Текст книги "Принц приливов"
Автор книги: Пэт Конрой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 47 страниц)
– Том, вы когда-нибудь слышали слово «Калланвольд»? – осведомилась доктор.
– Еще бы. Но почему вы спрашиваете?
– Одно из слов, которые Саванна без конца повторяла, когда пришла в сознание. Точнее, выкрикивала его.
Доктор Лоуэнстайн подала мне сложенный листок бумаги и попросила с ним ознакомиться.
– Я говорила вам, что в первые дни пребывания Саванны в клинике записывала на пленку все ее фразы. Вдруг это пригодится, когда Саванна окрепнет и мы приступим к лечению. Тут выжимки из десятков часов ее бреда.
Взяв бокал с вином, я начал читать.
«Затычки для Принца приливов. Собаки на моем дне рождения. Они пришли жить в белом доме. Болота всегда опасны. Черный пес не связан с тигром. Папа купил кинокамеру. Папа купил кинокамеру. Собаки бродят стаями. По дороге идут трое мужчин. Калланвольд. Калланвольд. Из лесов Калланвольда, прямо к дому на Роуздейл-роуд. Затычки для Принца приливов. Рот брата таит угрозу. Болтающие всегда опасны. Креветки прибывают, креветки прибывают, собаки прибывают. Цезарь. Красные булавки и гардении. Сейчас. Сейчас. Великан и кока-кола. Отведите тигра к задней двери. Сыграйте тюленям „Дикси“. Корень для мертвецов у вороны. Мама, ты слышишь голоса? Могилы снова говорят. Кто там за дверью? Кто-то красивый, мама. Снег украл реку. Кто-то красивей меня, мама. Сколько цветущих ангелов выпали из чрева в уродство весны? Там, где фрукты и крест, – там дедушка. Останови лодку. Пожалуйста, останови лодку. Мы вместе надолго. Буду мучить тебя. Обещаю, буду тебя мучить. Мучить человека-тигра. Мучить человека-тигра. Убивать человека-тигра. Останови лодку. Где Агнес Дей?»
– Боже милосердный, – пробормотал я в конце.
Доктор Лоуэнстайн взяла листок и вновь аккуратно его сложила.
– Здесь есть хоть что-нибудь значимое?
– Очень многое. Практически все.
– Как это понимать?
– Она выкрикивала свою биографию… всем, кто слышал… и себе.
– Биографию? Вы согласны задержаться в Нью-Йорке и рассказать мне все, что знаете?
– От начала и до конца, доктор. Столько, сколько потребуется.
– Можете начать завтра в пять?
– Могу, – согласился я. – Это будут жуткие вещи.
– Том, спасибо вам за ваше желание помочь Саванне, – сказала доктор.
– Нет, не так, – ответил я и сдавленно добавил: – Помогите мне. Мне.
До квартиры сестры на Гроув-стрит я добрался уже за полночь. Луны не было. В свете уличных фонарей Шеридан-сквер выглядела декорацией из сюрреалистического фильма. Но она не была пустынной; по ней бродили люди без роду и племени – население ночного города. Каждую ночь их пути пересекались, но никто никого не узнавал. Их путешествие через полосы унылого света казалось мне ностальгической церемонией. На их лицах отражалось что-то нью-йоркское, устоявшееся, чего приезжему не понять. Любители ночных шатаний, они не испытывали страха. Меня они не замечали, зато я всматривался в каждого. Я пытался подражать их мимике – настоящей, без игры на публику. Однако мим из меня скверный. Эти люди умели гулять по громадному ночному городу, а я – нет. Я был чужаком, временным визитером. Единственным знакомым запахом, встретившим меня в парадной дома, был запах моря. Запах Восточного побережья, разливающийся по манхэттенским авеню.
Старинный лифт, видом и размерами напоминающий гроб, поднял меня на шестой этаж. Я поставил чемодан на мраморный пол и достал связку из двенадцати ключей. Входная дверь Саванны запиралась на четыре громадных замка, и я не сразу подобрал нужные ключи.
Справившись с задачей, я оставил дверь открытой. Пройдя в спальню Саванны, я бросил чемодан на кровать и дернул кисточку настольной лампы. Увы, в ней перегорела лампочка. Местоположение выключателя я, конечно же, не помнил, и впотьмах стал шарить рукой по стене, попутно задев цветочную вазу из граненого стекла. Ваза упала и со звоном разбилась.
– Стой! Не двигайся, придурок! – донеслось из коридора. – У меня целая обойма, бью без промаха и не церемонюсь, когда разная мразь лезет в чужие квартиры.
– Эдди, это Том! – крикнул я, узнав голос соседа. – Не вздумайте стрелять.
– Том? – озадаченно повторил Эдди Детревилл, после чего тут же начал меня отчитывать: – Здесь Нью-Йорк, Том! Нужно было меня предупредить, даже если у вас есть ключи.
– Зачем вас беспокоить? Это же ключи, а не отмычки. И потом, я открыл квартиру своей сестры, а не вломился в чужую.
– Все равно, радость моя, лучше не изображать Одинокого ковбоя [33]33
Одинокий ковбой – неустрашимый техасский ковбой, одинокий борец за справедливость, герой многочисленных радио– и телесериалов первой трети и середины XX века.
[Закрыть]. Тем более что Саванна имеет привычку раздавать ключи от своей квартиры направо и налево, словно сувениры в память о вечеринке.
– Эдди, почему вы мне сразу не позвонили и не сказали, что с Саванной беда?
Странно, но только сейчас этот вопрос пришел мне в голову.
– Том, пожалуйста, не сердитесь. Я обещал. Саванна строго-настрого запретила мне звонить родным, что бы ни случилось… кроме смерти. Думаете, мне не хотелось вам сообщить? Я же первым ее обнаружил. Услышал, как она упала в ванной. До этого она несколько месяцев отсутствовала. Представляете? Несколько месяцев! Я даже не знал, вернется ли она. И вдруг… Я подумал: а если ее убивают? Страшно было. Я схватил револьвер и ворвался к ней. Саванна лежала на полу в ванной, вся в крови. Можете себе представить? Я едва не грохнулся в обморок. У меня и сейчас все дергается, как вспомню.
– Значит, это вы ее нашли. Я и не знал.
– Кошмар, Том. Несколько дней я отскребал пол в ее ванной. Столько крови. Как на скотобойне.
Эдди стоял в полосе тусклого света, проникавшего из коридора.
– Фактически вы спасли ей жизнь, – заключил я.
– Да. Мне тоже нравится так думать. Мысли о собственном героизме.
– Эдди, не надо больше в меня целиться. Спрячьте револьвер.
– Конечно, Том. Извините. – Эдди опустил оружие. – В этом году меня дважды обчистили.
– Так почему не обзаведетесь надежными замками?
– Дорогой мой, у меня их больше, чем волос на голове Ширли Темпл [34]34
Ширли Темпл (р. 1928) – американская кинозвезда и государственный деятель.
[Закрыть]. Но грабители нынче – акробаты и виртуозы. Один перепрыгнул с пожарной лестницы соседнего дома и приземлился на моем кондиционере. Я все оконные лотки с внешней стороны смазал «Криско» [35]35
Марка кулинарного жира.
[Закрыть], но эти воры – настоящие профессионалы. Да-да, профессионалы. Умолчу о суммах моих страховок. Астрономические цифры. Но вы-то как, Том? Боже, мы с вами даже не поздоровались.
Я встал, мы с Эдди Детревиллом обнялись и расцеловали друг друга в щеки. Потом мы прошли в гостиную Саванны. Эдди включил свет. Я повалился в мягкое кресло. Яркий свет резал мне глаза и бил по мозгам.
– Где Эндрю? – поинтересовался я, прикрыв веки.
– Он меня бросил. Ушел к парню помоложе. Назвал меня старым педиком. Старым, ни на что не годным педиком. Даже вспоминать не хочется. Но позванивает время от времени. Возможно, мы восстановим отношения. Знаете, когда это случилось, Саванна была моим ангелом-спасителем. Я не мог оставаться дома. Целыми днями торчал у нее.
– Печальная новость. – Я открыл глаза и тут же зажмурился от едкого света. – Мне нравился Эндрю. Вы были неплохой парой. А сейчас у вас есть кто-нибудь?
– Увы! Никого. Разве что вас соблазню, пока вы здесь. Или вы по-прежнему цепляетесь за свои смехотворные убеждения и называете себя безнадежным «гетеро»?
– Теперь «нейтралом». Никакого секса. Удовлетворяюсь жалостью к самому себе.
– Давайте я налью вам чего-нибудь выпить, – предложил Эдди. – А потом начну медленно охмурять.
– Только не крепкого. У меня мигрень надвигается.
– Вы видели Саванну?
– Да. Говорил с ней, но это все равно что беседовать с папоротником.
– Последнее время она была совсем неуправляемой. Даже не представляете. Кукушкино гнездо какое-то [36]36
Намек на роман Кена Кизи «Над кукушкиным гнездом».
[Закрыть].
– У вас нет каких-нибудь таблеток от головной боли? Я ничего не взял.
– Таблеток? – Эдди наморщил лоб. – У меня есть стимуляторы, антидепрессанты, обезболивающие, да много чего. Моя аптечка – филиал «Бристол-Майерс» [37]37
Американская фармацевтическая корпорация, существующая с 1887 г.
[Закрыть]. Но вообще-то сочетать таблетки с выпивкой – не самое лучшее решение.
– А какое решение лучшее, когда я в таком состоянии?
– Вы ужасно выглядите, Том. Жуткое зрелище. Впервые вижу вас таким. Даже обаяние куда-то пропало.
– Вы таким способом начинаете свое медленное охмурение? – улыбнулся я. – Неудивительно, что вы в одиночестве.
– Не сочтите за критику.
Эдди раскрыл створки бара, стоявшего возле письменного стола Саванны, достал оттуда бутылку коньяку и плеснул в бокал.
– Вот и выпивка, мистер Страдалец. Кстати, как вы меня находите? Эдди протянул мне бокал. Я следил за его движениями. Эдди Детревилл был элегантным, рафинированным мужчиной средних лет с седыми бачками и заметной проседью в безупречно причесанных каштановых волосах. Лицом он напоминал усталого короля; гладкая кожа, имеющая оттенок легкой желтизны, с небольшими морщинками вокруг рта и глаз, белки которых прорезали красные прожилки.
– Раньше говорил и сейчас скажу: вы отлично выглядите, один из самых потрясающих мужчин планеты.
– Понимаю, что самым бесстыдным образом напросился на комплимент. Что ж, не стану извиняться.
– Вы выглядите вполне съедобным, – добавил я.
– В таком случае мы могли бы попытаться это осуществить.
– Эдди, я имел в виду совсем не это.
– Обещания, одни обещания. Вы в самом деле считаете, что я еще ничего? Как думаете, я не сильно постарел?
– Эдди, вы каждый раз задаете мне этот вопрос.
– Он важен для меня. Поскольку мы редко встречаемся, вы можете с предельной объективностью оценить мое увядание. Недавно я наткнулся на свои старые фотографии. Знаете, Том, я просто рыдал. В молодости я был потрясающе красив. А теперь бреюсь в ванной, не включая свет. Мне невыносимо смотреться в зеркало. Печальное зрелище. Я опять начал заглядывать в бары. Как-то увидел молодого человека. Прелестное дитя. Хотел угостить его выпивкой, а он мне: «Клеиться вздумал, дед?» Я просто опешил.
– Ему же хуже, Эдди, – успокоил я.
– Для меня состариться страшнее, чем умереть. Но довольно обо мне. Вы к нам надолго?
– Не знаю, Эдди. Психиатр Саванны хочет услышать все дерьмовые истории о моей семье. Она считает, что это поможет ей собрать Шалтая-Болтая. Вот я и объясню ей: мать у нас свихнутая, отец свихнутый, все Винго свихнутые, а потому и Саванна свихнутая.
– Том, когда вы в последний раз говорили с Саванной или получали ее письма?
– Более трех лет назад, – ответил я, удивляясь, как давно это было. – Тогда она заявила, что я слишком напоминаю ей Люка.
– Том, не хочу вас пугать, но в этот раз сомневаюсь, что Саванна выкарабкается. Слишком далеко зашло. Она измотана и просто устала сражаться.
– Эдди, вы вправе думать что угодно, но не вслух.
– Простите, Том. Я всего лишь поделился своими мыслями.
– Размышляйте, Эдди. Но молча.
– В самом деле, глупо с моей стороны. Беру свои слова назад. Все до единого. Позвольте завтра вечером пригласить вас на ужин.
– С удовольствием. Загляните ко мне утром.
Эдди ушел. Я бродил по квартире и ждал мигрени, надвигавшейся, как полное лунное затмение. До ее удара оставалось еще часа два, она уже сдавила мне основание черепа. Когда мигрень доберется до левого виска, я буду повержен. Эдди оставил мне несколько болеутоляющих таблеток. Я взял первую и запил ее остатками коньяка. Тут я увидел фотографию над письменным столом. Этот снимок отец сделал на палубе своей лодки, в самом начале нашего последнего учебного года. Саванна стояла между мной и Люком. Мы с братом улыбались и обнимали сестру за плечи. Саванна тоже улыбалась и смотрела на Люка с чистым сестринским восторгом. Все трое были юными, загорелыми и… да, красивыми. Позади нас, за доком и болотом, едва виднелись мать, махавшая отцу, и наш белый дом. Если бы каждый из нас знал, что принесет тот год, мы бы не улыбались. На фотографии замерло время; на ней трое детей Винго так и будут крепко обнимать друг друга. Хрупкие узы нерушимой любви.
Я полез в задний карман, достал бумажник и вынул оттуда сложенный потертый листок. Это было послание Саванны. Тогда я только начал работать тренером. Сестра написала мне после первого футбольного матча, в котором играли мои подопечные. Я смотрел на улыбающуюся девушку со снимка и размышлял о том, когда, в какой момент я ее потерял; когда позволил ей так сильно отдалиться; когда предал и оставил один на один с миром. Я начал читать письмо вслух.
Дорогой тренер!
Том, я думала над тем, чему ты можешь научить своих мальчишек. Прокручивала в голове слова, которыми ты завоюешь их уважение и они, вдохновленные твоей энергией, станут бегать по полю, подстриженному тобой. Когда я увидела, как твоя команда выиграла первый матч, вся магия спорта обрела для меня серебряный голос, напоминающий трели свистков. Передать не могу, до чего же ты был великолепен, когда отдавал срочные распоряжения квотербекам, предупреждал о тайм-аутах, расхаживал по зеленым, ярко освещенным боковым полосам – обожаемый мною за свою невообразимую страсть к игре, за мягкую и тонкую любовь ко всем мальчишкам и всем играм на свете.
Но кое-чему тренеры могут научиться только у своих сестер. Усвой мои уроки, Том, и передавай подопечным. Учи их негромким глаголам доброты, учи жить, превосходя самих себя. Побуждай их двигаться к совершенству, учи быть мягкими; затягивай в глубины, толкай вверх, к возмужанию, и делай это кротко, как ангел, разносящий облака по небу. Пусть дух твой пронизывает мальчишек так же трепетно, как пронизывает меня.
Вчера, слыша среди гула толпы твой голос, я плакала. Ты ободрял неуклюжего блокирующего полузащитника и медлительного защитника – то была прекрасная музыка твоих похвал. Но, Том, брат мой, лев, сияющий золотом и познавший страдания: научи своих подопечных тому, что можешь лучше других. Никакие стихи и письма не способны вдохнуть в мальчишек твой возвышенный дар. Передай им свое умение быть самым заботливым, самым совершенным братом.
Саванна
Закончив читать, я снова долго смотрел на фотографию, затем бережно убрал письмо в бумажник.
Я прошел в спальню, сменил перегоревшую лампочку и собрал осколки разбитой вазы. После быстро разделся, бросил одежду на стул возле кровати, откинул одеяло и забрался в постель. Улегшись, я закрыл глаза и тут же открыл снова.
Мигрень настигла меня. Она явилась, словно огненный столп, ударив внезапно и жестоко.
Замерев, я лежал в темноте и клялся изменить собственную жизнь.
Глава 4
Не стану выносить вердиктов детству – только следствие и светлое бремя памяти. Сейчас я говорю о пронизанных солнцем днях, накрепко связанных с малой родиной. Я в большей степени сочинитель, чем историк, но постараюсь передать вам неизгладимый ужас моего детства. Обычно я грешу перед объективностью, поскольку наделяю романтизмом все события, даже грустные. Но в этой драме нет романтизма, есть лишь голое изложение.
Начнем с простого факта: островные собаки лают, переговариваясь друг с другом.
Поздний вечер. Мой дед вслушивается в их перекличку, и звук этот ему не нравится. В мелодии гончих содержится вся тоска одиночества, свойственная моей части мира. Островные собаки напуганы. На дворе – четвертое октября тысяча девятьсот сорок четвертого года, десять часов вечера. Вода прибывает. Прилив продлится почти до двух часов ночи.
Моя сестра родилась в белом доме у реки. Мать целый месяц не доходила до положенного срока, но теперь это не имеет значения. Младенца принимает Сара Дженкинс, восьмидесятипятилетняя чернокожая повитуха, шестьдесят лет занимающаяся своим ремеслом. Доктор Баннистер, единственный коллетонский врач, в это время лежит при смерти в Чарлстоне.
Сара Дженкинс возится с Саванной, когда вдруг замечает мою торчащую голову. Я становлюсь неожиданностью, послесловием, если можно так выразиться.
На остров Мелроуз надвигается ураган. Дед маскировочной лентой подвязывает подоконники. Затем склоняется над колыбелью, смотрит на спящего и опять прислушивается к собачьему лаю, который едва слышен из-за рева ветра. Электричество отключили час назад, и я появляюсь в мерцании керосиновых ламп.
Сара Дженкинс тщательно обмывает нас и возвращается к нашей матери. Роды были преждевременными и тяжелыми. Повитуха опасается осложнений. Сара родилась еще рабыней, в хижине за плантацией Барнуэлл. В округе Коллетон она последняя из тех, кто родился в рабстве. У нее блестящее морщинистое лицо цвета кофе с молоком.
– Ты гляди, Сара, – говорит дед, поднося Саванну к керосиновой лампе. – Добрый знак. Первая девочка за три поколения Винго.
– Ее матери плохо.
– Ты можешь помочь Лиле?
– Сделаю все, что в моих силах. Но ей нужен настоящий доктор.
– Сара, ты слышишь, как крепчает ветер?
– Совсем как в бурю девяносто третьего года. Страшная буря была. Много бедняков поубивало.
– Не боишься?
– Все равно от чего-то умрешь, – замечает Сара.
– Спасибо, что откликнулась и пришла.
– Люблю быть рядом со своими дочерьми, когда наступает их время. Черными или белыми – без разницы. Они все мои дочери. По островам, поди, наберется с тысячу ребятишек, которых я принимала.
– А ты помнишь, как приняла меня? – поинтересовался дед.
– Ох и крикун ты был.
– Близнецы, – задумчиво произнес дед. – Что это значит?
– Удача, – ответила чернокожая повитуха, возвращаясь к моей матери. – Бог дважды улыбнулся жестокому миру.
В лесу за домом ветер что есть силы согнул деревья. Полил дождь. Волны перехлестывали через настил причала. Чувствуя наводнение, змеи покидали свои норы и ползли на верхние ветви деревьев. В одном месте ветер с корнем вырвал невысокую пальму, и она, совсем как человек, закувыркалась по дороге, ведущей к нашему дому. Птицы перестали петь, умолкли даже насекомые.
Дед заглянул в спальню, где лежала наша мать, изможденная родами. Она почти заснула. Сара Дженкинс полотенцем вытирала ей лицо.
– Лила, дорогая, ты замечательно постаралась. Отличная работа.
– Спасибо, отец, – прошептала мать. – Никак буря начинается?
– Больше шума, – солгал дед. – Ты поспи, с бурей я сам разберусь.
Он вернулся в гостиную и достал из заднего кармана телеграмму. Два дня назад ее прислало Военное ведомство [38]38
Так до 1949 г. в США называлось Министерство обороны.
[Закрыть]. Мой отец, военный летчик, был сбит над немецкой территорией и отныне считался пропавшим без вести. Вероятно, погиб. Дед горько заплакал по единственному сыну, но вспомнил, что у него есть обязанности и что рождение близнецов – знак удачи.
Он пошел на кухню сварить кофе себе и Саре. Когда кофе был готов, дед отнес чашку негритянке. Снаружи по-прежнему бесновался ветер. Дребезжали оконные стекла – тревожный звук; под напором ветра стекла могли и не выдержать. Вода поднялась почти до уровня причала. Ветер продолжал гнать прилив по суше. С верхушки сухого дерева сорвало гнездо орлика; оно пронеслось по двору, словно женская шляпка, и скрылось в речных волнах.
Дед взял Библию в белом переплете, которую подарил моим родителям на свадьбу, и открыл на глянцевитых страницах, разделявших Ветхий и Новый Завет. Не зная, кто у нее родится, мать заранее выбрала два имени: мужское и женское. Дед отвинтил колпачок авторучки и под именем Люка вывел имя: Саванна Констанс Винго. Ниже он вписал мое: Томас Катлетт Винго.
Впоследствии чернокожие жители низин назовут этот ураган Батшебой и станет известно, что на побережье Южной Каролины он унес двести семнадцать жизней. Дед взглянул на часы: почти одиннадцать. Он открыл Библию на Книге Иова и в течение часа читал о муках этого праведника, думая о сыне и жене. Бабушка ушла от деда во времена Великой депрессии. В жизни деда бывали моменты, когда он гневался на Господа. Он читал об Иове и находил утешение, потом вновь плакал о своем сыне.
Через какое-то время дед подошел к окну. Буря сопровождалась непрекращающимися вспышками молний, озаряя все вокруг ярким мертвенным светом. Реки уже видно не было. Дед надел сапоги, непромокаемый плащ и шляпу. На кухне он взял керосиновый фонарь, после чего еще раз проведал мою мать, Сару и новорожденных. Затем дед направился во двор, в разгул стихии.
Когда он распахнул входную дверь, ее чуть не сорвало с петель. Дед закрыл ее снова лишь ценой громадных усилий. Пригнув голову, он пробирался через двор к реке. Летящий прутик, словно ножом, полоснул его по лбу. Дед прикрыл глаза рукой, слушая треск ломающихся прибрежных деревьев. За двадцать пять ярдов до реки дед оказался по колено в воде. Испуганный, ничего не видящий сквозь яростную завесу дождя, он опустился на колени и попробовал воду. Она была соленой.
Дед молился Богу Авраама; Богу, раздвинувшему воды Красного моря; Богу, способному потопом уничтожить весь мир. Дед молился, прося сил.
Ветер мгновенно перенес его к дому. Входная дверь не поддавалась – она была наглухо запечатана ветром. Тогда дед пошел к задней двери. В этот момент с дуба, росшего возле окна родительской спальни, отломилась ветка и сбила деда с ног. Удар пришелся по затылку. Все поплыло перед глазами; из раны пошла кровь. Дед на четвереньках добрался до задней двери. Буря все надвигалась. Дед открыл дверь, и в кухню хлынула вода. Какое-то время дед отлеживался на кухонном полу. Воды становилось все больше. Дед подполз к раковине, смыл кровь с головы, затем подхватил фонарь и, шатаясь, побрел в спальню, где лежала моя мать. За ним кралась огромная колышущаяся тень.
Сара Дженкинс дремала на стуле возле материнской постели. Дед осторожно тронул ее за плечо.
– Сара, вода в реке прибывает, – прошептал он.
В это самое время мой отец лежал на церковных хорах храма вблизи немецкого городка Диссан [39]39
Возможно, имеется в виду город Диссен.
[Закрыть]и слушал католического священника, служащего мессу. Левая сторона отцовского лица была парализована, онемевшая левая рука слегка подрагивала, кровь на лице мешала смотреть. Он оценивающе разглядывал священника; тот читал молитвы на латыни, которую отец, по причине боли и собственной лингвистической невинности, принял за немецкий язык. По движениям священника, по тому, как он преклонял колени перед распятием, по выражению лица, с каким благословлял троих бесформенных старух, в разгар войны пришедших на утреннюю мессу, по тому, как поднимал чашу, – по всем этим признакам отец пытался разгадать характер священника.
«Из тех ли он людей, кто способен помочь мне? – размышлял отец. – Своими бомбами я убивал его сограждан, но что этот служитель Бога думает о Гитлере? Как поступит, если я попрошу его о помощи?»
Прежде отец никогда не был в католическом храме, никогда не видел католического священника и имел лишь отдаленное представление о католической вере.
«Agnus Dei qui tollis peccata mundi» [40]40
Слова из католической литургии, основанной на стихе 29 из первой главы Евангелия от Иоанна. В переводе означают: «Агнец Божий, уносящий прегрешения мира, даруй им вечный покой».
[Закрыть], – услышал отец. Эта фраза поразила его своей красотой, хотя он не понял ни единого слова.
«Agnus Dei», – повторил священник.
Отец опустил пистолет, нацеленный в рясу священника. Он наблюдал, как трое прихожанок подошли к перилам и приняли причастие. Отцу показалось, что священник улыбнулся каждой из троих. Возможно, лишь показалось. Его голова раскалывалась от боли; такую боль отец испытывал впервые, он даже не подозревал о ее существовании. Еще до конца мессы он потерял сознание; его затылок уперся в каменную балюстраду, а тело застряло между стеной и органом.
Святого отца звали Гюнтером Краусом. Нервное остроносое лицо этого седого шестидесятилетнего уроженца Мюнхена придавало ему странное сходство с инквизитором. Однако злое лицо принадлежало доброму человеку. Отчасти путь священника был избран им из-за его, как он выражался, неисчерпаемой доброты.
В свое время священник был пастором третьего по величине мюнхенского прихода, но повздорил с епископом – тот сотрудничал с нацистами. Епископ, ради его же блага, сослал патера Крауса в баварскую провинцию. Несколько его более смелых коллег, прятавших еврейские семьи, умерли в Дахау. Однажды патер Краус отказал еврейской семье, искавшей укрытие в его церкви. Он считал, что при всем Своем милосердии Бог не простит ему этого греха. Так что мой отец оказался в церкви отнюдь не храброго пастора, однако в церкви пастора доброго.
После мессы патер Краус проводил прихожанок до двери и еще минут десять о чем-то говорил с ними на церковном крыльце. За это время мальчик-служка погасил свечи, вымыл графинчики для причастия и повесил свою рясу и стихарь в шкафчик возле гардероба священника. Мальчишка был внимательным и заметил разбитое окно в туалетной комнате священника. Но капель крови на полу у раковины он не разглядел. Священник все еще находился на крыльце. Покидая церковь, служка сообщил Гюнтеру Краусу о разбитом окне.
Солнце играло на заснеженных вершинах Баварских Альп. Минувшей ночью авиация союзников бомбила четыре немецких города.
Патер Краус запер входную дверь, проверил количество святой воды и прошел в боковой алтарь, где зажег свечу перед небольшой мраморной статуей Пражского младенца Иисуса [41]41
Копия скульптуры, известной в мире как Bambino di Praga, которая с 1628 г. стоит на правом боковом алтаре пражского собора Девы Марии-победительницы. Высота скульптуры всего 48 см.
[Закрыть]. Он вознес молитву о мире. Тут на его белое одеяние упала первая капля крови, оставив ярко-красное пятно. Вторая капля попала на молитвенно сложенные руки. Гюнтер Краус поднял голову, и третья капля потекла по его лицу.
Когда мой отец очнулся, он увидел над собой священника. Тот внимательно разглядывал раненого и пытался решить, что делать дальше.
– Buenos días, señor [42]42
Добрый день, сеньор (исп.).
[Закрыть], – обратился к священнику мой отец.
Тот молчал; отец видел, как у священника дрожат руки.
– Bonjour, monsieur [43]43
Добрый день, мсье (фр.).
[Закрыть], – сделал вторую попытку отец.
– Англичанин? – спросил священник.
– Американец.
– Вам нельзя здесь оставаться.
– Судя по всему, у нас обоих выбор невелик. Мы вроде как в одной команде.
– Говорите медленнее. Mein английский не настолько хорош.
– Мне нужна ваша помощь. Как только обнаружат самолет, меня будут искать все немцы этой части Краутланда [44]44
Краутланд – презрительное название Германии, от немецкого Kraut – «капуста».
[Закрыть].
– Я не могу вам помочь.
– Почему?
– Боюсь.
– Боитесь, – произнес отец. – Я всю ночь боялся. Вы нацист?
– Нет, я священник. Я должен донести на вас. Не хочу, но так будет лучше. Для меня. Для вас. Для всех. Там вам остановят кровотечение.
Мой отец поднял револьвер и навел на священника.
– Ужасная буря, – заметила Сара Дженкинс, вставая со стула. – Совсем как в девяносто третьем году.
– Надо перебираться в хлев и подниматься на сеновал, – сказал дед.
– Плохо для детишек. И для мамы плохо.
– Сара, по-другому никак. Тебя я перетащу первой.
– О чем ты, Амос? Сара старая, но пока живая. Я помогу тебе управиться с малышами.
Сара Дженкинс сохраняла за собой право называть по именам всех, кому она когда-то помогла появиться на свет, в том числе и белых.
Дед вынул меня из колыбели (я спокойно спал) и передал Саре. Та накинула на плечи платок и крепко прижала меня к груди. Следом дед вытащил Люка и Саванну. Он завернул их в одеяло, а затем в свой желтый дождевик.
Открыв заднюю дверь, дед и Сара сквозь воющий ветер направились к хлеву. Вокруг них бесновался ветер; его демонические порывы достигали двухсот миль в час. Сара не устояла на ногах. Ветер понес ее по заднему двору; платок раздувался как парус. Повитуху ударило о стенку выносной уборной. Сара успела прикрыть меня, чем уберегла от травмы.
Дед с трудом добрался до Сары. Он обхватил ее рукой за талию и неуклюже поднял на ноги. Некоторое время они стояли плечом к плечу, промокшие до нитки и забрызганные грязью, затем побрели к хлеву, неся троих орущих младенцев. И снова деду пришлось сражаться с ветром, чтобы открыть дверь. Когда это ему удалось, ветер разнес дверь в щепки, хлопнув ею о стену хлева.
Оказавшись внутри, дед забрался по лестнице и скрылся в темноте. Люка и Саванну он уложил на охапку пахучего сена. Хлев наполняло мычание и блеянье испуганных животных. Потом дед спустился за Сарой.
– Сара сильно ушиблась, – жаловалась повитуха. – Не забраться.
Она часто говорила о себе в третьем лице.
Дед взял негритянку на руки. Она была легкой как ребенок. Даже такой подъем причинял ей боль; Сара стонала. Я остался на полу хлева. В дверной проем врывался ветер. Дед усадил Сару возле копны сена. Негритянка потянулась к Люку и Саванне, собираясь их вытереть, но все тряпки, в том числе и одежда, набрякли от воды. Тогда Сара расстегнула кофту и прижала малышей к груди, согревая своим теплом. Дед вернулся за мной, и вскоре я занял место между братом и сестрой. А дед опять вышел в самую гущу урагана. Он не представлял, как доберется до дома, как приведет в хлев невестку и поднимет ее на сеновал.
Когда он приблизился к дому, сквозь входную дверь уже втекали струйки воды. Дед остановился, вглядываясь во тьму. То, что он увидел в следующие несколько минут, осталось с ним до конца дней. Река, исполненная дикой, неукротимой силы, быстро и неумолимо надвигалась на наш дом. Ветер освободил привязанную к шесту шлюпку, и та тоже понеслась к дому. Шлюпка вылетела из темноты, озаряемая дьявольскими вспышками молний. Дед вскинул руку, словно этот жест мог остановить стихию, и зажмурился. Шлюпка, влетев в дом через окно боковой стены, раскрошила обеденный стол. Несколько осколков попали на деда. Бормоча слова молитвы, он бросился в спальню, где оставалась моя мать.
Увидев наведенный револьвер, священник задрожал всем телом. Он зажмурился, сложил ладони на груди и благословил моего отца, используя несколько латинских фраз. Отец опустил оружие. Священник открыл глаза.
– Падре, я не стреляю в людей, одетых, как вы, – слабым голосом произнес отец.
– Вы сильно ранены? – поинтересовался священник.
– Сильно, – рассмеялся отец.
– Идемте. Сообщу о вас позже.
Отец Краус поднял моего отца на ноги и фактически поволок на себе почти до выхода. Сбоку была дверца, ведущая на колокольню, с которой просматривалась вся деревня. Священник и мой отец поковыляли наверх. Каждая пройденная ступенька покрывалась отцовской кровью. Когда они добрались до комнатки, священник опустил отца на пол. Потом снял с себя окровавленную рясу и соорудил из нее нечто вроде подушки для моего отца. Свою ризу священник разорвал на длинные лоскуты; сделав из них подобие бинта, он обвязал им отцовскую голову.
– Вы потеряли много крови, – сказал он отцу. – Я должен сходить за водой и промыть вам рану.
Отец поглядел на священника.
– Gesundheit [45]45
Здоровье (нем.).
[Закрыть], – выговорил он единственное известное ему немецкое слово, после чего вновь потерял сознание.
Вечером, когда отец очнулся, священник, склонившись над ним, заканчивал совершение таинства соборования. Отец Краус имел на то все основания: у моего отца подскочила температура, он вполне мог умереть. Левый глаз почти ничего не видел, но отец чувствовал мягкость рук священника. Тот совершал елеопомазание.
– Зачем? – коротко спросил отец.
– Думаю, вы умираете, – ответил священник. – Я вас исповедую. Вы католик?
– Баптист.
– Значит, вы уже были крещены. Но я сомневался и потому крестил вас несколько минут назад.
– Спасибо. Меня крестили в реке Коллетон.
– Ах! Во всей реке?
– Нет, в небольшой части.
– Я крестил вас вторично.
– Это не повредит.
– Я принес пищу. Вы в состоянии есть?
Годы спустя отец с неизменным восхищением вспоминал вкус того черного немецкого хлеба, намазанного драгоценным припасенным маслом, и красного вина, которым священник поил его из бутылки. «Хлеб, масло, вино», – повторял отец, и мы вместе с ним участвовали в трапезе. Вино, словно бархат, наполняло наши рты; хлеб хранил запах земли и таял на языке; масло толстым слоем покрывало нам нёбо. Немецкий священник держал наши ладони; страх заставлял дрожать его мягкие, жилистые руки, пахнувшие благовониями смерти.
