Текст книги "Принц приливов"
Автор книги: Пэт Конрой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 47 страниц)
– Я спросила вас о концертах не из любопытства. В следующем месяце мой муж выступает с концертом. Хочу пригласить вас. Надеюсь, вы придете в качестве моего гостя?
– С удовольствием, если ваш муж не исполняет ничего современного.
– Нет. В основном там будет музыка барокко.
– Как зовут вашего мужа?
– Герберт Вудруфф.
– Тот самый Герберт Вудруфф? – воскликнул я удивленно.
– Тот самый и единственный.
– Значит, вы замужем за Гербертом Вудруффом! Черт побери, Лоуэнстайн. Вы каждую ночь укладываетесь в постель с мировой знаменитостью.
– Далеко не каждую. Герберт по полгода проводит в гастрольных поездках. Он буквально нарасхват. Особенно в Европе.
– У нас дома есть его пластинки, – сказал я. – Пара штук точно. Мы с Салли часто слушали их после хорошей порции выпивки. Удивительно. Надо позвонить ей и похвастаться. Скажите, док, а он тоже еврей?
– Нет. Почему вас это интересует?
– Мне казалось, евреи так же переживают из-за браков с чужаками, как и католики. Когда я женился не на католичке, отец бушевал так, словно я помочился в алтарные сосуды.
– Я всегда считала своего отца наиболее американизированным из всех евреев, – сообщила доктор Лоуэнстайн без тени улыбки. – Мы не ходили в синагогу, не праздновали еврейскую Пасху, а на Рождество обязательно наряжали елку. Я и не подозревала, насколько серьезно отец относится к иудаизму, пока не объявила, что выхожу замуж за христианина. Я боялась, как бы в день свадьбы отец не устроил бдение шивы.
– Что такое шива?
– Молитва по покойнику, – пояснила доктор.
– Но ваш отец должен гордиться таким знаменитым зятем.
– Этого я не знаю, Том, – Сьюзен пожала плечами. – Отец так меня и не простил. Он даже с внуком ни разу не виделся.
– Это многое объясняет. Я-то думал, что вы – пресвитерианка, перешедшая в иудаизм. А почему вы не взяли фамилию мужа?
– Я предпочла оставить свою, – улыбнулась доктор, изящно обрывая дальнейшие расспросы.
– Сколько лет вашему сыну? – осведомился я, меняя тему разговора.
– О нем-то я и хотела с вами поговорить. Я рада, что представилась такая возможность.
– Вы собираетесь говорить со мной о сыне? – недоуменно уточнил я.
– Мой сын очень увлекается спортом.
– Вы шутите.
– Почему вы так думаете? – В голосе доктора прозвучали нотки раздражения.
– Просто меня это удивило. Наверняка вы не одобряете выбор сына.
– Его отец шокирован. Бернард учится в Академии Филипса в Эксетере [76]76
Академия Филипса – одна из наиболее старых и престижных школ-интернатов. Основана в 1781 г. Находится в городе Эксетер, штат Нью-Гемпшир.
[Закрыть], он там первый год. Недавно нам прислали ежегодник [77]77
В частных школах существует обычай выпускать ежегодные альманахи, содержащие снимки и рассказы об учебе и жизни воспитанников.
[Закрыть], и на снимке муж увидел Бернарда в футбольной команде новичков. Мы не позволяли ему заниматься контактными видами спорта, ведь он может повредить руки. Нам хочется, чтобы Бернард сделал карьеру скрипача, потому мы и беспокоимся.
Не сдержавшись, я расхохотался.
– Просто бомба для вас, верно?
– Ничего смешного, – печально улыбнулась доктор. – Больше всего расстраивает, что Бернард нас обманывал. По крайней мере, скрывал правду. Оказалось, он также играет в баскетбольной команде юниоров. И вроде успешно.
– Почему бы ему не заниматься и спортом, и музыкой?
– По мнению мужа, Бернард должен целиком посвятить себя скрипке.
– И у сына получается?
– Да. Хотя, по правде говоря, Бернард не музыкальный гений. Думаю, вы представляете, до чего тяжело идти по стопам Герберта Вудруффа. Мне всегда казалось, что для сына надо выбрать какой-нибудь другой инструмент, не скрипку. Тогда бы Бернарду не угрожало постоянное сравнение с отцом. Герберт победил на международном конкурсе, когда ему было всего девятнадцать.
– Мне как тренеру это знакомо. Многие мальчишки приходят заниматься спортом только потому, что отцы переносят на них свои юношеские мечты. И грустно, когда из этого ничего не получается.
– Грустно для отцов или для сыновей? – Доктор подалась вперед.
– Для сыновей. Черт с ними, с отцами. Им бы сесть и подумать, так нет же.
– С Гербертом все иначе, – возразила доктор. – Других инструментов для него просто не существует. Он до безумия влюблен в скрипку. Муж и представить не может, что кто-то не разделяет его любовь. Особенно если этот кто-то – близкий человек, его единственный сын.
– Какие отношения между отцом и сыном? – поинтересовался я.
Лицо Сьюзен помрачнело. Она тщательно, с трудом строила фразы. Чувствовалось, она взвешивает каждое слово.
– Бернард очень уважает отца, очень гордится отцом и его успехами.
– Они дружат между собой? Ходят на матчи? Играют в парке в догонялки? Возятся на полу в гостиной? Я это имел в виду.
Сьюзен рассмеялась; ее смех был нервозным и натянутым. В разговоре о сыне я затронул нечто важное и, возможно, болезненное для нее.
– Не представляю Герберта возящимся на полу в гостиной. Он – человек серьезный, тонкий. К тому же боится повредить руки; руки для него – это жизнь.
– Лоуэнстайн, а шутить, дурачиться он любит?
Сьюзен помолчала.
– Я поняла ваш вопрос, но не решилась бы назвать Герберта балагуром. Хотите знать, интересно ли Бернарду с отцом? В его нынешнем возрасте, пожалуй, нет. Но с годами Бернард все больше начнет ценить отца.
– Расскажите мне о сыне, – попросил я.
И вновь почувствовал, как Сьюзен закрывается. Вопросы о семье тяготили ее. Этому психиатру было куда привычнее сидеть у себя в офисе и выслушивать чужие проблемы, чем говорить о собственных. Лицо доктора Лоуэнстайн побледнело. Она откинулась назад и прислонилась к кирпичной стене. Сейчас она напоминала женщину с камеи: длинная шея, безупречный профиль. Только фоном служили кирпичи, а не агат.
– Мне трудно описать вам сына, – протяжно вздохнув, сказала она. – У мальчика приятная внешность, но он считает себя некрасивым. Он очень высокий, гораздо выше отца. У него просто громадные для его возраста ступни и черные вьющиеся волосы. Мальчик не слишком разговорчив, особенно со взрослыми. Ученик он средний. Нам пришлось задействовать все доступные каналы, чтобы он попал в Эксетер. Тесты Бернард прошел блестяще, но он ленив и не хочет учиться. Подозреваю, ему нравится расстраивать родителей, получая низкие оценки. Что еще? Сами знаете, Том, с подростками сложно.
– У него бывали срывы, потрясения?
– Нет, – резко произнесла доктор. – Никаких срывов и потрясений. Бернард – совершенно нормальный ребенок. Мы с мужем не вымещаем на нем свое недовольство. Вероятно, мы допустили ошибку: уделяли ему мало времени, когда у него начался переходный возраст. Я это признаю: да, виновата. И отвечаю за последствия.
– Лоуэнстайн, зачем вы мне все это рассказываете?
Сьюзен придвинулась ко мне.
– Видите ли, Том, поскольку сейчас у вас достаточно свободного времени, вы могли бы тренировать Бернарда пару раз в неделю.
– За два года это первая работа, которую мне предлагают.
– Вы согласны?
– А вы обсудили это с Бернардом?
– Зачем?
– Он может и не захотеть тренироваться. И потом, просто из соображений тактичности. А почему бы Герберту не сходить с сыном в Центральный парк и не поиграть в мяч?
– Что вы! – Доктор засмеялась. – Герберт ненавидит спорт. Если бы он узнал, что я ищу сыну тренера, то пришел бы в ярость. Однако Бернард заявил нам, что в любом случае в следующем учебном году будет заниматься футболом. И потом, мне кажется, вы благотворно на него подействуете. Вы ему понравитесь. Он всегда мечтал иметь такого отца: спортивного, любящего шутить и непочтительного к условностям. Бьюсь об заклад, вы не умеете играть на скрипке.
– Просто вы не слышали моих записей. Винго, вынимающий душу из великих классиков прошлого. И снова вы шаблонно воспринимаете меня, доктор.
– Как и вы меня, – парировала Сьюзен.
– Вы ошиблись.
– Не ошиблась, Том. Признайте, что это так. Вы наверняка думаете: хороша же эта тетка Лоуэнстайн! Психиатр, врачевательница душевнобольных, а сделать сына счастливым не может.
– Признаю. Вы прочли мои мысли. Должно быть, существует причина, почему психиатрам не удается воспитывать собственных детей. Конечно, это штамп, но и доля правды в этом есть. Согласны?
– Только не в моем случае, – возразила доктор. – Просто Бернард – застенчивый мальчик. Он перерастет все свои трудности. Вы в курсе, почему у психиатров бывают проблемы со своими детьми? Кстати, не у всех, уверяю вас. Так вот, психиатры слишком хорошо знают о разрушительных последствиях тяжелого детства. Избыток информации парализует их. Они начинают бояться малейшего ложного шага. То, что начиналось с чрезмерной заботы, часто оканчивается запустением. Кстати, сколько вы берете за свою работу?
– Деньги? – удивился я. – Об этом не беспокойтесь.
– Нет. Я настаиваю на профессиональной основе. Так какая у вас шкала гонораров?
– Шкала гонораров. Перестаньте шутить.
– Повторяю: я настаиваю на профессиональной основе. Сколько вы зарабатываете в час?
Доктор достала из сумочки записную книжку и тонкую перьевую ручку Dupont.
– А сколько вы зарабатываете в час? – спросил я.
Сьюзен оторвала взгляд от книжки.
– Едва ли здесь можно провести параллель.
– Параллель есть, доктор. Я не знаю, сколько зарабатывают в Нью-Йорке. Мне нужны цифры, от которых я буду отталкиваться.
– Я беру семьдесят пять долларов в час, – сообщила доктор Лоуэнстайн.
– Прекрасно, – улыбнулся я. – Значит, и я буду брать столько же.
– Нет, я не согласна платить вам столько.
– Хорошо, доктор. Вам, как другу семьи, я сделаю скидку. Шестьдесят баксов в час, и не надо меня благодарить.
– Сомневаюсь, что час работы тренера сопоставим с часом работы психиатра.
Ее голос звучал ровно, но мне не понравился упор на слове «тренера». Доктор Лоуэнстайн явно ставила мой труд ниже своего.
– Вы сомневаетесь? – с деланой небрежностью уточнил я. – Но в чем тогда разница?
– Вы не представляете, сколько стоит обучение в медицинском колледже.
– Отлично представляю. Моя жена там училась.
– Какая у вас была максимальная тренерская зарплата?
– Семнадцать тысяч долларов в год. Это без налогов.
– И сколько выходило в час? – задала новый вопрос Сьюзен.
– Давайте считать. В году триста шестьдесят пять дней. Преподавание и тренировки занимали девять месяцев. Вдобавок летом я часто проводил тренировки по бейсболу. Где-то сорок шесть баксов в день. Эту сумму надо поделить на десятичасовой рабочий день.
Она записала цифры в книжку, затем подняла на меня глаза.
– Итого четыре доллара шестьдесят центов в час, – объявила доктор. – Предлагаю вам пять долларов.
– Как щедро, – усмехнулся я.
– Но выше этой суммы вы не получали.
– Вот оно, унижение, – простонал я, оглядывая зал ресторана. – Мало того, что на сеансах я работаю наравне с вами, так еще на сверхурочной работе теряю семьдесят баксов.
– Значит, договорились. – Доктор Лоуэнстайн захлопнула книжку.
– Нет. Теперь, когда меня изрубили на поле битвы, хочу вернуть самоуважение. Я готов тренировать Бернарда бесплатно. Я попытался уравнять свой труд с вашим – и меня вновь размазали по стенке. Передайте сыну, что мы начнем послезавтра. А сейчас давайте закажем какой-нибудь сказочный десерт.
– Я и так съела слишком много.
– Можете не бояться, что потолстеете, – успокоил я. – После ужина мы разыщем уличного грабителя, и он погонит вас до самого Центрального парка. Замечательный способ сжечь калории после нью-йоркского сытного ужина.
– Забыла выяснить у вас еще одну вещь. – Доктор помолчала. – Зачем вы соврали Моник, что работаете юристом в крупной корпорации?
– Вначале я сказал правду. Она подумала, что я шучу. Ваша подруга такая красивая; мне хотелось произвести на нее впечатление. А еще мне было одиноко. Решил с ней поболтать.
– Вы находите ее красивой?
– Не видел более привлекательной женщины.
– Второй раз она приходит ко мне в истеричном состоянии, не владея собой. Сейчас у нее мерзкий роман с инвестиционным банкиром из «Саломон бразерс» [78]78
Инвестиционный банк на Уолл-стрит, существующий с 1910 г.
[Закрыть]. Во всяком случае, судя по ее словам.
– Ее психиатра нет в городе. Интересно, в Нью-Йорке найдется хоть горстка людей, обходящихся без визитов к психиатру? Или их уже изгнали в Нью-Джерси?
– Моник играет на флейте в оркестре моего мужа, – сообщила доктор Лоуэнстайн. – Через месяц вы снова ее увидите.
– О, черт. Она же спросит меня о юридических делах. Лоуэнстайн, давайте выпьем по рюмке коньяка. Вы правы, можно обойтись без десерта.
Принесли коньяк; мы чокнулись. Вкус напитка перенес меня в прошлое, когда я сидел в этом же ресторане с братом и сестрой. Мы смаковали коньяк, которым угостил нас хозяин ресторана. Саванна тогда работала над четырьмя произведениями. Она достала тетрадку и вслух нам их прочитала. Сестра собиралась написать длинный автобиографический цикл стихов. Она читала нам о белом коллетонском дельфине, о «крестном пути», который дед ежегодно совершал на Страстную пятницу, о первом футбольном матче Бенджи Вашингтона. Ее язык был богатым и пламенным; сестра черпала образы из своей жизни. Стихи ее были сочными как фрукты; в тот вечер их вкус соединялся со вкусом коньяка.
– О чем вы задумались, Том? – услышал я голос Сьюзен.
– Вспомнил время, когда находился здесь с Люком и Саванной. Мы тогда были такими счастливыми.
– А что случилось потом?
– Природа не терпит пустоты, но и полного счастья не терпит. Помните, я упоминал о своем нервном срыве?
– Конечно, – тихо отозвалась доктор.
– Это был не нервный срыв. Меня окутало такой плотной волной грусти, что я едва мог говорить. Я не считал и не считаю это душевной болезнью. В течение двух лет мне как-то удавалось существовать, хотя печаль постоянно сдавливала сердце. Я перенес чудовищную утрату и не находил утешения. В день у меня было по пять уроков английского и по три тренировки. За счет работы я держался. Но однажды груз сделался невыносимым. Я вел урок английского и читал ребятам «Папоротниковый холм» Дилана Томаса. Это стихотворение настолько меня тронуло, что я заплакал. Эти строки и прежде меня впечатляли, но тогда произошло что-то особенное. Я не в силах был остановиться. Класс недоуменно замер. Я и сам был ошеломлен, но ничего не мог с собой поделать.
– И все-таки не посчитали это нервным срывом?
– Нет. Я посчитал это нормальной реакцией на трагедию. Ненормальным как раз было то, что я слишком долго сдерживался и не пролил ни слезинки. А еще через неделю, гуляя по пляжу, я вдруг увидел человека, похожего на моего брата. И вновь я раскис. Я сел на камни и больше часа безостановочно рыдал. Потом в голову пришла мысль: у меня ведь сегодня какое-то важное дело. Сколько я ни вспоминал, так и не вспомнил. Вечером меня нашла Салли. Я весь дрожал от холода.
– О чем вы забыли?
– О футбольном матче. Играла команда, которую я долго тренировал, хотел сделать из мальчишек настоящих игроков.
– И тогда вас уволили?
– Да, верно. Я засел дома и отказывался принимать чью-либо помощь. Я сдался, тоска навалилась на меня всей тяжестью. Через месяц жена и мать заставили меня подписать какие-то бумаги, а потом отвезли в медицинский колледж. Там, на десятом этаже, меня пару раз угостили шоковой терапией.
– Том, вы не обязаны рассказывать мне такие вещи, – заметила Сьюзен.
– Раз мне предстоит тренировать Бернарда, вы должны иметь в виду, что приобретаете товар с дефектом.
– Вы хороший тренер? – поинтересовалась доктор.
– Невероятно хороший, Сьюзен.
– Тогда я очень счастлива, что вы вошли в мою жизнь именно сейчас. Спасибо, что были со мной честны. Я рада, что услышала вашу историю здесь, а не в кабинете. Надеюсь, мы станем добрыми друзьями.
– Док, есть что-то связанное с Саванной, о чем вы молчите?
– Есть, и очень многое. Я делюсь с вами далеко не всем. – Доктор сделала глоток коньяка. – Когда речь шла о Моник, я едва не грохнулась со стула, услышав, что вы считаете ее красивой.
– Почему?
– Мне кажется, у нее роман с моим мужем.
– С чего вы взяли?
– Просто слишком хорошо знаю мужа. Вот только не могу понять, зачем она обращается ко мне за помощью. То ли это жестокость, то ли обыкновенное любопытство. Она каждый раз заставляет меня клясться, что я ничего не скажу Герберту о ее визите.
– Печальная история, доктор, – вздохнул я. – А может, это всего лишь ваше воображение?
– Не думаю.
– Послушайте, Лоуэнстайн. Я знаком и с вами, и с Моник. Не буду скрывать, Моник красива, но как личность… В ней есть что-то жалкое. Когда вы пришли в этом потрясающем платье, я сразу заметил, что у вас такая же потрясающая фигура. На мой вкус, вы излишне серьезны, но мне приятно находиться с вами рядом. Дорогая, Моник не идет ни в какое сравнение с вами.
– Что еще за «дорогая»? Не забывайте, Том, я феминистка.
– Моник не идет ни в какое сравнение с вами, феминистка.
– Спасибо, тренер.
– Хотите, поедем в «Радужный зал», потанцуем?
– Не сегодня, Том. – Сьюзен улыбнулась. – Но обязательно пригласите меня туда.
– Вы обещаете надеть это платье?
– Мне пора домой, – спохватилась доктор. – И как можно скорее.
– Вы в полной безопасности, доктор, – я прошел шоковую терапию. – Я поднялся из-за стола. – Идемте. Оплачу счет и найму вам такси с каким-нибудь жутким экстравагантным водителем.
На Уэйверли-плейс шел небольшой дождик. Подъехало такси. Я открыл дверцу.
– Сегодня я провела удивительный вечер, – призналась Сьюзен Лоуэнстайн, садясь в машину.
Она поцеловала меня в губы, легко и всего один раз. Я стоял и смотрел вслед автомобилю, растворяющемуся в темноте.
Глава 8
Через несколько недель после своего внезапного возвращения моя бабушка отправилась в похоронное бюро Уинтропа Оглтри покупать себе гроб. Так мы узнали, что она любит бывать на коллетонском кладбище и беседовать с мертвыми. У Толиты был свой культ почитания предков. Кладбищенская атмосфера тесного соприкосновения нашего и потустороннего миров доставляла ей удовольствие. Смерть казалась ей таинственным и недоступным меридианом на некой тайной географической карте. Собственную смерть она предвкушала как удивительное путешествие, которое состоится вне зависимости от обстоятельств.
Бабушка не была исправной прихожанкой и вообще обходила стороной вопросы веры в Бога, что давало ей право на экзотические духовные эксперименты, более яркие и волнующие. Бабушка сохраняла наивную веру в гороскопы. Дни свои она планировала, учитывая расположение далеких звезд, а также тайные намеки и подсказки зодиака. Толита с неиссякаемым любопытством внимала советам предсказателей судьбы, верила в особые силы хрустальных шаров, в таинственную азбуку чаинок на дне чашки, в то, как легли перетасованные ею карты Таро. Словом, во все, что в тогдашнем южном городишке считалось революционным и подозрительным. Когда Толита была в Марселе, какая-то цыганка поглядела на ее короткую разветвленную «линию жизни» и изрекла, что Толита не проживет больше шестидесяти лет. К моменту бабушкиного возвращения в Коллетон ей было пятьдесят шесть. Каждый день она сверялась с рекомендациями «И цзин», хотя дед считал «Китайскую книгу перемен» сатанинским писанием, если не сказать хуже. Толита внимательно относилась к любой бессмыслице, преподносимой «доской Уиджа» [79]79
Планшетка для спиритических сеансов, содержащая буквы алфавита, цифры и ответы «да» и «нет». Как и «Книга перемен», имеет очень длинную историю, уходящую своими корнями в древность.
[Закрыть]. Ее «символ веры» представлял собой хаотическое нагромождение разнообразных истин. Толита общалась с ясновидцами, предсказателями, знахарями и им подобными. Публика эта, что называется, определяла погоду бабушкиной души. И тем не менее отважусь назвать Толиту наиболее последовательной христианкой.
Предсказание марсельской цыганки бабушка восприняла с предельной серьезностью, но спокойно, как настоящий стоик. Она занялась приготовлениями к своей кончине так, словно ее ожидала поездка в сказочную страну, закрытую для туристов. Когда наступило время выполнения очередного пункта – приобретения гроба, бабушка настояла, чтобы все внуки пошли с ней. Ей хотелось научить нас не бояться смерти. О скорой покупке гроба она говорила весело и вела себя при этом так, словно ей нужно подтвердить заказ номера в отеле.
– Это ни в коем случае не конец жизни. Скорее, самый интересный этап, – рассуждала Толита, пока мы шагали по улице Приливов, здороваясь со знакомыми и незнакомыми.
Глядя на бабушку, энергичную, освещенную ярким солнцем, Люк никак не мог понять, что за срочность.
– Толита, у тебя бездна здоровья. Папа утверждает, что ты еще помочишься на наши могилы.
– Твой отец, Люк, – грубый человек. Прошу тебя, не подражай манерам ловцов креветок, – ответила бабушка, гордая и прямая, как корабельная мачта. – Шестьдесят лет – столько мне отмерено в этой жизни. И мне гадала не какая-нибудь цыганка с базара. То была цыганская королева. Я хожу только к специалистам. Ни разу в жизни не была у врачей общей практики.
– А мама считает, что спрашивать гадалок о будущем – это грех, – заявила Саванна.
– Все перемещения твой мамы ограничиваются двумя штатами, – пренебрежительно усмехнулась Толита. – Она не знает мир так, как знаю я.
– Цыганка хоть сказала, от чего ты скончаешься? – спросил я, побаиваясь, как бы Толита не упала замертво прямо на улице.
– От сердечного приступа, – торжественно объявила бабушка, словно на крестинах, где только что выбрала имя для горячо любимого младенца. – Рухну как подкошенная.
– Ты хочешь быть сожженной, как принято в дзен-буддизме? – уточнила Саванна.
– Это слишком непрактично. – Толита приветливо кивнула Джейсону Фордему, владельцу скобяного магазина. – Я попросила вашего деда отвезти мое голое тело в Атланту и положить на вершине Стоун-маунтин. Пусть грифы клюют мою бренную плоть. Амос был в ужасе, но в Индии хоронят именно так. Правда, не знаю, достаточно ли в Джорджии грифов, чтобы устроить пир на моем трупе.
– Таких ужасов я еще от тебя не слышал, – заметил Люк, восхищенно глядя на бабушку.
– Терпеть не могу заурядных поступков. Но что поделаешь, в каждом обществе свои законы.
– Толита, ты действительно ни капельки не боишься умирать? – поинтересовался я.
– Рано или поздно все протягивают ноги, – вздохнула она. – Мне еще повезло. У меня есть время подготовиться и подготовить всех вас.
– Какой гроб ты себе выберешь? – осведомилась Саванна.
– Простой, сосновый. Никаких излишеств. Пусть черви поскорее проберутся внутрь и сожрут меня. Я понимаю гробовщиков, им надо кормиться. Никогда не осуждаю людей за способы заработка.
– Но как черви могут тебя сожрать? – удивился Люк. – У них же нет зубов.
К этому времени мы проходили мимо парикмахерской Уэйна Фендера.
– Червям придется подождать, пока я сгнию, – объяснила Толита.
Ее голос зазвучал громче. Разные жуткие подробности неизменно возбуждали бабушку.
– Когда в специальном заведении готовят к похоронам тело, из него обязательно выпускают всю кровь. Труп становится сухим, точно кукурузная кочерыжка. А потом туда закачивают особую жидкость, чтобы покойник гнил помедленнее.
– Зачем выпускать кровь? – Глаза Саванны округлились от ужаса.
– В противном случае тело очень быстро начнет разлагаться.
– Но в земле оно все равно разлагается, – возразил я.
– Понимаешь, никому не хочется, чтобы покойник вонял в зале для прощания. Вы когда-нибудь нюхали разлагающийся труп?
– Толита, опиши, как он пахнет.
– Как сотня фунтов сгнивших креветок.
– Такая вонь?
– Еще хуже. Мне противно даже думать об этом.
Мы дошли до места, где улица Приливов встречалась с Бейтери-роуд. На перекрестке стоял один из двух коллетонских светофоров. Из гавани выплывали парусные суда, подставляя ветру свои белые, как бумага, залитые солнцем паруса. В устье готовилась войти пятидесятифутовая яхта; она просигналила смотрителю моста четырьмя негромкими гудками. На перекрестке, облаченный в бейсбольную шапочку и белые перчатки, стоял мистер Фрукт – уличный регулировщик. Дождавшись его милостивого разрешения, мы перешли на другую сторону. Мистера Фрукта не волновало, какой сигнал горит на светофоре – красный или зеленый. Он уповал на собственную интуицию и внутреннее чувство равновесия; этого ему вполне хватало для управления движением.
Фантастический, эксцентричный, неутомимый – самые подходящие эпитеты для описания долговязого чернокожего регулировщика. Судя по всему, он верил, что лично отвечает за город Коллетон. Неизвестно, каким образом его убрали с этого поста: отправили на пенсию или нашли какой-нибудь обманный ход. Возможно, кто-то из чиновных шишек с безобидным и добродушным лицом даровал мистеру Фрукту право ходить по улицам родного города и беззвучно проповедовать благую весть. Не знаю ни настоящего имени мистера Фрукта, ни адреса, ни того, была ли у него семья. Знаю только, что его считали неотъемлемой принадлежностью Коллетона и никто не оспаривал право мистера Фрукта регулировать движение на перекрестке улицы Приливов и Бейтери-роуд.
Однажды новый помощник шерифа попытался объяснить мистеру Фрукту разницу между зеленым и красным сигналами светофора. Мистер Фрукт сопротивлялся всем попыткам изменить порядок, которому он следовал многие и многие годы. Он не только наблюдал за движением в городе – его присутствие смягчало то зло, что укоренилось и процветало в сознании местных жителей. О гуманности или нетерпимости любого сообщества можно судить по тому, как оно относится к мистерам фруктам. Коллетон сумел приспособиться к своеобразию своего регулировщика. Мистер Фрукт делал то, что считал нужным, и делал это в своеобразной манере. «Южный стиль, – говорила о нем Толита. – Мне нравится».
– Привет, ребятишки, – крикнул нам мистер Фрукт, включая в эту категорию и бабушку.
– Привет, парень, – отозвались мы.
На шее мистера Фрукта висел серебристый свисток, с лица не сходила улыбка. Он изящно подносил свисток к губам и столь же изящно, хотя и несколько церемонно, взмахивал своими длинными руками. Заметив единственную приближающуюся машину, он повернулся к ней и согнул правую руку под прямым углом. Машина остановилась. Мистер Фрукт разрешил нам пересечь улицу, синхронно сопровождая каждый бабушкин шаг сигналами свистка. Этот человек был прирожденным регулировщиком. Однако у мистера Фрукта имелось еще одно, столь же серьезное дело. Он возглавлял все коллетонские шествия вне зависимости от их характера. В работе мистер Фрукт был усерден и прилежен. Правда, наш дед не расточал ему особых восторгов, утверждая, что на своем веку повидал достаточно усердных и прилежных людей, и мистер Фрукт – лишь один из них.
Когда я родился, население Коллетона равнялось десяти тысячам человек; с каждым последующим годом оно потихоньку уменьшалось. Город был построен на исконных землях йемасси – индейского племени, полностью исчезнувшего с лица земли. Факт истребленного народа придавал слову «йемасси» оттенок значимости. Последнее сражение между белыми поселенцами и индейцами происходило как раз на нашем острове, на северной оконечности Мелроуза. Коллетонское ополчение, атаковав ночью, застигло индейцев врасплох. Многие из них погибли, не успев даже проснуться. На тех, кто сумел спастись, устроили охоту с собаками; их всю ночь гнали по лесу, словно оленей. К рассвету ополченцы вытеснили индейцев на песчаные речные отмели, а потом стали загонять в воду. Там их убивали с помощью мечей и мушкетов, не щадя ни женщин, ни детей. Однажды, когда мы с Люком и Саванной искали наконечники стрел, я наткнулся на небольшой череп. Внутри глухо позвякивала мушкетная пуля. Я стал доставать череп из густого подлеска, и пуля выкатилась из ротовой щели.
Теперь мы шли мимо великолепных белых особняков, выстроившихся вдоль улицы Приливов. Мы и не подозревали, какие чудовищные планы зарождаются в одном из них; его владелец, Рис Ньюбери, стоял на крыльце и смотрел в сторону реки. Мы помахали ему. Это был самый могущественный человек в Коллетоне. Блестящий юрист, владелец единственного городского банка, обширных земель вокруг Коллетона и вдобавок председатель городского совета. Здороваясь с Рисом Ньюбери, мы словно соглашались со своим будущим и с планами этого неистового городского мечтателя. С простодушными улыбками мы приветствовали… падение клана Винго.
Похоронное бюро Уинтропа Оглтри находилось в самом конце улицы Приливов, в большом обветшалом здании викторианской архитектуры. Здесь он и готовил покойников к погребению. Оглтри ждал нас в вестибюле. Он был одет в темный костюм. Его руки лежали на животе – поза вынужденного благочестия. Высокий тощий человек с лицом цвета козьего сыра, который надолго оставили на столе. В вестибюле пахло искусственными цветами и молитвами, оставшимися без ответа. Уинтроп Оглтри поздоровался с нами. Его голос звучал одновременно елейно и замогильно, отчего казалось, что этому человеку уютно лишь в обществе мертвых. Он выглядел так, словно сам два или три раза умирал с целью прочувствовать все тонкости дела, которым занимался. Лицом Уинтроп Оглтри напоминал вампира-неудачника, которому никак не удавалось всласть насосаться крови.
– Уинтроп, я сразу же перейду к делу, – официальным тоном заявила бабушка. – Мне известно, что вскоре после своего шестидесятилетия я умру. Не хочу создавать своим близким лишних проблем. Я намерена выбрать самый дешевый гроб, какие имеются у вас на складе. Прошу обойтись без завлекающих уловок и не пытаться продать мне ящик ценой в миллион долларов.
Своим видом мистер Оглтри дал понять, что бабушкины слова его задели и обидели, однако ответ владельца был мягким и выдержанным.
– Ах, Толита, Толита. Смысл моей работы – наилучшим образом служить вашим интересам. Мне и в голову не приходило пытаться кого-то уговаривать и заставлять что-то покупать. Я лишь отвечаю на ваши вопросы и предлагаю свои услуги. Но я не знал, что вы больны. Судя по вашему виду, вы проживете не меньше тысячи лет.
– Это было бы ужасно. – Бабушка посмотрела в зал, где в открытом гробу лежал покойник. – Это никак Джонни Гриндли?
– Да, он отошел в мир иной вчера утром.
– Быстро же вы работаете, Уинтроп.
– Стараюсь изо всех сил, Толита. – Мистер Оглтри смиренно наклонил голову. – Он прожил достойную жизнь христианина, и я горжусь привилегией подготовить его к погребению.
– Бросьте, Уинтроп, Джонни был отъявленным сукиным сыном.
Бабушка подошла к гробу и стала вглядываться в восковое, нечеловеческое лицо покойника. Мы тоже окружили гроб.
– Кажется, что он спит, – горделиво заметил мистер Оглтри. – Вы согласны, Толита?
– Не-а. Мертвый как пень, – отозвалась бабушка.
– Ну уж нет, – оскорбился мистер Оглтри. – Усопший выглядит так, будто вот-вот встанет и начнет насвистывать марш Джона Филипа Сузы [80]80
Суза Джон Филип (1854–1932) – американский композитор и дирижер духовых оркестров, автор знаменитого марша «The Stars and Stripes Forever», ставшего национальным маршем США.
[Закрыть]. Обратите внимание на выразительность его черт. Присмотритесь – и заметите намек на улыбку. Вы не представляете, до чего трудно создать улыбку на лице человека, умершего от рака. Я говорю не о фальшивой гримасе – ее соорудит кто угодно. Но естественная улыбка на лице покойника – такое по силам только художнику.
– Запомните, Уинтроп, когда я отпрыгаю свое – никаких улыбок на моем лице, – распорядилась Толита. – Не желаю выглядеть как смазливая улыбающаяся вертихвостка, на которую будут глазеть все, кому не лень. И прошу пользоваться моими косметическими средствами, а не вашей дешевкой.
