Текст книги "Принц приливов"
Автор книги: Пэт Конрой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 47 страниц)
Но с каким бы усердием мы ни бороздили окрестные воды, наши победы не уменьшали материнских страхов. Денег для оплаты счетов все равно не хватало. В сентябре нам отключили электричество. В мягком свете керосиновой лампы лицо матери выглядело еще тревожнее и беззащитнее. Нечем было заплатить взнос по страхованию лодки. Потом замолчал телефон. В школе меня дразнили за брюки, которые теперь доставали мне до щиколоток. Мать обходила коллетонские магазины, пытаясь устроиться хоть на какую-нибудь работу, но вакансий не было. Вернувшись домой после школы, я отправлялся ловить рыбу к ужину. Сезон охоты на оленей уже закончился, но для нас продолжался. Иногда мы убивали даже самок и детенышей, чтобы на столе было мясо. Мать не жаловалась, но застывший на ее лице ужас повергал нас в отчаяние. Мать велела молчать о тяжком положении нашей семьи; даже дед с бабушкой не должны были знать о нем. Несгибаемая гордость и здесь была для нее важнее всего. Она не могла переступить через свои принципы и обратиться за помощью к соседям. Мать перестала появляться в городе: денег на продукты и другие необходимые вещи не было, а брать в долг она не хотела. Ей было проще вообще не показываться на улицах Коллетона. Мать замкнулась в себе. Ее безмолвие становилось все более длительным и пугающим. Все время она посвящала саду и огороду, где работала с каким-то исступленным упорством. А мы тихо ждали перемен к лучшему. Ну не может же черная полоса длиться вечно! Вот и креветки вернулись в реку; сети ловцов, как и прежде, были полны добычи. Однако отец все еще оставался во Флориде, продолжая выплачивать штраф за свою конфискованную лодку.
Накануне Дня благодарения до нас донесся шум автомобильного мотора. Со стороны насыпи на остров въехала чья-то машина. Еще минут через десять она остановилась возле нашего дома. Из кабины вышли изысканно одетые женщины. Это были Беттина Поттс, Марта Рэндалл, Тельма Райт и Изабель Ньюбери – четыре «столпа» Коллетонской лиги. Я открыл дверь. Миссис Ньюбери спросила, могут ли они поговорить с матерью.
Когда мать увидела неожиданных гостей, что-то в ее взгляде потухло. Она вытерла руки о фартук и сдержанно пригласила женщин в дом.
Дамы расселись в гостиной. Они явно чувствовали себя не в своей тарелке.
– Лила, мы буквально на минутку. До наступления темноты нам еще нужно развезти три индейки, – приятным голосом начала Изабель Ньюбери.
– Простите, я не понимаю, – сухо произнесла мать.
– Вы наверняка слышали, что в нашей Лиге принято преподносить праздничных индеек самым малоимущим жителям, – сообщила Беттина Поттс. – Мы хотим, чтобы вы и ваши дети не остались в такой вечер без угощения.
– Беттина, здесь какая-то ошибка. В нашей семье дела идут замечательно.
– Лила, не могли бы вы зажечь свет? – недовольно протянула миссис Ньюбери. – В таком сумраке ничего не видно.
– Благодарю вас, леди, за то, что подумали о нас, – сказала мать, с трудом сдерживаясь. – Но в округе достаточно людей, которые действительно нуждаются в благотворительности.
– Лила, не надо считать наш приезд благотворительностью, – возразила Тельма Райт. – Просто жест доброй воли от друзей, которые за вас беспокоятся.
– Пожалуйста, не надо жестов, – ответила мать. – Лучше без них.
– Вспомните о ваших детях, Лила, – вмешалась миссис Поттс. – Вы лишаете их праздника. Нельзя думать только о себе.
И тут из кухни появился Люк. Его голос клокотал от гнева.
– А ну убирайтесь из нашего дома!
– Какой грубый молодой человек, – возмутилась Марта Рэндалл.
Тогда мы с Саванной тоже вошли в гостиную из спальни, где собирались пересидеть визит коллетонских дам.
– Лила, в этой темноте мне не видны лица ваших детей. Я просила вас включить свет, – напомнила матери Изабель Ньюбери.
– Изабель, мой сын хочет, чтобы вы покинули наш дом.
– Мы это сделаем сразу же, как только отдадим вам индейку.
– Оставьте ее во дворе. Я пошлю за ней кого-нибудь из детей, – заявила мать, с большим трудом возвращая самообладание.
– Вы слишком жестоки с нами, Лила, – заметила миссис Рэндалл.
– Куда менее жестока, чем вы со мной, Марта, – парировала мать.
Женщины встали и молча удалились. Замороженную индейку они положили на траву. Хлопнули дверцы машины, затарахтел мотор, и активистки Лиги уехали.
Глаза матери были полны гневных слез. Она направилась к оружейной стойке, схватила свой дробовик, зарядила его и еще несколько патронов сунула в карман передника. Затем она вышла на улицу и некоторое время смотрела на пакет с индейкой, которая олицетворяла унижение, полученное от Коллетонской лиги.
– Они давно ждали этого момента. Знали, когда лучше всего заявиться к нам, и терпеливо ждали!
Мать приставила ружье к плечу.
От первого выстрела индейка закувыркалась по двору. Второй разнес ее на мелкие кусочки.
– Запомните, дети. Они все такие. Все без исключения. Сегодня эти дамочки показали свое нутро.
Мать опустила дробовик и вернулась в дом. Кажется, в тот год мы не отмечали День благодарения праздничным ужином.
В конце декабря, вскоре после приезда отца из Флориды, неподалеку от нашего причала на берег выбросило морскую черепаху. Когда мы на нее наткнулись, она была уже мертва. Отец велел нам с Люком побыстрее избавиться от этого «подарка», иначе весь двор провоняет разлагающимся животным. Утром, за завтраком, Саванна вслух читала колонку социальной хроники. В числе прочего там сообщалось, что чета Ньюбери и их сын Тодд отбыли на Барбадос, где по обыкновению проводят рождественские праздники. В голове Люка дохлая черепаха странным образом соединилась с Барбадосом. Мы с Саванной, пребывая в неведении, погрузили черепаху в моторную лодку. Перед сном Люк поделился с нами своим планом.
Проснувшись в три часа ночи, мы тихонько вылезли через окно спальни. Столь же беззвучно мы добрались до причала и отбыли на веслах. Мотор Люк завел, когда мы находились в четверти мили от дома. Брат вывернул в главный канал и взял курс на другой берег, где светились огни Коллетона. Люк отключил ограничитель скорости. Мы молниеносно пролетели по морской зыби и оказались в устье. Проходя под мостом, мы шутили и веселились, но когда достигли причала в конце улицы Приливов, смех утих сам собой. Люк заглушил мотор. По инерции мы проплыли еще сотню футов, после чего я спрыгнул на берег и привязал лодку к тумбе общественного причала. Мы выволокли черепаху из лодки и двинулись по безмолвным улицам города. Черепаха была тяжелой, мы часто останавливались и переводили дух. К тому же я поранил руку о ракушку, прилипшую к панцирю черепахи. Вскоре показались темные громады дубов – спутники всех богатых домов между Чарлстоном и Саванной. Где-то вдали лаяли собаки. Воздух был холодным. В некоторых окнах мигали огоньки рождественских елок.
Добравшись до особняка Ньюбери, мы положили черепаху на заднем дворе и стали думать, как проникнуть внутрь дома. Люк взобрался по колонне на второй этаж. Там, в окне ванной, была оставлена открытая форточка. Вскоре мы с Саванной услышали скрип задней двери. В проеме возник силуэт Люка; брат жестами подозвал нас. Мы подхватили черепаху и вприпрыжку понеслись к нему. По черной лестнице мы поднялись на второй этаж и направились прямо в спальню четы Ньюбери, где стояла просторная кровать с балдахином. Люк откинул покрывало. Мы положили черепаху на простыню, подсунули ей под голову мягкую подушку и прикрыли одеялом. Саванна повернула кран отопления на полную мощность. Люк достал из шкафа одну из шляпок миссис Ньюбери и щегольски нацепил на крупную черепашью голову. В спальне пахло, как в трюме отцовской лодки. Роскошное ложе Риса и Изабель Ньюбери быстро пропитывалось запахом дохлого животного.
На следующее утро, когда мать позвала нас завтракать, мы, как ни в чем не бывало, вышли из своей комнаты.
По возвращении с Барбадоса семейство Ньюбери было вынуждено полгода жить в другом месте. С тех пор они перестали ездить на Барбадос. Отопительная система, включенная Саванной на максимум, значительно ускорила разложение черепашьей туши и поспособствовала тому, что зловоние пропитало спальню насквозь. Кровать и все матрасы пришлось сжечь. Первый месяц служанки отказывались ступать в изгаженную комнату – их сразу же начинало выворачивать. Рис Ньюбери пообещал тысячу долларов тому, кто располагает достоверными сведениями о дерзком злоумышленнике. В «Коллетон газетт» появилась редакционная заметка, гневно осудившая гнусное преступление. Боже, каким счастьем светились глаза матери, когда она читала эту статью!
На день рождения матери мы купили кулинарную книгу, выпущенную Коллетонской лигой. Это был наш общий подарок. Едва мать увидела это издание, ее лицо исказилось знакомой гримасой боли и унижения. Сюрприз ее вовсе не обрадовал. Наверняка мать решила, что мы собрались зло подшутить над ней.
– Мама, полистай внимательно. Там есть много интересных блюд. На последней странице Саванна старательно вывела материнский рецепт «Canard Sauvage Chez Wingo». А на первой написала свой собственный:
МОРСКАЯ ЧЕРЕПАХА ОТ CHEZ НЬЮБЕРИ
Возьмите одну черепаху, желательно зрелую. Выберите ночь потемнее и, пока ваши родители спят, перевезите черепаху на другой берег. Внимательно следите, чтобы вас никто не заметил. Найдите открытое окно. Отоприте заднюю дверь. Положите черепаху на кровать с балдахином и включите отопление на полную мощность. Поджаривайте черепаху до готовности; обычно на это уходит недели две. Подавать с припущенными гвоздями и крепким красным вином. Поздравьте мамочку с днем рождения. Расскажите ей о своей любви. И не забывайте про индейку.
С любовью,
Саванна, Люк и Том
Я считал и считаю: этот «рецепт» был первым настоящим стихотворением Саванны.
Вначале мать отругала нас. Она кричала, что воспитывала нас порядочными, законопослушными гражданами, а не ворами-домушниками. Она грозилась, что все расскажет Рису Ньюбери и получит заслуженное вознаграждение. Потом мать заявила, что мы сами должны отправиться к шерифу с чистосердечным признанием. Далее пошли знакомые слова: мы опозорили семью, и теперь мать снова станет посмешищем Коллетона.
Выпустив свой запал, мать еще раз перечитала книжное поздравление. Теперь она засмеялась, как девчонка, и долго не могла остановиться. Она схватила всех нас и крепко обняла, что бывало крайне редко.
– Мои дети – это фантастика, – с восторгом шептала она. – Возможно, Лила Винго – ничто, но, видит Бог, ее дети – это что-то.
Глава 12
Переходный возраст загнал Бернарда Вудруффа в тупик. Он отчаянно ухватился за футбол и, сам того не осознавая, доставил мне удовольствие его тренировать. Бернард принадлежал к тем неуверенным, ранимым подросткам, которых нужно лишь раскрыть и они завоюют восхищение сверстников. Мальчишка страстно желал быть спортсменом и, какие бы нагрузки я ему ни задавал, научился требовать добавки. В наши занятия входил довольно тяжелый курс уважительного отношения к тренерам. Я учил Бернарда завоевывать их расположение проявлением неиссякаемого энтузиазма. Я объяснял: тренеры – это простые парни, которые хотят, чтобы на поле их подопечный был диким зверем, а в школьных коридорах – джентльменом. В игре они ценят бесстрашие, натиск, силу; вне игры – вежливость и хорошие манеры. Тренеры вполне допускают, что в борьбе за мяч ты можешь травмировать игрока чужой команды, но, если такое случилось, ты первым должен уложить его на носилки, навестить в больнице или написать ободряющее письмо без единой грамматической ошибки.
– Даже если у тебя средние результаты, представляй себя великим спортсменом, – наставлял я Бернарда. – Великим спортсменам это ни к чему, зато всем остальным здорово помогает.
Такие слова говорил я этому мальчишке в первую неделю наших встреч. Главное – держать себя как спортсмен и думать как спортсмен.
Я начал с самых азов, постепенно рассказывая все, что знал о футболе, и демонстрируя это на практике. В первый день мы отрабатывали трехопорную позицию [105]105
Позиция в американском футболе, когда игрок почти сидит на корточках, одной рукой касаясь земли. Применяется как в нападении, так и в защите.
[Закрыть]и примерно час упражнялись в низких пасах из нее. Я показывал Бернарду, как правильно бросать мяч, как вскидывать руку, на сколько шагов отступать, защищая свой участок поля, и приближаться, передавая мяч другому игроку, как защищать мяч, если передача сорвалась. Процесс обучения Бернарда всем оборонительным и наступательным позициям обещал быть долгим. Саванна по-прежнему отказывалась от встреч со мной, и потому времени у меня было предостаточно. Мне нравилось вновь ощущать себя тренером. К моей радости, Бернард быстро бегал, точно бросал и, главное, столь же отчаянно нуждался во мне, как я – в нем.
Как осуществлять передачу, когда защитник противника быстрее тебя? Как действовать, когда он тебя атакует? Все это мы разбирали медленно, по пунктам, и ежедневно повторяли до тех пор, пока действия Бернарда на поле не превратились в инстинктивные.
Начинали мы в восемь утра. Я бежал трусцой из Гринвич-Виллиджа. Бернард уже ждал меня. Тренировку я заканчивал серией спринтерских рывков на сорок ярдов. В первый день мы сделали десять рывков, шесть из которых выиграл я, но уже в пятницу Бернард опередил меня в семи рывках. После занятий я покупал ему бутылочку кока-колы и отправлял домой принимать душ и браться за скрипку. Став тренером, я требовал от моего подопечного холодной и изнуряющей дисциплины, которой Бернард, к его же удивлению, с удовольствием подчинялся. В конце первой недели Бернард начал думать о себе как о футболисте. С моей помощью он становился тем, кем и не мечтал быть. Мне же он помог ощутить себя тренером и вновь испытать давно забытую радость. Правда, меня по-прежнему донимала его болтливость. Бернард задавал чересчур много вопросов. И азы игры давались ему слишком медленно. Но он очень старался и буквально пылал любовью к спорту. Его усердие вдохновляло меня; я понял загадку своей неистребимой приверженности ремеслу тренера. Понял, почему мне так нравится учить мальчишек основам, которые я сам постиг, будучи в их возрасте. Если парень приходил ко мне с доверием и желанием научиться играть в футбол, я раскрывал в нем такие возможности, о которых он и не подозревал. Я зажигал в нем огонь спортивного азарта. Прежний тихоня на поле становился грозой для своих сверстников. Так что однокашники Бернарда по Академии Филипса, которые в то время благодушествовали где-нибудь в Ньюпорте или Вестчестере, даже не подозревали, чем занимается в Центральном парке Бернард Вудруфф и какая осень их ждет.
Десять дней подряд я не жалел сил, приводя Бернарда и себя в форму.
Теперь, входя в кабинет Сьюзен Лоуэнстайн, я пытался понять, какие же черты она передала сыну. Бернард унаследовал от матери пухлые губы, темные глаза и кожу, гладкую как персик. Если убрать хмурую гримасу с его физиономии, получался очень симпатичный и обаятельный парень. Каждое утро наши занятия начинались с «улыбочной разминки» – я заставлял Бернарда улыбаться. Он с трудом растягивал губы, словно улыбки требуют неимоверного напряжения. Эти разминки были единственной ненавистной Бернарду частью тренировки.
Шла четвертая неделя моей нью-йоркской жизни. За все это время Салли мне ни разу не позвонила и не написала. Я составил подробный план ремонта в квартире Саванны, которая требовала основательной покраски. Я заполнил тетрадь своего дневника и начал вторую. Каждую неделю я сочинял Саванне послание и вкладывал его в пакет с остальной почтой, приходящей на ее адрес. Утром я занимался гимнастикой и тренировал Бернарда, а в послеобеденное время шел в офис его матери, слушал магнитофонные записи с отрывистыми истеричными фразами сестры и пытался комментировать их, излагая Сьюзен подробности детства Саванны. Я читал замечательные книги из библиотеки сестры, насчитывающей три тысячи томов. Я приводил в порядок свою покореженную жизнь. Мне вновь начали сниться сны о школе. Я видел, как веду урок о творчестве Толстого. За партами сидели ученики разных лет, которые меня любили. Я внушал им, что Толстой велик своей страстностью, яркостью своих чувств, и задавался вопросом: почему я сам с такой страстностью говорю о любимых произведениях? Наяву у меня не всегда это получалось, но во сне происходило легко. Великие писатели словно сидели рядом со мной и делились своими знаниями о мире; это их романы изменили меня. Потом я пробуждался и с грустью сознавал: есть много захватывающих книг, но нет тех людей, кому я бы мог о них рассказать. Я вновь начал рассылать письма во все средние школы Чарлстона. Преподавание приносило мне радость, но вряд ли школьных чиновников волновали чувства бывшего учителя.
Я закончил свое повествование о безуспешных попытках матери добиться избрания в Коллетонскую лигу. Доктор Лоуэнстайн взглянула на часы.
– Думаю, на сегодня хватит. Знаете, Том, что сильнее всего поражает меня в этой истории? Подписка на журнал «Гурме»!
– Не забывайте, моя бабушка за три года странствий обзавелась множеством необычных представлений. Меня в свое время еще больше удивил ее подарок Саванне – подписка на «Ньюйоркер». Кто бы мог подумать, что Саванна немалую часть своей взрослой жизни проведет в палате знаменитой нью-йоркской психушки?
– А вы продолжаете писать Саванне, – заметила Сьюзен.
Сказано это было почти с упреком, в лучшем случае – как предостережение. Меня рассердил ее тон.
– Да, доктор, продолжаю. Видите ли, она моя сестра. У нас в семье есть давняя традиция: когда нам хочется признаться в любви или просто пожелать всех благ, мы делаем это с помощью писем.
– Послания эти будоражат и расстраивают вашу сестру, – заявила доктор. – Вчера она получила весточку от вашей матери. Врачам пришлось давать Саванне успокоительное.
– Вполне понятно, – отозвался я. – Когда вы читаете письма моей матери, чувство вины так и струится у вас между пальцев. Зато мои письма – образец внешних приличий. У меня большой опыт по части того, как не задевать душевные струны безумцев, даже если они приходятся тебе родственниками.
– Том, Саванна не безумна. Она очень несчастная женщина.
– Вы не оценили шутку, Лоуэнстайн.
– Неостроумная получилась шутка.
– Согласен, не экстра-класса. Но боже мой, до чего трудно хохмить, когда сидишь рядом с человеком, которому чувство юмора удалили хирургическим путем.
– Меня мало что смешит, – согласилась доктор. – Ничего не могу с этим поделать.
– Нет, Сьюзен, можете, – возразил я. – Поскольку мы видимся с вами ежедневно, у вас есть возможность заняться самосовершенствованием.
– И вы, Том Винго из Южной Каролины, считаете себя в состоянии мне в этом помочь? – с нескрываемой иронией спросила доктор.
– Прошу отметить: я игнорирую ваш выпад по отношению к моему родному штату и сразу перехожу к сути. Смотрите, доктор, я очень веселый человек. И достаточно часто говорю забавные, остроумные вещи. В ответ вы могли бы улыбнуться. Не прошу вас хохотать до колик. Во всем остальном я считаю вас совершенной женщиной.
– Бернард рассказывал мне, как вы заставляете его каждый день улыбаться, – сообщила доктор и улыбнулась сама. – Сын жалуется на ваше требование. Он чувствует себя полнейшим идиотом, которому надо двадцать пять раз растянуть губы, прежде чем тренер допустит его до мяча.
– Просто он очень симпатичный, – пояснил я. – А когда хмурится, то похож на громилу.
– Может, вы хотите, чтобы и я улыбалась по двадцать пять раз перед началом наших сеансов? – поддела меня доктор.
– Лоуэнстайн, с улыбкой вы выглядите потрясающе, – произнес я.
– А в остальное время?
– Не менее потрясающе. Просто и вы, и Бернард должны научиться чуточку больше любить себя. Кстати, доктор, пригласите меня на обед в один из дней, когда Герберта не будет дома.
– Чем он вам мешает? – Доктор заметно напряглась.
– Видите ли, Герберт не в курсе, что его сын постепенно превращается в квотербека. Полагаю, вы не хотите, чтобы он об этом узнал.
– Вас устроит завтрашний вечер? У мужа будет концерт в Бостоне.
– Приготовлю фантастическую еду, – пообещал я. – Будем пировать как короли.
– Том, можно вас спросить?
– Об угощении?
– Нет, о сыне. У него действительно есть способности к футболу?
– Да. К моему удивлению, Бернард оказался весьма перспективным парнем.
– Почему вас это удивляет?
– Потому что он рос не в доме Медведя Брайента [106]106
Пол Уильямс Брайент по прозвищу Медведь (1913–1983) – знаменитый тренер по американскому футболу. Многие годы был тренером команды Алабамского университета.
[Закрыть], – нашелся я.
– Кто такой Медведь Брайент? – поинтересовалась доктор.
– Еще одна шутка, Лоуэнстайн, и, кажется, удачная. Вы меня просто провоцируете на юмор. Простите ради бога. В тех местах, откуда я родом, не знать о Медведе Брайенте – это все равно что для вашего мужа не знать, кто такой Иегуди Менухин. Брайент – футбольный тренер.
– А что такое линия розыгрыша?
– Черт побери, зачем вам это?
– Каждый раз, когда я пытаюсь обсудить с Бернардом его новое увлечение, он смотрит на меня как на непроходимую дуру. Сын теперь трещит о футболе без умолку. Из него вылетают разные странные словечки вроде «кик-офф», «филд-гол», «помеха пасу», «офсайд». Такое ощущение, что я попала в иностранное государство.
– Вы начинаете постигать футбольный язык, доктор.
– Том, Бернарду обязательно заниматься с гантелями?
– Да, доктор. Это входит в систему его тренировок.
– Как вы вообще находите Бернарда? Только честно.
Из ее голоса исчезли прежние спокойные и уверенные интонации.
– Насколько честно?
– Настолько, чтобы я на вас не рассердилась.
Мне показалось, что доктор хочет улыбнуться, но она сдержалась.
– Ваш сын, Лоуэнстайн, – приятный парень.
– Том, у меня крепкий характер, так что я могу выслушивать не только похвалы.
– Судя по всему, Лоуэнстайн, мальчик жутко несчастлив, – заключил я, и лицо доктора помрачнело. – Его состояние мне небезразлично. Возможно, потому, что оно в чем-то совпадает с моим. Или потому, что я знаю, как Бернарду выбраться из его несчастий, но не представляю, как мне выкарабкаться из своих.
– Он передал мне ваши фразочки, сказанные в первую встречу, – сообщила доктор. – Я тогда страшно на вас разозлилась. Бернард утверждает, что вы дважды довели его до слез.
– Он вызывающе себя вел. Я не занимаюсь с теми, кто не проявляет ко мне элементарного уважения. Я потребовал, чтобы он был вежлив и соблюдал определенные правила, установленные между тренером и учеником. Это ничуть не повредит его психике, обещаю.
– Том, он целых три года ходил к психотерапевту, – прошептала доктор.
– Эти визиты явно не слишком ему помогли. С парнем что-то творится. У него буквально на лице написано, что он никому не нужен. За всю жизнь его ни разу не похвалили. Такое чувство, что иногда ему даже дышать больно.
– Мне казалось – Академия Филипса его изменит. Возможно, появятся новые друзья. Он ведь рос домашним мальчиком. Ни разу не оставался ночевать у приятелей. Бернард с самого рождения был трудным ребенком. Совсем не ангелочек, как другие малыши, которых я видела в парке. У сына в душе есть потаенный уголок, куда я так и не смогла проникнуть, сколько ни пыталась. Островок одиночества.
– А одиночество передалось ему от вас или от Герберта? – уточнил я.
– Одиночество – это от меня.
– Футбол – игра коллективная, – заметил я. – Должно быть, поэтому Бернарда туда и потянуло. Знаю, вас вовсе не радует его увлечение спортом, но на тренировке ваш сын преображается. И потом, это его самостоятельный выбор, сделанный без согласия родителей. Я действительно считаю Бернарда несчастным, но когда парень делает упражнения или гоняет за длинными передачами, он выглядит счастливее, чем поросенок, нашедший лужу.
– Том, я ни разу в жизни не видела футбольный матч, – призналась доктор Лоуэнстайн.
– Вы чертовски много потеряли, доктор.
– И в будущем не собираюсь смотреть.
– Не зарекайтесь. Держу пари, на следующий год вы с Гербертом специально поедете в Академию Филипса, чтобы побывать на игре с участием Бернарда.
– О, это будет до моего развода или после? – со стоном сказала она.
Я взял с полки сумочку Сьюзен и поставил ее на пол посередине кабинета. Затем я жестом велел доктору встать напротив меня, по другую сторону сумочки.
– Показываю, Лоуэнстайн.
Я принял трехопорную позицию и дотронулся до сумочки.
– Представьте, что это – мяч. Вы команда защитников. Я команда нападающих. Я пытаюсь удержать мяч и забросить в ворота, которые у вас за спиной. Ваша задача – мне помешать. Пока мяч у моей команды, ваша должна постоянно находиться по эту сторону от мяча. Моя команда – по другую сторону, пока у нее не отберут мяч.
– Том, это же невыносимо скучно, – заключила доктор Лоуэнстайн, но со смехом.
– Не перебивайте тренера, иначе вам придется побегать вокруг озера в Центральном парке. Так вот, то место на поле, где мяч, и есть линия розыгрыша. Теперь понятно?
Сьюзен отрицательно замотала головой.
– Доктор Лоуэнстайн, американка не имеет права не знать, что такое линия розыгрыша.
– Вероятно, ваша система тренировок немного проржавела, – усмехнулась она.
– Возможно, – согласился я. – Но кое-что всегда срабатывает. Сработает и на этот раз. Завтра увидите, какие глаза будут у Бернарда после большого сюрприза.
– Что вы задумали?
– Завтра вашему сыну предстоит то, что я называю «священной ночью». Я выдам форму мальчишкам, которые вошли в команду. Бернард доказал, что достоин играть в команде. Лоуэнстайн, хотите, принесу какую-нибудь популярную книжку об американском футболе?
– Не стоит.
Я встал. Доктор приблизилась ко мне и слегка коснулась моей руки.
– Офсайд, – произнес я и почувствовал, как во мне шевельнулось желание, словно зверь, который находился на грани вымирания и вдруг проснулся после долгой и тяжелой спячки.
