Текст книги "Принц приливов"
Автор книги: Пэт Конрой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 47 страниц)
– Хочу встретиться с психиатром Саванны.
– Боже. Ты хочешь встретиться с психиатром Саванны? – специально повторил я, чтобы Сьюзен слышала.
– Пусть немного подождет, пока я натяну колготки, – донесся из кухни голос Сьюзен.
– Мам, но ведь сегодня воскресенье. Здешние психиатры на выходные разъезжаются по своим загородным домам. Сегодня ты не найдешь в Нью-Йорке ни одного психиатра.
– Прошу прощения, сэр, – прошептала Сьюзен. – Один психиатр стоит перед вами.
– Том, я хочу побеседовать с тобой сегодня же, – продолжала мать. – К тому же мне очень любопытно взглянуть на жилище Саванны. Я у нее ни разу не была.
– Мама, дай мне полчаса, я хоть немного приведу это жилище в порядок.
– Не надо никаких лишних хлопот.
Во входную дверь постучали.
– Пока, мама. Жду тебя через полчаса.
Сьюзен уже открыла дверь. На пороге стоял Эдди, держа в руках пакет со свежими круассанами.
– Привет, Салли! Я Эдди Детревилл, сосед Саванны. Много слышал о вас от Саванны и Тома.
– Привет, Эдди. Только меня зовут Сьюзен.
Я повесил пикающую трубку.
– Том, вы меня слышите? Ничто не вызывает у меня такой ненависти, как эта дешевая гетеросексуальность, – заявил Эдди.
Войдя в квартиру, мать приложилась к моей щеке и тут же повела носом.
– Пахнет женскими духами, – заметила она.
– В соседней квартире живет гомосексуалист. Как раз перед тобой заходил. Просил одолжить ему сахарного песку.
– Но при чем тут женские духи? – недоверчиво осведомилась мать.
– При том. Надо знать гомосексуалистов, мама. Они поливают себя духами пуще любой женщины. А еще им почему-то нравятся афганские борзые.
– Я понимаю, насколько тебе противно видеть меня в Нью-Йорке, – сказала мать.
– Совсем наоборот, – торопливо возразил я, довольный, что мы отошли от темы запахов. – Когда я услышал эту ошеломляющую новость, мне захотелось выбежать на улицу и танцевать от радости. Сделать тебе омлет?
– Я уже завтракала в «Сент-Реджис» [174]174
Вероятно, имеется в виду нью-йоркский отель на Манхэттене, построенный в 1904 г.
[Закрыть], – сообщила она.
Я пошел на кухню приготовить матери чашку кофе.
– Твой муж тоже приехал? – спросил я из кухни. – Или он занят покупкой островов Индонезийского архипелага?
– Он знал, что ты не захочешь его принять, потому остался в гостинице.
– Проницательный человек, – усмехнулся я, неся кофе. – Умеет заглянуть мне прямо в душу.
– Сколько еще ты собираешься мстить ему за чужие грехи? Уж если на то пошло, это я виновата, а не он… Кстати, вкусный кофе.
– Возможно, я прощу твоего мужа, когда он будет лежать на смертном одре, – пообещал я. – Я всех прощу на их смертных одрах.
– Даже меня? – уточнила мать.
– Тебя я давно простил.
– Нет, Том. Все эти годы ты отвратительно себя со мной вел. Ты и сейчас настолько сердит на меня, что даже глаза отводишь.
– Я, мама, сердит не только на тебя. Я сердит глобально. Охвачен титанической всепоглощающей злостью на всех обитателей планеты.
– Зря я рожала детей, – вздохнула мать. – Делаешь для них все, жертвуешь всей своей жизнью ради их благополучия, а они ополчаются против тебя. Лучше бы мне в двенадцать лет перевязали маточные трубы. Теперь я дала бы этот совет любой девушке.
– Каждый раз, когда мы встречаемся, ты смотришь на меня так, словно хочешь найти врача, который проникнет в прошлое и сделает там запоздалый аборт. – Я приложил к лицу ладони. – Давай не будем болтать о пустяках. Объясни лучше, какая чудовищная причина привела тебя в Нью-Йорк? По какому кругу ада ты намерена прогнать меня на этот раз?
– Том, ты слышишь свои слова? Кто научил тебя быть таким жестоким?
– Ты, мама. А еще ты подала мне пример, как испытывать нежные чувства к человеку, который целиком ломает твою жизнь.
– Это, надо понимать, должно обрадовать материнское сердце. Ты каждой своей фразой намеренно стараешься причинить мне боль.
– Мой единственный способ защиты от тебя, мама. Лучшее оружие в наших с тобой стычках – предельная честность. Хотя она сильно горчит.
– Тебе, наверное, наплевать, когда я признаюсь, что люблю своих детей больше всего на свете. Или ты мне не веришь?
– Верю, мама. Иначе задушил бы тебя голыми руками.
– И это после твоих слов, что ты меня любишь?
– Не надо приписывать мне то, чего я не говорил. Я сказал, что простил тебя. Но я не упомянул любовь. В твоем тощем мешке эмоций это одно и то же. Но для меня это разные понятия.
– Ты говоришь невероятные вещи, Том, – прошептала мать, и ее глаза наполнились слезами.
– Извини, мама, ненароком вырвалось, – сознался я. – Честно, я не хотел тебя обидеть. Но согласись, у нас с тобой есть общая история. Я привык, что у тебя в рукаве припрятан какой-нибудь ужас.
– Не возражаешь, если я закурю? – спросила мать, доставая из сумочки пачку «Вэнтидж».
– Не возражаю, – отозвался я. – Даже не возражаю получить рак легких от дыма, выдыхаемого моей матерью.
– И ты не предложишь мне огня?
– Мамочка, мы на пороге полного освобождения женщин, – устало заметил я. – Мне как-то неловко зажигать тебе сигарету, зная, что ты не веришь в необходимость равных избирательных прав для женщин.
– Неправда, – поморщилась мать. – Но во многом другом я придерживаюсь старомодных взглядов. Мне просто нравится быть женщиной. Мне приятно, когда мне открывают двери или когда джентльмен придерживает стул, на который я усаживаюсь. Разумеется, я не суфражистка и не верю в Поправку о равных правах [175]175
Поправка о равных правах появилась еще в 1923 г., но каждый новый состав Конгресса США в течение почти пятидесяти лет проваливал ее принятие. Даже после ее принятия в 1972 г. ратификация растянулась на многие годы, поскольку администрация ряда штатов оказывала яростное сопротивление предоставлению женщинам равных прав с мужчинами.
[Закрыть]. Я всегда считала, что женщины намного превосходят мужчин, и старалась не совершать поступков, которые могут убедить мужчину, что он мне равен. А теперь, пожалуйста, дай огня.
Я чиркнул спичкой. Мать поднесла мою руку с зажженной спичкой к своей сигарете. Таким образом ее просьба была выполнена.
– Как дела у Саванны? – поинтересовалась мать.
– Смирительная рубашка ей очень идет.
– Кажется, Том, ты решил стать комиком. Что ж, я очень рада. Хоть какой-то сдвиг в поисках работы. В таком случае, я арендую тебе концертный зал или ночной клуб, где ты сможешь упражняться в остроумии. Но только не надо пробовать свои шутки на мне.
– Саванна в очень плохом состоянии. За все это время мне позволили увидеть ее всего один раз. Я рассказывал доктору Лоуэнстайн о подростковых годах Саванны. И наше нелегкое детство я тоже описал во всех подробностях.
– И конечно же, ты ощутил необходимость изложить психиатру хронику того дня в подробностях.
– Да, мама. Именно так. Я посчитал это крайне важным.
– Ты настолько уверен в этой женщине, что делишься с ней такими сведениями?
– Вообще-то всякий раз, когда я травил доктору Лоуэнстайн очередную байку, на следующее утро подробности неким таинственным образом появлялись на страницах «Нью-Йорк таймс». А если серьезно, доктору можно доверять. Она – профессионал своего дела.
– У меня слишком много гордости, чтобы открывать постыдные эпизоды своей жизни совершенно незнакомому человеку.
– А я, мамочка, нахожу это удобным способом завязывать знакомства. Подходишь к первому встречному: «Привет! Меня зовут Том Винго. Однажды меня трахнул в зад беглый зэк, а я его потом прикончил статуей младенца Христа». И между нами моментально возникают добрые отношения.
Мать бесстрастно глядела на меня, выпуская дым.
– А как насчет твоих проблем? Ты с готовностью рассказываешь доктору о тайнах нашей семьи. Надеюсь, о собственных тайнах упомянул?
– Мне, мама, вообще нечего скрывать. Всякий увидит, что я несчастный, отчаявшийся человек. Пародия на мужчину. Подробности лишь добавляют скуки.
– Ты похвастался психиатру, как в прошлом году мы с Салли возили тебя на десятый этаж медицинского колледжа?
– Нет, не стал, – соврал я. – Мне хотелось создать у доктора Лоуэнстайн представление, что моя ненависть к ее профессии возникла на основе обширных книжных знаний, а не из личного опыта.
– Думаю, этой Лоуэнстайн необходимо понимать, что она выслушивает разные истории от человека, который сам побывал в психиатрической клинике.
– Предпочитаю называть то место психиатрическим отделением учебного заведения. – Я закрыл глаза. – Так гораздо лучше для моей самооценки. Мама, я же помню, как ты была шокирована, что я целую неделю проторчал у них на десятом этаже. Но я находился в депрессии. Что еще? Я и сейчас в депрессии, но потихонечку начинаю выкарабкиваться. Невзирая на Салли и ее дружка-кардиолога, я замечательно провожу лето. У меня было время пересмотреть собственную жизнь и жизнь своей семьи. Согласись, мама, это редкая роскошь в наши суматошные времена. Бывает, я даже нравлюсь себе. Ненадолго.
– Я сообщу доктору Лоуэнстайн, что ты солгал ей об изнасиловании и обо всем остальном. – Мать затянулась. – А потом добавлю, что твои мозги, с целью их вправить, угощали солидной порцией электричества.
– Электрошоковых процедур было всего две. Мне потом пришлось долго восстанавливать память.
– Вот-вот, – подхватила мать. – Я скажу доктору, что у тебя начались нелады с памятью. Путаница, провалы, отчего ты и начал выдумывать разные небылицы.
Мать раздавила окурок в пепельнице и тут же достала вторую сигарету. Я поднес ей зажженную спичку.
– Мама, в Америке люди ежедневно подвергаются насилию. И мы тогда не были ни в чем виноваты. Просто настал наш черед. Пойми, тысячи женщин в Штатах каждый день становятся жертвами преступников. Мужчины, которые это делают, – либо психи, либо животные. Ты в курсе, с какой скоростью растет число изнасилованных в тюрьмах парней? Я не говорю, что это неприятность типа уличного ограбления. Это ужасно, отвратительно. Это навсегда что-то меняет в тебе. Но делать вид, что этого с тобой не случилось, – глупо и бесполезно.
– Я не была изнасилована, – заявила вдруг мать.
– Что-о?
– Ты не видел того, что происходило в спальне. – На глазах матери выступили слезы. – Ничего не было. У тебя нет доказательств.
– Доказательств? Какие доказательства тут нужны, мама? Едва ли вы говорили о фильмах с участием Хамфри Богарта. Причина, почему я в этом сомневаюсь, очень проста. Когда ты выскочила из спальни, ты была совершенно голой.
Мать заплакала громче. Я подал ей платок.
– А ведь мы тогда показали им, Том. Правда? – спросила она сквозь всхлипывания.
– Да, мама. Мы их сделали. Навечно отбили охоту соваться в чужие дома.
– Он делал со мной жуткие вещи, – призналась мать, давясь рыданиями.
– В последние мгновения жизни этот парень лежал под тигром и проверял, нет ли у Цезаря дурного запаха изо рта. Не знаю, как они собирались завершить тот день, но мы полностью изменили их планы. Думаю, в ту ночь у них из глазниц уже торчали корни кудзу.
– Смотри, сколько странностей, Том. Я ругала твоего отца за автозаправку. А ведь если бы он ее не купил, вы бы не поехали в цирк. Тогда не было бы и Цезаря. А ведь это тигр спас нас.
– Люк нашел бы какой-нибудь другой способ, – предположил я. – Ему всегда это удавалось.
– Не всегда, – заметила мать и замолчала.
Потом она размяла в пепельнице второй окурок и поинтересовалась:
– Когда я смогу навестить Саванну?
– Она не хочет видеть никого из нас. Саванна решает, стоит ли ей вообще поддерживать с нами отношения.
– Ты в курсе, что за три года она мне ни разу не написала и не позвонила?
– И мне тоже. И отцу. Дрянные вещи творятся в нашей семье, мама.
– Мы ничем не отличаемся от всех остальных семей на свете.
– Саванна так не думает. Она убеждена, что наша семья – самая отвратительная за всю историю человечества.
– Вряд ли можно считать Саванну беспристрастным арбитром. Как-никак, она сейчас в психиатрической клинике.
– А по-моему, это придает весомости ее аргументам, – возразил я. – И все-таки, мама, зачем ты приехала в Нью-Йорк?
– Я хочу, чтобы мои дети вновь полюбили меня, – дрогнувшим голосом ответила она.
Я ждал, пока мать успокоится. Она выглядела надломленной и глубоко уязвленной. Мне с трудом верилось, что я мог обожать эту женщину, которой теперь совершенно не доверял.
– Я не в состоянии исправить прошлое, – выдохнула мать. – Если бы могла, я бы с радостью изменила каждую минуту. Но это не в моей власти. Тем не менее не вижу причин, чтобы остаток жизни мы прожили врагами. Это невыносимо, когда собственные дети тебя ненавидят. Мне нужна твоя любовь, Том. Думаю, я этого заслуживаю.
– Я сердился на тебя, мама, злился, но никогда не переставал любить. Ты учила меня, что даже чудовища – и те люди. Прости, я пошутил.
– Неостроумно, – фыркнула мать.
– Мама, давай вновь станем друзьями. Я серьезно. Возможно, мне это надо даже больше, чем тебе. Да, тебя злит любая моя фраза. Я попробую не говорить тебе гадостей. Честное слово. С этого момента постараюсь вернуть себе статус послушного и прекрасного сына.
– Ты отобедаешь с нами сегодня? – вдруг предложила мать. – Для меня это очень важно.
– С нами? – повторил я. – О боже. Мама, ты просишь слишком много. Почему я не могу вновь проникнуться к тебе нежностью, но при этом сохранить свое неизменное презрение к твоему мужу? В Америке это сплошь и рядом. Я ведь ему пасынок. А обязанность пасынка – ненавидеть отчима. Это же классический литературный сюжет. Вспомни: Гамлет, Золушка и все такое.
– Том, пожалуйста, сделай мне одолжение. Я хочу, чтобы ты наладил отношения с моим мужем.
– Отлично, мама. Буду рад принять приглашение.
Мать встала, собираясь уйти.
– Я скучала по тебе, Том.
– Я тоже скучал по тебе, мама.
Мы обнялись; было трудно понять, кто из нас плакал сильнее, чувствуя на себе груз многих лет отчуждения.
– Не будь больше такой несносной задницей, – улыбнулся я матери.
– Я имею полное право быть несносной задницей. Я же твоя мать, – рассмеялась она сквозь слезы.
– Мам, сколько хороших лет мы потеряли.
– Мы их наверстаем. Я до сих пор не могу свыкнуться с потерей Люка. Знаю, это из-за него ты меня оттолкнул. Но я оплакиваю Люка каждый день.
– Люк оставил нам немало оснований для горя.
– Салли просила тебя позвонить ей. Я общалась с ней накануне отъезда.
– Салли собирается уйти от меня. В Нью-Йорке, помимо всего прочего, я учусь жить без Салли.
– Вряд ли она это сделает. Мне кажется, тот человек обманул ее.
– А Салли сама не может поднять трубку и набрать мой номер?
– Возможно, не решается. Она сказала, что в твоих письмах и звонках почувствовала прежнего Тома.
– Прежнего Тома, – повторил я. – Ненавижу прежнего Тома. И нынешнего тоже.
– А я люблю прежнего Тома, – заявила мать. – И нынешнего люблю, за то, что он согласился отобедать со мной и моим мужем.
– Только будь терпелива со мной, мама, – предупредил я. – Многие из твоих слов по-прежнему меня злят.
– Если мы пообещаем любить друг друга, все остальное решится само собой.
– Пусть твой муж накормит меня до отвала. Пусть наше примирение обойдется ему в кругленькую сумму. Хочу, чтобы от этой страшной цифры у него подскочило давление. Сегодняшний обед отнимет у него несколько лет жизни.
– Мы заказали столик в «Фор сизонс», – сообщила мать. – На троих.
– Хитрая бестия! Ты знала, что я поддамся на твои чары.
Мы с матерью встретились в баре отеля «Сент-Реджис». Она сидела одна. Едва я подошел и опустился рядом, она подняла голову, заметив кого-то. Я обернулся. В бар входил ее муж. Я встал, чтобы с ним поздороваться.
– Привет, Том, – улыбнулся он. – Весьма признателен, что ты согласился прийти.
– В прошлом я частенько вел себя как последний осел. Приношу вам свои извинения.
Я пожал руку своему отчиму Рису Ньюбери.
Глава 24
В конце августа 1962 года я поступил в один из колледжей Университета Южной Каролины и, не дожидаясь начала занятий, стал гонять мяч на футбольных тренировках. До меня студентов в семье Бинго не было. Рядовое событие в истории колледжа, однако монументальное в истории семьи. День моего приезда в Чарлстон совпал с первым выходом Люка в коллетонские воды на своей новой лодке, названной им «Мисс Саванна». В тот же день он поймал креветок больше, чем отец. Саванне родители заявили, что раньше ноября они ее в Нью-Йорк не пустят; сначала надо «привести голову в порядок», а потом уже ехать. Сил противостоять родительскому напору у сестры не было, и она нехотя подчинилась. Над нами довлел «обет молчания». Я начал тренировки, снедаемый противным чувством, что я, наверное, единственный в колледже парень, изнасилованный беглым преступником. Я стыдился раздеваться в душевой, боясь, как бы другие не обнаружили на моем теле каких-нибудь компрометирующих следов. Я поклялся себе начать жизнь заново, вернуть кипучий энтузиазм, исчезнувший после нападения на дом, и показать себя со всех положительных сторон. Увы, удача оказалась переменчива; за годы учебы в колледже мне предстояло узнать, что я – один из множества посредственностей, жаждущих покорять вершины, но не обладающих необходимыми способностями.
В первую же неделю тренер объявил мне, что с моими данными о позиции квотербека придется забыть. Он доверил мне защиту, где я играл все годы учебы, распростившись со многими своими спортивными иллюзиями. Три года подряд мне суждено было выступать во втором эшелоне, следя за вбрасываниями и ударами противников. Только в последний, выпускной год мне удалось с блеском перехватить четыре передачи, и я был включен во второй эшелон университетской сборной. Но сам я за все матчи не провел ни одной передачи и ни разу не бежал с мячом от линии розыгрыша. Мои спортивные качества были средними, а желания далеко превосходили возможности. Главное, что ценили во мне тренеры, – это неистощимость обманных маневров. Когда соперники прорывались через нашу линию защиты, я напоминал им о себе. Я смело шел на захват; мною двигала целенаправленная ярость, вполне допустимая при моих скромных физических данных. И только я знал, что эта ярость порождена страхом. Во время каждой игры я безумно боялся, хотя держал это в глубокой тайне, которую не собирался открывать миру. Я сделал страх своим преимуществом, и за четыре года он во многом помог мне разобраться в собственном характере. Да, я играл, объятый ужасом, однако ни разу не опозорился. В итоге я горячо полюбил спорт, а также себя – за умение выжимать из страха весь свой пыл, энтузиазм и даже экстаз.
До поступления в колледж я и не представлял, каким простаком и деревенщиной кажусь другим. В команде первокурсников собрались парни со всей Америки. Помню, с какой завороженностью я вслушивался в разговор четырех ребят из Нью-Йорка. Все они были моего возраста, но держались самонадеянно. Сколько важности и уверенности сквозило в каждом их слове и жесте! Мне они казались не меньшей экзотикой, чем турки, а их быстрая отрывистая речь воспринималась как чужой и отнюдь не благозвучный язык.
В первый год я был настолько захвачен новизной атмосферы колледжа и масштабностью своего превращения из парня с острова в студента, что почти ни с кем не подружился. Я старался везде поспеть, не терял бдительности, держал свои мысли при себе, вбирал в себя все и стремился развиваться, подражая парням из южных городов, вызывавшим во мне восхищение, граничащее с идолопоклонством. Уроженцы Чарлстона – будь то первокурсники или старшекурсники – ходили с величавостью королей. Я усиленно копировал элегантность их манер и раскованную утонченность и пытался демонстрировать такой же живой, подвижный ум. Моим соседом по комнате оказался чарлстонский парень Буафейе Гайар. Ему нравилось, когда его называли просто Бу. В нем сразу чувствовалась порода и унаследованные привилегии. Для меня его имя звучало названием французского блюда. Без тени хвастовства Бу поведал мне, что один из его предков-гугенотов был губернатором колонии, пока не случился мятеж французов против короля Георга [176]176
Имеются в виду события середины XVIII в., когда французы предприняли ряд шагов, чтобы расширить и укрепить свое влияние в Северной Америке, однако потерпели поражение от войск Георга II.
[Закрыть]. Я благодарил судьбу, пославшую мне такого приятеля. Мать, узнав, что я делю комнату с человеком из рода Гайаров, просто возликовала. Сейчас-то я понимаю: сам Бу был далеко не в восторге от такого соседства, но этот парень получил слишком хорошее южное воспитание, чтобы хоть чем-то выказать свое недовольство. После первоначального шока он решил заняться моей шлифовкой и взял меня под свою опеку. Бу установил для меня единственное, но непреложное правило: никогда, ни при каких обстоятельствах не надевать что-либо из его одежды. Шкаф моего соседа был заполнен множеством великолепных костюмов на все случаи жизни – от официальных церемоний до занятий спортом. Вид моего скромного гардероба его явно ошеломил, но опять-таки Бу ничего не сказал. Лишь в его глазах мелькнуло легкое удивление, когда я с гордостью показывал темно-синюю форменную футболку, сшитую матерью ко дню окончания школы. Зато сосед обрадовался, узнав, что я играю в футбол, и спросил, не могу ли я достать для его семьи несколько билетов на матч с Клемсоном. Я тоже обрадовался и в течение всех лет учебы исправно снабжал его родных бесплатными билетами, хотя к тому времени мы с Бу уже жили в разных комнатах. Тогда я не знал, что в лице Буафейе Гайара встретил прирожденного политика особого, типично южного склада. В первую же неделю нашего знакомства Бу сообщил мне, что к сорока годам станет губернатором штата. Я не удивился, когда за два года до намеченного срока его действительно избрали губернатором. А тогда в колледже он попросил меня присматриваться к студенткам и обязательно говорить ему о подходящих кандидатурах на роль первой леди штата. Я пообещал, что буду глядеть в оба. Жизнь впервые свела меня с таким человеком, как Бу. Я был неискушенным провинциальным парнем и считал, что если знакомишься с девушкой, то главное, чтобы она тебе нравилась, и неважно, насколько она соответствует твоим карьерным планам на будущее.
Не кто иной, как Бу, заразил меня желанием вступить в одно из студенческих братств. Пока длилась суматошная неделя [177]177
Неделя (иногда две и даже три в зависимости от страны и учебного заведения), в течение которой первокурсники имеют возможность всестороннего знакомства с учебным заведением, в которое они поступили.
[Закрыть], мы ходили с ним по разным братствам. Стоило нам оказаться в очередном шумном прокуренном помещении, как Бу сразу же исчезал, оставляя меня один на один с изысканно одетыми «греками». Все они казались мне самыми дружелюбными людьми, каких я только видел. Я проявлял одинаковую любовь ко всем братствам и их членам, однако Бу убедил меня, что моего внимания и усилий достойно только САЭ [178]178
Сигма-Альфа-Эпсилон – название одного из старейших в Америке студенческих братств (по традиции все они обозначаются тремя буквами греческого алфавита – начальными буквами «тайного» девиза, состоящего из трех греческих слов). САЭ примечательно тем, что было создано в университете Алабамы в 1856 г., еще до Гражданской войны.
[Закрыть]. Однако я ходил на все обеды, куда приглашали первокурсников, смеялся всем шуткам и высказывал свои мнения по всем темам, какие затрагивались в разговорах.
Когда настало время подавать прошение о приеме, я глубокомысленно почесал затылок и выбрал пять самых популярных в кампусе братств. Приглашения должны были раздаваться в тот же день, с пяти часов. На университетской почте, там, где шли ряды именных почтовых ящиков, собралась внушительная толпа студентов и студенток. Конверты не были разложены по ящикам одновременно, что еще больше подогревало атмосферу ожидания. То и дело слышались радостные возгласы. Девушек в братства не принимали; у них были свои общины. Обстановка радости захватила и меня. Затаив дыхание, я через каждые десять минут протискивался к своему ящику и заглядывал в узкую щель.
В семь вечера я по-прежнему находился в зале, поглядывая на пустой ящик и успокаивая себя тем, что, должно быть, при раздаче произошла какая-нибудь ужасная ошибка. В восемь, когда настало время закрывать почту, я все еще торчал там, расстроенный и раздраженный. Я даже не заметил подошедшего Бу.
– Я получил пять приглашений, но вступлю только в САЭ. У меня в семье все туда вступали. Идем, отпразднуем. Угощу тебя пивом.
– Мне пока нечего праздновать, Бу, – сообщил я. – Завтра раздача приглашений продолжится?
– Ни в коем случае, – засмеялся он. – Все заканчивается одним днем. Ребята бы с ума посходили, заставь их ждать до завтра.
– Я не получил ни одного приглашения, – пожаловался я.
– Неужели тебя это удивляет? – забыв о благовоспитанности, спросил Бу.
– Да, и очень сильно.
– Том, мне надо было заранее тебя предупредить, но я боялся задеть твои чувства. Ты сделался всеобщим предметом для шуток. Все тебя обсуждают.
– Почему? – не понял я.
Ты везде появляешься в одной и той же футболке. Потом кто-то узнал, что ты очень дорожишь ею, поскольку твоя мать сшила ее своими руками. Ты думал, это вызовет взрыв умиления? Кое-кому из девчонок такое нравится: вот как парень ценит мамин подарок. Но в братствах над этим только смеялись, у них еще не было такого, чтобы кто-то ходил по кампусу в одежде домашнего пошива. Возможно, на картине Нормана Рокуэлла [179]179
Рокуэлл Норман (1894–1978) – американский художник и иллюстратор. Известен изображением сцен жизни провинциальных городков.
[Закрыть]это и смотрится, но имидж братства… сам понимаешь. Послушай, тебя что, даже Деки завернули?
– Похоже на то.
– Туда, в общем-то, берут всех. Если уж и они тебя не позвали, тогда у тебя вообще никаких шансов. Но ты не расстраивайся. В университете полно отличных ребят, которым вообще плевать на всякие членства. Пойдем лучше пива выпьем.
– Мне нужно позвонить домой.
Телефоны-автоматы находились почти рядом, у дверей почты. Я вошел в темную будку, сел и попытался собраться с мыслями. Меня переполняли боль и стыд. Я стал вспоминать свое поведение во время головокружительной череды вечеринок суматошной недели. Может, я слишком громко смеялся, употреблял не те выражения или чересчур старался понравиться? Я всегда считал, что люди мне симпатизируют. Прежде меня не особо волновало, как я выгляжу в глазах окружающих. Но в тот вечер все изменилось. Вот если бы поговорить со студентами из братств, рассказать им историю этой футболки и то, какое место она занимает в моей жизни. Возможно, они поймут и изменят свое мнение обо мне… Но даже при всей своей наивности я осознавал жалкую никчемность подобного шага. Не понимал я лишь природы сообщества, куда мечтал вступить. И тут мне вспомнилась Коллетонская лига. Как наша мать стремилась туда попасть! И к чему привели все ее лихорадочные усилия? В конце концов, я приехал в колледж не ради братства.
Эта мысль меня немного успокоила. Я набрал знакомый номер. Трубку сняла Саванна.
– Привет, Саванна. Это Том. Как ты?
– Привет, первокурсник, – слабым хрипловатым голосом ответила сестра. Чувствовалось, она еще не до конца оправилась. – У меня все хорошо. С каждым днем набираюсь сил. Не волнуйся, я все равно уеду в Нью-Йорк.
– Мама дома?
– На кухне.
– Саванна, меня не приняли ни в одно братство, – сказал я.
– Для тебя это так важно?
– Да. Сам не знаю почему. Саванна, они все были такими приятными ребятами. Я наслаждался, посещая их встречи, и вдруг…
– Том, они просто лицемерили. Они играли в искренность. Раз они не взяли тебя, то они всего лишь жалкие твари, – заключила сестра, понизив голос, чтобы мать не услышала.
– Должно быть, я сделал что-то не так. Вот только не могу понять, где допустил промах. Представляешь, ребята, которые вообще двух слов связать не могут, получили приглашения. А я – нет. Знаешь, Саванна, колледж – странное место.
– Ты не переживай. Хочешь, я приеду на выходные? Раны на запястьях совсем зажили.
– Не стоит. Я очень скучаю без тебя и Люка. Плохо мне без вас. И мир кажется другим.
– Я всегда рядом с тобой. Помни об этом. А расстояние – чепуха… Мама идет.
– Что-то не хочется с ней говорить.
– Понимаю. Я люблю тебя, Том. Учись как следует.
– Том, здравствуй, дорогой, – услышал я голос матери. – У тебя сегодня великий день. Наверное, до сих пор не отошел от волнений.
– Привет, мама. Я тут много думал и решил повременить с вступлением в братство. Ничего страшного, если я обожду год-другой.
– Твоя мысль мне не кажется удачной, – заявила мать. – Не забывай: братства существуют не ради развлечений. Там ты можешь встретить молодых людей, которые после колледжа окажутся тебе полезными. Нужно видеть перспективу.
– Братства отнимают много времени от учебы. Я тут походил на разные вечеринки. Чувствую – запустил занятия.
– Что ж, это зрелые рассуждения. И все-таки я бы не тянула. Лучше войти в братство сразу же, но если у тебя появились «хвосты»…
– Да, мама. На прошлой неделе я завалил пару контрольных. Куратор уже вызывал меня для беседы.
– Вот уж не ожидала от тебя. Том, если ты лишишься гранта на обучение, мы не сможем оплачивать колледж из своего кармана.
– Знаю, мама. Потому я и считаю, что братство подождет. Науки все-таки на первом месте.
– Теперь ты взрослый человек и сам принимаешь решения… Саванна поправляется. Напиши ей письмо, отговори от переезда в Нью-Йорк. Этот город опасен для девушек с Юга.
– Не опаснее, чем наш остров, мама.
Часто в общении с матерью я доходил до этой черты и… всегда кто-то из нас тут же менял тему.
– Перечисли мне, на какие лекции ты ходишь, – попросила мать, избегая возможных споров.
Попрощавшись в матерью, я продолжал сидеть у телефона. Как смотреть в глаза всем этим милым улыбающимся парням, которые с таким единодушием голосовали против меня? А может, перевестись в другой колледж, поменьше и поближе к дому? Кто-то будет меня жалеть, чего мне тоже не надо. Наверное, лучше поболтаться по кампусу, чтобы не натыкаться в коридорах общежития на сочувственные взгляды.
В соседнюю будку вошла девушка. Ее лица я не видел. Звякнула брошенная в щель монета. Девушка спросила, можно ли сделать звонок за счет вызываемого абонента. Я уже хотел подняться, как вдруг услышал такой безутешный плач, что застыл на месте. Теперь выходить было просто неудобно. Девушке станет еще хуже, если она поймет, что ее подслушивали.
– Ни одного приглашения, мама. Ни одного! – воскликнула она. – Меня не позвали ни в одну общину.
Я замер, слушая ее слова, без конца прерываемые всхлипами.
– Мама, я им просто не понравилась. Я им не нужна… Да как ты не понимаешь, мама? При чем тут «кого-то обидела»? Я была приветливой. Со всеми… Со всеми, мама. Я старалась… До чего мне плохо… Нет, хуже не бывает…
Минут десять она говорила сквозь плач и замолкала, внимая материнским утешениям. Затем девушка повесила трубку, но продолжала рыдать. Я приоткрыл дверь своей будки.
– Со мной сегодня случилось то же самое. Пойдем запьем это кока-колой.
Девушка вздрогнула и подняла голову. Слезы катились у нее по щекам.
– А я думала, здесь никого нет.
– Я звонил своей матери. Хотел сообщить ту же новость, но не смог. Соврал. Духу не хватило сказать, что меня не приняли ни в одно братство.
– Тебя не приняли? – удивилась она. – Но ты же такой симпатичный парень.
Ее неожиданная откровенность заставила меня покраснеть.
– Как насчет кока-колы? – промямлил я.
– С удовольствием. Только сначала мне нужно умыть лицо.
– Меня зовут Том Винго.
– А меня – Салли Пирсон. Очень рада с тобой познакомиться. Так я встретил свою будущую жену.
Наша совместная жизнь началась в тот момент, когда каждый из нас был преисполнен жалости к себе и остро переживал горечь поражения, что повлияло на нас обоих. Мне эта неудача подрезала крылья и показала мое истинное место в большой и сложной жизни. Попытка вступить в братство была моим последним поступком, требовавшим смелости и полета воображения. Я сделался осторожным, подозрительным и тусклым. Я научился держать язык за зубами, постоянно оглядываться назад и с тревогой смотреть в будущее. В конце концов я лишился присущего мне оптимизма и беспечности, что всегда было сильной стороной моего характера и не раз меня выручало. Несмотря на тяжелое детство и недавнее надругательство, я считал мир удивительным, пока САЭ не отказало мне в приеме в свои ряды.
