценой. Инге и Роза танцевали с парнями-марокканцами.

– Инге говорит, ты вернешься, – сказала Нуала.

– Куда вернусь?

– В сектор, куда же еще?

– Инге может заблуждаться.

– Никогда, – сказала Нуала Райс. – Инге всегда знает, о чем говорит.

– Нет никакого смысла возвращаться.

– Так считаешь? Вздор. Нам ты, во всяком случае, нужна.

– Незаменимых нет. Особенно это касается меня.

– Забудь о своих неприятностях. Возвращайся к нам.

Известный рецепт, подумала Сония. Одни любят всех втягивать в свои неприятности. Другим необходимо топить свои невзгоды в бездонной выгребной яме людских бед.

– Знаешь, – сказала она, – возможно, со временем и вернусь.

12

Заключительный выход, с мелодиями нежными и негромкими, прошел отлично. Под конец, чтобы доставить удовольствие русским, она спела две песни Порги, Гершвинов и Джимми Макхью. Перед последней композицией Разз за роялем подмигнул и кивнул ей, приглашая пообщаться после концерта. Она засомневалась: точно ли он не под кайфом? Или он хочет разжечь давно погасший огонь? Они завершили «Мужчиной для меня» [128]128
  «Му Man» – англоязычная версия песни Жака Шарля, Ченнннга Поллока, Альбера Виллемеца и Мориса Ивена «Mon Homme» (1916). Наиболее известна в исполнении Билли Холидей, также ее пели Пегги Ли, Барбра Стрейзанд, Дайана Росс и др.


[Закрыть], которую эта аудитория восприняла как откровение души.

После концерта включили музыкальный автомат, и народ пошел танцевать. Женщин не хватало, так что она поспешила спрятаться за кулисами с Раззом Мелькером.

– Ты в порядке, Разз? – спросила она. – Здоров?

– Я чист, Сония. – Его улыбка стала еще шире, янтарные глаза сияли. – Жизнь – это чудо.

– Лучше держись подальше от Стэнли, – посоветовала она.

Когда она повернулась, чтобы уйти, Разз окликнул ее.

– Сония? – неуверенно пробормотал он. – Хочу попросить кое о чем. Об одолжении.

– Конечно. Говори.

– Мы уезжаем из Сафеда. Хотели бы поехать в город.

– То есть не сюда?

– Я имею в виду в город.В Иерусалим.

– Что ж, очень хорошо.

– Есть один человек, Сония. Ты должна с ним познакомиться. Поверь, обязательно должна.

– Угу! – осторожно кивнула она. – Ну а он кто, христианин, еврей или…

– Больше того.

– Ух ты, – беспечно отозвалась она. – Человек, которого мы ждали, да?

– Возможно, – сказал Разз. – Я игрок, карты до конца не раскрываю.

– Что я могу для тебя сделать?

– У нас мало людей. А у него очень много книг. Я хотел попросить, не смогла бы ты помочь их перевезти.

– Спроворить вам авто? Или самой предложиться?

– Не надо грязи! Ты же мне как сестра.

Она засмеялась:

– Я бы не прочь проехаться до Сафеда. С радостью отвезла бы тебя, будь у меня машина. Но я продала ее нелегально. Я до сих пор не знаю, выпустят ли меня без нее из страны. Где остановишься в Иерусалиме?

Он радостно пожал плечами, и она ушла.

В зале к ней бросились подбивать клинья несколько пижонов, но, поскольку они все говорили одновременно, ей удалось ускользнуть, никого не обидев. На пути к столику, где сидели ее подруги из НПО, перед ней вновь вырос тот человек, который уже подходил к ней.

– Ты действительно можешь меня выручить, – сказал он с извиняющейся улыбкой. – И мне хотелось бы с тобой поговорить. Очень нравится, как ты поешь.

Видно было, что он пил. Если может позволить себе брать спиртное у Стэнли по этим ценам, подумала она, значит деньги у него водятся. Но он был не очень похож на случайного ценителя джаза. Скорее на человека, который не властен над своими удовольствиями.

– О, спасибо! – ответила она. – Извини, что тогда убежала. Торопилась, понимаешь. Как Януш?

– Думаю, дожидается следующей войны.

– Точно, – сказала она. – Ян обожает войну. Я встречала его в Сомали. И во Вьетнаме он тоже был, освещал ее с вьетнамской стороны. Летал с кубинскими летчиками на штурмовиках в Эритрее и писал об этом. Однажды появился в сомалийском Байдоа.

– Интересный парень, – сказал Лукас. – А здесь он что делает?

– Здесь он живет. Он еврей.

– Нашел свои корни?

– Никогда не считала Яна человеком, имеющим корни. Так о чем, говоришь, ты пишешь?

– О религиозной одержимости. Я слышал, ты суфийка.

– Так ты тоже занимаешься теми, кто свихнулся на почве религии? Это не сейчас началось, приятель.

– Принижение не мой конек, – сказал Лукас, – и меня не влечет очевидное. Больше того, сам всегда был религиозен.

– Это правда?

– Правда, – ответил Лукас. – Не хочешь выпить, я угощаю?

– Не увлекаюсь, – ответила Сония. – Впрочем, может быть, дамы хотят. Дамы?

Лукас внезапно обнаружил, что его окружили женщины скандинавской наружности, которые, похоже, были не прочь выпить, что те и поспешили подтвердить. Так что вечер обойдется ему дорогонько.

Лукас наклонился к уху Сонии, чтобы перекричать автомат, который играл «Лафайет» Каунта Бейси:

– Никак не возьму в толк… А что ты вообще здесь делаешь?

– Почему бы мне не быть здесь? Я тоже еврейка.

– Неужели?

– Что значит «неужели»? Считаешь, слишком темная кожа для еврейки? Это подумал?

– Нет. Просто странно, что ты приехала в Израиль изучать ислам. Ведь ты живешь в Иерусалиме?

– Да.

– Собираешься сегодня возвращаться?

– Автобусом в половине третьего.

– Не стоит. Позволь подвезти тебя, – предложил Лукас.

Поколебавшись, она согласилась:

– Было бы неплохо. Спасибо.

– На автовокзале тоскливо в такое время, – сказал Лукас.

Они вышли вместе. Ночная толпа занимала уличные столики кафе «Орион» напротив «Мистера Стэнли». Описать эту публику можно было одним словом: подозрительная. Когда Лукас и Сония проходили мимо, оживленная, свистящим шепотом, уличная торговля затихла – к ним приглядывались. Ближние к ним типы предпочитали пастельных тонов одежду в обтяжку, у многих были крупные волосатые запястья.

– Долгосрочную визу получить легко, – говорила Сония. – А Тарик Бергер живет здесь.

– И он суфийский учитель?

– Он последний. Тебе нужно познакомиться с ним.

– Я бы с удовольствием.

Она внимательно посмотрела на него:

– В сущности, я могла бы свести тебя с кое-какими очень интересными людьми здесь. Если окажешь мне услугу.

– Какую?

– Еще раз подкинуть меня завтра. В Сафед, и помочь привезти оттуда друзей. С книгами и вещами.

– Хорошо, – сказал Лукас. – Это я могу. О’кей. Договорились.

– Наш пианист хочет переехать в Иерусалим. Он принадлежит к одной религиозной группе в Сафеде. Эти люди могут быть интересны для тебя.

– Отлично, – сказал Лукас.

По дороге в Иерусалим они сбили шакала, перебегавшего шоссе. Его предсмертные повизгивания долго преследовали их.

– Не выношу таких вещей, – сказал Лукас. – Теперь будет мне сниться.

– Да, ужасно. Мне тоже.

Некоторое время спустя Лукас сказал:

– Мне честно понравилось, как ты поешь. Надеюсь, не думаешь, что это просто лесть.

– Придется поверить. Да? – Чуть позже она добавила: – Не хочу, чтобы мое имя появлялось в газете.

– Что, нельзя даже упомянуть, какая ты действительно прекрасная джазовая певица?

– Нет.

– Ладно. На газеты я не работаю.

Она подробнее рассказала ему о вест-сайдском суфийском андерграунде – в Нью-Йорке, не в Иерусалиме, – о «Догбер-риз» и выступлениях в Нью-Йорке.

– Ты в Бога веришь? – спросил он.

– Господи! Ну и вопрос.

– Ну извини. Мы ведь говорим о религиозной одержимости.

– Вот что я думаю, Крис. В отличие от пустоты здесь, там кое-что есть. Замысел.

– То есть?

– То и есть. И этого более чем достаточно.

– О, это мне нравится! – сказал Лукас.

Мнение вполне знакомое, подумал он, но высказано было мило. В нем зашевелилась симпатия к ней.

– Родители у тебя верующие? – спросил он.

– Мои родители были американскими коммунистами. И атеистами.

Лукас взглянул на нее, и его пронзило ощущение какой-то внутренней их близости. В ней смешались две расы, и она была дитя старых левых. Достаточно было увидеть ее лицо, чтобы ощутить это.

– Но это тоже вера, – сказал он.

– Конечно. Коммунисты верят, что все подчиняется замыслу. И что человек может быть частью его. Они верят в лучший мир.

– Тот, в котором они будут командовать.

Она перевела на него спокойный взгляд, чья строгость смягчалась тенью усталого юмора. Как она умна и хороша, подумал Лукас. И позволил себе вообразить, что нравится ей.

– А ты, Крис? Расскажи о себе.

– Ну, отец был профессором в Колумбийском. Родом австриец. Мать – певицей. Потому-то, наверно, мне и нравится слушать пение.

– Отец – спрей?

– Верно. А у тебя кто?

– Мама.

– Ну что, проходишь. А вот меня наши мудрые предки отсекли.

– А тебе не все ли равно? – спросила она. – Или ты верующий?

– Воспитывался в католической вере.

– Значит, и сейчас остаешься католиком, так?

Лукас пожал плечами.

– Вот, смотри, – сказала Сония и, вырвав страничку из блокнота Ближневосточного агентства, написала адрес. – Заберешь меня завтра здесь, оттуда поедем в Сафед и встретимся с человеком, который может быть тебе интересен. Перевезем его в Иерусалим. А по дороге сможешь спрашивать его о чем угодно.

– Идет!

– Надеюсь, ты не против слегка развеяться. Бывал в Сафеде?

– Никогда.

– Тебе там понравится. Потерпи чуток.

На базаре в восточной части города уже кипела жизнь, когда Сония шла к Бергеру. Возле Дамасских ворот разгружали рефрижератор, бросая бараньи туши в белые тачки. Грузчики провожали Сонию взглядами. Она была в развевающейся джелабе поверх концертного платья. Обычно она договаривалась с тель-авивскими друзьями матери, что переночует у них, но одинокий умирающий Бергер нуждался в ней.

Она поднялась по ступенькам к его жилью и достала ключи. Когда она вошла, Бергер не спал. В комнате стоял запах болезни. Он наблюдал за ней из-за занавески, где была его постель.

– Ты виделась с тем парнем из Америки. – Обезболивающее развязало ему язык.

– С Раззом? Да, видела Разза сегодня. Мы играем вместе. Он теперь живет в Сафеде.

– Сафед, – мечтательно повторил Бергер.

Жужжат, жужжат, подумала она. Реально умирает. Мухи гудели и стукались об инкрустированный столик, стоящий возле его кровати.

– Положись на меня, – сказала она. – Я не допущу, чтобы ты умер в одиночестве.

– На родину тянет, – признался Бергер. – Хочется услышать немецкую речь. Слушать без слез.

– Мы отвезем тебя на родину, Бергер. Не тоскуй понапрасну.

Он постепенно успокаивался по мере того, как отпускала боль. Когда он снова заулыбался, сквозь кожу проступил череп.

– Вспоминаю озера. И все такое. Что хочется увидеть еще раз. Сказать «здравствуй и прощай».

– Да, дорогой.

Она подумала, что видела великое множество смертей. Это неизбежно. Все умирают. В Байдоа у нее на глазах угасали дети, как маленькие звездочки.

– Когда я уйду, – сказал Бергер с неожиданным наркотическим воодушевлением, – явится кое-кто.

– Кто это будет? – спросила она. – Махди? [129]129
  У мусульман фактически – мессия.


[Закрыть]

– Не смейся над такими вещами.

– Кто же тогда?

Тут он сам хитро усмехнулся. Но усмешка сползла с его лица.

– Когда я уйду, – сказал Бергер, – тебе стоит тоже уехать в Сафед.

– Я думала, ты не хочешь, чтобы я виделась с Раззом. В любом случае мне не нравится в Сафеде.

– Тебе нужно быть среди евреев.

Она рассмеялась:

– Нужно? Что ж, вероятно, и буду. Так или иначе.

Позже, когда стало совсем светло, она придвинула стул к раскрытой мавританской двери и смотрела, как ползут, укорачиваясь, тени во дворике внизу. Узкие листья оливы трепетали на легком ветерке. Так прошел час или больше. Когда дворик окончательно погрузился в тень, она встала и сварила кофе. У Бергера был только израильский «Нескафе».

Болеутоляющего в кедровой коробке на туалетном столике у него в нише было достаточно. Сония подозревала, что скоро ему потребуется более сильнодействующее средство. Она насыпала в стакан сухого апельсинового сока и долила холодной воды из кувшина в мини-холодильнике. Затем со стаканом и новой таблеткой присела к Бергеру на кровать. Спящий Бергер заметался и заскрипел зубами. Проснувшись, посмотрел на нее мутными глазами и попытался что-то сказать сквозь стиснутые зубы. Она помогла ему раскрыть рот, чтобы принять таблетку, и поднесла к губам стакан. Он запил таблетку и стал хватать ртом воздух, словно нечем было дышать.

– Поспи еще. Поспи.

Прежде чем повернуться на бок, он прошептал, как ей послышалось: «Кундри». Она должна спросить, правильно ли поняла его, помнит ли он, что сказал.

– Это ты обо мне, Бергер? Я – Кундри?

Если так, то они как Кундри и Амфортас [130]130
  Кундри и Амфортас – герои оперы Рихарда Вагнера «Парсифаль»; по сюжету Кундри приносит чудодейственный восточный бальзам Амфортасу, королю Грааля, для исцеления его незаживающей раны.


[Закрыть], подумала она. Надо же! Насколько же под оболочкой суфия в нем жив немец! Мысль, что она как Кундри, заставила ее вспомнить Страстную пятницу, Линкольн-центр. На спектакль тогда ее пригласил один швед, редактор, алкоголик и бывший маоист. За дирижерским пультом стоял Джеймс Ливайн [131]131
  Джеймс Ливайн (р. 1943) – известный американский дирижер, главным образом оперный; с 1971 г. и до последнего времени был художественным руководителем Метрополитен-опера.


[Закрыть]. Швед то засыпал, то, просыпаясь, плакал. Он явно позабыл заветы председателя Мао и превратился в допотопное чудище – ожившего, хлюпающего носом вагнерианца.

Она укрыла Бергеру плечи лоскутным одеялом и коснулась одеяла лбом. От него пахло, как от однажды виденной ею дворняги, которую забила камнями ребятня в Иерихоне.

– Я – Кундри, Бергер? Moi? [132]132
  Я (фр.).


[Закрыть]

Она тихонько рассмеялась. Кундри! Заперла двери и сняла джелабу, платье, в котором выступала, и украшения. Затем посмотрела на Старый город и прошептала имя далекого Бога – имя, что возглашалось городу, – закрыла ставни и легла спать.