Текст книги "Тайна личности Борна (др. перевод)"
Автор книги: Роберт Ладлэм
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)
КНИГА ВТОРАЯ
Глава 10
Они оба не знали, когда это случилось, да и случилось ли. А если случилось, то как далеко готов пойти каждый, чтобы сохранить или углубить это. Не было ни изначальной драмы, ни конфликтов, которые приходилось бы улаживать, ни препятствий, чтоб их преодолевать. Единственное, в чем они нуждались, – это общение с помощью слов и взглядов и, быть может не меньше, тихий смех, которым часто сопровождались слова и взгляды.
Они устроили свой быт в номере деревенской гостиницы, как если бы Борн лежал в больничной палате. Днем Мари занималась разными житейскими делами – покупкой одежды, провизии, карт и газет. Она сама отогнала украденный автомобиль за десять миль к югу, в городок Рейнах и оставила его там, вернувшись в Ленцбург на такси. Когда ее не было, Борн сосредоточивался на отдыхе и движении. Откуда-то из своего забытого прошлого он извлек убеждение, что поправка зависит от того и другого, и занимался тем и другим со строгим усердием. У него уже было что-то такое до… до Пор-Нуара.
Оставаясь вдвоем, они разговаривали, поначалу неловко, прощупывая друг друга, как незнакомцы, сведенные вместе обстоятельствами и переживающие последствия катастрофы. Они пытались установить норму там, где ее заведомо быть не могло, но становилось легче, когда оба признавали изначальную ненормальность: помимо того, что с ними случилось, говорить было не о чем. А если и было что-то другое, то оно появлялось лишь в те минуты, когда сюжет «что произошло» временно исчерпывался, паузы подталкивали к другим словам и мыслям.
Именно в такие минуты Джейсон узнавал самое важное о женщине, спасшей ему жизнь. Она знает о нем ровно столько же, сколько и он сам, заявил Борн, а о ней он не знает ничего. Откуда она взялась? Почему привлекательная женщина с темно-рыжими волосами и кожей, явно свидетельствующей о том, что выросла она на ферме, выдает себя за доктора экономики?
– Потому что ферма ей опротивела, – отвечала Мари.
– Серьезно? В самом деле ферма?
– Ну, вернее, небольшое ранчо. Небольшое в сравнении с колоссальными имениями в Альберте. Во времена юности моего отца, когда франко-канадцы начали скупать земли на западе, существовали неписаные ограничения. Не пытайтесь перещеголять старших. Он часто говорил, что будь его имя Сент-Джеймс, а не Сен-Жак, [34]34
Сент-Джеймс и Сен-Жак – фамилии, произведенные от соответственно английского и французского звучания имени св. Иакова.
[Закрыть]он был бы сегодня намного богаче.
– Он был владельцем ранчо?
Мари засмеялась:
– Нет, он был бухгалтером, который стал владельцем ранчо благодаря бомбардировщику «викерс». Во время войны он служил пилотом в королевских военно-воздушных силах Канады. Думаю, раз побывав в небесных просторах, он счел бухгалтерию несколько пресноватым занятием.
– Для этого нужен крепкий характер.
– Даже крепче, чем вы думаете. Прежде чем купить ранчо, он продавал чужой скот, пасшийся на чужой земле. Француз до мозга костей – так про него говорили.
– Я думаю, он бы мне понравился.
– Непременно.
Она жила с родителями и двумя братьями в Калгари, пока ей не исполнилось восемнадцать. Тогда она поступила в университет Макгилл в Монреале, и началась жизнь, о какой прежде она ничего не ведала. Нерадивая ученица, предпочитавшая упорядоченной скуке монастырской школы в Альберте скачку верхом, открыла для себя увлекательную работу ума.
– Все было очень просто: прежде я смотрела на книги как на своих естественных врагов, и вдруг оказалась среди людей, которые ими увлекались и наслаждались. Мы говорили без конца. Говорили днем и ночью, в классах и аудиториях, в шумных забегаловках за кружкой пива. Я думаю, именно эти разговоры так меня изменили. Вам это знакомо?
– Я не помню, но понимаю. У меня не осталось памяти о колледже или таких друзьях-студентах, но я уверен, что они у меня были. – Джейсон улыбнулся. – Разговоры за кружкой пива – это довольно сильное впечатление.
Она улыбнулась в ответ.
– И я производила не меньшее. Здоровая девица из Калгари, привыкшая тягаться с двумя старшими братьями, могла выпить пива больше, чем половина ребят в университете Монреаля.
– На вас, должно быть, обижались.
– Нет, просто завидовали.
Новый мир открылся Мари Сен-Жак, в старый она больше не вернулась. Если не считать запрещенных отлучек посреди семестра, продолжительные поездки в Калгари становились все реже. Ее окружение в Монреале расширялось, летние месяцы были заполнены работой в университете и вне его. Вначале она тяготела к истории, потом рассудила, что история формируется в основном экономическими силами – власть и влияние оплачиваются, – и занялась экономическими теориями. И ушла в них с головой.
В университете Макгилл она проучилась пять лет, получила там степень магистра и правительственную стипендию для занятий в Оксфорде.
– Это был денек, скажу я вам. Я думала, отца удар хватит. Он бросил свой драгоценный скот на моих братьев и полетел на восток, чтобы отговорить меня.
– Отговорить вас? Почему? Он когда-то был бухгалтером, вы собирались стать доктором экономики.
– Не путайте. Бухгалтеры и доктора экономики – естественные враги: одни видит деревья, другие – лес, и их точки зрения обычно не сходятся. К тому же отец у меня не просто канадец, а франко-канадец. Я думаю, он счел, что я предала Версаль. Но он смягчился, когда я сказала ему, что одно из условий этой стипендии – контракт на работу для правительства сроком минимум на три года… Он сказал, что я могу «изнутри лучше послужить делу». «Vive Quebec libre – vive la France!» [35]35
«Да здравствует свободный Квебек! Да здравствует Франция!» (фр.)
[Закрыть]
Они оба рассмеялись.
Трехлетний срок службы в Оттаве продлевался естественным образом: только она собиралась уехать, как ее повышали в должности, давали больший кабинет и расширяли штат подчиненных.
– Конечно, власть развращает, – улыбнулась она, – и никто не знает это лучше, чем высокопоставленный бюрократ, к которому обращаются за рекомендациями банки и корпорации. Но, кажется, Наполеон сказал об этом лучше: «Дайте мне достаточное количество медалей, и я вам выиграю любую войну». В общем, я осталась. Мне страшно нравится моя работа. И потом, я с ней хорошо справляюсь, а это помогает.
Джейсон смотрел на нее, пока она говорила. За внешней сдержанностью в ней угадывалась какая-то ребяческая удаль. Она была человеком увлеченным, но обуздывала свою увлеченность всякий раз, когда чувствовала, что она становится слишком заметной. Конечно, Мари превосходно справляется со своей работой, Джейсон подумал, что она, вероятно, любое дело выполняет с полнейшей отдачей.
– Не сомневаюсь – я имею в виду, что вы хорошо справляетесь, – но у вас, наверное, не остается времени на другие вещи?
– Какие?
– Ну, обычные. Муж, семья, домик с садиком.
– Когда-нибудь они будут, я их не исключаю.
– Но еще нет.
– Нет. Пару раз дело шло к тому, но обошлось без обручальных колец.
– Кто такой Питер?
Улыбка исчезла.
– Я забыла: вы прочли телеграмму.
– Простите.
– Ничего, дело прошлое… Питер? Я его обожаю. Мы прожили вместе около двух лет, но из этого ничего не получилось.
– Похоже, он не таит на вас зла.
– Попробовал бы только! – Она снова засмеялась. – Он заведующий отделом и ожидает назначения в кабинет. Если он будет плохо себя вести, я скажу в казначействе, чего он не знает, и он окажется там, откуда начал.
– Он собирается встречать вас в аэропорту двадцать шестого. Вам надо бы послать ему телеграмму.
– Да, я знаю.
О ее отъезде они раньше не говорили, обходя эту тему, словно отъезд был просто некой отдаленной перспективой. Он не имел отношения к «тому, что произошло», он был неизбежен, и все. Мари сказала, что хочет ему помочь, он согласился, полагая, что ложная благодарность вынуждает ее остаться с ним на день-два, – и был ей признателен. Это все, что ему было нужно.
Поэтому они и не говорили на эту тему. Они обменивались словами и взглядами, смеялись; неловкость прошла. Иногда на них накатывали первые волны приязни, оба угадывали ее и отступали. О большем они не помышляли.
И потому они снова и снова возвращались к изначальной ненормальности «того, что произошло». И прежде всего – произошло с ним, поскольку он был неумышленной причиной того, что они оказались вместе… вместе в номере маленькой провинциальной гостиницы. Ненормальность. Она не вписывалась в разумный, упорядоченный мир Мари Сен-Жак и дразнила ее строгий, аналитический ум. Иррациональные вещи должны быть проверены, разгаданы, объяснены. Мари была неутомима в захвативших ее поисках, настойчива, как Джеффри Уошберн на острове Пор-Нуар, но без его терпения. У нее не было времени, она знала это и иногда бывала настойчива до жестокости.
– Когда вы читаете газеты, что вам бросается в глаза?
– Бардак. Похоже, повсеместный.
– Серьезно. Что вам кажется знакомым?
– Почти все, но не могу сказать почему.
– Например.
– Сегодня в утренних газетах была заметка про американские военные поставки в Грецию и последующие дебаты в Объединенных Нациях. Советы выразили протест. Я понимаю, что это вещи важные: соперничество держав в Средиземноморье, вспышка на Среднем Востоке.
– Еще пример.
– Была статья про восточногерманское вмешательство в деятельность Центра связи боннского правительства в Варшаве. Восточный блок, западный блок – это я тоже понял.
– Вы видите связь, не так ли? Вы политически, геополитически восприимчивы.
– Или же у меня совершенно обычная профессиональная осведомленность о текущих событиях. Я не думаю, что когда-нибудь был дипломатом. Деньги в «Гемайншафтбанке» исключают любую государственную службу.
– Согласна. И все же вы осведомлены в политике. А как насчет карт? Вы просили меня купить карты. Что вам приходит в голову, когда вы в них смотрите?
– В некоторых случаях названия вызывают определенные образы, как это было в Цюрихе. Здания, гостиницы, улицы… иногда лица. Но имена – никогда. Лица без имен.
– И все же вы много путешествовали.
– Думаю, да.
– Вы это знаете.
– Хорошо, я путешествовал.
– Как вы это делали?
– Что вы имеете в виду?
– Самолетом или на автомобиле – не в такси, а за рулем?
– И так и так. А что?
– Если самолетом, то скорее всего – на большие расстояния. Вас кто-нибудь встречал? Вспоминаете какие-нибудь лица в аэропортах, в гостиницах?
– На улицах, – ответил он непроизвольно.
– На улицах? Почему на улицах?
– Не знаю. Лица вспоминаются на улицах… и в тихих местах. Темных.
– Рестораны, кафе?
– Да. И комнаты.
– Гостиничные номера?
– Да.
– А кабинеты? Служебные кабинеты?
– Иногда. Изредка.
– Отлично. Вас встречали. Вы вспоминаете лица. Женщины? Мужчины? Те и другие?
– Чаще мужчины. Иногда женщины, но чаще мужчины.
– О чем они говорили?
– Не знаю.
– Постарайтесь вспомнить.
– Не могу. Не помню голосов, не помню слов.
– Встречи назначались? Вы встречались с людьми, стало быть, договаривались. Они ждали вас, а вы их. Кто назначал эти встречи? Кто-то должен был это делать.
– Телеграммы. Телефонные звонки.
– От кого? Откуда?
– Не знаю. Они как-то ко мне попадали.
– В гостиницы?
– Кажется, да. По большей части.
– Вы говорили, помощник управляющего в «Карийон» сказал, что вы получали извещения. Значит, они доставлялись в гостиницы.
– «Что-то-там-такое-семьдесят один»?
– «Тредстоун». Это, должно быть, ваша компания?
– Не знаю, что это значит. Не могу вспомнить.
– Сосредоточьтесь.
– Стараюсь. В телефонной книге этой корпорации нет. Я звонил в Нью-Йорк.
– Вы думаете, это такой уж необычный случай. Ошибаетесь.
– Почему?
– Это может быть самостоятельное подразделение внутри какой-нибудь компании или же «слепая» дочерняя компания, то есть корпорация, делающая закупки для родственной компании, имя которой могло бы повлиять на обсуждаемые цены в сторону повышения. Так делают сплошь и рядом.
– Кого вы стараетесь убедить?
– Вас. Вполне возможно, что вы разъездной агент американских финансовых интересов. Все указывает на это: фонды, специально созданные для распоряжения наличным капиталом, тайный вклад для корпоративного использования, который так и не был востребован. Эти факты, плюс ваш собственный интерес к политическим событиям, указывают на доверенного агента-покупателя и, вполне вероятно, крупного пайщика или совладельца родственной компании.
– Вы страшно торопитесь с заключениями.
– Я не сказала ничего такого, что противоречило бы логике.
– Есть одно-два слабых места.
– Где?
– Этот счет не показывает никаких убавлений. Только вложения. Я не покупал, я продавал.
– Этого вы не знаете, не помните. Выплаты могли производиться по краткосрочным депозитам.
– Я даже не знаю, что это такое.
– Казначей, осведомленный об известных приемах налоговой политики, должен бы знать. Где другое слабое место?
– Не принято убивать человека, который пытается подешевле купить. Агента можно вывести на чистую воду, но убивать незачем.
– Такое возможно, если произошла колоссальная ошибка. Или если кого-то приняли за другого. Я стараюсь убедить вас в одном: вы не можете быть тем, кем не являетесь. Кто бы там что ни говорил.
– Вы так в этом убеждены?
– Так убеждена. Я провела с вами три дня. Мы разговаривали, я вас внимательно слушала. Чудовищная ошибка действительно произошла. Или же тут что-то вроде заговора.
– С какой целью? Против кого?
– Это вам и предстоит выяснить.
– Благодарю.
– Скажите мне одну вещь. Что вам приходит на ум, когда вы думаете о деньгах?
Стойте! Не надо! Неужели непонятно? Вы не правы. Когда я думаю о деньгах, то думаю об убийстве.
– Не знаю, – ответил он, – я устал. Хочу спать. Посылайте утром вашу телеграмму. Передайте Питеру, что вы возвращаетесь.
Было далеко за полночь, начинался четвертый день, а сон все не приходил. Борн смотрел на потолок, на темное дерево, отражавшее свет настольной лампы. По ночам свет продолжал гореть. Мари просто не выключала его, Джейсон не спрашивал, а она не объясняла – почему.
Утром она уедет, ему предстояло решить, что делать дальше. Он пробудет в гостинице еще несколько дней, позвонит в Волен врачу, чтобы снять швы. После этого – Париж. Деньги были в Париже, и было что-то еще – он это знал, чувствовал. Какой-то окончательный ответ. Он был в Париже.
Вы не беспомощны. Вы найдете дорогу.
Что ему предстояло найти? Человека по имени Карлос? Кто такой Карлос и какое он имеет отношение к Джейсону Борну?
На кушетке у стены послышался шелест простынь. Он взглянул туда и с удивлением увидел, что Мари не спит. Она смотрела на него, смотрела не отрываясь.
– Знаете, вы не правы, – сказала она.
– Насчет чего?
– Насчет того, о чем вы думаете.
– Вы не знаете, о чем я думаю.
– Нет, знаю. Я замечала это выражение ваших глаз, когда вы видите то, чего, возможно, и нет на самом деле, и боитесь, что это может быть.
– Но это было. Объясните мне, откуда взялась Штепдекштрассе. Откуда толстяк в «Трех альпийских хижинах?»
– Я не могу, но и вы не можете.
– Они были. Я видел их, и они были.
– Выясните почему. Вы не можете быть тем, кем не являетесь, Джейсон. Ищите.
– Париж, – сказал он.
– Да, Париж. – Мари встала с кушетки. Она была в легкой ночной рубашке светло-желтого, почти белого цвета с жемчужными пуговицами у шеи. Ткань струилась на ней, когда она босиком шла к нему. Она остановилась около него, глядя на него сверху, потом подняла руки и стала расстегивать пуговки на рубашке. Дав ей соскользнуть, она села на постель и склонилась над ним. Потянулась к нему и осторожно коснулась лица. Ее глаза, как это часто бывало за прошедшие несколько дней, смотрели в его глаза пристально и твердо.
– Спасибо за мою жизнь, – прошептала она.
– А вам – за мою, – ответил он, чувствуя желание и зная, что она испытывает то же. Ему хотелось знать, чувствует ли она при этом какую-то боль, как это было с ним. Он ничего не помнил о женщинах, и, возможно, поэтому в ней заключалось теперь все, что он только мог себе представить. Все и даже больше, гораздо больше. Она рассеяла для него темноту, остановила боль.
Он не решился сказать ей об этом. А она говорила ему теперь, что все будет в порядке, хотя бы на какое-то время, на какой-нибудь час, на остаток этой ночи. Она дарила ему память, потому что сама хотела высвободиться из тисков насилия. Напряжение отступило, теперь, хотя бы на час, их ждала безмятежность. Большего он не просил, но Бог свидетель, как же она была ему нужна!
Он коснулся ее груди и нашел губами ее губы. Влага ее поцелуя возбудила его, прогнав все сомнения.
Она приподняла одеяло и прильнула к нему.
Она лежала в его объятиях, положив голову ему на грудь, стараясь не задевать раненое плечо. Потом осторожно приподнялась, опершись на локти. Он посмотрел на нее, взгляды их встретились, и они улыбнулись друг другу. Она прижала палец к его губам и тихо заговорила:
– Я хочу кое-что тебе сказать, только ты меня не перебивай. Я не буду посылать телеграмму Питеру. Пока.
– Постой, минутку. – Он снял ее руку со своего лица.
– Пожалуйста, не прерывай меня. Я сказала «пока». Это не значит, что я ее не пошлю совсем. Но только не теперь. Я остаюсь с тобой. Поеду с тобой в Париж.
Он заставил себя произнести:
– А если я не захочу этого?
Она склонилась к нему, коснувшись губами щеки.
– Чепуха. Компьютер этого просто не принял.
– На твоем месте я не был бы так в этом уверен.
– Но ты не на моем месте. Я сама на своем месте и знаю, как ты обнимал меня и пытался столько сказать и не мог. Такого, что, я думаю, мы оба хотели сказать друг другу в последние несколько дней. Я не могу объяснить, что произошло. О, наверняка на этот счет есть какая-нибудь туманная психологическая теория: два более или менее умных человека вместе попадают в страшную передрягу и выбираются из нее… вместе. И, может быть, то, что произошло, лишь тем и объясняется. Но это произошло, и я не могу от этого убежать. И не могу убежать от тебя. Потому что я тебе нужна и я обязана тебе жизнью.
– Почему ты думаешь, что нужна мне?
– Я могу то, чего сам ты не можешь. Последние два часа я только об этом и думала. Ты каким-то образом замешан в большую денежную операцию, но сомневаюсь, что ты отличишь дебет от активов. Может быть, раньше и отличил бы, но теперь нет. И еще одно: у меня заметное положение в канадских правительственных службах. Есть доступ ко всякого рода информации. И есть покровительство. Мировые финансы – дело грязное. Канаду ограбили. Мы приняли предохранительные меры, и я в этом участвую. Для этого я и приехала в Цюрих. Чтобы наблюдать за происходящим и сообщать, а не обсуждать абстрактные теории.
– И твой доступ к информации может мне помочь?
– Полагаю, может. И покровительство посольства тоже, оно может оказаться важнее всего. Но даю тебе слово, что при первом же признаке угрозы насилия я пошлю телеграмму и отчалю. Помимо моих собственных страхов, я не хочу в таких условиях быть тебе обузой.
– При первых же признаках, – повторил Борн, глядя на нее изучающе. – Где и когда такие признаки появятся, определять буду я.
– Хорошо. Мой опыт в этом невелик. Спорить я не стану.
Он все смотрел ей в глаза, молчание делало его взгляд еще более долгим. Наконец он спросил:
– Зачем ты это делаешь? Ты только что сказала: мы – два более или менее умных человека, которые выбрались из страшной передряги. И все. Стоит ли тогда?
Она спокойно ответила:
– Я сказала еще кое-что, ты, кажется, забыл. Четыре дня тому назад человек, который мог бы спастись бегством, вернулся, готовый умереть вместо меня. Я верю в этого человека. Думаю, больше, чем он сам. Вот единственное объяснение, которое я могу предложить.
– Я согласен, – ответил он, обнимая ее, – я не должен бы этого делать, но делаю. Мне страшно нужна такая вера.
– Теперь можешь меня прервать, – прошептала она, прижимаясь в нему. – Люби меня, мне тоже кое-что нужно.
Прошло еще три дня и три ночи, заполненные теплом безмятежности и трепетом совершенного открытия. Они жили наполненно, как люди, знающие, что все изменится. И изменится скоро. И потому нужно было говорить о том, разговора о чем уже нельзя было избежать.
Поднимавшийся над столом сигаретный дым смешивался с паром от горячего горького кофе. Консьерж, кипучий швейцарец, чьи глаза говорили больше, чем он выражал словами, ушел несколько минут тому назад, доставив le petit déjeuner [36]36
Завтрак ( фр.).
[Закрыть]и цюрихские газеты на английском и французском языках. Джейсон и Мари, сидя за столом друг против друга, просматривали новости.
– У тебя есть что-нибудь? – спросил Борн.
– Этого старика, сторожа с набережной Гизан, позавчера похоронили. У полиции пока нет ничего конкретного. Они говорят «следствие продолжается».
– Здесь немного подробнее, – сказал Джейсон, неловко отложив газету забинтованной рукой.
– Как рука? – спросила Мари.
– Лучше. Пальцами владею уже свободнее.
– Это я заметила.
– Каждый понимает в меру своей испорченности. – Он свернул газету. – Вот здесь. Они повторяют то, что говорили тогда. Чешуйки, следы крови были подвергнуты анализу. Но появилось нечто новое. Остатки одежды – раньше о них не упоминалось.
– Могут возникнуть сложности?
– Для меня нет. Моя одежда была куплена в каком-то универмаге. А как насчет твоего платья? Какой-нибудь особый покрой или ткань?
– Ты вогнал меня в краску: нет. Вся моя одежда была сшита одной оттавской портнихой.
– Стало быть, происхождение ее установить нельзя?
– Не вижу, как это можно сделать. Шелк отрезан от одного рулона в нашем отделении. Он поступил из Гонконга.
– Ты ничего не покупала в магазине гостиницы? Что-нибудь такое, что могло быть на тебе. Платок, булавка, в этом роде?
– Нет, такие покупки я делаю редко.
– Хорошо. А твоей подруге не задавали вопросов, когда она уезжала из гостиницы?
– У стойки – нет, я же тебе говорила. Только двое мужчин, с которыми ты видел меня в лифте.
– Из французской и бельгийской делегаций.
– Да. Все было отлично.
– Давай еще раз проверим.
– Да нечего проверять. Поль – тот, что из Брюсселя, – ничего не видел. Его свалили с кресла на пол, там он и лежал. Клоду – помнишь, он пытался нас остановить, – показалось, что это я была на сцене. Но он не успел поговорить с полицией, был ранен в толпе, и его забрали в лазарет.
– Но за это время он мог что-нибудь сказать, – перебил ее Джейсон, вспомнив ее слова о том, что «он не был уверен».
– Да. Но я думаю, он знал о главной цели моего присутствия на конференции, и то, как я представилась, его не обмануло. Если так, это должно было подкрепить его решение остаться в стороне от событий.
Борн взял кофе и сказал:
– Объясни-ка мне еще раз. Вы искали… союзников?
– Ну, скажем, прощупывали почву, так вернее. Никто не выйдет и не скажет прямо, что у его страны есть финансовые интересы, совпадающие с интересами вашей страны, и они готовы заплатить за доступ сырья на канадский рынок или какой-нибудь другой. Но можно приметить, кто с кем встречается за выпивкой или обедает. А иногда какой-нибудь тупица, вроде делегата из Рима, о котором известно, что ему платит Аньели, [37]37
Аньели – владелец концерна «ФИАТ».
[Закрыть]подходит и спрашивает тебя, насколько серьезно смотрят в Оттаве на законодательство о декларациях.
– Я опять не уверен, что понимаю.
– А надо бы. Как раз твою страну этот предмет очень заботит. Кто чем владеет? Сколько американских банков контролируется деньгами ОПЭК? [38]38
ОПЭК – Организация стран – экспортеров нефти.
[Закрыть]Сколько предприятий принадлежит европейским или японским корпорациям? Сколько сот тысяч акров земли куплено капиталом, переведенным из Англии, Италии, Франции? Мы все этим озабочены.
– Правда?
Мари рассмеялась:
– Ну как же! Ни от чего человек так не впадает в национализм, как от мысли, что его страной владеют иностранцы. Со временем он может привыкнуть к тому, что проиграл войну – это означает только, что враг был сильнее. Но если он проиграл экономику своей страны, это значит, что враг оказался ловчее. В этом случае оккупация длится дольше, рубцы заживают медленнее.
– Ты, должно быть, много думала об этих вещах?
На какой-то миг взгляд Мари утратил всякий налет юмора, и она ответил серьезно:
– Да. Я думаю, это очень важные вещи.
– В Цюрихе ты что-нибудь разузнала?
– Ничего особенного. Деньги летают из страны в страну. Профсоюзы стараются изыскать внутренние источники инвестиций, а бюрократический аппарат ищет другие пути.
– В телеграмме от Питера сказано, что твои ежедневные отчеты превосходны. Что он имел в виду?
– Я нашла нескольких экономических прилипал, которые, полагаю, могли использовать важных лиц в Канаде для покупки канадской собственности. Я не называю тебе их имена просто потому, что они тебе ничего не скажут.
– А я и не собирался их выпытывать, – возразил Джейсон, – но думаю, что ты и меня причисляешь к таким прилипалам. Не в отношении Канады, а вообще.
– Я тебя не исключаю. Схема тут такая: ты можешь быть участником финансового картеля, созданного для всевозможных незаконных закупок. Это я могу легко проверить, но не хочу делать это по телефону. Или по телеграфу.
– А вот теперь я хотел бы знать поподробнее. Что ты имеешь в виду?
– Если за дверью какой-нибудь транснациональной корпорации есть некая «Тредстоун-71», то можно узнать, какая это компания и за какой дверью. Я хочу позвонить Питеру из Парижа по телефону-автомату. Скажу ему, что в Цюрихе мне попалось название «Тредстоун-71» и что оно меня беспокоит. Попрошу его провести ТР – тайное расследование – и скажу, что перезвоню.
– И если он найдет?
– Если она существует, он ее найдет.
– Тогда я войду в контакт с кем-нибудь, кто у них числится в «уполномоченных директорах», и всплыву на поверхность.
– Но очень осторожно, – добавила Мари, – через посредников. Через меня, если угодно.
– Почему?
– Принимая во внимание то, как они действовали. Или, вернее, бездействовали.
– То есть?
– Они не пытались связаться с тобой почти полгода.
– Ты этого не знаешь. Я не знаю.
– Это знает банк. Миллионы долларов лежат нетронутыми, неучтенными, и никто не потрудился узнать – почему. Этого я не могу понять. Словно тебя бросили. Именно здесь могла произойти ошибка.
Борн откинулся в кресле, взглянул на левую руку, вспомнив, как рукоять пистолета снова и снова обрушивалась на его пальцы в темной машине, несущейся по Штепдекштрассе. Он поднял глаза на Мари:
– Ты имеешь в виду, что если меня оставили в покое, то потому, что управляющие в «Тредстоун» приняли ошибку за настоящую операцию?
– Возможно. Они могли подумать, что ты втянул их в незаконные трансакции – с криминальными элементами, – которые могут им обойтись еще во много миллионов, к тому же не исключено, что эти миллионы может экспроприировать разгневанное правительство. Или же – что ты действуешь заодно с каким-нибудь преступным международным синдикатом, вероятно, сам того не зная. Да что угодно. Может, поэтому они не объявляются в банке. Чтобы не оказаться соучастниками.
– Стало быть, независимо от того, что узнает твой друг Питер, я все равно остаюсь на первой ступеньке.
– Мыостаемся, и не на первой, а на четвертой или пятой, и их всего десять.
– Пусть даже на девятой, это ничего не меняет. Меня хотят убить, а я не знаю – почему. Другие могли бы остановить убийц, но не остановят. Этот человек из «Трех альпийских хижин» сказал, что на меня расставил сети Интерпол, и если я попаду в одну из них, то уже никакого ответа не получу. Я виновен в тех преступлениях, в которых меня обвиняют, потому что не знаю, в чем виновен. Когда ничего не помнишь, защищаться трудно, и, возможно, мне нечем защищаться. Точка.
– Я отказываюсь в это верить, и ты не должен.
– Благодарю.
– Я действительно так думаю, Джейсон. Перестань.
Перестань. Сколько раз я себе это говорил. Ты – моя любовь, единственная женщина, которую я знал, и ты не веришь. Почему я сам себе не верю?
Борн встал, как всегда пробуя свои ноги. Подвижность возвращалась, раны были менее серьезны, чем допускало его воображение. На этот вечер он договорился встретиться с врачом в Болене, чтобы снять швы. Завтра все изменится.
– Париж, – сказал Джейсон, – ответ в Париже. Для меня это так же ясно, как ясно я видел те треугольники в Цюрихе. Просто я не знаю, с чего начать. Это какое-то помешательство. Я жду какого-нибудь образа, слова, фразы – или упаковки спичек, – которые бы мне что-то подсказали. Куда-нибудь меня бы направили.
– Почему не подождать, пока я не узнаю что-нибудь от Питера? Я могу позвонить ему завтра. Завтра мы можем быть в Париже.
– Потому что это ничего не изменит, разве ты не, понимаешь? Что бы он ни сообщил, того, что мне нужно, он не скажет. По той же самой причине «Тредстоун» не обращалась в банк. Эта причина – я. Я должен узнать, почему меня хотели убить, почему некто по имени Карлос готов заплатить… как он там сказал… целое состояние за мой труп.
Больше Борн сказать не успел, его прервал звон разбившейся чашки. Мари уронила на пол свой кофе и смотрела на Джейсона, побелев, словно от головы отхлынула вся кровь.
– Что ты сказал только что? – спросила она.
– Что сказал? Сказал, что мне надо узнать…
– Имя. Ты только что назвал имя Карлос.
– Верно.
– Все эти дни в наших разговорах ты его ни разу не упоминал.
Борн смотрел на нее, стараясь припомнить. Она была права: он рассказывал ей обо всем, но как-то упустил Карлоса… почти намеренно, словно отступая перед этим.
– Наверное. Ты, похоже, что-то про него знаешь. Кто такой этот Карлос?
– Ты что, шутишь? Если да, то шутка не из самых удачных.
– Я и не думал шутить. Я не вижу здесь повода для шуток. Кто такой Карлос?
– Бог ты мой, ты не знаешь! – воскликнула она, всматриваясь в его глаза. – Это часть того, чего тебя лишили.
– Кто такой Карлос?
– Убийца. Его прозвали убийцей Европы. На него уже двадцать лет идет охота. Считается, что он убил от пятидесяти до шестидесяти политических и военных деятелей. Никто не знает, как он выглядит… но говорят, что действует он из Парижа.
Борн почувствовал, как его окатила волна холода.
Такси на Волен оказалось английским «фордом», принадлежавшим зятю консьержа. Джейсон и Мари сидели на заднем сиденье. За окном быстро проносился темный сельский ландшафт. Швы были сняты, заменены мягкими повязками, закрепленными с помощью клейкой ленты.
– Возвращайся в Канаду, – тихо сказал Джейсон, прерывая молчание.
– Вернусь, я тебе говорила. Но у меня есть еще несколько свободных дней. Хочу посмотреть Париж.
– В Париже ты мне не нужна. Я позвоню тебе в Оттаву. Ты можешь заняться поисками «Тредстоун» сама и передать мне информацию по телефону.
– Кажется, ты сказал, что это ничего не изменит. Тебе надо узнать – почему.А кто– не будет иметь значения, пока не узнаешь причины.
– Я найду какой-нибудь способ. Просто мне нужен один человек. Я его найду.
– Но ты не знаешь, с чего начать. Ты ждешь какого-нибудь образа, фразы, упаковки спичек. Можешь не дождаться.
– Чего-нибудь дождусь.
– Уже дождался, но не видишь. А я вижу. Поэтому я тебе нужна. Я знаю слова, подходы. Ты не знаешь.
Борн взглянул на нее.
