Текст книги "Принц приливов"
Автор книги: Пэт Конрой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 47 страниц)
– Да, – согласился я, выдерживая ее пристальный взгляд.
– Вы хоть знаете, почему ненавидите женщин? – спросила она, вновь обретя знакомую мне профессиональную смелость и невозмутимость.
– Да. Потому что меня воспитывала женщина. А теперь задавайте следующий вопрос. Следующий профессиональный вопрос.
– Простите, я вас не понимаю.
– Спросите у меня, нью-йоркский психиатр и феминистка в одном лице, испытываю ли я такую же ненависть к мужчинам. Поинтересуйтесь, ненавижу ли я этих долбаных мужчин.
– Вы ненавидите мужчин? – послушно произнесла она.
– Да, – ответил я. – Я ненавижу мужчин, потому что меня воспитывал мужчина.
Какое-то время мы сжимали друг друга в крепких тисках взаимной враждебности. Внутри меня все тряслось, в сердце вновь поселилась печаль. В отчаянии я сжег те крохи благодати, которые достаются порой слабым и обездоленным. Внутри меня что-то умирало, и я ничего не мог с этим поделать.
– Меня зовут Сьюзен, – почти прошептала она.
– Спасибо, доктор. – Мои слова напоминали судорожный выдох. – Я не стану называть вас по имени. Мне просто хотелось его узнать.
В лице доктора что-то смягчилось; мы оба начали добровольное отступление с поля боя. Она быстро сердилась, но так же быстро гасила свое раздражение. С благородством и честностью она уберегла от нашего «турнира своеволий» нечто очень важное. Доктор позволила мне одержать маленькую, второстепенную победу; ее добровольная улыбка сделала эту победу значимой для меня.
– Благодарю вас, Лоуэнстайн, – сказал я. – Вы прекрасно справились с ситуацией. Я не возражаю, когда из меня делают задницу, но ненавижу, когда из меня делают мужскую задницу.
– Том, почему вы так и остались на Юге? – сменила она тему.
– Конечно, мне нужно было уехать. Пройдя через несчастное детство, я решил, что если останусь на Юге, то сумею исправить его последствия и мое взрослое существование пойдет замечательно. Я был в разных местах, но нигде мне не нравилось. Я нигде не хотел остаться. И потому, как обыкновенный придурок, застрял в Южной Каролине. Дело было не столько в недостатке отваги, сколько в недостатке воображения.
– И?
– И каждый год я терял кусочек того, что в детстве и юности выделяло меня среди других. Сейчас уже не думаю столько, сколько думал тогда, не задаю столько вопросов. Ни на что не осмеливаюсь. Ничего не ставлю на карту. Даже мои страсти перегорели и выглядят жалко. Когда-то, доктор, я мечтал быть великим. Теперь же самое большее, на что я могу надеяться, – это вернуться к жизни среднего человека.
– Вас послушаешь – все у вас абсолютно безнадежно.
– Нет, – возразил я. – Обыкновенно, обыденно… Глядите-ка, из-за меня вы задержались. Позвольте пригласить вас куда-нибудь на ужин, хочу загладить свое непростительное поведение.
– Мы с мужем собирались поужинать, но его расстроила неудачная репетиция.
– Есть один ресторанчик. Когда-то мы с Люком и Саванной праздновали там выход ее первой книги.
– И что это за место? – спросила она.
– «Коуч-хаус», – произнес я.
– «Коуч-хаус»? – со смехом повторила она. – Вы по себе выбирали? [65]65
В английском языке слово coach означает как «тренер», так и «карета», «экипаж». Следовательно, название ресторана может переводиться и как «Каретный дом», и как «Дом тренера».
[Закрыть]
– Ни в коем случае. Саванна решила, что это розыгрыш или что я не понял очевиднейшей игры слов. Но я читал статью – оказалось, никакой не розыгрыш, а довольно обыкновенный нью-йоркский ресторан.
– Вообще-то мне пора домой, – засомневалась доктор. – Завтра сын приезжает на каникулы.
– Грех отказываться от бесплатного угощения и выпивки. Дурная примета и вообще дурной вкус.
– Согласна. К чертям планы. Муж за последние две недели уже четвертый раз меня подводит. Но вы должны обещать мне одну вещь, Том.
– Что угодно, Лоуэнстайн.
– Напомните мне за ужином, что я прекрасна. Вас удивит, но я постоянно вспоминаю те ваши слова, которые услышала в «Плазе».
Я протянул ей руку.
– Соблаговолит ли прекрасная Сьюзен Лоуэнстайн отправиться с тренером Винго в обыкновенный нью-йоркский ресторан?
– Да, – улыбнулась доктор. – Прекрасная Сьюзен Лоуэнстайн будет счастлива туда пойти.
До 1953 года члены нашей семьи были единственными католиками в городе Коллетон. Переход отца в католичество, совершенный им во время войны, – этот единственный радикальный духовный поступок в его жизни – представлял собой захватывающее и рискованное плавание по доктринальным морям, где хватало водорослей. Мать приняла католическую веру без малейших возражений. Она, как и отец, рассматривала его спасение в Германии как неопровержимое доказательство того, что Бог жив и по-прежнему вмешивается в повседневные дела людей. Мать отличалась удивительной наивностью; она думала, что переход в католицизм автоматически повысит ее социальный статус. Далеко не сразу, набив множество шишек, мать поняла, что нет людей более чуждых американскому Югу, чем католики.
Родители ринулись в бурные воды новой веры, словно невинные младенцы; их невежество было очевидным и впечатляющим. Они ничего не знали о разветвленной, запутанной структуре католицизма, поддерживающей Святейший престол в Риме. Католическую теологию они постигали по частям, положение за положением. Подобно большинству новообращенных, они действовали с фанатичным упорством, стремясь стать первыми активными папистами на их отрезке Атлантического побережья. Но хотя родители основательно паслись на тучных полях католических догматов, они оба оставались все теми же твердолобыми баптистами, скрывающимися за пышными покровами и кружевами перезрелой теологии. Их души напоминали плодородные поля, привыкшие к местной флоре, от которых вдруг потребовали взращивать диковинную и неестественную для них растительность. Их понимание церковных законов и маловразумительных добавлений к этим законам было в лучшем случае поверхностным.
Несколько лет подряд мать по вечерам читала нам отрывки из Библии; ее мелодичный голос то взлетал, то опускался, подчиняясь строю стихов Библии короля Якова [66]66
Английский перевод Библии, появившийся в 1611 г. и считающийся каноническим в англиканской и протестантской церквях.
[Закрыть]. И только когда мне исполнилось десять, мать узнала, что ее новая церковь осуждает чтение этого певучего образчика постъелизаветинской прозы и требует изучения более скучных стихов Дуэ-Реймской Библии [67]67
Английский перевод Библии для католиков, выполненный в 1582–1610 гг.
[Закрыть]. Лила Винго ничего не смыслила в тонкостях католической цензуры, но быстро перестроилась, и последняя часть нашего детства протекала под звуки длинных, тягучих фраз католической Библии. Даже материнский голос, журчащий как вода, не мог войти в ритм стихов Дуэ-Реймской версии. Ощущение было такое же, как от мелодии, исполняемой на слегка расстроенной гитаре. Мать компенсировала поэтичность удовлетворением от осознания исправленной теологической ошибки. После мать утверждала, что Дуэ-Реймская версия для нее куда предпочтительней и что она сразу почувствовала ее подлинность, открыв Библию наугад и начав читать из Второзакония.
Наивность моих родителей достигала такого уровня, что они, вероятно, были единственными в Америке католиками, которые всерьез относились к наставлениям Папы Римского о планировании семьи. Несмотря на холодность отношений, они вели здоровую и, как мне представляется, интенсивную сексуальную жизнь, если число беременностей моей матери может служить показателем. Позже я узнал, что родители усердно применяли календарный метод и каждый вечер обсуждали, можно заниматься сегодня любовью или нет (их интимный словарь всегда был благопристойным и иносказательным). Однако мне думается, что следование этому способу предохранения принесло в пятидесятые годы больше детей, чем секс без оглядки на календарь. Саванна, разбиравшаяся в подобных тонкостях гораздо лучше своих братьев, впоследствии окрестила нашу мать «менструальной богоматерью». Матери такое прозвище отнюдь не понравилось (о нем она узнала не сразу), хотя было точным и весьма оригинальным.
Четыре года подряд – с 1952-го по 1956-й – мать ходила беременной. Каждого ребенка она полностью донашивала, однако все дети рождались мертвыми. Мы хоронили этих незрячих безгласных полудетей в дубовой роще за домом, ставили им грубые деревянные кресты, на которых вырезали их имена. Мать тем временем лежала в постели, оплакивая очередную потерю. Отец никогда не участвовал в этих скромных траурных церемониях и никогда не проявлял своих чувств. Он равнодушно крестил мертвых младенцев в кухонной раковине водой из-под крана, затем укладывал в пластиковый мешок и засовывал в морозильную камеру, где трупик ребенка оставался до тех пор, пока мать не выписывали из больницы.
– Эту звать Роуз Астер, – сообщил он летом пятьдесят шестого, когда мать вновь родила мертвого ребенка.
Мы сидели за кухонным столом и молча следили за отцовскими действиями.
– Думаю, от нее было бы мало толку на рыболовецкой лодке, – добавил он.
– Зато от меня много толку на рыболовецкой лодке, – заявила Саванна, не сводя печальных глаз с мертвой девочки.
– Из тебя, Саванна, никудышный ловец креветок, – возразил отец. – Отрывать креветкам головы – это все, на что ты способна.
Затем он крестил крошечную Роуз Астер во имя Отца, Сына и Святого Духа, произнося слова молитвы бесцветным, монотонным голосом, в котором не ощущалось ни печали, ни сожаления, будто это была молитва перед обедом. Окончив обряд, отец вышел на заднее крыльцо, запихнул крошечное тельце в прозрачный пластиковый пакет, открыл дверцу морозильника и положил мешок поверх коробок с морожеными креветками и рыбой.
– Папа, я даже не успела поздороваться с моей сестрой, – посетовала Саванна, отправившаяся вслед за ним.
Отец открыл морозильник.
– Даю тебе время. Здоровайся. Говори ей, что хочешь. Ей все равно, дочка. Роуз Астер – всего лишь кусок мертвого мяса. Там ничего нет. Слышишь меня? Она – как пять фунтов мороженых креветок. Там не с кем общаться. Просто груз, который надо закопать в землю, когда вернется ваша мать.
На следующее утро отец, как всегда затемно, отправился ловить креветок. Я рано проснулся и лежал в постели. Из темноты доносился негромкий звук, напоминающий мяуканье. Может, это дикая кошка забралась под дом, чтобы произвести потомство? Я вылез из постели, оделся, но Люка будить не стал. Выйдя в гостиную, я понял, что звук раздается из комнаты Саванны. Прежде чем постучаться, я вслушался в отчаянно подавляемые рыдания сестры – стон души, разрываемой на части. Впоследствии он стал отличительным признаком как начала, так и конца периодов ее безумия. Осторожно, с опаской, я вошел в спальню Саванны. Она что-то крепко прижимала к груди. В ее всхлипываниях было столько внутренней боли, что своим присутствием я вряд ли ее потревожил. Безудержная скорбь сестры имела какое-то странное очищающее свойство, и это притягивало меня, не давая уйти. Саванна лежала ко мне спиной. Я перевернул ее, не отдавая отчета в своих действиях (или охваченный братским состраданием), и забрал из рук холодное неподвижное тельце Роуз Астер.
– Том, не отнимай ее, – взмолилась Саванна. – Она была бы нам сестрой, но никто даже на мгновение не подарил ей свою любовь. Я просто хотела немножко побыть с ней. Она должна знать, что не весь мир такой, как они.
– Саванна, это неправильно, – прошептал я. – Если до родителей дойдет, что ты вытащила ее из морозилки, тебя накажут. Вдруг ты попортишь тело и это откроется раньше, чем мы ее похороним?
Саванна забрала у меня тельце и вновь прижала к груди.
– Я ей уже сказала, что мы заботились бы о ней, не дали бы им ее обижать. Мы бы защитили ее от них. Повтори это, Том. Ей это нужно.
– Саванна, ты не права. Бог все видит. Нарушать волю родителей – грех.
– Том, она четвертый умерший ребенок. Разве ты не понимаешь, что это Божье знамение? Эти бедные крошки просто решили не жить. Они слышали, что творится в нашем доме, и говорили: «Нет, Господи, такое не для меня». Они не знали, что ты, я и Люк – хорошие.
– А мама считает, что мы плохие. И ежедневно повторяет, что с каждым годом мы становимся все хуже. Отец утверждает, что она теряет детей из-за нас. Мы настолько ужасны, что постоянно ее огорчаем, когда ей нужен покой.
– Мама во всем винит нас. Знаешь, Том, что я думаю? Роуз Астер и остальные малыши – счастливчики. Они оказались умнее нас. Они выяснили, что родители жестокие. Когда подходило их время, они еще в мамином животе кончали жизнь самоубийством. Жаль, нам с тобой мозгов не хватило.
– Саванна, отдай мне Роуз Астер, я отнесу ее в морозилку. Трогать мертвого ребенка – страшный грех.
– Я ее утешаю, Том. Жаль, она не увидит этого прекрасного мира.
– Ее душа уже на небесах. Ведь отец крестил ее.
– Какие имена у других детей? Я все забываю.
– Дэвид Таккер, Роберт Мидлтон и Рут Франсес. Теперь еще и Роуз Астер.
– Если бы все они выжили, у нас была бы большая семья.
– Но они умерли, Саванна. Мама говорит, что все они сейчас на небесах и нам помогают.
– Не очень-то они стараются на своих небесах, – с поразительной горечью сказала сестра.
– Послушай, Саванна. Скоро взойдет солнце и в доме всё будет пахнуть Роуз Астер. Нам здорово влетит.
– Я пробыла с ней всю ночь. У нее такие милые ручки и ножки. Я еще не видела таких крошечных пальчиков. Было бы здорово иметь младшую сестру. Если бы родители сделали ей больно, я бы их убила.
– Мама с папой любили бы ее, как любят нас, – возразил я, смущенный словами сестры.
– Мама с папой не любят нас, Том. – Саванна громко рассмеялась. – Неужели ты до сих пор этого не понял?
– Молчи! Так даже думать нельзя. Родители, конечно же, нас любят. Ведь мы – их дети.
– Том, они нас ненавидят.
В неярком утреннем свете глаза моей сестры смотрели не по-детски мудро и печально.
– Это ведь так легко понять, – добавила она.
Саванна взяла трупик Роуз Астер и нежно поцеловала в лысую головку.
– Роуз Астер – счастливица. Я плакала от зависти к ней. Жаль, что я не могу быть с ней и остальными малышами.
Я осторожно забрал из рук Саванны посиневшее тельце и понес в тамбур перед задним крыльцом, где у нас стоял морозильник. Солнце уже всходило. Я положил нашу мертворожденную сестренку в пластиковый мешок, и та вновь заняла свое место среди мороженых креветок и рыбы.
Вернувшись, я услышал, как Саванна говорит сама с собой изменившимся голосом. Решив не тревожить сестру, я разжег плиту и положил на чугунную сковородку шесть ломтей бекона. Была моя очередь готовить завтрак. В тот же день, ближе к ужину, из больницы вернулась мать.
Ее привезли бабушка с дедом. Когда мы пришли из школы, она уже лежала в постели. Толита и Амос хотели остаться с ней, но она отказалась, заявив, что ей нужно побыть одной.
Вечером мы похоронили Роуз Астер на неосвященной земле. Мы с Люком вырыли могилу, а Саванна завернула дважды замороженное тельце в чистую белую простыню, взятую матерью в больнице. Мать оставалась в доме, пока Люк не сходил за ней. Она вышла на задний двор, тяжело опираясь на плечо старшего сына; мать ступала так, словно каждый шаг таил опасность и давался ей с неизмеримой болью. Она села на стул, принесенный Саванной из кухни. Лицо матери, анемичное и опустошенное, напоминало лица измученных страданиями византийских мадонн, застывших под крестом и ожидающих смерти своего распятого сына. Горе превратило губы матери в тонкую скорбную полоску. С момента нашего возвращения из школы она не обмолвилась с нами и словом и не позволила нам рассказывать, как мы скорбим по умершей сестренке. Усевшись, мать махнула нам с Люком, и церемония похорон началась.
Саванна опустила тельце Роуз Астер в деревянный ящик, который мы смастерили для погребения. Ящик был чуть больше крупной птичьей клетки; младенец напоминал недоразвитого птенца диковинной породы. Мы приколотили крышку гвоздями. Этот импровизированный гробик я положил матери на колени. Глядя на него, мать плакала. Потом прижала к себе и покрыла поцелуями. И вдруг, подняв глаза к небу, мать закричала отчаянно и сердито:
– Нет, Господи, я не прощаю Тебе этого. Так нельзя. Ни в коем случае нельзя. Под этим деревом я хороню своего четвертого ребенка. Больше я не отдам Тебе ни одного. Слышишь, Господи? Мне больше нет дела до Твоей святой воли. Не смей отбирать у меня детей. Не смей.
Потом мать опустила голову и обратилась к нам с Люком:
– Подведите ко мне вашу сестру. Вы все будете молиться со мной. Мы отдаем небесам еще одного ангела. Иди в руки Господа, Роуз Астер. С небес охраняй семью, которая бы любила и защищала тебя, уберегая от всякого зла. Теперь ты станешь одним из Божьих ангелочков. Оберегай этот дом вместе со своими братьями и сестрой. Сейчас на небесах четыре ангела Винго. Вас вполне достаточно для нас, а если нет – да поможет нам Бог. Это решение целиком в руках Господних, не в моих. Его воля на земле есть тайна для тех, кто Ему поклоняется. О Боже, Боже, Боже, черт Тебя побери.
И хотя мы могли прочесть по-латыни Confiteor [68]68
«Исповедую» (лат.).Краткая покаянная молитва.
[Закрыть]и верили в пресуществление [69]69
В католичестве и православии термин для обозначения полного субстанциального превращения хлеба и вина в тело и кровь Христовы в таинстве евхаристии.
[Закрыть], во всех нас оставался странный и неокультуренный пласт, заставлявший откликаться на экстаз и безумие острее, чем требовали правила благочестия. Католическая душа развивалась на далеких берегах Средиземного моря, среди пышности барокко, и ей было непросто пустить корни на негостеприимной почве американского Юга.
– Последнее, что вы можете сделать для своей умершей сестры, – это молиться за нее. Вставайте на колени и молитесь. К ужину я вас позову.
– Мама, гроза надвигается, – услышал я голос Люка.
– Вы даже не хотите молиться о душе вашей сестры, – бесцветным, измученным голосом произнесла мать.
Она встала и поплелась в дом, а мы опустились на колени, склонили головы и закрыли глаза. Ветер срывал мох с древесных стволов. С севера неслись стада сердитых облаков. Я истово молился за душу маленькой Роуз Астер. Ее душа представлялась мне легкой и хрупкой, словно фарфор. В струях дождя, под раскаты грома душа нашей сестренки поднялась из могилы. Вспышки молнии толкали ее вверх, служа ей ступенями. Гром подбадривал ее душу, уходившую все дальше от нашей невеселой жизни. Хлынул ливень. Мы поглядывали на дом, ожидая, когда мать нас позовет.
– Повезло тебе, Роуз Астер, – вновь сказала Саванна. – Счастливая, тебе не придется жить с ними.
– Если молния ударит в дерево, всех нас убьет, – заметил Люк.
– Мы будем молиться, – настаивал я.
– Если бы Бог хотел, чтобы люди молились под дождем, Он бы не заставлял их строить церкви, – не унимался мой брат.
– Они оба безумны, – громко шептала Саванна, сложив руки на груди. – Господи, они оба безумны. Помоги нам выбраться отсюда.
– Замолчи, Саванна, – потребовал я, – Бог не желает этого слушать.
– Ну и пусть, плевать. Он заставил нас жить с такими родителями – так путь знает, что они свихнутые.
– Саванна, они не свихнутые. Они наши родители, и мы их любим.
– Том, я постоянно наблюдаю за другими людьми, изучаю их. Никто не ведет себя так, как наши родители.
– Ага. Ты хоть раз слышал, что кто-то под дождем молится об умершем ребенке? – подлил масла в огонь Люк.
– Мы хотим, чтобы Роуз Астер попала на небеса, – продолжал спорить я.
– Чушь, – поморщилась Саванна. – Где еще быть нашей сестре? Что ей мешает туда попасть? Назови хотя бы одну причину. Как Бог может отправить ее в ад?
– Это не нашего ума дело, – с благочестием пай-мальчика отозвался я.
– Не нашего? Так зачем мы тут мокнем и тонем в грязи? Несчастная малышка родилась уже мертвой, ее крестили в раковине и запихнули морозиться вместе с сотнями фунтов креветок и испанской макрели. Ответь мне, Том Винго, чем это бедное существо заслужило адский огонь?
– Это Богу решать. Нас это не касается.
– Она моя сестра! Значит, меня касается! Особенно когда меня заставляют молиться в разгар грозы!
Саванна сердито встряхнула спутанными, потемневшими от дождя волосами.
Гроза усилилась. Меня начал колотить озноб. Смахивая воду с лица, я повернулся к дому. Может, мама уснула и не знает, как сейчас льет? Дом был едва виден сквозь пелену дождя. Я вновь посмотрел на могилку.
– Почему мама всегда беременная? – спросил я просто так, не ожидая ответа.
Сложив руки в насмешливом подражании молитве, Саванна сказала нарочито громко:
– Потому что они с отцом постоянно вступают в половые сношения.
– Прекрати говорить неприличности, – вмешался Люк.
Из нас он один еще помнил об упокоении души Роуз Астер. Я впервые услышал странные слова, смысл которых меж тем был мне понятен.
– Они это делают? – удивился я.
– Да, они это делают, – отчеканила Саванна. – Меня от этого тошнит. И Люк все об этом знает. Просто он робкий и поэтому молчит.
– Не-а, я не робкий. Я молюсь, как мама велела.
– Когда вы с Томом отвыкнете от этого «не-а»? Разговариваете как деревенщины.
– Мы и есть деревенщины. И ты тоже, – напомнил Люк.
– Говори за себя, – огрызнулась Саванна. – Мама поделилась со мной секретом, что мы происходим из очень высоких аристократических слоев американского Юга.
– Это точно, – усмехнулся Люк.
– Наверняка я не из деревенщин, – продолжала Саванна, елозя коленками по раскисшей от воды земле. – Мама считает, что я обладаю некоторой утонченностью.
– Ага. – Я засмеялся. – В тебе полным-полно утонченности. Особенно вчера, когда ты спала с Роуз Астер.
– Что? – насторожился Люк.
Саванна недоуменно на меня посмотрела, словно я намекал на анекдот, которого она не знала.
– О чем ты, Том?
– Да вот вспоминаю, как увидел тебя в постели в обнимку с мертвой сестренкой.
– Ничего подобного я не делала, – возмутилась Саванна, пожимая плечами в ответ на немой вопрос потрясенного Люка. – И кому такое взбредет в голову? Я вообще боюсь мертвецов, и особенно мертвых младенцев.
– Саванна, я видел это своими глазами.
– Тебе приснилось, – неуверенно предположил Люк.
– Как такое может присниться? – спросил я. – Саванна, скажи Люку, что это не сон.
– Знаешь, Том, это какой-то кошмар. Не понимаю, о чем ты.
Я уже собирался ей ответить, но тут за шумом дождя послышалось тарахтенье отцовского грузовичка. Мы сразу же склонили головы и принялись истово молиться о новоиспеченном ангеле из клана Винго. Отец остановился за нами. Мы слышали поскрипывание «дворников» по ветровому стеклу. Минуту или две отец молча разглядывал нас, не находя объяснений. Послышался его голос:
– Эй, идиоты, вы никак потеряли последние мозги?
– Мама велела нам молиться за Роуз Астер, – объяснил Люк. – Вот мы и молимся, папа. Сегодня мы ее похоронили.
– Мне придется и вас хоронить под тем же деревом, если вы не уберетесь отсюда. Мало ей мертворожденных младенцев! Она хочет и живых погубить. А ну, поднимайте задницы и живо в дом!
– Мама очень рассердится, если мы вернемся слишком рано, – засомневался я.
– И давно вы купаетесь под дождем?
– Где-то около часа, – отозвался Люк.
– Господи Иисусе, святой Алоизий, – пробормотал отец. – Не слушайте мать, когда она болтает вам о религии. У нее с детства разные завихрения. Тогда она гремучих змей брала в руки – доказывала свою любовь к Богу. Я крестил Роуз Астер, и теперь этой девчонке куда лучше, чем нам. Валите в дом. С вашей матерью я сам разберусь. У нее… врачи это называют депрессией в связи с потерей ребенка. У женщин это бывает. Так что в ближайшие недели будьте с мамой особенно ласковыми. Приносите ей цветы. Делайте все, чтобы она чувствовала вашу заботу.
– Папа, ты привез ей цветы? – поинтересовалась Саванна.
– Почти. Во всяком случае, я думал об этом.
Отец повел грузовик в сарай.
Мокрые, дрожащие, мы встали с колен.
– Какой чудный парень, – заключила Саванна. – У него умерла дочь, а он явился без цветов.
– Во всяком случае, он думал об этом, – подхватил Люк.
Мы побрели в дом, давясь от запретного, бунтарского хохота. То была горькая реакция детей, научившихся мрачному остроумию неудачников, злой юмор подчиненных чужой воле. Этим смехом кончился час молитв за упокой души нашей маленькой сестренки; этот смех поддерживал нас, когда мы шли с маленького кладбища, где лежали упокоившиеся Винго, в родительский дом.
На всех могилках мать сажала розы. Они расцветали пышными, красивыми кустами, забирая всю красоту из щедрых сердец младенцев. Мать называла их «садовыми ангелами»; каждую весну они говорили с нами на своем языке.
В тот вечер мать так и не вышла из спальни, и мы ужинали сэндвичами с арахисовым маслом и повидлом. Соображая нашим детским разумом, чем бы порадовать мать, мы приготовили, как нам казалось, изысканное угощение, нажарив креветок и сварив кукурузные початки. Все это мы составили на поднос и отнесли в спальню вместе с букетом полевых цветов. Но мать продолжала плакать. Она съела немного креветок, а на початки даже не взглянула. Отец сидел в гостиной и листал старые номера «Южного рыбака». Его пальцы сердито переворачивали страницы; время от времени он поглядывал на дверь спальни, где лежала его жена. Глаза отца блестели в электрическом свете. Он был из тех мужчин, кто не способен проявить хоть малейшую нежность. Его эмоции напоминали цепь отвесных гор, скрытых за облаками. Когда я пытался думать о душе отца, пробовал представить нечто важное и значимое для него, я видел лишь нескончаемые ледники.
– Том, – обратился ко мне отец, перехватив мой взгляд. – Отправляйся к матери и скажи, чтобы она прекратила свой дурацкий рев. Это еще не конец света.
– Она страдает по умершему ребенку.
– Я в курсе. Но ее стенания не воскресят этого ребенка. Иди к ней. Дети должны утешать свою мать.
На цыпочках я вошел в родительскую спальню. Мать лежала на спине. Слезы градом катились по ее щекам. Она плакала легко и тихо. Я боялся к ней приблизиться и остановился на пороге, не зная, что делать дальше. Прежде я не видел такого измученного, безутешного лица. В ее глазах были безнадежность и глубочайшее поражение.
– Папа спрашивает, не надо ли тебе чего, – произнес я.
– Я слышала его слова, – сквозь всхлипывания ответила мать. – Подойди ко мне, Том. Ляг рядом.
Я вытянулся на кровати. Мать положила голову мне на плечо и зашлась в рыданиях. Ее ногти впивались в мою руку. Мое лицо стало мокрым от ее слез. Я замер, парализованный этой внезапной и страстной близостью. Мать прижималась ко мне; я чувствовал, как в меня упираются ее груди, все еще полные бесполезного теперь молока. Она целовала меня в шею и губы; расстегнув рубашку, она покрыла поцелуями мою грудь. Я боялся пошевельнуться, но внимательно прислушивался ко всем звукам в гостиной.
– У меня есть только ты, Том, – жарко шептала мне на ухо мать. – И больше никого. Это все только для тебя.
– Мы все твои, мама, – тихо возразил я.
– Нет, ты не понимаешь. У меня нет ничего. Когда выходишь замуж за ничто, ничто и получаешь. Знаешь, как в городе относятся к нам?
– Хорошо. Ты очень многим нравишься. И папу считают отличным ловцом креветок.
– Нет, Том, для людей мы дерьмо. Тебе ведь знакомо это слово? Твой отец использует его постоянно. Люди думают, что мы речное дерьмо. Низший класс. Том, мы должны поставить их на место. И это сделаешь ты. Люк не сможет, он слишком глуп. И Саванна не сможет, потому что она девочка.
– Мама, Люк вовсе не глуп.
– Судя по его школьным отметкам, он – умственно отсталый. Врач считает, что это из-за щипцов, которыми его вытаскивали при рождении. Но мы с тобой обязаны показать этому городу, из какого теста сделаны.
– Что еще за тесто, мама?
– Это такое выражение. Нужно дать им понять, что в Коллетоне мы лучше всех.
– Это так, мама. Мы лучшие.
– Но нужны доказательства. Я хотела наполнить наш дом детьми. Думала, что у меня будет восемь или девять детей, я воспитаю их гордыми и умными и со временем мы завоюем Коллетон. Я собираюсь выдать Саванну за самого богатого парня в городе. Пока не знаю, куда пристроить Люка. Возможно, он будет помощником шерифа. Но ты, Том, – ты моя надежда на будущее.
– Я буду стараться, мама.
– Обещай мне, что ты ни в чем не будешь напоминать отца.
– Обещаю, мама.
– Повтори. Я хочу слышать.
– Обещаю, что ни в чем не буду напоминать отца.
– Дай слово, что станешь лучшим во всем.
– Я стану лучшим во всем, мама.
– Самым лучшим.
– Я буду самым лучшим.
– Том, я не собираюсь умирать в таком доме, как этот. Пока никто об этом не знает, но я – удивительная женщина. Ты первый, кому я об этом говорю. Ты мне веришь?
– Да, мама.
– И ты никому не позволишь обижать меня. Правда, Том? Что бы я ни сделала, я могу на тебя положиться. Верно?
– Да, мама.
Ее глаза, голодные и жгуче пристальные, застыли на мне.
– Ты единственный, кому я могу доверять, – продолжала она. – На этом острове я как в тюрьме. Мне здесь так одиноко. С твоим отцом что-то творится. Я постоянно опасаюсь, что он причинит нам зло.
– Но почему?
– Он болен, Том. Он очень болен.
– Тогда надо рассказать об этом. Например, врачу.
– Нет. Мы должны быть верными. Верность семье – превыше всего. Дождемся подходящего времени. А пока будем молиться, чтобы его хорошие качества победили дурные.
– Обещаю, я буду молиться. Буду молиться. Можно мне вернуться в гостиную?
– Да, Том. Спасибо, что навестил меня. И еще кое-что, дорогой. Нечто очень важное. Я люблю тебя больше других. Больше, чем всех их, вместе взятых. Знаю, что и у тебя такие же чувства ко мне.
– Но Люк и Саванна…
– Нет, – резко возразила мать и вновь крепко прижала меня к себе, – Саванна – отвратительная девочка. В ней полно ненависти. Она была такой с самого рождения – плохой и непослушной. Люк туп как баран. Ты единственный, кто мне по-настоящему дорог. Пусть это будет нашим секретом, Том. Почему бы нам не иметь общей тайны?
– Да, мама. – Я направился к двери. – Если тебе что-то нужно, только позови, и я принесу.
– Знаю, что так и будет, дорогой.
Я поплелся из комнаты, таща на себе ужасную непомерную ношу. Вернувшись в гостиную, я едва выдержал удивленные взгляды брата и сестры. Меня потрясла чудовищность и предельная прямота материнского признания, я не понимал, как это связано с потерей ребенка. Горечью и искренностью своей исповеди мать превратила меня в своего узника; воспользовавшись моим доверием, она сделала меня невольным пособником в необъявленной войне против Люка и Саванны. Мать поставила меня перед неразрешимой дилеммой – ведь, соглашаясь быть ее ближайшим союзником, я автоматически давал согласие на предательство брата и сестры, которых любил больше всех на свете. Но обнаженность ее чувств, ее требовательность, следы ее поцелуев на моей шее и груди – все это было запретным, но в то же время соблазнительным и притягивающим. Удивительнее всего, что выплеск материнской страсти произошел в тот день, когда она почти обезумела от горя. Я воспринял свою избранность как нечто почетное и символическое; вот оно, доказательство моей необычности. Скандальный характер материнских откровений служил гарантией того, что я не нарушу обета молчания. Перескажи я услышанное отцу, он бы не поверил ни единому слову. В равной степени нереальным было поведать брату и сестре, с какой решимостью мать отвергла их как союзников. Матери требовались не близкие люди, а лейтенанты для ее войны, и, хотя ее метод был мне непонятен, я догадался, что женщина, которую я до сих пор считал просто своей матерью, располагает неким планом атаки. Естественно, я не знал ни структуры этого плана, ни его пунктов. До нашего разговора я думал о матери как о прекрасной, бесподобной женщине; теперь же я осознал, что за взглядом красивейших синих глаз скрывается неудовлетворенность и коварство. Я вышел из спальни повзрослевшим. Мое сердце было взбудоражено открытием: оказывается, мать мучительно устала от захолустной жизни на речном острове. С того вечера я начал пристально изучать эту женщину, которую прежде недооценивал. Почти ежедневно я пересматривал свои представления о ней. Я стал бояться ее молчания. В тот вечер в моем сознании заново родилась мать; впервые я почувствовал себя живым и знающим.
