Текст книги "Принц приливов"
Автор книги: Пэт Конрой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 47 страниц)
– Судя по всему, он был весьма рассержен, – заметил я.
– Том, будьте сегодня с Гербертом поосторожней, – предупредила Сьюзен, сжав мне руку. – Он бывает очаровательным, бывает невыносимым, но он всегда непредсказуем.
– Хорошо, – пообещал я. – Доктор, вас не удивляет, что он пригласил меня на ужин?
Сьюзен повернулась ко мне. Ее черные волосы разметались по плечам. Кожа имела приглушенный блеск, какой имеет тончайший фарфор. В кабинете доктор Лоуэнстайн скрывала свою красоту под практичными деловыми костюмами. Но в этот раз Сьюзен не постеснялась показать все изгибы красивого тела. В ее глазах была все та же привычная мне меланхоличность, однако сейчас они смотрели на меня в полумраке концертного зала, подсвеченные сиянием женственности. Аромат духов Сьюзен кружил мне голову и пробуждал желание. Мне было стыдно, хотя и не слишком, за всплески страсти к психиатру своей сестры.
– Я была просто шокирована, – призналась Сьюзен. – Возможно, вы ему вдруг понравились. Хотя…
До нас доносилась перекличка настраиваемых инструментов. Потом занавес поднялся. На сцене стоял безупречный элегантный Герберт Вудруфф. Он сдержанно кивнул в ответ на аплодисменты и подал знак музыкантам, которые встали и тоже поклонились публике.
Я почти забыл о существовании печальной заплаканной блондинки-флейтистки, которую встретил в приемной доктора. Я не думал о ней до того момента, пока не увидел на сцене. Тогда я разом вспомнил все: что ее зовут Моник, что я еще не встречал более прекрасной женщины, что я соврал ей о себе, назвавшись юристом, и что Сьюзен подозревает эту блондинку в интимных отношениях с Гербертом. Моник села на свое место и плавным движением поднесла к губам флейту. Она сделала глубокий вдох и выдохнула мелодию, рожденную радостной гармонией звуков. Своими пальцами, губами и дыханием Моник наполнила зал музыкой Вивальди. Внезапный, страстный взмах руки – и Герберт Вудруфф откликнулся. Флейта и скрипка повели свою утонченную эротическую беседу. Герберт извлекал звуки из скрипки так, словно разматывал рулон шелка, лежащий на столе портного. Его подбородок покоился на деревянном теле инструмента, напоминающем женское. В его руках и пальцах была светлая сила. Во время игры Герберт отчасти превращался в танцора и спортсмена. Потоки музыки смешивались и перетекали друг в друга, задавая вопросы на языке молока и меда и давая ответы языком бури. Камерный ансамбль превратил концертный зал в удивительное место, где впору было рождаться бабочкам и ангелам. Два часа мы внимали голосам безупречно изготовленных музыкальных инструментов. Герберт Вудруфф наглядно демонстрировал силу и безграничную широту гения. Каждое движение его смычка подчинялось некоему священному порядку. Он был настоящим жрецом исполнительской техники, умеющим приводить публику в восторг виртуозным сочетанием жара и холодной сдержанности. Никогда еще я так не завидовал другому человеку. Когда-то я был способен послать футбольный мяч на пятьдесят ярдов. Я гордился этим, однако сейчас подобная способность показалась мне жалкой дешевкой. Под звуки финальной сонаты Баха, разрывающей пространство своей тайной гармонией, я размышлял о том, что в моей семье никто не знает нот и не умеет ни на чем играть.
Мы стоя рукоплескали Герберту Вудруффу и троим музыкантам его ансамбля, служившим оправой этому бриллианту. Я аплодировал и думал, что меня тяготит не отсутствие у меня таланта, а полное смирение с этим фактом.
Круг приглашенных в квартиру Герберта и Сьюзен был весьма узок, и мое включение в него казалось мне странным и вызывало некоторую тревогу. Я поехал на такси вместе со Сьюзен и четой Кингсли. Только в машине я по-настоящему ощутил всю избранность тех, кто удостоился этого ужина.
Сьюзен держалась отрешенно. Она сразу направилась на кухню и почти не выходила оттуда, помогая горничной. Я смешал коктейли для Мэдисона и Кристины. Я рассказывал им о жизни в Южной Каролине, когда в гостиной появился Герберт, держа под руку Моник. Его худощавая фигура еще хранила отсвет блестяще проведенного выступления, в его жилах вовсю пульсировал адреналин, полученный от игры и зрительских оваций. Такое состояние я видел у футболистов, уставших, но перевозбужденных после удачно проведенного матча. Чувствовалось, что Герберт пытается удержать неповторимые мгновения концерта. В его глазах сохранился экстаз недавнего триумфа. Маэстро Вудруфф одарил меня на удивление очаровательной улыбкой.
– А-а, южный парень тоже здесь. Я рад, что вы смогли прийти.
– Вы были великолепны, – сказал я ему.
– Мы еще никогда вместе так здорово не играли, – призналась Моник.
Герберт представил ее мне.
– Мы знакомы, – отрезала она, и по ее тону я понял: в подробности нашего знакомства лучше не вдаваться.
– Хотите чего-нибудь выпить? – предложил я обоим.
– Сделайте мне шотландского виски со льдом, – попросил Герберт. – И бокал белого вина для прекрасной Моник. А пока вы готовите нам выпивку, хочу сыграть что-нибудь лично для вас, Том. Полагаю, еще рано укладывать спать шедевр Страдивари. Так что заказывайте.
– Я слабо разбираюсь в классической музыке, – заметил я, наполняя бокал виски. – С удовольствием послушаю любую вещь в вашем исполнении.
– А знаешь, Моник, наш друг Том – футбольный тренер из Южной Каролины, – сообщил Герберт, прикладывая инструмент к подбородку.
– Я думала, он юрист, – с заметным недоумением произнесла флейтистка.
– Я тут никак не мог понять, с чего вдруг Бернарду расхотелось быть скрипачом, – продолжал Вудруфф-старший. – Оказалось, Том обучал его истинно мужскому занятию – игре в футбол.
– А я считал, что твой сын далек от спорта и даже не представляет, как выглядит мяч, – вступил в разговор Мэдисон Кингсли.
– Замечательно, что у Бернарда появился хоть какой-то интерес, – добавила Кристина.
Я чувствовал, что становлюсь центром внимания, но радости от этого не испытывал. Внутри у меня все напряглось. Однако я как ни в чем не бывало улыбнулся, подавая Моник вино. Затем поставил на кофейный столик виски со льдом для Герберта. Уроженцы Юга часто ошибаются, думая, будто достаточно повести себя со старомодной учтивостью, и собравшиеся тут же от тебя отстанут. Я понимал, что своим присутствием нарушаю равновесие этого изысканного общества. Возможно, даже представляю для него некоторую угрозу. Но я и сам ощущал опасность в пристальном взгляде Герберта. Музыкант буквально не сводил с меня глаз. И зачем только я сюда пришел? Но мысль о допущенной ошибке явилась ко мне слишком поздно. Теперь оставалось лишь искренне погрузиться во все развлечения, какие обещал вечер после сольного концерта маэстро Вудруффа. До сих пор мне казалось, что я обладаю свойствами человека-хамелеона и могу подстроиться под любую компанию. Я вообразил себя героическим слушателем, благодарно впитывающим чужую мудрость. К тому же я обладал присущим каждому южанину качеством – знал свое место. Все это за доли секунды пронеслось у меня в голове. Я отдался течению. Будь что будет.
Дурные предчувствия не ушли, но на более глубинном уровне я воспринимал приглашение в этот дом как подарок судьбы. Слишком много вечеров я провел один, в замкнутом пространстве сестринской квартиры. Одиночество приятно в меру, но когда ты вынужден поглощать его лошадиными дозами, оно делается невыносимым. От одних только человеческих голосов в этой уютной гостиной я подобрел и размяк. К тому же мною владело любопытство. Было интересно взглянуть на знаменитость в домашней обстановке, послушать, о чем он будет говорить, склонившись над салатом. Мне хотелось быть частью вечера, и я верил, что сумею завоевать сердца собравшихся, проявив свойственные южанам рыцарство и галантность.
Герберт Вудруфф нашел для меня композицию. На своем шедевре Страдивари он заиграл «Дикси».
Наверное, никогда еще эта незамысловатая мелодия не исполнялась так виртуозно и с такой подчеркнутой иронией. Чтобы усилить гротеск, Герберт подражал неуклюжим движениям плохого деревенского музыканта. Окончив играть, он с лукавой улыбкой посмотрел на меня. В это время из кухни вышла Сьюзен. Вид у нее был испуганный и сердитый.
– Ну как, Том? Что вы об этом думаете? – спросил меня Герберт.
– Что Бетховен умел сочинять приятные песенки, – ответил я.
Собравшиеся засмеялись. Сьюзен предложила нам пройти в столовую.
Прежде чем туда отправиться, Герберт залпом осушил свой бокал и налил себе еще. Он сел во главе стола. Слева от него устроилась Моник, справа – Кристина Кингсли. На тарелках лиможского фарфора подали закуски. Еда была скорее красиво оформленной и удачно подобранной по цвету, нежели вкусной. Зато вино оказалось настоящим «бордо», мой язык сразу же ощутил этот непередаваемый букет. К моему несказанному облегчению, за столом восстановилось утраченное равновесие. Казалось, Герберт совсем позабыл обо мне. Вначале он о чем-то шептался с Моник, затем началось то, что отлично умеют делать в Нью-Йорке: оживленный разговор со взаимными выпадами. Главными участниками были двое – Герберт Вудруфф и Мэдисон Кингсли.
Их общение отличалось наличием смелых утверждений и полным отсутствием почтения к предмету обсуждения. Каждое слово казалось умело выбранным, отличалось спонтанностью и язвительностью. Я довольно громко смеялся над грубоватыми эпитетами Мэдисона, которыми он награждал собратьев по перу, не снискавших и половины его известности. Женщины изъяснялись кратко, в основном добавляя остроумные комментарии или подытоживая очередную тему, затронутую мужчинами. Сам того не желая, я вдруг обнаружил, что запоминаю (или пытаюсь запомнить) интересные фразы драматурга и музыканта. Потом Герберт вспомнил свое выступление на бенефисе Иегуди Менухина. Гости замерли, а он с необычайной подробностью описал каждую деталь своей встречи с Менухиным. Во всем, что касалось музыки, Герберт Вудруфф был серьезным человеком. Когда он закончил, Мэдисон коснулся технических проблем с компоновкой сцен в своей новой пьесе. Они оба вновь погрузились в беседу, которая тут же приобрела неуловимый оттенок соперничества. Два щедро одаренных человека, достигших вершин успеха каждый в своей сфере, они прекрасно сознавали свое непреложное право доминировать за столом, удивляя и развлекая собравшихся. Они оба были реалистами, оба имели превосходный вкус. Если честно, я наслаждался своей ролью слушателя. Один раз я поймал на себе взгляд Сьюзен и улыбнулся, когда она мне подмигнула. Я утратил бдительность и никак не ожидал, что Герберт Вудруфф снова вспомнит обо мне и из блестящего рассказчика мгновенно превратится в опасного человека.
Мэдисон Кингсли вкратце обрисовал сюжет своей новой пьесы. Он назвал ее «Погода в сухой сезон». Речь шла об антисемитизме в Вене накануне Второй мировой войны. Кингсли рассуждал о трудностях в создании образа добропорядочного гражданина, запятнавшего себя сотрудничеством с нацистами. И вдруг Герберт, перебив друга, обратился ко мне:
– Том, у вас в Чарлстоне сильны проявления антисемитизма?
– Полным-полно, – сообщил я. – Но чарлстонских снобов, Герберт, это не волнует. Они привыкли ненавидеть всех подряд.
– Не могу себе даже представить жизнь на Юге, – заметила Моник. – И что там вообще делать?
– У тех, кто там родился, зачастую не бывает выбора. Так что они вынуждены привыкать, – ответил я.
– Я до сих пор не привыкла к Нью-Йорку, – призналась Кристина, – хотя это мой родной город.
Однако Герберт не собирался выпускать меня из поля своего непредсказуемого внимания.
– Меня интересует ваша реакция, Том. Как вы ведете себя, когда антисемитизм поднимает свою уродливую голову? Например, когда кто-нибудь из ваших друзей вдруг заявляет, что ненавидит евреев?
– Герберт, перестань цепляться к Тому, – вмешалась Сьюзен, с шумом кладя вилку на тарелку.
– Хорошую проблему ты затронул, Герберт, – подхватил Мэдисон. – Именно ее я пытаюсь решить в своей пьесе. Главный герой – Хорст Веркман – вынужден стать нацистом, но в душе он не антисемит. Так что вы делаете в подобных ситуациях, Том?
Моник опередила меня.
– Если я сталкиваюсь с любыми проявлениями расизма, то просто ухожу из этого дома.
– Однако вопрос адресован Тому, – напомнил Герберт. – Как поступает в таких случаях Том Винго? Как поступает наш гость, школьный тренер по футболу из Южной Каролины?
– Иногда так же, как и Моник. – Я нервно взглянул на Сьюзен. – Но чаще прыгаю на антисемитов. Стремлюсь застать их врасплох. Сбиваю с ног и, прежде чем остальные антисемиты, если они есть поблизости, успевают прийти на помощь, разрываю этим антисемитам глотки, зубами выгрызаю голосовые связки и разбрасываю по полу. Я очень жесток к ним.
– Замечательно, Том, – весело сказала Кристина. – А ты, Герберт, вполне заслужил такой ответ.
– Очень остроумно, Том. – Герберт захлопал в ладоши. – А теперь, после вашей маленькой клоунады, давайте серьезно. Что вы в таких случаях делаете? Мне действительно интересно.
– А мне интересно, чтобы ты замолчал, дорогой, – подала голос Сьюзен.
Герберт наклонился вперед. Его расставленные локти упирались в стол, придавая скрипачу сходство с богомолом. Глаза светились сосредоточенностью хищника. Что-то происходило, но что именно – я не понимал. Я лишь смутно догадывался, что оказался свидетелем очередного действия давней и печальной пьесы, называемой супружеской жизнью. Герберт был просто ненасытен; казалось, вся его дальнейшая карьера зависела от моих слов. Вероятно, остальные привыкли к такой манере его поведения и не раз наблюдали этот спектакль. Мои недобрые предчувствия были недалеки от реальности. Атмосфера за ужином стала весьма напряженной. Я лихорадочно обдумывал, как мне выбраться из внезапного пекла. На губах Моник я заметил легкую улыбку. Флейтистка явно видела мое замешательство. Я не решался просто встать и уйти. Я попробовал разобраться в ролях остальных участников. Почему вдруг муж приводит в дом свою любовницу, а жена это терпит? Зачем Герберту нужны все эти изощренные приготовления к смертельной атаке на жертву? Вероятно, я совершил непростительный грех, когда подружился с его женой и взялся тренировать его сына. Подобная игра была для меня в новинку, и стараниями Герберта мне предстояло быстро узнать ее правила.
– Том, вы никак язык проглотили? – нарушила молчание Моник.
– Доктор, мне пора идти. – Я поднялся из-за стола.
– Нет, Том. Погодите, не торопитесь, – тут же вмешался Герберт. – Вы принимаете это на свой счет? Напрасно. Изложу в более понятных вам выражениях. Отнеситесь к нашему разговору как к… послеобеденному спорту чертовски умных ньюйоркцев. Нам еще не приходилось ужинать ни с футбольным тренером, ни с южанином. И вполне естественно, нам хочется узнать, что вами движет. Моя жена – еврейка. Должно быть, вы и сами догадывались об этом. Вы не находите очаровательным, что она упорно сохраняет каплю еврейской тождественности, цепляясь за свою неблагозвучную девичью фамилию? Я говорил Сьюзен, что подозреваю вас в антисемитских взглядах. И не вижу в этом ничего необычного. Уверен, что для южан такое – в порядке вещей.
– А вы, Герберт, откуда родом? – осведомился я, опускаясь на свое место.
– Из Филадельфии, Том. Признателен вам за вопрос.
– Герберт, это уже не кажется забавным, – подала голос Кристина.
– Что ты, Кристина. Мы должны подбросить Мэдисону свежий материал, а то он мучается в поиске новых сюжетов.
– Так вот, Герберт. Я не антисемит. Но я ненавижу всех, кто из Филадельфии, – заявил я.
– Отлично, тренер Том, – похвалил меня довольный Вудруфф. – Видимо, я несколько недооценил нашего южного парня. Но мы вновь подходим к щекотливой теме, от которой до сих пор вы столь искусно увиливали. Как вы поступаете у себя на Юге, когда слышите антисемитское высказывание? Что вы делаете?
– Ничего, – ответил я. – Ничего не делаю и когда слышу антисемитское высказывание, и когда оказываюсь среди тех, кто ненавидит белых южан. Просто сижу и слушаю.
– У меня такое же отношение к Югу, как к нацистской Германии, – продолжил Герберт. – Для меня Юг – воплощение зла. Потому мне и интересны взгляды тех, кто там родился. Кстати, Юг я знаю не понаслышке. Я участвовал в Сельмском марше [172]172
Марш активистов за права избирателей-негров, совершенный в 1965 г. из города Сельма в столицу штата Алабама, город Монтгомери. Этот марш был организован известным чернокожим борцом за равные права Мартином Лютером Кингом.
[Закрыть]. Рисковал своей жизнью ради перемен.
Его слова заставили меня улыбнуться.
– Все южане, черные и белые, будут вечно вам за это благодарны, мистер Вудруфф.
– Давайте сменим тему, – предложила Сьюзен.
Нараставшее отчаяние сделало ее голос резким, даже пронзительным.
– Ну зачем же, дорогая? – возразил Герберт. – У нас потрясающе интересная тема. Она оставляет далеко позади привычную нью-йоркскую застольную болтовню. Ты не согласна? И потом, мы все у тебя в долгу. Ведь это ты открыла малыша Тома и привела его в наш круг. Человека, который умеет создавать напряженную обстановку. И неприязнь у него настоящая. Настоящие чувства, выражаясь языком моей жены-психиатра. Мы все ощущаем это в полной мере, так что очень признательны нашему другу Тому. Будем честными: вечер тянулся скучновато, пока мы не вызвали его на откровенность. Кто знает, какие глубины посредственности могут нам сегодня раскрыться.
– Мэдисон, скажи Герберту, чтобы он прекратил, – не выдержала Кристина.
– Дорогая, они уже большие мальчики. Сами разберутся.
На лице Мэдисона проступало тайное удовольствие. Я понял: он – любитель подобных зрелищ и, наверное, сам не раз провоцировал их.
– Но почему Том так тебя занимает? – обратилась к Герберту Моник, даже не взглянув в мою сторону.
– Потому что малыш Том просто восхитителен, – заметил Герберт, и я почувствовал, как сникаю под недобрым блеском глаз скрипичного гения. – Моя жена почти все время говорит только о нем. Она пересказывает мне некоторые его доморощенные поучения и образцы мудрости. Невольно видишь перед собой эдакого современного Марка Твена, лениво жующего слова. Мне нравятся его поступки. Его гордость в духе плантаторов Тары [173]173
Плантация, описанная в романе Маргарет Митчелл «Унесенные ветром».
[Закрыть]. Его смелость.
Уютный полумрак столовой с золотистыми огоньками свечей становился все более зловещим.
– Том, не обращайте на него внимания, – попыталась сгладить ситуацию Сьюзен. – Должна тебе напомнить, Герберт, Том – наш гость. Прекрати свои наскоки. Ты обещал мне, что не станешь этого делать.
– Ты права, дорогая, – согласился Герберт. – Это так бестактно с моей стороны. Нет бы мне посочувствовать Тому. Ведь он прибыл в Нью-Йорк не просто так, а из-за своей сестры, бывшей провинциалки, а ныне – известной поэтессы-феминистки, которая, находясь под либеральным присмотром моей жены, недавно пыталась покончить с собой.
– Том, извините меня, – упавшим голосом пробормотала Сьюзен. – Людям свойственно делать ошибки. Иногда кажется, что своему мужу можно доверять.
– Ничего страшного, доктор, – ободрил я ее. – По сравнению с тем, чего я уже наслушался, это мелочи.
Герберт повернулся к жене.
– Не надо мелодраматических фраз, дорогая. Мы же все знаем, как ты гордишься своей клиентурой литературных психопатов. Да, Том, в высоких артистических кругах Нью-Йорка профессиональные услуги моей жены очень востребованы. Сьюзен постоянно сыплет именами знаменитостей, будто бы невзначай. Мы уже привыкли к этой ее милой особенности.
– Сьюзен – чудесный психиатр, – заявила Моник. – Знаю по собственному опыту.
– Моник, не надо защищать меня от Герберта. Он принадлежит к тем мужьям, кому скучно нападать на жену и унижать ее с глазу на глаз. Он всегда позаботится о зрителях. Таких, как он, гораздо больше, чем ты думаешь. У себя в кабинете я постоянно выслушиваю похожие истории. Том, прошу у вас прощения за все сегодняшние выходки Герберта. Вы мой друг, и это для него самое чудовищное преступление. А тут еще и Бернард к вам привязался.
– Не могу поверить, что вы с Томом просто друзья, – заметила Моник, кокетливо помахивая изящным пальчиком.
– Заткни свой поганый рот! – крикнула Сьюзен, поднимаясь на ноги.
– Что? – ошеломленно промямлила Моник. – Это всего лишь мое мнение.
– Держи свою пасть на замке! – негодовала Сьюзен. – А ты, Герберт… если услышу хоть слово в адрес Тома, переколочу все тарелки о твою гениальную голову.
– Успокойся, дорогая, – произнес улыбающийся Герберт. – Могут подумать, что мы с тобой затеваем семейную сцену. Зачем же создавать ложные представления?
Я не узнавал выдержанную, умеющую владеть собой доктора Лоуэнстайн. Сейчас она была в бешенстве.
– Вот что, Моник. Убери-ка руку с ширинки моего мужа. Не гляди на меня так. Да-да, руку убери, и подальше. Ты еще попробуй возражать, что не гладила и не дергала его достоинство, пока он оскорблял моего друга. Я достаточно насмотрелась на твои отвратительные трюки, меня уже тошнит от них. Потому-то я обычно и стараюсь рассаживать вас подальше друг от друга. Я еще могу стерпеть, что ты трахаешься с ним наедине, но ваши любовные утехи на публике – это переходит все границы.
Моник вскочила со стула. Она обвела глазами комнату и направилась к выходу. Судя по всему, Герберт впервые за этот вечер потерял контроль над ситуацией. Когда мы с ним встретились взглядами, я сказал:
– Прилив кончился, большой мальчик.
Герберт пропустил эту фразу мимо ушей.
– Сьюзен, иди и немедленно попроси прощения у Моник, – потребовал он. – Как ты смеешь оскорблять…
– Чего замолчал? Договаривай! – кипятилась Сьюзен. – Как я смею оскорблять гостью в нашем до чертиков счастливом доме? Ты об этом? Ты только что оскорблял Тома, другого гостя в нашем доме. И он не первый. Ты это проделывал со всеми, кого я отваживалась к нам пригласить. Ни у меня, ни у Мэдисона с Кристиной не хватало смелости одернуть тебя. Мы опасались, что все твое изощренное дерьмо обрушится на нас. Но сколько можно бояться? Сам извиняйся перед этой дешевой шлюхой.
– По правилам вежливости, Сьюзен, просит прощения тот, кто обижает, – отчеканил Герберт.
– Вам нравится вечеринка? – спросил я у Мэдисона и Кристины, которые сидели, уткнувшись в тарелки.
– Что, Герберт, никак не встать из-за стола? – Сьюзен рассмеялась. – Поделись с гостями, в чем причина. Хорошо, давай я. Просто у тебя до сих пор стоит торчком после ее поглаживаний и подергиваний. Поднимайся, Герберт. Пусть все посмотрят. Не сомневаюсь, она мастерски управляется с флейтой и иными предметами, отдаленно ее напоминающими. Здесь все, кроме Тома, в курсе, что твой роман с этой флейтисточкой длится вот уже два года. Но мы же такая тесная дружеская компания, всегда готовы подставить плечо. Кристина с Мэдисоном отлично тебя поддержали, когда минувшей зимой предоставили вам свой дом на Барбадосе.
– Сьюзен, мы не знали, что она туда приедет, – попытался оправдаться Мэдисон.
– Об этом позже поговорим, – прервал его Герберт.
– Тогда, когда ты прекратишь отношения со своей флейтисточкой, – подхватила доктор Лоуэнстайн.
– Всего лишь легкий флирт, дорогая, – заверил Герберт, обретая прежнюю самоуверенность. – Но, как и ты, Сьюзен, я волен выбирать окружение по собственному вкусу.
– Есть небольшое различие. Мы с Томом не трахаемся.
– Рад, что хоть здесь ты все понимаешь, – усмехнулся хозяин дома.
– Герберт, это уже слишком, – простонал Мэдисон Кингсли.
– Помолчи, Мэдисон. И нечего на меня пялиться с благочестивым огорчением. Будто раньше ты не видел наших перепалок со Сьюзен. – Герберт повернулся к жене. – Тебе нравится быть миссис Герберт Вудруфф. Слава – это твоя слабость, дорогая. Знаете, Том, я давно проанализировал характер своей жены. Ее притягивают лишь богатые и знаменитые. Вы, Том, ничто. А вот ваша сестра – она придает вам значимости. Но повторяю: сами по себе вы – ничто. А теперь, Сьюзен, иди и заглаживай свою вину перед Моник.
– Прежде ты попросишь прощения у Тома.
– Мне больше нечего сказать твоему дружку.
Тут вмешался я, воспользовавшись короткой паузой:
– Доктор, я могу заставить Герберта извиниться перед нами обоими.
– Вы еще здесь, Том? – удивился Герберт. – Вот досада! И каким образом вы заставите меня извиняться?
– Я перебрал несколько вариантов. Вначале подумывал спустить вас с лестницы. Но отверг эту мысль. Такое поведение подтвердило бы, что я – варвар, каким вы меня считаете. Я бы с удовольствием вас поколотил, но мы не мальчишки. Приходится учитывать общественный резонанс. И тогда мне в голову пришла идея. Более остроумная и, несомненно, более культурная.
– Герберт никогда ни у кого не просит прощения, – выразила сомнение Кристина.
Я подошел к столику в дальнем конце столовой и налил себе большой бокал коньяка.
– Для осуществления замысла я должен быть слегка пьян, – сообщил я собравшимся.
Коньяк легко проскользнул мне в желудок и тут же отозвался горячей волной в крови.
Затем я направился в гостиную. На рояле лежала бесценная скрипка работы великого Страдивари. Я щелкнул замками футляра и подумал: «Я достаточно выпил, раз не боюсь брать в руки этот шедевр».
– Эй, Герберт! – крикнул я. – Южный парень завладел вашим инструментом. Торопитесь, а то пропустите самое интересное.
Когда они прибежали на террасу, я стоял у ограждения, держа скрипку в вытянутой руке. Восемью этажами ниже по ярко освещенной улице неслись машины.
– Том, это же Страдивари, – сделал большие глаза Мэдисон Кингсли.
– Спасибо, я помню. Слышал раз пятьдесят за вечер, – с веселой небрежностью бросил я. – Симпатичная штучка. Напоминает леденец на палочке. И еще кое-что.
– Винго, она стоит триста тысяч долларов, – заметил Герберт, в интонациях которого я уловил легкую тревогу.
– Это пока, Герби. Когда я швырну ее вниз, за нее и десяти центов не дадут.
– Том, вы сошли с ума? – вмешалась Сьюзен.
– Несколько раз со мной такое бывало. Но сейчас я более чем нормален. Извинитесь перед своей женой, Герберт. Я люблю вашу жену. Думаю, она могла бы стать мне самым лучшим другом за всю жизнь.
– Вы просто блефуете, Том, – заявил Герберт.
Что-что, а восстанавливать самообладание он умел. Его голос обретал прежнюю уверенность.
– Возможно. Но как я это делаю! Вы только взгляните, маэстро! Я подкинул скрипку в воздух и поймал ее на лету, перегнувшись через перила балкона.
– Инструмент полностью застрахован, – холодно произнес Герберт.
– Пусть так, Герби. Но если он шмякнется вниз, другого шедевра Страдивари вам не видать.
– Том, вы можете не уважать Герберта. Но скрипка – действительно произведение искусства, – упрекнула меня Кристина.
– Проси прощения у жены, гадина, – велел я Герберту.
– Я очень виноват перед тобой, Сьюзен, – пробормотал он. – А теперь, Винго, верните мне скрипку.
– Погодите, маэстро. Извинитесь перед друзьями за то, что без их разрешения потащили свою подружку на Барбадос.
– Кристина и Мэдисон, не держите зла за ту зиму.
– Больше раскаяния, Герби, – приказал я. – От души. Отключите всякую иронию, иначе ваша скрипочка будет прыгать между такси, словно пляжный мячик.
– Кристина и Мэдисон, я плохо поступил. Простите меня, пожалуйста, – уже без иронии произнес Герберт.
– Твое извинение с благодарностью принимается, – откликнулась Кристина.
– Вот так-то лучше, Герберт, – похвалил я. – Искренность творит чудеса. Остался я. Извиняйтесь за свое непростительное нарушение правил приличия за столом. Печально, что вы не позволяете жене заводить друзей. Впрочем, это не мое дело. Но вы не имели права так себя со мной вести. Слышите, скунс от музыки? Ни малейшего права.
Вудруфф посмотрел на Сьюзен, затем на меня.
– Прошу прощения, Том.
– В вашем голосе, Герберт, недостаточно раскаяния. – Я покачал головой. – Имейте мужество выдержать это унижение. Проявите немного смирения, прежде чем я навсегда покину этот дом. В противном случае бомжи пустят куски вашей драгоценной скрипки на зубочистки.
– Я виноват перед вами, Том. Очень виноват. – Герберт помолчал и добавил: – Сьюзен, я бы и так это сделал, даже если бы он сейчас не угрожал мне.
– Вот так-то лучше, Герби. – Я подал ему скрипку. – Лоуэнстайн, если я вас обидел, приношу свои самые глубокие извинения.
Устраивать церемонию прощания было ни к чему. Я молча вышел из квартиры и вызвал лифт.
Я стоял на улице и ловил такси, когда за моей спиной раздался голос Сьюзен Лоуэнстайн.
– Так вот почему у тебя в глазах вечная печаль, – сказал я ей. – Надеюсь, сегодня ты многое расставила по местам.
– Ты когда-нибудь занимался любовью с психиатром? – поинтересовалась она.
– Нет. А ты когда-нибудь занималась любовью с футбольным тренером?
– Тоже нет. Но завтра утром я рассчитываю дать другой ответ.
Я поцеловал Сьюзен, такую красивую в своем черном платье. Это было началом моей самой удивительной ночи на Манхэттене.
Проснувшись воскресным утром, мы вновь занялись сексом. Солнце грело мне спину. Кровать сестры вовсе не казалась нам узкой. Потом мы уснули, обнявшись, и проспали до десяти. Я встал первым.
Пройдя в гостиную, я высунулся в окно и крикнул:
– Обожаю Нью-Йорк. Черт возьми, я действительно обожаю Нью-Йорк.
Никто из прохожих даже не поднял головы. Я отправился на кухню готовить омлет для моей гостьи.
– И что же тебя заставило изменить мнение о Нью-Йорке? – спросила из спальни Сьюзен.
– Твое прекрасное грешное тело. Великолепное, сказочное! Оно так потрясающе двигалось, что я вдруг понял ошибочность своих прежних суждений. Понимаешь, до сих пор, приезжая сюда, я ни в кого не влюблялся. В этом-то вся разница. Мне сегодня необычайно хорошо, ничто не испортит моего настроения.
Сьюзен вошла в кухню, и мы поцеловались под шипение бекона на сковородке.
– Ты здорово целуешься, – прошептала она.
– Ты еще не пробовала моего вкуснейшего омлета. А когда попробуешь, уже никогда меня не оставишь, – пообещал я. – Побежишь за мною куда угодно и будешь умолять повторить это чудо снова и снова.
– Том, тебе понравилась наша ночь? – спросила она.
– Не забывай, Лоуэнстайн, я католик. Мне нравится секс, но только в темноте и когда потом не надо об этом говорить. Весь день я буду чувствовать себя виноватым, поскольку это было фантастично.
– Фантастично? – уточнила она.
– А что тебя удивляет?
– То, что речь идет о сексе со мной. Я всю жизнь получала от мужчин одни жалобы. К тому же я невротичка, и мою уверенность в себе нужно постоянно подтверждать.
В гостиной зазвонил телефон.
– О каких еще ужасах мне поведают, если я отвечу? – задал я риторический вопрос.
– А ты не подходи, – предложила Сьюзен, переворачивая поджарившиеся ломтики бекона.
– Привычка.
Сняв трубку, я едва не рухнул на пол, услышав голос матери.
– Это ты, мама? Вот уж не ожидал.
– Я в Нью-Йорке. Хочу взять такси и приехать к тебе. Нам надо поговорить.
– Нет! – вырвалось у меня. – Не торопись, мама. Я тут затеял ремонт. Вокруг – сплошной беспорядок. Я только встал и даже одеться не успел.
– Я твоя мать, и мне все равно, одет ты или нет.
– С какой целью ты в Нью-Йорке?
