Текст книги "Принц приливов"
Автор книги: Пэт Конрой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 47 страниц)
Глава 10
Я стоял в Центральном парке и смотрел на белого медведя, достойно переносившего июньский зной. За моей спиной высились небоскребы, огибавшие парк с юга. От них тянулась громадная тень, она накрывала собой почти всю площадь зоопарка, однако ее прохлада ненамного облегчала участь животных. В небе между зоопарком и отелем «Шерри-Недерланд» парил одинокий голубь. Посетители зоопарка даже не заметили, как с высоты двухсот футов на голубя камнем упал ястреб. Растопыренные когти хищника вонзились в голубиную спину. Хрустнули косточки; на клетку с бабуином упали перья. Наверное, голубь, как и я, думал, что жизнь в Нью-Йорке убережет его от ястребов, но город оказался неистощим на сюрпризы. Не знаю почему, но, проходя через зоопарк, я каждый раз рассчитываю увидеть диковинных зверей, смотрящих на меня из сумрака клеток. Например, единорога, точащего завитки своего рога о прутья решетки. Или огнедышащих драконов, сжигающих газеты, что вечно валяются в проходах между клетками. Но вместо этого мой взгляд натыкается на ланей, пугливо царапающих копытами утоптанную землю, и оцелотов, занятых ловлей манхэттенских блох в своих нарядных шкурах.
Я шел в парк, где у меня была назначена встреча с сыном Сьюзен Лоуэнстайн. Я выбрал наиболее короткую дорогу. По пути я то и дело задирал голову, ожидая увидеть еще одного ястреба, но видел лишь небоскребы.
Бернард Вудруфф уже ждал меня под молодым дубом. Он жил неподалеку, в одном из богатых домов у западной границы парка. Приблизившись, я отметил, что мальчишка унаследовал от матери живое миловидное лицо, однако нос ему достался отцовский. Бернард оказался выше, чем я ожидал. У него были длинные изящные руки. Сейчас, когда он стоял, его пальцы почти достигали колен. Худощавое лицо украшала копна великолепных черных вьющихся волос. Но меня сразу насторожило выражение лица Бернарда. Мальчик едва сдерживал свое презрение. Характерная для подростков оттопыренная нижняя губа, нарочитое пренебрежение и легкая усмешка. Часто мальчишки, не отличающиеся силой, прячут за такой усмешкой свои страхи и неуверенность. Бернард старался казаться эдаким тертым манхэттенским парнем, уличным бойцом, закаленным в потасовках. По его понятиям, я уже был старым. Старый тренер, воспитавший несколько поколений таких ребят. Мы еще не сказали ни слова, но где-то в глубине темных глаз Бернарда я увидел отблески ночных молний и услышал отдаленные раскаты грома – отзвуки его маленькой войны с большим миром.
– Привет, Бернард! – крикнул я издали, чтобы не напугать его своим появлением. – Я Том Винго.
Парень лишь устремил на меня скучающий и недоверчивый взгляд.
– Я так и подумал, что это вы, – произнес он, когда я с ним поравнялся.
– Как дела? – поинтересовался я, протягивая руку.
– Лучше не бывает.
Бернард смотрел не на меня, а поток автомобилей за пределами парка. Пожимать мне руку он не собирался.
– В такой день приятно погонять мяч. Согласен?
– Можно, – недружелюбным тоном отозвался мальчишка.
Наша первая встреча явно не обещала быть легкой.
– Давно ждешь? – уточнил я.
– Порядочно, – ответил он не столько мне, сколько машинам.
– Понимаешь, я заблудился, – сознался я. – Всегда теряюсь в Центральном парке. И всегда он оказывается больше, чем в прошлый раз.
– Никто и не просил вас сюда приходить, – огрызнулся Бернард, удостоив меня коротким взглядом.
– Ошибаешься, тигренок, – возразил я, понижая голос. – Твоя мама просила.
Я начал уставать от неуклюжих дерзостей Бернарда.
– Она заставляет меня делать то, чего я не хочу.
– Неужели?
– Да, – лениво процедил Бернард. – Представьте себе.
– Не желаешь, чтобы я тебя тренировал?
– До вас быстро допирает. Это хорошо, – усмехнулся Бернард. – И потом, у меня в школе есть тренер.
– В прошлом году ты участвовал в играх? – осведомился я, чувствуя, что парень уловил в моем голосе нотки сомнения.
– Тогда я был новичком.
– Я тебя спрашиваю, участвовал ли ты в играх? – повторил я свой вопрос.
– Нет. Кстати, где вы тренируете?
– В Южной Каролине.
– Ого, – засмеялся он. – Рассадник чемпионов.
– Нет, Бернард, не рассадник чемпионов. – Я начал раздражаться. – Но смею тебя заверить, что вырастил ребят, которые любую команду из твоей Академии Филипса размажут по полю и выкинут в Атлантический океан.
– Откуда вы знаете? – Бернард пренебрежительно скривил губы.
– Знаю, потому что не связываюсь с богатенькими мальчиками, которых родители отправляют в закрытые частные школы, чтобы не путались у них под ногами.
Я заметил, что Бернард встрепенулся, – я задел в его душе какую-то болезненную струну. Однако мне вовсе не хотелось на него давить.
– И еще, никто из моих парней не играет на скрипке. Они вообще не переваривают пай-мальчиков.
– Да, – вздохнул Бернард. – Могу поспорить, что никого из них не заставляли пиликать на скрипке.
– Я тебя не принуждаю тренироваться. Не люблю зря тратить время на сопливых умников. Я тренирую ребят, которым действительно нравится спорт, а не тех, кого заставляют мамочки.
– В прошлом году мама даже не знала, что я занимаюсь футболом.
– Бернард, в прошлом году этого быть не могло, – возразил я, удивляясь его упорному нежеланию смотреть мне в глаза. – Пару минут назад ты сам говорил, что не участвовал в играх.
– Да как вы не понимаете? – заскулил он. – Я же отстал от других ребят. Я впервые попал в школу, где есть футбольная команда.
– Какое у тебя место на поле? – уточнил я.
– Квотербек.
– Я тоже был квотербеком.
– Подумаешь! – Ухмылка Бернарда исказила правую половину лица. – Я пришел сюда сказать, что мне не нужны занятия с вами.
Я кинул ему мяч с боковой подачи, и мальчишка ловко поймал его. Я отбежал на десять ярдов.
– Бросай на меня.
Его подача была вихляющей, но точной. И захват был мягким. Тем не менее я поднял с травы мяч и молча зашагал к выходу из Центрального парка. Я был уверен, что в этот момент он буравит меня глазами.
– Эй, куда же вы? – не выдержал Бернард.
– В гостиницу, – не поворачиваясь, бросил я.
Я услышал шаги за спиной. Парень догнал меня.
– Почему? – удивился он.
– Потому что ты, детка, гроша ломаного не стоишь, – сердито пробубнил я. – Иди домой, упражняйся на скрипке и радуй папу с мамой. И еще, я не терплю такого отношения к себе. А если мне, взрослому человеку, противно, как же ты поведешь за собой команду? Как превратишься из болвана, который плачет от жалости к себе, в квотербека?
– Но это мой первый удар за полгода, – оправдывался Бернард.
– А по-моему, это твой первый удар в жизни, – возразил я.
Я вовсе не собирался баловать его прощением.
– Бросьте мне еще раз. Я попробую снова, – настаивал Бернард. Впервые за все время в его голосе появились человеческие интонации. Я остановился и обернулся.
– Сначала мы поговорим.
– О чем?
– В первую очередь о твоем рте.
– Что я должен с ним сделать?
– Заткнуть его, парень, – холодно ответил я. – Теперь слушай. Мне, приятель, все равно, нравлюсь я тебе или нет. Также мне плевать, буду ли я твоим тренером или мы видимся в последний раз. Но когда я к тебе обращаюсь, изволь смотреть на меня. Вот так. Это еще никому не вредило. Если в следующий раз я протяну тебе руку, а ты сделаешь вид, что не заметил, я переломаю в твоей руке все кости. Со мной ты должен быть уважительным и дружелюбным. Мне не терпится узнать: почему ты так обозлен на весь мир? С твоей матерью я и словом не обмолвлюсь, обещаю. Ты ведешь себя как поганый сукин сын, и я хочу помочь тебе кое в чем разобраться.
Ошеломленный Бернард тяжело дышал и заметно дрожал.
– А идите вы подальше! – выпалил он, едва сдерживая слезы.
– Раз уж я с тобой связался…
– Я вас не просил. У меня все нормально, – хорохорился Бернард, едва владея собой.
– Нет, у тебя как раз не все нормально.
Я понимал, что добиваю его, и ненавидел себя за это, однако мой голос становился все жестче и холоднее.
– Давно не видел таких несчастных ребят, как ты. За пять минут я понял: у тебя, парень, во всем мире нет ни одного друга. Зимой тебе было очень одиноко в своей Академии. Так, Бернард? Мальчишки тебя задевали? Дразнили? Конечно, они попросту тебя игнорировали, но это еще не самое страшное. Удалось им превратить твою жизнь в кошмар наяву? Как видишь, я изучил мальчишеский мир вдоль и поперек. Знаю, как они относятся к растяпам и неудачникам. А может, я ошибаюсь и у тебя есть друг? Чего молчишь, Бернард? Назови мне его имя.
Тут парень не выдержал. Он пытался сдержать слезы, но те лились по щекам, как вода, вырвавшаяся из запруды. Его плечи вздрагивали; он рыдал громко, закрыв лицо руками.
Затем Бернард поднял голову и уставился на мокрые ладони.
– Я плачу, – удивленно заметил он. – Это вы меня довели.
– Да, Бернард. Я специально на тебя наехал. Я рассчитывал, что ты разревешься и тогда я увижу под твоей поганой бравадой что-то человеческое.
– Это ваш стиль тренировки? – горестно спросил он.
– Да. Применяю его с придурками вроде тебя.
– Мне он не нравится.
– Ну и что? Какое мне дело?
– А мама говорила – вы приятный человек. Значит, обманула.
– С хорошими людьми и я – приятный человек. Очень даже приятный с теми, кто мне не хамит.
– Я расскажу маме, как вы со мной обошлись, – пригрозил Бернард. – Как вели себя. Все расскажу.
– Напугал, малыш. У меня уже поджилки трясутся.
– Мама считает, что взрослые должны обращаться с детьми как с равными.
– Думаешь, это правильно?
– Да. И ей очень не понравится ваше поведение.
Бернард все еще не мог восстановить дыхание.
– Ну так давай отправимся к ней, Бернард, – предложил я. – Прямо сейчас.
– Она в кабинете. У нее прием пациентов.
– Не беда. У твоей мамы бывают десятиминутные перерывы. Мы подождем. В моем присутствии повторишь все мои слова, после чего я объясню, почему их наговорил.
– Мама не любит, когда понапрасну тратят ее рабочее время.
– Вот и я не люблю, парень. А ты отнял изрядный кусок моего времени.
– Это вы называете работой? – На лице Бернарда вновь появилась ухмылка.
– Я называю это тяжким трудом, Бернард. – Я повысил голос. – Жестоким, изощренным наказанием. Пыткой. Терпеть не могу убивать время на таких, как ты.
– А кто вас просил? – обиделся парень.
– Твоя мать. Так что пойдем к ней и покончим с этим, к нашей общей радости.
– Нет. Мне тогда от нее достанется.
– Что ты, Бернард? Мама побеседует с тобой как со взрослым человеком, – язвительно сказал я.
– Будете на меня давить, я пожалуюсь отцу, и тогда ни вам, ни маме не поздоровится.
– Меня ты своим отцом точно не испугаешь.
– Да? А вы знаете, кто он? – с запалом трехлетнего малыша продолжал Бернард.
– Не знаю. И кто же?
– Герберт Вудруфф.
– Стало быть, у вас одинаковые фамилии, – заключил я; мне надоела хвастливая болтовня Бернарда.
– Вы хоть в курсе, чем он занимается? – спросил Бернард. – Он один из известнейших скрипачей в мире.
– Всегда до смерти боялся скрипачей. Особенно когда они смычками машут.
– Но он вращается среди очень влиятельных людей. Очень влиятельных, мистер.
Ухмылка исчезла с лица Бернарда. Мне казалось, он снова заревет.
– Что, Бернард, тяжело? – устало произнес я. – Тяжело быть дыркой от задницы? Всегда хотелось спросить у таких, как ты. Только случая не представлялось.
Он вдруг совершенно нелепым жестом вскинул руки над головой.
– Мне тоже все равно, что вы обо мне думаете. Вы со мной почти не знакомы. Нельзя за пятнадцать минут изучить человека.
– И опять ты ошибаешься, Бернард. Иногда и тридцати секунд достаточно.
Парень повернулся, словно собрался уходить. Потом остановился и вновь тяжело задышал.
– Вы это… не говорите маме. Пожалуйста.
– Хорошо, не буду.
– Вы… серьезно? – уточнил Бернард.
– Вполне. Твоя просьба разумна, ты стал нормально изъясняться. Люблю вознаграждать вежливое поведение.
– А что вы ей скажете, когда увидите?
– Что ты – настоящий принц и решил серьезно заниматься скрипкой вместо футбольных тренировок.
Бернард снова опустил глаза. Он стоял, ковыряя землю носком дорогих спортивных туфель.
– В прошлом году я не играл в футбол.
– Но вроде твой отец заприметил тебя на снимке школьной команды?
– Я отвечал за снаряжение. А с игрой… Вышел на тренировку. Тренер в первый же день стал учить нас, как делать противникам подножки [90]90
Распространенный прием в тактике американского футбола.
[Закрыть]. А я никогда в жизни никого не сбивал. Все мальчишки потешались надо мной.
– Ты помнишь, кто над тобой смеялся?
– Конечно. Но какая разница?
– Если ты станешь со мной заниматься, мы отобьем у этих мальчишек чувство юмора… Противники будут уверены, что их сбил не ты, а «бьюик». Но зачем ты соврал отцу, что входишь в состав команды?
– Чтобы он считал меня игроком.
– Зачем, Бернард?
– Не знаю, – честно ответил мальчик. – Может, хотел рассердить его. Он ненавидит спорт. Его злит, что я интересуюсь спортом.
– Нет, Бернард. Спортом ты не интересуешься. И ты отлично постарался, убеждая меня в этом.
– Я вам не нравлюсь, да? – протянул Бернард плаксиво-умоляющим тоном.
– Не нравишься. Мне не понравилось, как ты вел себя со мной. Не понравилось твое отношение. Пока что я вижу перед собой злого и несчастного придурка. Не уверен, поможет ли тебе футбол. Знаешь, почему? Потому что самое замечательное в футболе, единственная великолепная его особенность – это масса наслаждения от игры. Иначе футбол превращается в глупую бесполезную затею. А ты явно ни от чего в жизни не получаешь удовольствия. К тому же, боюсь, занятия с тобой не принесут мне никакого удовлетворения. Пойми, я люблю футбол. Отношусь к нему серьезно. Футбол для меня – источник радости, и я не хочу, чтобы эта радость уничтожалась твоим равнодушием.
– Отец заставляет меня упражняться на скрипке по два часа в день, – сообщил Бернард.
– Я бы куда охотнее играл на скрипке, чем в футбол. Честно. Если бы я владел скрипкой, я бы зачаровывал всех птиц вокруг; они бы падали с деревьев от удивительной музыки.
– Вы умеете играть на каком-нибудь инструменте? – поинтересовался Бернард.
– Нет. Но я все еще могу послать мяч на сорок ярдов. Поэтому на разных обедах и вечеринках я – знаменитость… Что ж, Бернард, мне пора идти. Был рад познакомиться. Жаль, наша встреча не достигла цели. Мне очень симпатична твоя мама. Буду с ней молчать о случившемся. Даю слово.
Я повернулся спиной к этому угрюмому несчастному мальчишке и двинулся в сторону Пятой авеню. Я прошагал ярдов двадцать, неся мяч в правой руке. Я наслаждался ощущением его упругости и даже тем, что шнуровка врезалась мне в фаланги пальцев. Бернард не попрощался со мной и вообще не проронил ни звука. Я вспомнил об этом лишь тогда, когда у меня за спиной прозвучало:
– Тренер Винго!
Меня так давно не называли тренером, что я был удивлен и тронут. Я обернулся. Бернард стоял с наполовину поднятыми руками, словно умолял меня вернуться. Когда он заговорил, каждая фраза давалась ему с трудом. Голос делался то неестественно высоким, то срывался.
– Научите меня. – В его глазах опять блеснули слезы. – Пожалуйста, научите. Пусть они перестанут смеяться.
Я направился обратно. Теперь я шел как совершенно новый и незнакомый Бернарду Вудруффу человек. Я возвращался его наставником, его тренером.
– Мы заставим их размазывать сопли, – заверил я. – Да, вначале они еще похихикают. Но затем им придется вытирать кровь с разбитых носов. Это я тебе гарантирую. Но и ты мне должен кое-что пообещать.
– Что? – насторожился парень.
– Научись затыкаться, Бернард. Твой рот меня просто бесит.
– Да, – выдохнул он. – Оʼкей, научусь.
– Правильнее: «Да, сэр». На футбольном поле тоже есть свои правила вежливости, и мы будем их соблюдать. На тренировках называй меня либо «тренер», либо «сэр». Это уж как тебе удобнее. Никогда и ни при каких обстоятельствах не опаздывай. Ты будешь делать все, что я велю, и делать с энтузиазмом. Немедленно начни заниматься гимнастикой с гантелями. Каждый день я буду гонять тебя до седьмого пота. Меня не волнуют твои домашние дела, уроки музыки, сексуальная озабоченность, прыщи и все остальное. Я не собираюсь становиться твоим дружком или пытаться произвести на тебя впечатление. Буду учить тебя выглядеть как футболист и действовать как футболист. Будем осваивать блокировки, подножки, удары, пробежки и передачи. У тебя хороший рост, Бернард. Я не шучу. Тебе недостает силы. Я сделаю тебя сильным. Ты станешь даже сильнее, чем думаешь, поскольку твоим противником буду я; меня ты будешь блокировать и мне ставить подножки.
– Но вы же гораздо крупнее.
– Заткнись, Бернард.
– Да, сэр.
– И после того, как ты набегаешься до упаду, – продолжал я, – наподнимаешься гантелей так, что не сможешь шевелиться, рухнешь в траву после отжиманий, а от захватов твои руки сведет судорогой, произойдет то, чего прежде никогда не происходило в твоей никчемной жизни.
– Что именно, сэр?
– Тебе это понравится, Бернард.
Глава 11
Сколько себя помню, мать всегда занималась созданием собственного образа; этот процесс шел безостановочно. Редкий рассказ о ее прошлом был правдивым. Мать изучала свою жизнь, глядя на нее безответственным плутовским взглядом сочинителя дешевых романов. Правда Лиле Винго мешала, обман ничуть не обескураживал ее. Более того, ложь была основным материалом, из которого она лепила личности своих детей.
Тысячи дней детства – и тысячи обликов нашей матери, среди которых нет двух одинаковых. Мальчишкой я так и не смог выработать четких представлений о матери, да и позднее определенности не прибавилось. Я стал пожизненным исследователем географии ее личности, где даже полюса и тропический пояс выражены нечетко. Вот она улыбается застенчивой, почти ангельской улыбкой, и я действительно начинаю думать об ангелах. Однако в следующее мгновение ее же улыбка наводит на мысль о стае мурен или о логове террористов. Мать слишком превосходит мое понимание.
В потаенных глубинах своего «я» мать создала целый свод законов поведения – нечто вроде собственного масонского ордена с уставом и ритуалами. Жители Коллетона недооценивали силы и способности Лилы Винго, как, впрочем, и она сама. Мне понадобилось тридцать лет, чтобы понять: женщина, растившая меня, является разносторонне одаренным воином. Впоследствии, обсуждая материнские таланты, мы втроем составили целый список амплуа, в которых мать могла бы блистать… Принцесса в какой-нибудь далекой и неизведанной стране в Гималаях. Наемный убийца, расправляющийся с второстепенными государственными деятелями. Глотательница огня. Жена владельца крупной корпорации. Исполнительница танца живота, подносящая царям головы святых [91]91
Намек на библейский сюжет о царе Ироде, чья дочь плясала перед ним и гостями и в награду за свои пляски попросила голову Иоанна Крестителя.
[Закрыть]на блюде. Как-то я спросил Люка, считает ли он нашу мать красивой. Брат напомнил мне, что в Атланте от нее потерял голову похотливый великан, прозванный нами Калланвольдом.
– Ты считаешь это доказательством ее красоты? – уточнил я.
– Да, считаю, – ответил Люк.
Настоящее детство Лилы Винго в горах Джорджии было отвратительным. Отец пил и зверствовал. Он скончался от цирроза печени, когда ей не было и двенадцати лет. Мать Лилы работала на текстильной фабрике и пережила мужа на четыре года, умерев от биссиноза [92]92
Биссиноз – легочное заболевание, вызванное вдыханием хлопковой или джутовой пыли.
[Закрыть]. После смерти матери шестнадцатилетняя Лила села на автобус, уехала в Атланту, сняла дешевенький номер в отеле «Империал» и поступила ученицей в универмаг Дэвисона. Через два месяца она встретила моего отца и совершила типичную ошибку многих девушек – влюбилась в веселого, бойкого на язык летчика из Южной Каролины. Отец представился крупным землевладельцем, занятым выращиванием овощей и серьезно интересующимся «рыбным бизнесом». О том, что он – ловец креветок, мать узнала лишь по прибытии на остров Мелроуз.
Однако к тому времени она уже начала пересматривать историю своей жизни. Жителям Коллетона она рассказывала, что ее отец был преуспевающим банкиром из городка Далонега в Джорджии, но Великая депрессия начисто его разорила. Ее хмурая мать с изможденным плоским лицом, невыразительным, как котлета (именно так эта женщина выглядела на фотографии), стараниями дочери превратилась в гранд-даму, вхожую в высшие слои общества. «Высшие слои общества» – эти слова мы слышали от матери годами; она произносила их, затаив дыхание. Материнские мечты и голос создавали рафинированный мир избранных: зеленые лужайки для гольфа, кресла на берегу бассейнов с лазурной водой, нескончаемые сумерки с вкрадчивыми голосами джентльменов, бокалы шербета, слуги в белых перчатках. И хотя мы происходили от рыбаков и рабочих, у нас начали складываться ложные представления о себе, основанные на грезах матери, существовавшей в стеклянном дворце собственной лжи. Если Саванна стала первой в нашем роду поэтессой, то Лилу Винго, вне всякого сомнения, можно считать первым семейным фантастом.
Нас троих мать попеременно считала то своими сообщниками, то врагами. Мне никогда не встречались матери, перекладывающие на детей ответственность за неудачный выбор спутника жизни. Наша мать воспринимала рождение каждого из нас как преступление, совершенное против нее. Вместе с тем она крайне редко жаловалась на судьбу, за исключением редких вспышек откровенности. Мать не могла заставить себя сознаться, что ее удручает все вокруг. Она обладала потрясающим запасом позитивных фраз. На людях она переигрывала, демонстрируя всем безоблачное счастье. Она являлась воинствующей оптимисткой. Как только мы пошли в школу, мать добровольно стана участвовать во всех городских благотворительных делах. Постепенно она приобрела репутацию человека, на которого можно рассчитывать в трудную минуту. За пределами семьи мать считали обаятельной, учтивой, находчивой и чересчур хорошей для нашего отца. Словом, Лила Винго была мастерицей на все руки и безотказной помощницей.
От отца я унаследовал чувство юмора, способность много работать, физическую силу, опасный темперамент, любовь к морю и синдром неудачника.
От матери я взял иные качества, самыми светлыми из которых можно считать интерес к языку и страстное желание учить. Об остальных я говорю с изрядной долей стыда. Это способность лгать без сожаления, инстинкт разрушения, склонность к вспышкам безумия и романтическая тяга к фанатизму.
В той или иной мере каждый из нас троих перенял перечисленные свойства, и у каждого они определились особой мозаикой генов. Бывало, в припадке отчаяния мать выкрикивала наши главные отличительные черты:
– Фанатик Люк, неудачник Том и двинутая Саванна.
Но к тому времени мать утратила все свои позиции и в городе, и в семье. Мать стыдилась, что она – жена ловца креветок; мы сильно поплатились, вовремя не сумев понять, что этот стыд может привести Лилу Винго и нас к печальным последствиям.
Когда я рос, мое сердце было полно молчаливой ярости к отцу и отчаянных переживаний за мать. Тогда я не понимал, что переживания эти излишни и бесполезны. Просто Генри Винго был человеком другого типа. Отец отличался неуравновешенным характером, громадной силой, крутыми кулаками и бредовыми идеями внезапного обогащения. Мать отличалась наличием плана. Она доказала всем нам: нет ничего могущественней и неодолимей, чем простая, медленно крепнущая мечта. Ей хотелось быть женщиной, с которой считаются, женщиной выдающихся достижений. Ей было мало уже имевшейся у нее репутации. Мать упорно отказывалась признавать горькую реальность своего положения и стремилась туда, куда ее не звали и где не хотели видеть. В 1957 году ей каким-то образом удалось войти в число кандидаток на прием в Коллетонскую лигу, и она начала отчаянную борьбу за место в высшем обществе.
Несколько слов о Коллетонской лиге. В 1842 году ее основала прапрабабушка Изабель Ньюбери. Устав провозглашал целью Лиги всевозможные добрые начинания и задумки, идущие во благо всем гражданам Коллетона. В Лигу принимали женщин из лучших семей; там состоял цвет женской половины округа Коллетон – это было главное обстоятельство, привлекавшее мать. Она была наполнена радужными ожиданиями: наступит такой день, когда она станет полноправным членом Лиги. Вскоре ее чаяния превратились в неутолимую страсть, бушевавшую до того момента, пока комитет Лиги единогласно не отклонил ее кандидатуру. Через какое-то время до ушей матери дошли убийственные слова Изабель Ньюбери:
– Лила Винго, конечно же, не человек Лиги.
«Не человек Лиги». Можно только догадываться, какой бомбой разорвалась в душе матери эта вполне нейтральная фраза. Комитет даже не уведомил ее об отказе; жизнь южных городишек изобилует подобными бескровными казнями. Но Лила Винго не оставила своих замыслов. Она отлично играла взятую на себя роль. Она не хныкала и не сетовала. Мать решила убедить членов Лиги, что является ценным кадром для этого привилегированного клуба. Через два года терпеливых ожиданий ей выпал шанс доказать дамам Лиги свою полезность.
В апреле 1959 года Лига поместила в местном еженедельнике объявление, занявшее целую страницу. Активистки клуба задумали выпустить кулинарную книгу с рецептами местных блюд. Всем горожанкам предложили присылать свои рецепты, лучшие из которых войдут в будущее издание. Вот тогда-то мать и почувствовала блестящую возможность поразить отборочную комиссию своими способностями, тем более что комиссия почти полностью состояла из тех дам, кто пару лет назад отверг ее кандидатуру. Мать открыла шкаф и достала старые номера журнала «Гурме» [93]93
«Gourmet» ( фр.«Гурман») – кулинарный журнал, издававшийся в 1941–2009 гг. Помимо рецептов различных блюд публиковал статьи о здоровом образе жизни, путешествии, знаменитостях и т. д. Основная часть его рецептов – это блюда французской кухни. Журнал был рассчитан скорее на вкусы жителей Нью-Йорка и европейских стран, нежели консервативных южан.
[Закрыть]. За два года до этого Толита подарила матери подписку на этот журнал, открывавший двери в мир высокой кухни. С его помощью мать действительно стала одной из лучших поварих штата.
Мать не просто читала «Гурме», она его тщательнейшим образом изучала. Она и до этого творила чудеса у плиты. Мать пекла изумительное печенье, а из горстки фасоли или свежевыловленной рыбы делала такое, что просто пальчики оближешь. В ее руках даже кулинарный жир становился вкусным. Однако журнал «Гурме» открыл ей не только рецепты экзотических блюд. Она заметила, что гастрономические пристрастия красноречиво свидетельствуют о принадлежности к тому или иному социальному слою. Узнав о существовании кулинарии более высокого уровня, мать тут же приступила к осуществлению очередного долгосрочного проекта по самосовершенствованию, возведя его в ранг навязчивой идеи. Добавлю, что этот кулинарный проект отдалил мать от отца, зато сблизил ее с нами. Генри Бинго вполне устраивало мясо с картошкой. Беарнский соус, приготовленный матерью, он считал французским заговором против доброкачественного мяса.
– Черт побери, Лила, ты никак налила туда вина? – спросил отец, когда однажды вечером мать подала coq au vin [94]94
Coq au vin ( фр.«петух в вине») – традиционное французское блюдо из курятины, тушенной в вине. Название не случайно, поскольку для этого блюда нужны именно молодые петушки.
[Закрыть]. – Нечего переводить вино на курятину. Лучше уж вылила бы себе в глотку.
– Генри, это всего лишь эксперимент. Я пока не решила, предлагать им несколько рецептов или остановиться на одном. Как тебе вкус?
– Пьяный цыпленок, – отрезал отец.
– А мне понравилось. Очень вкусно, мама, – сказал Люк.
Линия фронта была обозначена.
Несколько месяцев подряд мать не знала покоя. Она снова и снова перелистывала мятые, заляпанные масляными пятнами номера «Гурме» (ведь основным местом их чтения была кухня), что-то помечая своим круглым кокетливым почерком. Ужин стал поводом для ее импровизаций и экспериментов. Мать внимательно просматривала внушительную коллекцию рецептов, внося в них едва заметные изменения. Часть компонентов одного блюда она добавляла в другое, стремясь улучшить или обострить вкус. Постепенно мать дошла до мысли о создании собственного кушанья, яркого и оригинального. Рецепт создавался на основе ее богатейшего воображения и точных, хотя и ограниченных познаний по части различных продуктов и их свойств. Все четыре конфорки газовой плиты работали едва ли не круглосуточно; кухня дышала зноем; голубые лепестки пламени неутомимо нагревали кастрюли и сковородки, где рождались бархатистые соусы и подливки, липнущие к ножу, как масляная краска. Весь апрель и май из-под крышек вырывались терпкие запахи мозговых косточек, дурманящие ароматы куриных ножек, и все это было сдобрено всевозможными травами и овощами с нашего обширного огорода. Все запахи сливались в один. Уже на подходе к дому мой нос начинал улавливать кухонный дурман. Одни кушанья имели золотисто-коричневый цвет и приятный аромат, другие были белыми, воздушными и резко пахли. А варенные особым образом головы угря отдавали… болотом.
В июне мы помогали отцу ловить креветок и возвращались уставшими, обожженными солнцем и очень голодными. Едва мы выпрыгивали из грузовичка, в ноздри тут же ударял запах материнских кулинарных фантазий и мой пересохший, просоленный рот мгновенно наполнялся потоками слюны. Путь к дому превращался в галерею ароматов, для обозначения которых в моем словаре не хватило бы слов. А мать, раскрасневшаяся и вспотевшая от кухонного пекла, напевала какую-нибудь песенку своих родных мест и лучилась тщеславным счастьем. Ни до, ни после я не питался так обильно, как в те месяцы. За лето я вырос на три дюйма, а мое мальчишечье тело потяжелело на десять фунтов. Все это благодаря тому печальному факту, что мать не являлась членом Коллетонской лиги.
В конце июня мать усердно трудилась над блюдом, которое горделиво называла «большим летним сюрпризом». Она завязала знакомство с мясником из местного «Пигли-вигли» [95]95
Сеть продуктовых супермаркетов, охватывающая несколько штатов. Примерный перевод названия – «Веселая хрюшка».
[Закрыть], и тот отдавал ей потроха и прочие части мясных туш, обычно не считавшиеся съедобными. Члены семьи Винго стали первыми коллетонцами, кто отведал «сладкие хлебцы», приготовленные по рецепту из «Гурме».
Отец занял свое место во главе стола. Мы с Люком ополоснулись в душе, переоделись и тоже сели. Саванна внесла из кухни кастрюлю со «сладкими хлебцами» и, улыбаясь во весь рот, стала накладывать их на отцовскую тарелку. Отец мрачно взглянул на незнакомое блюдо и ткнул вилкой. В это время к нам присоединилась мать. Глядя на отца, можно было подумать, что он совершает ритуал, готовясь вкусить внутренности священного животного и через них узнать какие-то тайны. Мать вся светилась от гордости. Забыл добавить: на столе стоял букет свежесрезанных роз.
– Лила, что это такое, черт побери? – спросил отец.
– «Сладкие хлебцы» в сливках и вине, – ответила довольная мать. – Обрати внимание на подливу. Французский соус Винго.
– А по-моему, это никакие не хлебцы, а дырка калькуттской шлюхи, – заявил отец.
– Как ты смеешь говорить подобные вещи за столом, да еще при детях? – возмутилась уязвленная мать. – Здесь тебе не твоя лодка. Я не потерплю у себя в доме рыбацкий жаргон. И потом, ты даже не попробовал «хлебцы», а уже хаешь.
– Это вообще не хлеб, Лила. Мне плевать, как это называется у жалких лягушатников. Я всю жизнь ем хлеб и прекрасно знаю все его сорта, включая разные кексы, печенья и бисквиты. Это и близко с хлебом не лежало.
– Серость! Я вышла замуж за дремучего простака, – рассердилась мать. – Это, мой дорогой, название блюда из говяжьих зобных желез.
