Текст книги "Принц приливов"
Автор книги: Пэт Конрой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 47 страниц)
– Ведь их всего около сотни, – шепнул Люку младший лейтенант.
– А я уж подумал, что у них численное преимущество, – отозвался Люк.
– Жаль мне этих ребят. Не знают, что напоролись на спецназовцев, – продолжал Блэксток.
– Вряд ли, сэр, они представляют себе, кто мы такие.
– Давай к деревьям. Там темно, пусть нас ищут, – закончил короткий разговор Блэксток.
Пока они ползли к спасительным джунглям, северовьетнамские солдаты продвинулись за изрешеченный самолет и обнаружили, что американцы прорвались через засаду. Сзади слышался топот ног, плеск воды и возбужденные крики. Но поле было большим; обилие рисовых чеков и перемычек делало организованные поиски бессмысленными. За считаные секунды Люк и Блэксток убили семерых вьетнамцев и теперь, не обращая внимания на свистящие пули, бросились бежать к спасительной кромке джунглей. Блэксток достиг ее первым. Со стороны деревьев прозвучала одиночная очередь из «Калашникова». Младший лейтенант вскинул свой автомат и ответил. И вдруг он упал. Подбежавший Люк наугад поливал пространство из автомата. Он стрелял до тех пор, пока не кончились патроны. Тогда Люк подхватил автомат младшего лейтенанта и продолжил пальбу. Когда замолчал и второй автомат, он швырнул несколько гранат. Люк признался мне, что толку от этого не было, но он делал все возможное, стремясь отвлечь внимание противника.
Безоружный Люк оттащил тело Блэкстока от тела убившего его вьетнамца, взвалил себе на плечи и двинулся к берегу Южно-Китайского моря. Солдаты не прекращали погони, но земля уже была иной. Люк шел и все время прислушивался. При каждом подозрительном шорохе он замирал и дожидался тишины. Свой путь к берегу он воспринимал как долгую охоту на оленей. Брат хорошо знал повадки белохвостых оленей и сполна использовал эти знания. Для оленя каждое движение становилось либо губительным, либо спасительным; все зависело от мудрости сделанного выбора. Оленю помогало еще и развитое обоняние. Люку помогали разум и смекалка. Почти час он прятался под корнями поваленного дерева со странными плодами. Где-то рядом раздавались шаги, голоса, выстрелы. Потом звуки удалились. Выждав еще немного, Люк взвалил на плечи тело своего командира и продолжил идти, ожидая плеска еще далеких волн. Расстояние в полмили заняло у него три часа. Люк не поддавался панике. Он перемещался только тогда, когда был уверен, что поблизости нет ни одного вьетнамца. Люк постоянно твердил себе, что находится на вражеской территории и противник обладает громадным преимуществом, поскольку хорошо знает местность, впрочем, не слишком отличную от прибрежных районов Южной Каролины; в детстве брат любил забредать в самые глухие уголки. Однако Люка укрывала темнота – это было его главным преимуществом.
В четыре часа утра Люк добрался до берега, по которому как раз шагал патруль с заряженными автоматами в руках. Брат подождал, пока вьетнамцы отойдут на три четверти мили, а затем направился прямо к воде, неся мертвого Блэкстока и не оглядываясь по сторонам. Конечно, в тот момент Люк был легкой мишенью. Но если бы он стал дожидаться рассвета, его шансы уцелеть уменьшились бы до нуля. Он опустил тело младшего лейтенанта на воду, затем вошел сам. За четверть часа Люк миновал прибрежные волноломы и выбрался в открытое море. Он не представлял, сколько времени ему придется провести в воде. Но знал главное: здесь, в соленом море, главное преимущество снова на его стороне. Здесь ни один вьетнамец не сможет тягаться с Люком Винго.
В море он сориентировался по звездам и выбрал направление. Люк проплыл три мили, не оставляя и тела Кристофера Блэкстока. В одиннадцать часов утра их подобрал американский сторожевой катер. К этому времени Люк находился в воде шесть с половиной часов.
Адмирал Тихоокеанского флота захотел лично услышать донесение Люка. Брат доложил, что пилота в сбитом самолете не оказалось, в чем младший лейтенант Блэксток убедился лично. Был ли пилот убит, взят в плен или выпрыгнул с парашютом – ему неизвестно. Далее Люк сообщил, что на рисовом поле они столкнулись с большим отрядом солдат Северного Вьетнама и были вынуждены с боем отступать к берегу. На границе прибрежных джунглей младший лейтенант Блэксток был сражен вражеской автоматной очередью. Люк сумел выбраться из леса, был подобран сторожевым катером и теперь готов продолжать несение службы.
– Рядовой, почему вы с таким упорством тащили за собой тело младшего лейтенанта, зная, что он мертв и ему уже ничем не помочь? – спросил адмирал.
– Нас так учили в лагере подготовки, сэр, – ответил Люк.
– Учили чему?
– Тому, что морской спецназ не бросает своих погибших товарищей, сэр, – сказал Люк.
Когда Люк вернулся в Коллетон, мы устроились с ним на том же мосту, где несколько лет назад праздновали окончание школы. Люк был награжден медалью «Серебряная звезда» и двумя медалями «Бронзовая звезда».
Как и тогда, мы сидели с бутылкой «Дикой индюшки». Не хватало лишь Саванны.
– Люк, ты научился ненавидеть северовьетнамцев и вьетконговцев? – поинтересовался я.
– Нет. Вьетнамцы вызывали у меня только восхищение. Трудолюбивые люди. Великолепные крестьяне. Умелые рыбаки.
– Но ведь они убивали твоих друзей. Блэкстока, например.
– Когда я попал на то рисовое поле, то подумал, что, возможно, я – первый белый человек, который там появился. Но пришел не на экскурсию. У меня был автомат. Вьетнамцы имели полное право меня прикончить. Они нас не звали.
– Тогда за что же ты боролся? – удивился я.
– Мы живем в стране, где за отказ от службы могут запихнуть в тюрьму. Я зарабатывал свое право вернуться в Коллетон. Больше с нашего острова я никуда не уеду. Я заслужил возможность оставаться здесь до конца своих дней.
– Нам повезло родиться в Америке, – заметил я. – Мы можем не бояться войны на своей территории.
– Не знаю, Том. Мир – до жути поганое место.
– Зато в Коллетоне жизнь как текла, так и течет.
– Потому-то я и люблю Коллетон, – улыбнулся Люк. – Здесь как будто все происходит впервые. Такое ощущение, что пребываешь в раю.
Глава 25
Хотя брак моих родителей и мог бы служить «боевым уставом» по мезальянсам, мне думается, он продержался так долго исключительно из-за силы привычки. Почтение матери к отцу напоминало песчаный берег, подвергающийся непрестанной эрозии. В детстве и подростковом возрасте мне это было очень заметно, но когда у меня появились свои дети, степень уважения Лилы Винго к ее мужу перестала меня занимать. Да и мать обратила свою кипучую энергию на цели и замыслы вне дома. Взрослея, мы утрачивали внушенное матерью восхищение ее необыкновенными качествами, что воспринималось ею как ужасное преступление. Но одновременно мы освобождали мать от ее прежней ограниченной роли, успевшей ей надоесть. Мать давным-давно ждала подходящего момента, когда ее инстинктивная тяга к власти и интригам найдет применение в провинциальном городке. Когда этот час настал, он не застиг ее врасплох. Одной своей красотой Лила Винго могла бы потревожить сладострастные мечты королей. Однако, соединив внешность с изобретательностью, она могла бы заставить восторженных анархистов и цареубийц принести ей на голубых тарелках веджвудского фарфора головы дюжины королей, украшенные розами и петрушкой.
Впоследствии мы, ее дети, не раз сообща пытались понять, были ли предпринятые матерью действия результатом ее многолетних тщательно продуманных планов, или она обладала гениальной способностью к импровизации и умело воспользовалась подвернувшейся возможностью. Мы давно подозревали, что ее таланты простираются далеко за пределы домашнего хозяйства, но из нас троих только Саванну не удивила напористость и беспринципность матери. Мать никогда не извинялась и не объясняла своих поступков. Она делала то, ради чего появилась на свет. Нашу мать не мучили ни вспышки угрызений совести, ни внезапная потребность в самоанализе.
Она была террористкой, блестяще владеющей техникой применения своих женских чар; она была королевой бескровного аутодафе. В процессе осуществления своих замыслов она, по сути, съела Генри Винго заживо. Однако за все это матери пришлось дорого заплатить.
В час своего величайшего триумфа, когда она наконец-то достигла славы, почестей и богатств, когда доказала свою ценность и значимость всем, кто прежде недооценивал ее, Генри Винго, сделав отчаянную попытку вернуть ее любовь и уважение, оказался в тюрьме. Но это было не все. Вместо головы короля судьба подала ей голову старшего сына. Горсть праха, а не упоение победой – такой ответ получила она на свои молитвы.
В один из летних дней 1971 года я вместе с Люком ловил креветок возле отмели Кусо. Мы неторопливо двигались к юго-востоку, когда на лодке ожила рация. Вызов исходил от нашей матери.
– Капитан Винго. Капитан Люк Винго. Прошу ответить. Прием.
– Привет, мама. Прием, – отозвался Люк.
– Передай Тому, что он вот-вот станет отцом. Мои поздравления. Прием.
– Я немедленно еду. Прием, – крикнул я в микрофон.
– Это событие означает, что я становлюсь бабушкой. Прием, – напомнила мать.
– Конечно. Мои поздравления, бабушка Лила. Прием.
– Это не предмет для шуток, сын. Прием.
– Поздравляю, Том. Прием, – раздался голос отца.
– Поздравляем, Том, – радировало не менее десятка других капитанов, пока я спешно вытаскивал сети, а Люк разворачивал лодку в сторону Коллетона.
Больница находилась к югу от города. Причала там не было. Люк подвел лодку на максимально близкое расстояние к берегу, я прыгнул в воду и поплыл. В итоге я вбежал в родильное отделение, оставляя за собой лужицы соленой воды. Санитарка принесла мне полотенце и белый халат. Сев возле Салли, я держал ее за руку, пока доктор Кайзерлинг не сказал, что моей жене пора в родильную палату.
Ближе к ночи, в двадцать пять минут двенадцатого, на свет появилась наша первая дочь, Дженнифер Линн Винго. Ее вес при рождении составлял семь фунтов две унции. Все ловцы креветок слали нам цветы и едва ли не весь педагогический коллектив пришел взглянуть на малышку. На следующее утро дед Амос принес новорожденной Библию в белом переплете, где в середине, на чистой странице, аккуратно выписал все наше генеалогическое древо.
Придя к Салли, мать увидела в больничном коридоре болезненную и перепуганную Изабель Ньюбери. Та легла на обследование, желая выяснить, почему у нее в испражнениях появилась кровь. Привередливая миссис Ньюбери пожаловалась матери на отвратительную больничную пищу, и мать, навещая Салли и малышку, стала приносить Изабель ее любимые блюда. Коллетонская больница не обладала всем необходимым оборудованием, и для уточнения диагноза миссис Ньюбери отправили в Чарлстон. Там подтвердилось: рак прямой кишки. И снова мать взяла хлопоты на себя. Она возила Изабель в Чарлстон и утешала ее до и после тяжелой операции. Из всех своих внучек мать всегда особо выделяла Дженнифер, но вовсе не потому, что та родилась первой, а потому, что моя дочь стала причиной внезапно возникшей крепкой дружбы между матерью и Изабель Ньюбери.
Никто толком не помнит, когда в нашем округе появились отряды геодезистов со своими теодолитами и мерными лентами и начали обширные, кропотливые измерения земель и границ округа Коллетон. Но большинство соглашается, что это случилось тем летом, когда отдел дорожного движения аннулировал водительское удостоверение моего деда. Амос Винго даже в молодости был на редкость плохим водителем. Теперь же, садясь за руль, он становился угрозой всему живому, оказавшемуся на шоссе или поблизости. Не знаю почему, но дед терпеть не мог очков и никогда их не надевал. Также он считал, что не должен отвечать за проезд на красный свет, если он его не заметил.
– Нельзя вешать светофоры так высоко, – сетовал дед. – Я же не птица, чтобы задирать голову. Когда я в пути, мои глаза смотрят на дорогу, а разум покоится в Господе.
– На прошлой неделе ты едва не сбил мистера Фрукта, – напомнил я. – Говорят, он кубарем откатился на тротуар, чтобы не оказаться у тебя под колесами.
– Не видел я никакого мистера Фрукта, – отмахнулся Амос. – Он всегда был слишком тщедушным для регулировщика. Для такой работы нужен человек внушительной комплекции. Мистер Фрукт стареет. Ему пора менять род занятий. Хватит с него парадов.
– Инспектор Сассер рассказывал, что остановил тебя на Чарлстонском шоссе. Ты ехал по встречной полосе.
– Сассер! – вскипел дед. – Я водил машину, когда родители этого мальчишки еще под стол пешком ходили. Я ведь объяснял этому бревну в шлеме, что был заворожен зрелищем поля, которое облюбовали себе воловьи птицы; их было просто море. Я подумал: это знак от Господа. Наверное, Он желает, чтобы я обратил внимание на этих птиц и вспомнил об изобилии Божьего мира. И потом, на встречной все равно никого не было. Так из-за чего весь шум?
– По-моему, его нужно отправить в приют для престарелых, – заявила бабушка. – Того и гляди, собьет кого-нибудь насмерть на своем чертовом автомобиле.
– У меня организм вполовину моложе моего возраста, – сообщил уязвленный дед.
– Речь идет не о теле, а о сером веществе, – возразила бабушка. – Знаешь, Том, жить с Амосом – все равно что с Мафусаилом [190]190
Мафусаил – библейский персонаж, синоним долгожителя. Согласно Библии, жил 969 лет.
[Закрыть]. Правда, неизвестно, как у того было с памятью. Твой дед вечно забывает, куда сунул свои вставные челюсти. Обычно я нахожу их в холодильнике.
– Дед, полиция предлагает тебе самому принести удостоверение, – сказал я.
– Что-то много новых порядков развелось в Коллетоне. Не припомню, чтобы кто-то делал это добровольно.
– Может, ты отдашь его мне? – предложил я. – Сассер грозился сам к тебе наведаться.
– Я обдумаю твои слова. И потом, мне надо посоветоваться с Господом.
– Слышал, Том? – подмигнула мне Толита. – Ему точно пора в приют.
Мы не удивились, что после долгой беседы Господь разрешил деду оставить удостоверение, но потребовал впредь, садясь за руль, надевать очки. Бог для Амоса был сразу всем: полицейским инспектором, посредником и окулистом.
Через два дня дед снова врезался в мистера Фрукта на том же перекрестке. Амос был в очках, но его заинтересовала работа геодезистов. Те измеряли участок, выходивший на улицу Приливов и Бейтери-стрит. Дед не видел красного сигнала светофора, не слышал отчаянных свистков мистера Фрукта, и только когда несчастный регулировщик буквально навалился на капот дедовского «форда» 1950 года выпуска, дед нажал на тормоз. Мистер Фрукт отделался мелкими ссадинами, однако для дорожной полиции это стало последней каплей в чаше их терпения. Дедовым фокусам за рулем настал конец.
Инспектор Сассер выхватил у Амоса удостоверение и искромсал на куски ножницами своего швейцарского армейского ножа.
– Я крутил баранку, когда тебя еще на свете не было, – обиженно пробурчал дед.
– А я, мистер Винго, хочу дожить до вашего возраста. Если я позволю вам и дальше водить машину, боюсь, живых на дорогах нашего округа не останется. Давайте смотреть фактам в лицо: вы, сэр, человек немощный и на дороге представляете угрозу для общества.
– Немощный! – сердито повторил дед.
Его голос перекликался со стонами мистера Фрукта и сиреной подъезжавшей «скорой помощи».
– Я делаю это для вашего же блага, мистер Винго. И для блага общества, – добавил Сассер.
– Немощный! – продолжал возмущаться дед. – Давай-ка поборемся, парень, и тогда посмотрим, кто из нас немощный. А судьями нам будет весь город.
– Нет, сэр, – возразил Сассер. – Я должен ехать в больницу. Хочу убедиться, что с мистером Фруктом все в порядке.
В это время моя мать направлялась в аптеку Лонга за лекарствами для серьезно больной Изабель Ньюбери и видела стычку деда с инспектором Сассером. Однако, услышав вопль мистера Фрукта и скрип тормозов дедовского «форда», она тут же нырнула в магазин Вулворта. Мать не любила быть свидетельницей того, как кто-то из Винго оказывается на публике полнейшим придурком. Впоследствии мы выяснили, что мать в тот день была единственным человеком на улице Приливов, который знал, чем в действительности занимаются геодезисты на просторах округа Коллетон.
Через неделю дед написал письмо в «Коллетон газетт» и пожаловался на возмутительное поведение инспектора Сассера, публично изрезавшего на куски его водительское удостоверение. Дед намеревался доказать Сассеру и всему Коллетону, что он вовсе не немощный. Он бросил вызов «этому щенку» Сассеру, заявив, что осуществит сорокамильное путешествие на водных лыжах от Саванны до Коллетона. В случае успешного завершения воднолыжного пробега дед требовал официального извинения от Департамента дорожного движения и немедленной выдачи нового водительского удостоверения.
Услышав об этом, бабушка начала обзванивать пансионаты для престарелых по всей Южной Каролине, спрашивая, есть ли у них свободные места. А мы с Люком, отложив дела, занялись подготовкой моторной лодки к будущему пробегу. Дед был простым человеком, однако его голову неизменно посещали какие-нибудь идеи, спасавшие от скуки. Когда ему было пятьдесят, он первым в нашем округе встал на водные лыжи и первым в Южной Каролине прокатился на них без специальной обуви. Целых десять лет он удерживал рекорд штата по прыжкам с трамплина на водных лыжах, пока устроители Водного фестиваля обманным путем не включили в соревнование профессионального спортсмена. Увы, все это было в прошлом; к моменту своего дерзкого заявления дед уже десять лет как не вставал на водные лыжи.
– Дед, ты не хочешь приделать к ним колесики? – подтрунивал над ним Люк, когда мы грузили на борт лодки пару новеньких водных лыж.
– То колесо было моей грубейшей ошибкой, – вздохнул Амос. – Тогда все и подумали, что я начинаю сдавать. Нельзя было осквернять крест колесом.
– Далось тебе это удостоверение, – возмущалась бабушка. – Если тебе куда-то надо, я всегда тебя отвезу. Незачем выставлять свой идиотизм напоказ всему миру. Люди и так знают, что ты никудышный водитель. Зачем показывать им, что ты еще и на голову слаб?
– Господь сказал мне, Толита, чтобы я был более внимательным за рулем. Да, я совершаю ошибки, но не намеренно, а потому что постоянно вслушиваюсь в слова Господа.
– Уж не Господь ли посоветовал тебе этот пробег на водных лыжах? – съязвила бабушка.
– А кто же еще? Не из головы же я это взял, – всерьез ответил дед.
– Не сердись, Амос. Это я так. Ребята, вы уж присмотрите за дедом, – обратилась она к нам.
– Можешь не волноваться, – успокоил я Толиту.
– Кстати, папа, я рассчитываю заработать на тебе сто баксов, – сообщил наш отец, похлопывая Амоса по спине.
– Я не одобряю, когда спорят на деньги, – назидательно произнес Амос.
– И с кем же ты заключил пари? – осведомился Люк.
– Да с этим сукиным сыном, с этим мальчишкой Сассером, – захохотал отец. – Сассер будет ждать на причале с новым удостоверением, но он считает, что дальше Стенсил-крик деду не уехать.
– Стенсил-крик? Постой. Это же всего в миле от Саванны, – нахмурился дед.
– Ты бы лучше навестил доктора Кайзерлинга. Пусть он тебя обследует, – предложила деду Толита. Потом она повернулась к нам. – Амос в жизни к врачам не ходил.
– Я верю в вас, – вдруг вмешалась Салли. – Вы совершите это путешествие. Обязательно.
– Взгляни сюда, Салли. – Дед с гордостью согнул руку, демонстрируя мышцы. – Господь не наградил мужчин Винго выдающимся умом. Зато сделал их сильными и наделил необычайно тонким вкусом в выборе женщин.
– Как жаль, что меня Господь не наделил более тонким вкусом в выборе мужчин, – подхватила Толита. – Опять ты делаешь из себя посмешище, Амос. Лила даже постыдилась сюда прийти.
– Нет. Она занята с Изабель Ньюбери, – пояснил отец. – С тех пор как Изабель заболела, Лила – будто святая. Днюет и ночует там. Я ее почти не вижу.
Люк достал из бумажника пять двадцатидолларовых бумажек и подал отцу.
– Вот тебе сто баксов. Можешь спорить с кем угодно, что Амос Винго продержится на лыжах от Саванны до Коллетона.
– А мне вчера из Нью-Йорка позвонила Саванна, – сообщил дед. – Пообещала, что, если я совершу этот пробег, она напишет обо мне стихи.
Мы полезли в грузовичок.
– Боже, до чего у тебя дурацкий вид в этом гидрокостюме, – поморщилась Толита.
– Подожди, пока я вернусь с новеньким водительским удостоверением. Тогда я надену все лучшее и повезу тебя кататься по всему штату.
– Спасибо, что сказал. Я предупрежу мистера Фрукта, – вздохнула Толита.
В моих воспоминаниях о Юге есть удивительные и благоговейные моменты, удерживающие меня в вечном долгу перед жизнью и крепко привязывающие меня к ней. Обычно я боюсь пустоты и бессодержательности, скуки, безнадежности, порожденной бездействием. Смерть при жизни, свойственная среднему классу, – вот что заставляет отчаянно вздрагивать мои нервы и открывает поры моей души. Если я встаю раньше солнца и ловлю рыбу – я вновь соединяюсь с пульсом планеты. Если же вечером я включаю телевизор, поскольку не могу находиться наедине с собой или семьей, – я подтверждаю свое гражданство в стане живых мертвецов. Все, что связано с Югом, – это наиболее существенная, наиболее яркая часть меня. Вся моя человеческая идентичность обязана своим существованием моим глубинным воспоминаниям о Юге, интенсивность которых обусловлена тем, что я родился и вырос в семье, обладающей фатальной склонностью к необычным поступкам. У нас было принято откликаться на заурядные внешние события так, будто от этого зависит судьба страны. Бравада и экстравагантность были своеобразным павлиньим хвостом Винго, и каждый из нас, оказавшись во враждебной среде, стремился распушить свой хвост и блеснуть всеми красками и оттенками. Мы в большей степени управлялись инстинктами, чем разумом. У нас не получалось перехитрить противников, зато мы всегда удивляли их непредсказуемостью своих реакций. Лучше всего нам удавалось амплуа знатоков риска и опасности. Мы не бывали по-настоящему счастливы до тех пор, пока не затевали очередную семейную войну с остальным миром. Даже в красивых и благозвучных стихах моей сестры непременно ощущается надвигающаяся опасность. Все ее произведения звучат так, словно составлены из тонкого льда и рушащихся скал. Они обладают подвижностью, объемом, притягательностью. Поэзия моей сестры всегда неслась в потоках времени – дикая и неуправляемая. Совсем как старик, погрузившийся в воды реки Саванны с намерением проделать сорок миль на водных лыжах и доказать миру, что по-прежнему остается крепким мужчиной.
– Эй, дед, судя по всему, сегодня холоднее, чем мы рассчитывали, – сказал я Амосу, стравливая ему буксирный канат. – Сплошные облака, солнца нет, дождь собирается. Может, выберем более удачный день?
– Нас будут ждать на общественном причале, – возразил дед, хватаясь за канат.
– Как хочешь. Хорошо, что прилив нам помогает. Можем не опасаться мелей. Мы будем двигаться по прямой с максимальной скоростью, какую можно выжать из мотора.
– То есть я должен мчаться с ветерком до самого Коллетона? – спросил дед.
– Во всяком случае, туда тебе нужно прибыть на двух лыжах, – заметил я.
– Разумеется. После пробега я собираюсь показать зрителям несколько трюков на воде.
– Давай только без этого. И запомни, я буду подкармливать тебя апельсинами.
– Что-то не слышал, что водные лыжники едят в пути апельсины.
– Просто ты давно не вставал на лыжи, – крикнул я, перекрывая шум мотора, работающего на холостых оборотах. – Как-никак, тебе предстоит покрыть сорок миль, а на это нужны силы. И следи, чтобы апельсин не ударил тебя по голове, иначе нам придется хоронить тебя в открытом море.
– Не смеши меня, – захорохорился дед.
– А ты мотай на ус, что тебе тренер говорит. – Я поднял вверх оба больших пальца. – Ну что, старик, готов?
– Не называй меня стариком, – потребовал дед.
– Не буду, если продержишься молодцом до самого Коллетона, – пообещал я, глядя на его задранные к небу водные лыжи.
– И как ты будешь называть меня после этого?
– Неистовым стариком.
Люк взял с места, и мы поплыли на юг вдоль берега, где собралась кучка зрителей, желающих увидеть начало дедова пробега. Раздались приветственные возгласы. Держась за канат, дед плавно встал над водной поверхностью. Он направил лыжи к берегу, обрызгав собравшихся, и, довольный, повернул обратно к лодке.
– Давай без фокусов! – велел я деду, но он уже вошел в раж.
Амос лавировал вправо и влево, начинал бежать, как на настоящих лыжах, и оказывался почти вровень с лодкой.
– Мальчишки любят пошалить! – веселился он.
Дедовская клоунада продолжалась, пока мы не достигли Стенсил-крик и не оказались в водах Южной Каролины. Дед просто держался за канат и позволял силе мотора нести его вперед. Я следил за дедом, Люк – за навигационными знаками. Мы проходили мимо небольших островов; места эти изобиловали мелями. Без солнца зелень деревьев приобрела черный оттенок, а цвет моря из изумрудно-зеленого стал серо-стальным. Лучи еще силились прорваться сквозь нагромождения кучевых облаков, но вдалеке, на севере, собирались зловещего вида грозовые тучи.
Позади лодки на своих лыжах несся наш упрямый дед. Он держался стойко; его тонкие, но сильные руки и ноги напоминали карандаши. На теле Амоса не было ни единой лишней жиринки; о таких телах обычно говорят «сжатая пружина». Мышцы рук и предплечий были напряжены, являясь своеобразным продолжением туго натянутого буксирного каната. Лицо, шея и кисти рук были прокопчены солнцем, а плечи сохраняли изначальную белизну кожи. Постепенно вокруг становилось темнее и холоднее, и тело деда все больше приобретало голубоватый оттенок. Мне почему-то вспомнились голубоватые крапинки на яичной скорлупе диких птиц. После десятой мили дед начал дрожать. От недавней бравады не осталось и следа, за нами на водных лыжах ехал уставший старик. Но он по-прежнему стоял на удивление прямо.
– Амос напоминает смерть после разминочных упражнений, – сказал Люк. – Брось ему апельсин.
Я открыл складной нож, вырезал в апельсине лунку, затем перебрался на корму и поднял апельсин над головой. Дед кивком показал, что понял мое намерение.
Я подбросил апельсин в воздух, но не рассчитал высоту. Апельсин прошел слишком высоко. Дед подпрыгнул, надеясь его поймать, и едва не потерял равновесие.
– Не надо прыгать! Жди, когда апельсин к тебе подлетит, – крикнул я деду.
Подбирая оптимальную высоту и скорость, я подарил волнам еще три плода. Четвертый дед схватил с ловкостью бейсболиста, от успеха которого зависел исход игры. Люк торжествующе помахал ему рукой. Дед с жадностью высосал из апельсина весь сок и только тогда кинул желтоватую мякоть в воду. Такой перекус и в самом деле придал Амосу бодрости и сил. Дед стал подскакивать, держась за канат одной рукой, пока мы не напомнили ему, что силы надо беречь.
– Пятнадцатая миля, – сообщил Люк, когда мы прошли мигающий сигнальный буй, отмечавший вход в Ханаханский пролив.
Бывают моменты, когда понимаешь, из какого теста сделана твоя семья. То был как раз один из таких моментов. В глазах деда мы с Люком видели решимость и твердость характера, записанные в генофонд Винго, и это заставляло нас испытывать гордость, что мы его внуки. На двадцатой миле деда уже заметно трясло. Его глубоко посаженные глаза помутнели. Однако лыжи по-прежнему скользили по зеркалу воды. Пусть он дрожал от холода и усталости, но держался прямо и по-прежнему был полон желания приплыть в Коллетон.
Мы достигли Коллетонского пролива, и тут дед не выдержал. Поднялись волны – предвестники скорой бури. На севере небо то и дело прочерчивали молнии.
– Дед свалился, – крикнул я Люку.
– Давай к нему, – скомандовал брат, разворачивая лодку.
Описав широкую дугу, Люк перевел мотор на холостые обороты.
Мы приблизились к деду. Я прыгнул, держа над головой апельсин и стараясь, чтобы соленая вода не залила проделанную в кожуре лунку.
– Как ты, дед? – спросил я, подплывая к нему.
– Сассер прав, – едва слышно отозвался Амос. – У меня судороги.
– Где у тебя судороги? Ты, главное, не волнуйся. Тебе крупно повезло. Не каждый водный лыжник возит с собой массажиста.
– Я весь – одна большая судорога, – жаловался дед. – Пальцы ног. Даже зубы свело, хотя они искусственные.
– Съешь апельсин, ложись на спину, а я разомну тебе тело.
– Бесполезно. Судя по всему, меня этот пробег доконал.
Я принялся растирать ему руки и шею. Брат подгреб к нам.
– Люк, дед утверждает, что выдохся.
– Это правда, Люк, – подтвердил Амос.
– Тогда, дед, у тебя серьезная проблема, – заявил Люк.
– Что еще? – простонал дед, не то от боли, не то от моего массажа.
– До Коллетона всего десять миль. Их легче преодолеть на лыжах, чем вплавь, – пояснил Люк.
Он достал из кармана свое водительское удостоверение и поднял вверх.
– Такая же штучка ждет тебя всего в каких-нибудь десяти милях. Я хочу видеть, как вытянется физиономия у этого юнца Сассера, когда ты лихо подкатишь к причалу.
– Том, разотри мне ноги! – велел дед. – А ты, Люк, брось мне еще один сочный апельсин. Никогда не думал, что они бывают такими вкусными.
– Дед, тебе придется отцепить лыжи, иначе я не смогу разминать твои ноги.
– У меня всегда были самые красивые ноги, – вдруг сообщил дед.
Я невольно вздрогнул: Амос начинал заговариваться.
– У тебя всегда были сильные ноги, дед, – поправил я. – Настолько сильные, что они спокойно выдержат десять миль.
– Подумай об Иисусе, идущем на Голгофу, – тоном проповедника произнес Люк, возвышаясь над нами. – Что, если бы Иисус не дошел? Как ты думаешь, дед, где был бы сейчас наш мир? Когда требовалось быть мужественным, Иисус был мужественным. Попроси Господа поддержать тебя.
– Он не ехал на Голгофу на водных лыжах, – возразил дед. – Времена были иные.
– Но если бы понадобилось, Иисус встал бы и на водные лыжи, – убеждал деда Люк. – Он бы сделал все ради спасения человечества. И не жаловался бы, что выдохся. В этом-то и смысл. Иисус бы не сошел с дистанции.
– Том, еще раз помассируй мне шею, – попросил дед. – Что-то ее не отпускает.
Глаза его были закрыты, искусственные зубы впились в апельсин.
– Ты расслабься, дед, – посоветовал я, принимаясь за его шею и виски. – На тебе спасательный жилет. Ты не утонешь. Просто качайся на волнах и дай отдых всем своим мышцам.
– Вспомни, как в Страстную пятницу ты таскал крест три часа подряд, – продолжал подбадривать деда Люк. – Ты ни разу не заканчивал шествие раньше времени. Ты никогда не сдавался, дед. Подумай: уже завтра ты будешь катать нас всех на своем «форде».
– Только без меня, – усмехнулся я. – Брось мне фляжку, Люк. Пусть дед выпьет воды.
Казалось, что Амос заснул на волнах. Он лежал, закрыв глаза, пока не услышал слова Люка:
– Возможно, я зря тебе все это говорю, дед. Залезай в лодку. Ты и так уже сделал Сассера самым счастливым человеком в Южной Каролине.
